Текст книги "Дневник мотоциклиста: Заметки о путешествии по Латинской Америке"

Автор книги: Эрнесто Че Гевара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Но, чтобы все прошло как можно лучше, надо было дождаться наступления ночи, уговорить вахтенного матроса и следить за дальнейшим развитием событий. Мы сложили наши мешки, явно слишком большие для такого предприятия, сердечно, чуть ли не со слезами простились с обитателями «Джоконды» и, войдя в ворота порта, сожгли за собой все мосты к отступлению.

«Зайцы»

Без проблем пройдя таможню, мы отважно направились навстречу собственной судьбе. Выбранное нами суденышко, «Сан-Антонио», было центром лихорадочной деятельности порта, но, учитывая его небольшие размеры, ему не было необходимости вплотную приставать к пирсу, чтобы лебедки могли достать его, так что между пристанью и бортом судна было расстояние в несколько метров. Нам не оставалось ничего иного, кроме как ждать, пока судно подойдет поближе, чтобы подняться на борт, и мы принялись философски ждать подходящего момента, усевшись на свои мешки. В полночь рабочие сменились, и судно пристало вплотную, но капитан, некий субъект с неприветливым лицом, остался на пристани, наблюдая за входящим и выходящим персоналом. Лебедочник, с которым мы между делом подружились, посоветовал нам выждать другой момент, потому что характер у этого типа был собачий, и так началось наше длительное ожидание, продлившееся всю ночь, в течение которой мы по очереди согревались в лебедке – древнем приспособлении, работавшем на пару. Взошло солнце, а мы по-прежнему медали со своим багажом на пристани. Наши надежды подняться на борт развеялись почти окончательно, когда заявился капитан, а вместе с ним показались и новые сходни, бывшие в ремонте, так что установился постоянный контакт между «Сан-Антонио» и берегом. В этот момент, наученные лебедочником, мы со всей мыслимой непринужденностью поднялись на борт и расположились со своим барахлом поближе к офицерскому составу, заперевшись в уборной. Отныне наша задача свелась к тому, чтобы гнусавым голосом оповещать «нельзя» или «занято» в полудюжине ситуаций, когда кто-нибудь приближался к запертой двери.

Был уже полдень, и судно только что отчалило, но нашей радости заметно поубавилось, когда выяснилось, что уборная в самом деле заперта, и, по всей видимости, довольно давно, так что вонь стояла невыносимая, к тому же было очень жарко. Примерно к часу Альберто выблевал все содержимое своего желудка, а в пять, умирая с голоду и видя, что находимся в открытом море, мы предстали перед капитаном, дабы заявить о своем положении «зайцев». Капитан здорово удивился, вновь увидев нас, да еще при таких обстоятельствах, но, чтобы скрыть это от других офицеров, незаметно подмигнул нам и спросил громовым голосом:

– Вы что же думаете, чтобы стать пассажиром, достаточно залезть на первое же попавшееся судно? А о последствиях вы не подумали?

По правде говоря, мы вообще ни о чем не думали.

Капитан позвал слугу и приказал, чтобы он дал нам работу и что-нибудь поесть; очень довольные, мы тут же проглотили свои пайки; когда я узнал, что мне предстояло вычистить пресловутый нужник, кусок застрял у меня в горле, и, когда я спускался, протестуя сквозь зубы, провожаемый издевательским взглядом Альберто, которому дали поручение чистить картошку, признаюсь, мной овладело искушение забыть все написанное о духе товарищества и попросить другой работы. Какое такое они имеют право! Ведь это же он окончательно все там изгадил, а я теперь убирай!

После того как мы на совесть справились со своими обязанностями, капитан снова вызвал нас – на сей раз посоветовать, чтобы мы никому ничего не рассказывали, а он позаботится о том, чтобы в Антофагасте – конечном пункте назначения судна – с нами ничего не сделали. Он предоставил нам каюту офицера, бывшего в отпуске, и пригласил вечерком сыграть партию в канасту и пропустить по рюмашке. Проснувшись после освежающего сна, с полным сознанием правоты пословицы «утро вечера мудренее», мы с великим рвением принялись за работу, вознамерившись сторицей возместить стоимость своего проезда. Однако к полудню нам показалось, что мы уж слишком стараемся, а к вечеру мы окончательно уверились в том, что мы – парочка самых отъявленных идиотов. Мы думали было хорошенько выспаться, а затем немного поработать на следующий день и – святое дело – постирать грязное белье, но капитан снова пригласил нас перекинуться в картишки, и на этом наши благие порывы прекратились.

Слуга, кстати сказать довольно противный тип, потратил почти час, чтобы заставить нас подняться и приняться за работу. Мне было поручено вымыть палубы керосином – дело, на которое я потратил весь день, так его и не закончив; Альберто же обосновался на кухне, где хватал все подряд, мало заботясь о том, что именно, лишь бы набить себе утробу.

Вечером, после изнурительных партий в канасту, мы смотрели на бескрайнее море, игравшее бело-зелеными бликами, облокотясь о борт и стоя рядом, но очень далекие друг от друга, каждый в собственном самолете поднимаясь в стратосферу мечты. 1 км мы поняли, что наше призвание, наше подлинное призвание в том, чтобы вечно бродить по дорогам и плавать по морям этого мира. Быть вечно любопытными, глядя на все, что ни попадется нам на глаза. Обнюхивать все уголки, но при этом оставаться слабаками, нигде не пускать корни и не докапываться до глубинной сути; хватит с нас и периферии. Пока мы обсуждали эти сентиментальные темы, которые нашептывало нам море, вдали, на северо-востоке, замелькали огни Антофагасты. Таков был конец нашего «заячьего» приключения или по крайней мере конец этого приключения, поскольку судно возвращалось в Вальпараисо.

На этот раз – провал

Я вижу его сейчас как живого – пьяного капитана, пьяного, как и все офицеры, и усатого хозяина соседнего судна с кисло– хмурым выражением на лице – вино оказалось невкусным. И слышу раскатистый хохот всех присутствующих, слушавших рассказ о нашей одиссее. «Настоящие звери, уж ты поверь. И они теперь точно на твоем судне, сам увидишь, когда выйдешь в открытое море». Это или что-то в этом роде мимоходом сказал капитан своему коллеге и другу. Но мы и знать ничего об этом не знали, оставался час до того, как судно пристанет к берегу, и мы прекрасно устроились, заваленные ароматными дынями, которые лопали так, что за ушами трещало. Мы говорили о том, какие они лихие ребята, эти морячки, ведь с помощью одного из них нам удалось проникнуть на судно и спрятаться в таком надежном месте, как вдруг услышали сердитый голос и увидели усы, которые, вынырнув невесть откуда, показались нам больше, чем были на самом деле, и привели нас в состояние, близкое к панике. Подчистую выеденные дынные шкурки длинной цепочкой плыли по спокойному морю. Что было дальше – стыдно рассказывать.

– Я тут маленько подзаблудился, ребята,  – говорил потом моряк, – но увидел дыни и включил свой брандспойт на полную, думаю, вам мало не показалось. Плохое вино у вашего капитана, ребята. – И потом (как бы устыдившись): – Эй, не налегайте так на дыни, парни!

Один из наших старых приятелей с «Сан-Антонио» резюмировал свои философские рассуждения в следующей изысканной фразе:

– Эх, мудаки вы мудаки, и мозги у вас мудацкие. Кончали бы свои мудачества, не то совсем умудохаетесь.

Примерно так мы и поступили: сложили свои манатки и отправились в Чукикамату, на знаменитые медные рудники.

Но заняло это все не один день. Один можно взять в скобки – когда мы просили у администрации рудника разрешения посетить его, а наши знакомые моряки устроили нам вдохновенные проводы.

Лежа в скудной тени телеграфных столбов, в начале выжженной дороги, ведущей к залежам, мы добрую часть дня обменивались криками, пока на горизонте не появился астматический силуэт грузовичка, который довез нас до половины пути – городка под названием Бакедано.

Там мы подружились с супружеской парой чилийских рабочих, которые были коммунистами. При свете свечи, которую мы зажгли, чтобы выпить мате и съесть кусок хлеба с сыром, резкие черты рабочего привносили в наш ужин таинственную и трагическую ноту; своим простым и выразительным языком он рассказал о трех месяцах, проведенных в тюрьме, о голодной жене, которая сопровождала его как сама воплощенная верность, о своих детях, которых пришлось оставить в доме набожного соседа, о бесплодных странствиях в поисках работы, о загадочно исчезнувших товарищах, которых, как поговаривали, пустили на корм рыбам. Закоченевшие от холода супруги, ночью, в пустыне, прижавшиеся друг к другу, были живым воплощением пролетариата всех стран. У них не было даже жалкого одеяла, чтобы укрыться, поэтому мы отдали им одно из наших, а в другое кое-как закутались сами. Это была, пожалуй, самая холодная ночь, но в то же время я чувствовал, что волей-неволей немного породнился с этими странными для меня представителями рода человеческого…

В восемь утра нам удалось остановить грузовик, который довез нас до городка Чукикамата, и мы расстались с семьей, собравшейся ехать дальше, на горные серные рудники; туда, где климат такой скверный, а условия жизни такие тяжкие, что никто не требует рабочего удостоверения и не спрашивает, каковы ваши политические взгляды. Единственное, что берется в расчет, это энтузиазм, с которым рабочий собирается гробить себя взамен на крохи, которые позволяют ему выжить.

Несмотря на то что силуэты наших знакомых растаяли вдали, перед глазами у нас стояло до странности решительное лицо мужчины и вспоминалось его простодушное приглашение:

– Приезжайте, товарищи, пообедаем вместе, приезжайте, я ведь тоже праздношатающийся. – За этими словами угадывалось его глубокое презрение к паразитизму, который он усматривал в нашем бесцельном бродяжничестве.

В действительности против таких людей почти не принимают репрессивных мер. Не считая опасности, которую представлял или не представлял для жизни здорового коллектива «коммунистический червяк», зародившийся сам собой, речь шла о протесте против вечного голода, превратившемся в любовь к этому странному учению, суть которого он никогда не мог понять, но лозунг которого «хлеб голодным» был ему доступен, мало того, наполнял смыслом его существование.

С другой стороны были хозяева, светловолосые и румяные, умелые и нагловатые администраторы, обращавшиеся к нам на своем ломаном языке:

– Это город не туристический, я дам вам гида, который покажет вам все установки за полчаса, а потом, будьте так добры, не беспокойте нас больше, потому что у нас очень много работы.

Надвигалась забастовка. И проводник, верный пес своих хозяев-янки, говорил нам: «Безмозглые гринго, теряют на забастовке тысячи песо в день, из-за того что отказывают в грошовой надбавке бедным рабочим; вот когда выберут моего генерала Ибаньеса, всему этому придет конец». Ему вторил мастер с душой поэта: «А вот знаменитые уровни, которые позволяют использовать весь минерал. Многие, вроде вас, расспрашивали меня о разных технических деталях, но редко кто интересовался, скольких жизней это стоило, да я бы и ответить не смог, но большое спасибо за вопрос, господа доктора».

Холодное умение и бессильная злоба рука об руку спускаются в великий рудник, помимо ненависти объединенные общей необходимостью выжить и следить друг за другом; посмотрим, настанет ли день, когда какой-нибудь шахтер с удовольствием возьмет кайло и пойдет отравлять свои легкие, сознательно этому радуясь. Говорят, что там, откуда долетают красные языки пламени, озаряющие мир, это так. Я не знаю.

Чукикамата

Чукикамата похожа на сцену в духе современной драмы. Нельзя назвать ее некрасивой, но красота эта лишена изящества, она подавляет и холодна как лед. Когда приближаешься к руднику, то кажется, что все окружающее сосредоточилось здесь, чтобы вызвать у человека ощущение удушья. После двухсот километров пути наступает момент, когда слабый зеленый мазок, которым деревушка Калама вторгается в серое однообразие, воспринимается с шумной радостью, как оазис в пустыне. И какой пустыне! Климатологический наблюдательный пункт, расположенный в Монтесуме, неподалеку от «Чуки», квалифицировал здешний климат как самый сухой в мире. Без единого кустика, который мог бы вырасти на этих селитряных землях, холмы, беззащитные перед яростью ветров и дождей, изогнули свои серые, преждевременно состарившиеся в борьбе со стихиями хребты, покрытые старческими морщинами, не соответствующими их геологическому возрасту. Сколько их, составляющих эскорт своего знаменитого собрата, хранят в своем чреве похожие богатства, ожидающие, пока железные челюсти механизмов не пожрут их недра с неизменной приправой в виде человеческих жизней – жизней тех безымянных бедолаг, которые гибнут в этой битве в тысяче ловушек, которыми природа окружила свои сокровища, с одной лишь единственной мечтой – заработать себе на кусок хлеба.

Чукикамата в основном состоит из медноносного холма, чья огромная туша изборождена шахтами двадцатиметровой глубины, откуда добытая медь легко перевозится вагонетками. Особое строение жилы требует произведения всех работ под открытым небом, позволяя промышленное использование минерала, содержащего не менее 1 % меди. Каждое утро часть холма подрывают динамитом, и большие механические черпалки грузят продукт, который по железной дороге отвозят на мельницы, где дробят. Этот помол осуществляется в три стадии, после которых продукт превращается в щебенку. Затем ее подвергают обработке сернистой кислотой, которая извлекает медь в виде сульфата, образуя также медносодержащий хлорид, а он после обработки на старой мельнице для железной руды превращается в хлорид железа. Оттуда жидкость перевозят в так называемый «зеленый дом», где раствор медного сульфата разливается в огромные чаны, и в течение недели через него пропускают ток напряжением 30 вольт, что вызывает электролиз соли, а медь оседает на тонких пластинах того же металла, предварительно образовавшегося в других цистернах с обогащенным раствором. Через пять-шесть дней пластина готова к переплавке; раствор потерял от 8 до 10 граммов сульфата на литр и вновь обогащается новыми порциями продукта. Пластины помещают в печи, где после 12 часов обжига при температуре более 2 000 градусов они превращаются в слитки весом по 350 фунтов. Каждый вечер в Антофагасту спускается состав из 45 вагонов, перевозящих более 20 тонн меди каждый – результат дневной выработки.

Таков сжато и ненаучно описанный производственный процесс, позволяющий существовать в Чукикамате населению в 3 000 человек, подверженному сильной текучке; но таким образом минерал добывается только в состоянии окиси. Чилийская горнодобывающая компания пристроила еще один цех, чтобы использовать минерал в форме сернистых соединений. Этот цех или, скорее сказать, завод, самый большой в мире в своем роде, оборудован двумя дымовыми трубами высотой 96 метров каждая и утилизирует почти всю продукцию за ближайшие годы, в то время как старый работает в замедленном режиме, поскольку слой минерала в состоянии окиси истощается. Чтобы покрыть необходимость литейного процесса, уже накоплен огромный запас материала-сырца, который начнут обрабатывать, начиная с 1954 года, когда заработает завод.

Чили производит 20 % от общего количества меди в мире, и в момент предвоенной неопределенности, когда этот металл приобрел жизненную важность, будучи незаменим при изготовлении некоторых типов орудия массового уничтожения, в стране развернулась настоящая битва между сторонниками национализации рудников, сплотившими левые группировки и националистов, и теми, кто, основываясь на идеале свободного предпринимательства, считал, что предпочтительнее иметь хорошо управляемый рудник (пусть даже это управление осуществляется руками иностранцев), чем допустить сомнительное управление со стороны правительства. Действительно, Конгресс выступил с несколькими суровыми обвинениями в адрес компаний, имеющих свои концессии на территории Чили, – обвинениями, вскрывающими националистические притязания на собственную продукцию.

Каков бы ни был исход сражения, было бы неплохо, если бы люди не забывали урок, о котором свидетельствуют расположенные при рудниках кладбища, пусть даже там покоится лишь малая часть огромного количества людей, погубленных обвалами, кремнеземом и адским климатом гор.

Засушливые километры

Двигаться пешком по лежащей перед нами пустыне без фляжки воды само по себе было серьезной проблемой, однако мы беспечно углубились в эту пустынную местность, оставив позади шлагбаум, отмечавший границу города Чукикамата. Наш шаг был пружинистым и размашистым, пока мы находились в пределах видимости обитателей городка, но затем безлюдье голых Анд, немилосердно палившее наши головы солнце, плохо распределенный и еще хуже закрепленный груз вещевых мешков вернули нас к действительности. До какой степени было героическим наше положение, как определил его один из карабинеров, мы не понимали, но мало-помалу начинали подозревать, и, думается, не без осознания того, что окончательное суждение должно было сопровождаться прилагательным «глупый».

Через два часа, пройдя самое большее десять километров, мы выбросили белый флаг и устроили привал в тени придорожного знака, указывавшего бог весть куда, это было единственное, что хоть как-то могло укрыть нас от лучей солнца. Там мы и провели весь день, пристыженные тем, что укрываемся на клочке тени от солнечного удара.

Литр воды, который мы прихватили с собой, быстро закончился, и к вечеру, с пересохшими глотками, полностью сломленные, мы направились к будке сторожа.

В ней мы и провели ночь, укрывшись в глубине лачуги, где довольно сильный огонь поддерживал сносную температуру, несмотря на холод снаружи. Сторож с подлинно чилийской любезностью, уснащаемой бесконечными присказками, поделился с нами своим ужином – скудным после длившегося весь день поста, но все же это было лучше чем ничего.

Рано утром следующего дня мимо проехал грузовичок табачной компании, который подвез нас поближе к пункту нашего назначения, но тогда как дальше они собирались ехать прямо до порта Токопилья, мы предполагали свернуть на север, чтобы попробовать добраться до Илаве, поэтому нас оставили на перекрестке. Мы бодро зашагали, чтобы дойти до дома, который, как нам было известно, расположен в восьми километрах, но посередине пути почувствовали, что устали, и решили остановиться на сиесту. Натянув одеяло между телеграфным столбом и камнем на обочине, мы легли, наполовину оказавшись в турецкой бане, в то время как ноги припекало солнце.

Через два-три часа сиесты, когда каждый из нас потерял литра по три воды, по дороге проехал маленький «форд», в котором сидели развалясь трое благородных горожан, пьяных в стельку и горланивших народные песни. Это были забастовщики с шахты Магдалена, заранее праздновавшие триумф народного дела. Перепившиеся шахтеры ехали до ближайшей станции, где нас и высадили. 1 км мы увидели разношерстную команду, гонявшую футбольный мяч, так как скоро им предстояла встреча с серьезным соперником. Альберто вытащил из мешка пару тапочек и начал усиленно проводить тренерскую работу. Результат оказался впечатляющим: нас записали в команду на встречу, которая должна была состояться в ближайшее воскресенье; плюс кое-какие деньги, дом, еда и транспорт до Икике.

Через два дня настало воскресенье, ознаменованное блистательной победой команды, в которой мы играли оба, и жареной козлятиной, которую Альберто приготовил так, чтобы поразить присутствующих чудесами аргентинского кулинарного искусства. Оставшиеся два дня мы посвятили посещению очистительных нитратных установок, которых в этой части Чили огромное количество.

На самом деле добывать полезные ископаемые в этой части света не стоит большого труда. Надо лишь снять верхний слой земли, который и содержит минералы, и загрузить его в большие чаны, где он подвергается не очень сложному процессу сепарации, в результате чего извлекают нитраты, нитриты и йод, содержащиеся в смеси. Кажется, первыми разработчиками месторождения были немцы, но затем фабрики у них отняли, и сейчас владельцами являются по большей части англичане. Две самые большие установки по выработке и числу занятых рабочих в данный момент бастовали и располагались к югу от нашего маршрута, поэтому мы решили не посещать их. Вместо этого мы посетили довольно большое заведение, «Ла Виктория», перед входом в которое лежит глыба, указывающая место, где погиб знаменитый уругвайский гонщик Эктор Супиччи Седее, сбитый другим гонщиком в момент, когда он пополнял свои запасы.

Пересаживаясь из грузовика в грузовик, мы приехали наконец в Икике, укрытые нежным покрывалом из люцерны, которую вез грузовик, подбросивший нас сюда. Когда мы приехали, солнце светило нам в спину, отражаясь в море чистейшей синевы, каким оно бывает только в это время дня: все вместе напоминало картинку из «Тысячи и одной ночи». Подобно волшебному ковру-самолету, грузовик стал спускаться в окружающие порт карьеры, и город надвинулся на нас, открывшись весь как на ладони.

В Икике не было ни аргентинских, ни каких-то иных судов, поэтому оставаться в порту было совершенно бесполезно, и мы решили тормознуть первый же грузовик, который направлялся в Арику.