355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Эрнст Ганфтенгель » Гитлер. Утраченные годы. Воспоминания сподвижника фюрера. 1927-1944 » Текст книги (страница 22)
Гитлер. Утраченные годы. Воспоминания сподвижника фюрера. 1927-1944
  • Текст добавлен: 10 октября 2016, 00:40

Текст книги "Гитлер. Утраченные годы. Воспоминания сподвижника фюрера. 1927-1944"


Автор книги: Эрнст Ганфтенгель



сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

К своему удивлению, я заметил, что машина едет не на юг, где расположен аэродром Темпельхоф, а по западному шоссе, ведущему из города. Однако мне объяснили, что мы едем на аэродром Штаакен, так как я должен лететь на военном самолете. Потом на углу Адольф-Гитлер-плац, в пригороде Берлина, мы подобрали Берндта, который взобрался на переднее сиденье, наклонился и вручил мне германский паспорт. «Вас зовут Август Леман, – сказал он, – а ваша профессия – художник и декоратор интерьеров». Что за дурацкая идея, подумал я, и пристально посмотрел на него. Клянусь, он усмехался уголком рта. Подъехав к въезду на аэродром, мы остановились, и Берндт исчез за воротами минут на двадцать или около этого. Когда он вернулся, мы въехали и в конце концов остановились возле нескольких самолетов. Там нас ждал Боденшатц с комендантом авиабазы полковником Кастнером.

С того момента, как мы покинули Паризерплац, Яворски фотографировал на свою камеру каждую деталь нашей поездки, хотя пару раз я ему откровенно посоветовал не тратить пленку. С этого времени все завертелось. Подошел пилот и представился как капитан Фродель. Потом Кастнер вручил мне парашют, который, как он сказал, мне надо надеть. Поскольку я не очень подхожу для этого вздора с ремешками и тесьмой и никогда в жизни не надевал подобных вещей, я, несомненно, выглядел с парашютом довольно глупо, особенно когда еще и Яворски запечатлевал весь процесс на пленку. Мне были даны детальные инструкции, как пользоваться парашютом, сосчитать до восьми, если я прыгну, а потом дернуть за кольцо и т. д. Развитие сюжета ускорилось с прибытием мрачно выглядевшей личности, настоящего гестаповца, представлением которого стало замечание Кастнера: «Имя не имеет значения». Мы явно выглядели странно укомплектованным экипажем, и я стал задумываться, что же происходит.

«Машина в порядке?» – обратился Боденшатц к летчику. «Абсолютно, 100 процентов, господин!» – ответил тот, хотя мне показалось, что у него был напряженный и взволнованный вид. Я взобрался в самолет. Это был легкий бомбардировщик, по крайней мере, мне так показалось. Я такие вещи не различаю. Вся внутренность машины, казалось, была украшена гирляндами ручных гранат, и я увидел, что мое сиденье сделано из простого металла. Да, отличный способ провести девять часов, сказал я про себя. Моторы работали, но Яворски и А.Н. Отер продолжали снаружи разговаривать с Боденшатцем и комендантом. Наконец, когда мое терпение кончилось, они поднялись, дверь задраили, и мы взлетели.

Едва ли прошло десять минут полета, как Яворски пришел в кормовую часть самолета и сказал: «Летчик хочет поговорить с вами». Я протиснулся вперед, и мне показали кивком на место второго пилота. Мы начали беседовать о том о сем под рев моторов, и я заметил, что он прерывал разговор, когда наш анонимный попутчик маячил позади нас. Тем не менее, когда тот отлучился на несколько минут, Фродель посмотрел мне в лицо и спросил:

– Вы не доктор Ганфштенгль?

– Конечно, это я, – ответил я, удивленный, – а кто я еще по-вашему?

– Я знаю вас только как Августа Лемана, но я узнал вас по фотографиям в газетах. Какие у вас инструкции?

– Ничего подробного, – ответил я. – Я должен направиться в Гранд-отель в Саламанке и доложить о себе генералу Фаупелю.

Теперь настала очередь Фроделя удивляться.

– Кто вам сказал, что мы летим в Саламанку? – спросил он.

– Конечно, я лечу в Саламанку, – грубо ответил я. – Все было организовано вчера по приказу фюрера. Там какие-то проблемы с германскими корреспондентами.

Голос Фроделя обрел новую настойчивость:

– Господин Ганфштенгль, у меня нет приказа доставить вас в Саламанку. Мои инструкции – сбросить вас над окопами красных между Барселоной и Мадридом.

Я внезапно понял, каким истинным идиотом я был. Я попал прямо в ловушку.

– Вы, Фродель, наверно, сошли с ума! – выкрикнул я в смятении. – Ведь это смертный приговор! Кто вам дал такой приказ?

– Мне его дали в запечатанном конверте за две минуты до того, как я поднялся в самолет. Подписан лично Герингом. Я ничего не могу поделать. Приказ есть приказ.

– Это какая-то фантастика! – воскликнул я. – Если им хочется избавиться от меня, то есть более простые способы, чем этот. Зачем тратить керосин? Зачем вся эта чехарда с фотографами, самолетами и пилотами? И зачем вовлекать в заговор так много людей – Видеман, Берндт, Боденшатц, Геринг – это слишком невероятно…

– Не понимаю, господин доктор, – говорил Фродель. – Мне сказали, что вы вызвались добровольцем для этой миссии.

– Добровольцем? – взорвался я. – Меня сорок восемь часов назад вызвали в канцелярию и сказали лететь к Фаупелю в Саламанку. Это было первое, что я услышал. Я не говорю по-испански и не так хорошо по-французски, чтобы меня не задержали. Меня же сразу схватят! Фродель, тут какое-то недоразумение. Сядьте где-нибудь и позвоните в Берлин, чтобы можно было разобраться!

Фродель пожал плечами:

– Бесполезно, господин доктор, приказ мне подлежит выполнению. Постарайтесь успокоиться; посмотрим, что выйдет. Я уже бывал в таких переделках. Ничего, кроме свинства, с какой стороны ни погляди.

Ну и способ для убийства человека! Понятно, как работали их мозги. Все шито-крыто, и мерзкого Ганфштенгля нет на пути. Я почти видел заголовок в «Фолькишер беобахтер»: «Шеф иностранной прессы Ганфштенгль лишился жизни при выполнении тайного задания», а потом, может быть, хвалебный некролог. Все приятно и чисто и с сожалением – и вот финал. В кабине появился третий мужчина, и Фродель попросил меня пройти в корму.

Вдруг через какие-то полчаса полета послышались лязг и громыхание из одного из моторов. Фродель уменьшил газ. Нас швырнуло вперед. «Что-то неисправно! – крикнул Фродель, многозначительно поглядев на меня. – Мне придется сделать посадку и выяснить, что случилось». Я шепотом поблагодарил этого человека. Все еще оставался шанс. Мы приземлились на каком-то небольшом аэродроме, окруженном соснами. Оказалось, что это Вальдполенц, недалеко от Лейпцига.

Место выглядело почти пустынным. Не было никаких признаков присутствия механиков. Возможно, они уже сегодня прекратили работу, и Фродель отправился на поиски коменданта. Мои попутчики, похоже, испытывали полное замешательство от такого поворота событии, не зная, что делать дальше. И в этом я видел свой шанс. Во многом это был Третий рейх в миниатюре. Приказ был, конечно, приказом и не допускал никакой самостоятельности. Если приказ нельзя было выполнить, надо было дожидаться нового приказа. Вероятно, им дали только простейшие инструкции, и даже этот тип из гестапо оставлял впечатление, что он присутствовал здесь лишь для того, чтобы оказать помощь в выполнении этой рискованной, но совершенно прямолинейной операции. Мы нашли столовую, и я заказал порцию пива в надежде выиграть время. Фродель присоединился к нам, сказав, что нет никакой надежды отремонтировать машину до завтрашнего дня и что комендант через двадцать минут приготовит машину, чтобы отвезти нас в Лейпциг переночевать. Я вспомнил о густых лесах, которые заметил по пути, и взглянул на гестаповского типа. Мне надо удрать любой ценой.

Извинившись перед спутниками за то, что чувствую себя неважно после полета, я оставил их. Я понимал, что мне надо кому-нибудь сообщить о ситуации, в которой я оказался, и я рискнул в атмосфере всеобщего замешательства направиться в телефонную будку и оттуда позвонил в свою контору в Берлине. К счастью, мы работали допоздна из-за анализа прессы, и моя секретарша фрау фон Гаузбергер все еще была на месте. Я рассказал пришедшей в ужас женщине о том, что попал в ловушку, но мне еще какое-то время придется прикидываться непонятливым, и что я постараюсь опять позвонить ей, как только смогу. Ей удалось сообщить мне, что несколько иностранных корреспондентов спрашивали, где я буду отмечать свое пятидесятилетие, и, не зная, что им ответить, она позвонила Видеману. Тот предложил ей отвечать, что я по этому случаю «буду в лоне своей семьи в Уффинге».

Едва выйдя из телефонной будки, я натолкнулся на Фроделя. Я сказал ему, что только что звонил в Берлин и получил приказ фюрера возвращаться в Уффинг. Похоже, это удовлетворило его, и, когда я начал жаловаться на злую шутку, которую только что сыграли со мной, он положил свою руку на мою и произнес: «Не говорите больше ничего, здесь есть посторонние. Я не хочу участвовать в этом деле». Я заказал еще одну кружку, чтобы продолжить создавать правдоподобную видимость, но, пожаловавшись на расстройство желудка, снова покинул компанию. На этот раз снаружи уже была кромешная тьма. Я зашагал от здания и через минуту уже был на дороге за аэродромом. Скоро я встретился с какой-то крестьянкой, ехавшей на подводе, и женщина со своим явно саксонским акцентом сообщила, что железнодорожная станция находится меньше чем в двух километрах отсюда. Через четверть часа, шагая так быстро, как мог, я был уже там. Через десять минут должен был подойти поезд на Лейпциг.

Если моему рассказу не хватает связности и логичности, то я могу лишь сказать, что пишу не какой-нибудь шаблонный триллер, а действительный отчет о событиях, как они происходили. С пыхтением подошел местный поезд, и я поднялся в вагон. Когда мое купе поравнялось с закрытым шлагбаумом, над ним я, к своему ужасу, увидел лицо Фроделя. «А мы вас везде искали! – прокричал он. – Приезжайте к нам в отель «Гауфе» в Лейпциге…» Его голос остался позади. Было ли это дружеским предупреждением? А где остальные двое? Не схватят ли меня на одной из промежуточных станций? У меня не было одежды, кроме той, в которой я встал утром, и я находился в географическом центре Германии. Я знал лишь одно. Я должен выбраться из страны как можно быстрее. Я возлагал надежды на то, что все конторы в Берлине должны быть закрыты, и, какие бы инструкции у моего друга из гестапо ни были, немецкая бюрократическая иерархия не даст ему новых до следующего утра.

Я попытался выспросить у пассажиров-попутчиков, как называется последняя перед Лейпцигом станция, но, пока они разбирались, мы ее проехали и прибыли в сам город. Я задержался позади толпы, устремившейся с перрона, прошел через вагон в другой его конец и вышел через другой выход. Там не было и признаков встречающих, а посему я вскочил в такси и доехал до гостиницы «Астория». Там я узнал, что есть ночной экспресс, отправляющийся на Мюнхен через пару часов. Я рискнул позвонить и вновь застал свою секретаршу. Добрая женщина догадалась остаться в конторе. «У вас все в порядке?» – спросила она взволнованно. «Да, я нахожусь в Лейпциге – и один. Если кто-нибудь спросит, слышали ли вы что-либо обо мне, скажите, что я возвращаюсь в дом моей матери в Уффинге праздновать свой день рождения».

Я вышел, взял другое такси и поехал к отелю «Гауфе», попросив шофера подождать меня на углу, не выключая двигателя. Осторожно приблизившись, я всмотрелся сквозь стеклянную дверь. В вестибюле никого не было, но возле будки портье, что вы думаете, стоял мой багаж. Я вошел. «Хайль Гитлер, господин доктор! – произнес портье, который знал меня по многим моим визитам в Лейпциг вместе с Гитлером. – Господа сказали, что вы приедете, и я вас ожидал. Ваш номер готов. Мне отправить ваши вещи наверх?» – «Я только что встретил одного друга и остановился в «Астории». Отнесите мои вещи прямо сейчас в такси, хорошо?» – сказал я и вручил ему приличные чаевые. Потом я написал записку Фроделю: «Позвонил в канцелярию и получил новые инструкции. Провожу ночь в «Астории». Увидимся завтра».

На следующее утро я был в Мюнхене. Я выяснил, что есть поезд на Цюрих, отправляющийся менее чем через час. Я бросился в отель «Регина», что находится возле Центрального вокзала, и позвонил сестре Эрне на ее виллу в пригороде Цольна. Я умолял ее немедленно приехать в отель, даже в ночной рубашке, если так выйдет, потому что мне надо сказать нечто очень срочное. Я прождал ее до последнего момента, но она так и не появилась. Спустя три часа я уже был за швейцарской границей в Линдау. Вот такой был у меня пятидесятый день рождения, и я в последний раз увидел свою родину перед разлукой на предстоящие десять лет.

Со временем я смог собрать воедино большую часть элементов этой смертельной головоломки. Видимо, одно замечание, сделанное Юнити Митфорд, стало начальным звеном этих событий. Мы продолжали часто встречаться с ней в Мюнхене, и она стала близкой подругой Эрны. Она постоянно шлялась у Коричневого дома, ее опекали Геринг, Розенберг и Штрайхер, но, на мой взгляд, проводила слишком много времени с не теми людьми в партии. Она была без ума от Гитлера. Фюрер для нее был всем. Я думаю, у нее была мысль, что если ее сестра была замужем за сэром Освальдом Мосли, то она всегда могла бы достичь большего и закончить тем, что стать женой Гитлера. Поскольку она была настолько персоной грата, я старался не ссориться с ней и пытался вложить в нее собственные мысли в надежде, что она повторит их. Возможно, все, что она докладывала, была моя сердитая критика Геббельса и Розенберга и этой шоферни, а также мои жалобы на то, что эти люди вводят Гитлера в заблуждение.

Наверное, однажды я зашел слишком далеко. Мы были на Штарнбергском озере с Эгоном на моей лодке, и я, должно быть, чересчур разошелся в своей обычной манере, когда она обернулась ко мне и заявила: «Если вы думаете таким образом, вы не имеете права оставаться на посту шефа иностранной прессы». – «Наоборот, я имею на это право! – возразил я. – Если он будет терпеть вокруг себя только подпевал и подхалимов, дела будут еще хуже». Потом, когда мы швартовались у Баварского королевского яхт-клуба, Эгон, которому тогда было пятнадцать и он всегда был очень наблюдателен, сказал: «Папа, эта женщина ненавидит тебя. Я это вижу по ее глазам».

Фатальное мое замечание, которое она повторила, касалось моей критики бешеной милитаризации и солдатского культа в партии. «Со всем должным уважением к тем, кто погиб, – сказал я, – если начнется еще одна война, я буду скорее в окопах, чем торчать в Нью-Йорке так, как я бы должен. На передовой опасность – прямая, и ты находишься со своими людьми. Как чужой во враждебной стране, ты совсем один, и каждый день – невыносимая нагрузка. У меня часто били окна, мне и моим работникам угрожали и нас оскорбляли. Там нет передышки».

Сам Фриц Видеман в своих мемуарах, изданных в 1950 году, описывал ярость Гитлера, когда эту историю рассказали ему. Видеману дали указание позвонить мне на следующий день в Берлин и заявить, что весь этот эпизод с самолетом – дикая шутка, чтобы до смерти напугать меня и поставить на колени. Отчет Яворски в фотографиях демонстрировался в канцелярии под саркастический смех. Эта история держала их в веселом настроении до тех пор, пока, как пишет Видеман, они не обнаружили, что я бежал в Швейцарию. Это их обеспокоило. Я слишком много знал.

Единственная приписка, которую я могу здесь привести, – результат нашей совсем недавней встречи с пилотом. Через несколько лет после своего возвращения из изгнания я отыскал его в Аугсбурге и пригласил на обед с особенными возлияниями. Он признался, что в том, что касается полета в Испанию, он сказал неправду, что он не знал о том, что я должен быть его пассажиром, пока не увидел меня. Он также сказал, что преднамеренно подстроил неисправность с двигателем. То, что, как он утверждает, было его настоящим приказом, звучит даже более жутко. Он должен был сделать круг, а потом подняться и снизиться над аэропортом Борк возле Потсдама и ожидать дальнейших указаний. Ему дали понять, что Геринг развлекает высоких гостей из-за границы, а в качестве кульминации показа воздушных маневров должен быть подстрелен какой-то манекен на парашюте…

До сих пор все это не звучит для меня шуткой.

Глава 16
Разговор в Катоктине

Нет ничего особенно приятного в историях об изгнаниях, и моя – не исключение. Я какое-то время находился в Цюрихе в подполье, предпринимая, главным образом, отчаянные усилия, чтобы тайно вывезти Эгона из Германии и воссоединиться с ним, пока нацистские власти не прознали о моем месте нахождения и не начали следить за перемещениями моей семьи за границу. Он все еще ходил в школу в Штарнберге, и в какой-то момент я погрузился в некий кошмарный обмен сдержанными телефонными сообщениями с директором его школы с целью получить для него паспорт, а в это время полиции в Уффинге, менее чем в тридцати километрах, был отдан приказ о моем аресте.

Я зарегистрировался в отеле «Баур-о-Лак» под именем доктора Францена и проводил большую часть своего времени, укрывшись в своем номере на верхнем этаже. Тем не менее я не мог там оставаться весь день, и, вероятно, один из морских атташе в американском посольстве в Берлине увидел меня в фойе. Вскоре после этого – это было, должно быть, в середине марта – он был на каком-то вечере со своим послом и услышал, как господин Додд и Луи Лохнер комментировали тот факт, что не видели меня уже три или четыре недели, и спрашивали друг друга, известно ли, где я нахожусь. И он немедленно выдал информацию, что видел меня в Цюрихе, и эта новость скоро дошла и до канцелярии.

В результате – череда попыток примирения, тянувшаяся с перерывами более двух лет, с целью убедить меня вернуться. Аргументы варьировали от протестов, что весь этот эпизод – не более чем грубая шутка, розыгрыш, до высокомерных попыток подкупа и угроз. Средством для немедленных переговоров был избран Боденшатц, чье имя, к моему огромному удивлению, мне объявил носильщик в отеле «Баур-о-Лак» более чем через пять недель после моего приезда. Он привез письмо от Геринга, украшенное сердечными обращениями на «ты», который пытался убедить меня, что все это было всего лишь грубым розыгрышем, «имевшим целью заставить меня пересмотреть некоторые чересчур опрометчивые замечания, которые я сделал», и заверял меня своим честным словом, что я могу вернуться в Германию в абсолютную безопасность и свободу под его защитой. Там даже был приписанный рукой постскриптум, в котором говорилось: «Я ожидаю, ты поверишь моему слову». Я не собирался так легко обманываться и вскоре разговаривал повышенным тоном с Боденшатцем. Моей главной заботой было выиграть время, пока я не верну к себе мальчика, и не говорить ничего такого, что могло бы навлечь подозрения на Фроделя, если он, фактически, дал мне возможность спастись. Я негодовал, что это абсолютный скандал, что со мной обращались самым позорным образом и что мне понадобится время, чтобы все обдумать. Боденшатц предложил, что сам он поедет на пару дней в Ароса, а потом вернется за ответом.

Спустя два дня все еще не было признаков Эгона, поэтому я решил запутать все дело, став бранить Боденшатца по поводу Геббельса, которого я подозревал в организации всего этого заговора. Мне хотелось знать, гарантирует ли Геринг мне защиту от будущего мщения со стороны этого маленького доктора? У Боденшатца определенно были запасные инструкции проявлять жесткость, если потребуется. «Мы не можем бесконечно замалчивать это дело, – заявил он. – Представители иностранной прессы в Берлине начинают задавать всякого рода неловкие вопросы. Если вы не проявите благоразумие, дело может обернуться очень неприятно для вашей семьи…» Но на это у меня уже был готов ответ. «Скажите своему хозяину, чтобы он выкинул из головы всякие мысли о заложниках! – резко ответил я. – Если я услышу, что кому-нибудь из них вот так же угрожают, я опубликую все, что знаю обо всем нацистском режиме. Все мои записи находятся в безопасных местах, и могу сказать вам, что даже Геббельс не сможет две недели залезть в свои штаны». Это заткнуло Боденшатца, который к тому времени исчерпал все свои аргументы. Я даже испытывал к нему некую мрачную симпатию из-за его неприятной миссии. «Очень хорошо, – покорно ответил он, – я доложу Герингу и позвоню вам из Берлина. Ведь должен же быть какой-то способ, чтобы уладить это».

Через три дня он объявился с новым визитом, привезя с собой новые заверения. Все, что он имел предложить по приезде, – неуклюжую взятку. Да, сказал он, это правда, что ваш отдел в Берлине закрыт, но это было сделано лишь в связи с реорганизацией информационной службы. Мне предложили важный пост у Геринга, связанный с четырехлетним планом, – и я мог сам назвать, какое пожелаю себе жалованье. Геринг встречался с Гейдрихом, и ордер на мой арест отозван. К Пасхе я должен принять решение, приму ли я это предложение. А иначе все последствия моей намеренной эмиграции падут на меня. Это все, что мне требовалось узнать. В тот же вечер я наконец-то поехал на вокзал, чтобы забрать Эгона. Пуповина была перерезана.

Из Цюриха мы отправились в Лондон, где я устроил Эгона в школу Святого Павла по рекомендации писателя Оливера Онионса. У меня в Англии была некоторая сумма денег – доход от дела о клевете, которое я выиграл против газеты «Экспресс» в 1935 году, а то, что мне требовалось сверх этого, я одолжил у английских друзей. Потом со всеми я расплатился. Игра в кошки-мышки с Берлином продолжалась. Я слышал, что Гитлер даже привозил в Берлин Германа Эссера и пытался уговорить его поехать в Лондон и использовать свое влияние, чтобы заставить меня вернуться. «Дайте ему мое честное слово, что для него нет никакой опасности в возвращении. Все было всего лишь шуткой, и нет для него нужды бегать», – как мне сказали, заявил Гитлер. Эссер проявил осторожность и порасспрашивал одного-двух моих друзей в МИДе, думают ли они, что его поездка принесет какие-то плоды. «Не тратьте свое время, – сказали ему. – Как вы думаете, какие гарантии вы можете ему предложить? Ганфштенгль не вернется, можете быть уверены».

Должно быть, этот триумвират был озабочен всерьез тем, что я могу опубликовать, потому что эти люди потом стали чередовать уговоры и лесть с угрозами и послали Боденшатца в Лондон, чтобы заявить, что гарантии Геринга остаются в силе и что я могу укомплектовать свою службу тем же персоналом. Сейчас международная ситуация быстро ухудшалась. В воздухе уже витали разговоры о войне – вероятности, которая приводила меня в ужас. «Можете сказать Гитлеру, – заявил я Боденшатцу, – что, если я получу от него личное письмо с извинениями и предложение какого-нибудь значимого поста его личного советника по международным делам, я подумаю о возвращении». Естественно, никакого такого письма не пришло, хотя Гитлер и сказал Винифред Вагнер, что он в самом деле его отправлял. Я даже писал через дипломатическую почту своему старому другу Трумен-Смиту в Берлин, спрашивая его, будет ли моя жизнь в опасности, если я вернусь. Он тут же связался с генералом фон Рейхенау, который ответил через пару недель, что «для нашего общего друга было бы небезопасно возвращаться». Следующее, что я узнал, – мое имущество было захвачено и подвергнуто сначала штрафу в 42 тысячи марок в виде «налога на бегство из рейха».

И даже тогда их попытки вернуть меня под их власть не прекратились. Мартин Борман писал мне, что все эти карательные меры будут отменены, а стоимость моего пребывания в Лондоне возмещена, если я вернусь. Снова приехал Боденшатц и даже привез с собой мужа моей бывшей секретарши, который работал в конторе Геббельса, с убаюкивающим посланием от этого самого маленького демона. Когда я проявил упрямство, Боденшатц стал груб. «Если вы не вернетесь, есть другие способы заставить вас замолчать!» – пригрозил он. Я ответил ему, что мои мемуары уже написаны и находятся в сейфе у моего адвоката. Если я умру естественной смертью, их уничтожат. Если со мной случится нечто другое, они будут опубликованы.

Даже Юнити Митфорд пыталась сыграть роль посредника. Я тогда не знал, что она, возможно, была невольной причиной моих злоключений. Европа содрогалась под ударами аншлюса, Мюнхена и Праги. С наступлением польского кризиса я понял, что мои самые страшные опасения вот-вот станут явью. Мания Гитлера к господству над его окружением стала сумасшествием. На следующий день после того, как его армии вошли в Польшу, я отправил Эгона в Америку. После последнего совместного обеда в маленьком ресторанчике в Сохо я проводил его на поезд, согласованный с расписанием пароходов. Я хотел проводить его как можно дальше, насколько мог. Потом я вернулся, чувствуя себя беспомощным, сбитым с толку и несчастным, в свою маленькую квартиру в Кенсингтоне. Тем же вечером раздался властный звонок колокольчика. У дверей стояли двое в штатской одежде: «Господин Ганфштенгль? У нас есть приказ на ваше задержание как врага!»

Интернирование – совсем не желанная вещь. Британские власти широко раскинули свои сети. Там оказались политические беженцы и евреи, нацистские функционеры из организации зарубежных немцев Боле, персонал немецкого госпиталя, команды кораблей, схваченные в портах. Я не ощущал своей принадлежности ни к одной из этих категорий. После пары ночей в лондонской «Олимпии» нас перевели в лагерь в Глектон-он-Си, и на нас стала опускаться свинцовая длань лагерной дисциплины. Неужели британцы не могут понять, как я сражался против того, что сейчас происходит? Какая польза от того, что я сижу в бараке за колючей проволокой? Мне было разрешено связаться с моим адвокатом Кеннетом Брауном, который помог мне в моем лондонском деле о клевете, и он подготовил прошение к королю с просьбой освободить меня. Моих рекомендательных писем было бы достаточно. Они поступили от сэра Роберта Васитарта, сэра Горация Рамболда и сэра Эрика Фиппса – британских послов, которым я старался помогать в Берлине, от графа Мюнстера, лорда Фермой, Вернона Бартлетта…

На моем досье стоял штамп «министерское дело», когда я предстал на слушании перед консультативным комитетом под председательством сэра Нормана Биркетта. Мое прошение было отклонено. «Причина, – написал потом Кеннет Браун, – была в вашей готовности вернуться в Германию, если бы вы получили требуемые заверения от Гитлера». Идиоты, подумал я, неужели им не понятно, что я хотел вернуться только для того, чтобы попытаться остановить все это! Уничтожить Гитлера, ведь они собирались уничтожить Германию. Единственное место, которое у них нашлось для меня, было то, которое я еще не был готов занять. «Доктор Ганфштенгль! – сказал один из допрашивавших меня. – Если вы готовы помочь нам своей пропагандой, вы можете свободно писать». Это было не очень приятное предложение, но война есть война. «Разве вы не понимаете, что доктор Геббельс сможет тогда заявить, что все, что я пишу, сделано под давлением, а посему – ложь? – ответил я. – Есть и другие способы, которыми я мог бы помочь вам, но не как ваш пленный».

Не думаю, что у моих британских друзей есть какие-либо причины гордиться условиями, в которых нас содержали. Из Глектона нас перевели в Ситон-он-де-Си, где поселили в купальные кабины. Пища была жуткой. Нам давали разбавленный чай с бисквитами и бисквиты с жидким чаем. Место было болотистое. В деревянном полу было отверстие, через которое, лежа на своей кровати, я мог наблюдать за угрями. Я сам не считал их деликатесом, но те, кто их обожал, были готовы чистить за меня мои ботинки в обмен. Следующая остановка – ипподром в Лингфилде – бетонные кабины под трибуной для зрителей. Но тут хоть было сухо. И здесь несколько интернированных прокопали туннель, который был обнаружен. Их посадили в огороженный загон под открытым небом на хлеб и воду. Некоторые из нас прохаживали мимо и бросали им часть своего рациона. Меня поймали за этим занятием и за мои хлопоты перевели в исправительный лагерь в Суонвике.

Он полностью был в руках воинствующих нацистов, осуществлявших террор против любого, кто, как они подозревали, не придерживался их взглядов. Охрана, похоже, умывала руки при всем, что творилось, и только чистая удача позволила мне тайно переправить записку Кеннету Брауну, которому удалось поднять эти вопросы в палате общин через группу либеральных членов парламента. Меня перевели опять в Лингфилд, и условия улучшились. Единственное, что удерживало меня под трибуной, – благословенное присутствие пианино, где я мог упражняться от души и составил камерный квартет с тремя другими пленными. Но это не улучшило моей популярности. Война развивалась в пользу Германии, и лишь немногие из пленных желали рисковать поддерживать хорошие отношения с тем, кто так решительно порвал с Гитлером. За сражением под Дюнкерком последовали новые распоряжения в отношении нас. Нас спешно эвакуировали в Ливерпуль, где несколько тысяч из различных лагерей затолкали в два парохода для отправки в Канаду. Я очутился на борту Duchess of York. А другое судно называлось Arandora Star.

В месте назначения – барачный лагерь у Ред-Рок, вблизи озера Онтарио – с нами обращались неважно. Несколько печек не обеспечивали практически никакой защиты от злого зимнего холода, даже в тех случаях, когда день и ночь следили за тем, чтобы не гас в них огонь. Чашка жидкого кофе, замерзавшего на полу, там, где он проливался. Было немало смертей. К октябрю 1941 года стало ясно, что еще одну зиму здесь мы не переживем, и нас перевели в казематы Форт-Генри возле Кингстона. В подвале было легче удержать тепло, но там было темно и сыро, и единственным местом для прогулки для 800 интернированных был центральный двор – 35 шагов в длину и 17 в ширину. Санитарных удобств не существовало, и каждое утро приходилось тащить и опорожнять наши туалетные бачки. Охрана так боялась эпидемии, что все вокруг было буквально забрызгано хлорной известью. Я называл это нашим самым хлористым годом, [9]9
  Игра слов: chlorious (хлористый) и glorious (славный). (Примеч. пер.)


[Закрыть]
но тут было не до шуток. У нас воспалились глаза, зубы и ногти шатались, а подошвы ботинок отделились от верха. Условия были хуже некуда.

И вот в этих условиях я испытал кульминацию пугающей одержимости двадцати лет. Германия и Америка воевали друг с другом. Пришел триумф Хаустхофера. Я не сомневался, что Гитлер со своей командой поднимали тосты за присоединение этих «пруссаков Азии» к их благородному делу нападением на Пёрл-Харбор. Теперь я знал наверняка, что Германия будет разбита. Если суждено хоть чему-то остаться от моей родины, я должен что-то предпринять, чтобы предоставить свои знания в распоряжение союзников до того, как сотрут в порошок все хорошее и плохое заодно. Как-то корреспондент агентства Херст Пресс Кихоу получил разрешение на посещение Форт-Генри. Мне удалось переброситься с ним в уголке парой слов. «Я хорошо знаю вашего босса, – сказал я ему. – Не окажете ли вы мне небольшую услугу?» К счастью, он вспомнил мое имя. Я дал ему письмо, которое он сунул в карман. Оно было адресовано американскому госсекретарю Корделлу Халу. Спустя несколько дней оно лежало на столе моего друга по гарвардскому клубу – Франклина Делано Рузвельта. В нем я предлагал себя в качестве советника по ведению политической и психологической войны с Германией.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю