Текст книги "Апостол Павел"

Автор книги: Эрнест Жозеф Ренан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

Читающий послание к Римлянам, начиная с гл. XII, испытывает некоторое удивление. Павел тут как будто оставляет свое обычное правило: "каждому свое поле". Странно, что он дает авторитетные советы церкви, не им основанной, он, который так горячо возмущается дерзостью тех, кто стремится строить на фундаменте, не ими установленном. В конце XIV главы начинаются еще большие странности. Некоторые рукописи, которыми руководствуется Грисбах, после Св. Иоанна Златоуста, Феодорета, Феофилакта, Экумения, помещают здесь окончание XVI главы (стихи 25 – 27). Codex Alexandrinus и некоторые другие повторяют это окончание дважды, раз в конце гл. XIV и вторично в конце гл. XVI.

Стихи 1 – 13 гл. XV снова возбуждают в нас удивление. Эти стихи слабо повторяют и резюмируют предыдущее. Представляется маловероятным, чтобы они были помещены первоначально в том же послании, что и предшествующие. Павел часто повторяется, говоря о каком-нибудь предмете, но никогда не возвращается к предмету, чтобы резюмировать и ослабить его. Прибавим, что стихи 1 – 13, по-видимому, обращены к иудео-христианам. Апостол Павел делает в них уступки еврейским мнениям. Что может быть страннее ст. 8, где Христос называется diaхovoc пeрitounc? Можно подумать, что мы имеем тут свод гл. XII, XIII, XIV, сделанный для иудео-христианских читателей, которым Павел непременно хочет доказать, что принятие язычников не исключает преимуществ Израиля и что Христос исполнил древние обетования.

Место XV, 14 – 33, очевидно, обращено к Римской церкви и исключительно к ней. Павел выражается тут сдержанно, как и следует писать церкви, никогда им не виденной, которая, к тому же, будучи по преимуществу иудео-христианской, не состояла непосредственно в его ведении. В гл. XII, XIII, XIV тон более твердый; апостол говорит в них с мягкой властностью; он употребляет глагол пaрakaлw, оттенок которого, конечно, очень спорен, но который он всегда ставит, говоря со своими учениками.

Ст. 33 вполне заканчивает послание к Римлянам, сообразно обычаю заключений у апостола Павла. Стихи 1 и 2 гл. XVI можно было бы еще признать постскриптумом к посл. к Римлянам; но то, что идет, начиная с 3 ст., возбуждает серьезное недоумение: Павел как будто и не закончил письма словом аминь и начинает перечислять поклоны 26 лицам, не говоря уже о пяти церквах и группах. Во-первых, Павел никогда не помещает приветов, как тут, после благословения и слова аминь. Сверх того, мы имеем тут не обыкновенные приветы, которые можно послать людям, никогда вами не виденным. Павел, очевидно, был в близких отношениях с теми, кому он шлет привет. Каждое из этих лиц имеет свою особую черту: тот работал с ним; другие были с ним вместе заключены в тюрьме; третья заменяла ему мать (очевидно, ходила за ним во время какой-нибудь болезни; он знает время уверования каждого; все они его друзья, сотрудники, все ему дороги. He ocoбенно естественно, что у него оказывается столько связей с церковью, где он никогда не бывал, не принадлежащей к его школе, с церковью иудео-христианской, где его взгляды запрещают ему работать. Он знает не только имена всех христиан церкви, к которой обращается, но, сверх того, и хозяев тех из них, которые принадлежат к рабскому состоянию, Аристобула, Нарцисса; каким образом он так уверенно·называет эти два дома, если они в Риме, где он никогда не был? Когда Павел пишет церквам, им самим основанным, он посылает привет лишь двум или трем лицам; отчего тут, в письме к церкви, которую он ни разу даже не посещал, он приветствует так много братьев и сестер? Если мы рассмотрим подробно имена лиц, которым он посылает поклоны, мы еще яснее увидим, что этот список приветов и не думал быть обращенным к Римской церкви. Мы не находим там ни одного из тех людей, которые, как мы знаем, входили в Римскую церковь, и наоборот, встречаем имена нескольких лиц, наверное, не бывших ее членами. Сперва мы находим (ст. 3 – 4) Аквилу и Присциллу. По всеобщему признанию, между составлением I послания к Коринфянам и посл. к Римлянам прошло не более нескольких месяцев. Между тем, когда Павел писал I послание к Коринфянам, Аквила и Присцилла находились в Эфесе. Могут возразить, что за это время эта апостольская чета могла отправиться в Рим. Это было бы очень странным. Аквила и Присцилла ушли однажды из Рима, изгнанные эдиктом; после этого мы находим их в Коринфе, потом в Эфесе; приводить их обратно в Рим, не предполагая отмененным приговора об их изгнании, чуть ли не на следующий день после того, как Павел простился с ними в Эфесе, значило бы приписывать им чересчур уж кочевую жизнь; это противоречит всякой вероятности. Прибавим, что автор подложного II послания Павла к Тимофею предполагает, что Аквила и Присцилла находятся в Эфесе, из чего мы заключаем, что, по преданию, они тогда были в этом именно городе. Малый римский Мартиролог (сборник рассказов о мучениках, источник позднейших рассказов), упоминает, под 8 июля, In Asia Minori, Aquilae et Priscillae, uxoris eius. Это не все. В ст. 5 Павел приветствует Эпенета, "Начатка Азии для Христа". Что же это? Вся Эфесская церковь собралась в Риме? Следующий затем список имен также больше подходит к Эфесу, нежели к Риму. Конечно, первоначально Римская церковь была по языку преимущественно греческой. Среди рабов и вольноотпущенников, из которых христианство вербовало себе адептов, греческие имена, даже в Риме, были не редкостью. Однако, о. Гаруччи, изучая еврейские надписи в Риме, нашел, что количество латинских собственных имен было вдвое больше греческих. А здесь из 24 имен – греческих 16, латинских 7, одно еврейское, так что греческих почти вдвое больше, чем латинских. Имена господ Аристобула и Нарцисса – тоже греческие.

Следовательно, стихи Римл. XVI, 3 – 16 не были обращены к Римской церкви, а скорее к церкви Эфесской. Стихи 17 – 20 тоже не могли быть обращены к Римлянам. Апостол Павел употребляет в них слово, которым он обыкновенно отдает приказания своим ученикам (пaрakaлw); он чрезвычайно резко говорит о расколе, посеянном его противниками; чувствуется, что он здесь говорит по-домашнему; ему известно состояние церкви, к которой он обращается; он гордится ее доброй славой: он радуется ей, как учитель ученикам своим (eф' vuiv хaiрw). Стихи эти не имеют смысла, если предположить, что апостол обращается с ними к чужой для него церкви; из каждого слова ясно, что он проповедовал тем, кому пишет, и что к ним обращались его враги. Стихи эти могли быть обращены лишь к Коринфянам или к Эфесянам. Послание, в конце которого они помещены, было написано из Коринфа; стало быть, эти стихи, составляющие заключение какого-то послания, были написаны к Эфесянам. А так как мы показали, что ст. 3 – 16 также обращены к Эфесянам, то таким образом у нас образуется длинный отрывок (XVI, 3 – 20), который, должно быть, представляет часть какого-то послания к Эфесянам. В таком случае становится естественнее присоединить к этим ст. 3 – 20 и стихи 1 – 2 той же главы, которые можно было бы принять за постскриптум после заключительного аминь, но которые удобнее отнести к последующему. Путешествие Фивы также становится в таком случае более правдоподобным. Наконец, советы XVI, 2, написанные в довольно повелительном тоне, и причина, которою обосновывает их Павел, скорее понятны для нас, если они обращены к Эфесянам, которые так много были обязаны апостолу, чем если они обращены к Римлянам, которые ничем ему обязаны не были.

Стихи 21 – 24 гл. XVI не более предыдущего могли входить в послание к Римлянам. С какой стати все эти люди, никогда в Риме не бывавшие и никому из Римских верных неизвестные, стали бы кланяться римлянам? Чем могли быть для римской церкви эти неизвестные ей имена? Очень важно заметить, что все это имена Македонян или людей, которые могли знать Македонские церкви. Ст. 24 есть заключение послания. Стало быть, стихи 21 – 24 могли быть окончанием послания к Фессалоникийцам. Стихи 25 – 27 дают нам снова заключение, не имеющее ничего местного, которое, как мы уже говорили, находится в некоторых рукописях в конце гл. XIV. В других рукописях, в частности, в Boernerianus и в Augiensis (часть греческая), этого заключения нет. Несомненно, этот отрывок не входил ни в послание к Римлянам, кончающееся ст. XV, 33, ни в послание к Эфесянам, кончающееся ст. XVI, 20, ни в послание к Македонским церквам, кончающееся ст. XVI, 24. Итак, мы приходим к странному выводу, что в послании целых четыре заключения, а в Codex Alexandrinus даже пять. Это противоречит всем обычаям Павла и даже здравому смыслу. Стало быть, здесь какое-то недоразумение, происходящее из-за какой-то особенной случайности. Следует ли, подобно Марциону и Бауру, объявить последние две главы послания к Римлянам подложными? Удивительно, как это такой искусный критик, как Баур, удовольствовался таким грубым решением вопроса. Зачем было бы подделывателю выдумывать такие незначительные подробности? С чего он стал бы прибавлять к священному произведению список собственных имен? У авторов апокрифов I и II века почти у всех была догматическая цель; интерполяция апостольских трудов производилась ради установления известного учения или дисциплины. Мы думаем, что в состоянии предложить более удовлетворительную гипотезу, чем Баур. По нашему мнению, так называемое послание к Римлянам 1) не все целиком было обращено к Римлянам, 2) было обращено не исключительно к Римлянам.

Апостол Павел, в продолжение своей деятельности, пристрастился к циркулярным посланиям, предназначавшимся к чтению в нескольких церквах. Нам кажется, что основой послания к Римлянам была именно подобного рода энциклика. Апостол Павел, в эпоху полной своей зрелости, обращается с ним к главным своим церквам, по крайней мере, к трем из них, и, в виде исключения, также и к Римской церкви. Четыре заключения в ст. XV, 33; XVI, 20; XVI, 24; XVI, 27, суть заключения различных разосланных экземпляров. При издании посланий за основание был взят экземпляр, посланный Римской церкви, но, чтобы ничего не выпускать, к таким образом составленному тексту были присоединены варианты, а именно, различные заключения оставленных без употребления экземпляров. Этим объясняются многие странности: однородность места XV, 1 – 13, с гл. XII, XIII, XIV, главами, которые, как относящиеся только к церквам, основанным апостолом, не должны были находиться в экземпляре, посланном в Рим, тогда как место XV, 1 – 13 не может подойти к ученикам Павла и, наоборот, отлично подходит к Римлянам; затем, некоторые черты послания, плохо вяжущиеся с Римскими верными и даже являющиеся бесцеремонными, если они обращены исключительно к ним; в 3-х, сомнения лучших критиков по вопросу о том, обращено ли послание к обращенным язычникам, или же к иудео-христианам, – колебания, при нашей гипотезе рассеивающиеся очень легко, так как главные части послания были предназначены служить одновременно нескольким церквам; в 4-х, удивительный факт, что Павел пишет такое капитальное произведение исключительно для церкви, ему не известной, и права его на которую были спорны; наконец, в 5-х, странности гл. XV и XVI, эти противоречивые поклоны, эти четыре заключения, из которых трех наверное не было в экземпляре, посланном в Рим. Продолжая настоящую книгу, мы убедимся, как хорошо эта гипотеза согласуется со всеми остальными непреложными данными о жизни апостола Павла.

He должно пропускать без внимания свидетельства одной важной рукописи. Codex Boernerianus не содержит указания на Рим в ст. 7 и 15 первой главы. Нельзя сказать, что этот пропуск имеет в виду читателей других церквей; Бернерианская рукопись, труд С.-Галльских филологов около 900 г., имеет перед собой цель чисто экзегетическую, и была списана с очень древней рукописи.

Для того, чтобы читателю было ясно, какова природа остальных документов, которыми я пользовался, и для чего именно я ими пользовался, достаточно будет примечаний. Я полагаю, что исчерпаны все способы добывания и поверки сведений. Я видел своими глазами все местности, о которых идет речь в настоящей книге, кроме Галатии. В талмудической части я пользовался ученым сотрудничеством гг. Иосифа Деренбурга и Нейбауэра. Относительно затруднительных вопросов географии я советовался с гг. Перро, Гейцелем, Э. Дежарденом, в особенности, с г. Кипертом. Что касается до вопросов греческой и латинской филологии, и в частности эпиграфии, три собрата, дружбу которых я в высшей степени ценю, Л. Ренье, Эггер, Ваддингтон, позволили мне беспрестанно прибегать к содействию их опытной критики и их глубоких познаний. Г-н Ваддингтон, в частности, так основательно знаком с Сирией и Малой Азией, что если дело касается этих стран, совесть моя никогда не спокойна, если мне не удалось согласиться с этим ученым и мудрым исследователем.

Я очень жалею, что не пришлось дать место в этой книге рассказу о последнем времени жизни апостола Павла, но чтобы осуществить это, пришлось бы непомерно увеличить размеры книги. Сверх того, это лишило бы третий том моей истории возникновения христианства некоторой доли того исторического значения, которым он отличается. В самом деле, со времени прибытия Павла в Рим мы перестаем опираться на почву неоспоримых текстов; приходится опять витать во мраке легенд и апокрифических документов. Следующий том (IV том истории) будет содержать описание конца жизни Павла, событий в Иудее, посещения Петром Рима (которое я считаю возможным), гонения Нерона, смерти апостолов, Апокалипсиса, взятия Иерусалима, составления синоптических Евангелий. Наконец, содержанием пятого и последнего тома будет составление менее древних писаний Нового Завета, внутренние движения Малоазийских церквей, развитие иерархии и дисциплины, нарождение гностических сект, окончательное установление догматического православия и епископата. Когда последнее писание Нового Завета составлено, когда церковная власть устроилась и вооружилась известного рода пробным камнем для того, чтобы отличать заблуждение от истины, когда мелкие демократические братства первой апостольской эпохи передали свою власть в руки епископа, христианство приобретает законченность. Младенец будет еще расти; но он обладает уже всеми своими членами: это уже не зародыш; у него не прибавится уже ни одного существенного органа. Около того же времени, к тому же, разрываются и последние узы, связывавшие христианскую церковь с матерью ее, еврейской синагогой; церковь начинает свое самостоятельное существование; к матери своей она испытывает уже одно лишь отвращение. На этом месте кончается история возникновения христианства; надеюсь, что я буду в состоянии закончить до истечения пяти лет этот труд, которому я хотел посвятить самые зрелые годы моей жизни. Он обойдется мне во много жертв; особенно трудно мне было отказаться от чтения лекций в Коллеж де Франс, которое было второй целью моей жизни. Но нельзя быть чересчур требовательным; быть может, тот, кому из двух планов дано было осуществить один, не должен укорять судьбу, в особенности, если на планы эти он смотрел, как на свой долг.

Глава 1. Первое путешествие апостола Павла. – Проповедь на Кипре

Выйдя из Антиохии, Павел и Варнава, имея с собой Иоанна Марка, пошли в Селевкию. От Антиохии до последнего города около одного дня ходу. Дорога идет вдоль правого берега Оронта, в некотором расстоянии от последнего, карабкаясь по последним извилинам гор Пиерии и переходя вброд многочисленные ручьи, стекающие с них. Co всех сторон рощи из мирт, ежевых деревьев, лавров и зеленого дуба; на обрывистых склонах гор лепятся богатые деревни. Налево, долина Оронта блистает своими дивными полями. Покрытые лесами горные вершины Дафны застилают горизонт с юга. Это уже не Сирия; здесь местность классическая, веселая, плодородная и культурная. Имена все напоминают могущественную греческую колонию, сообщившую этой земле такое великое историческое значение, положившую основание центру, временами очень упорного, противодействия семитическому духу.

Селевкия была портом Антиохии и главным выходом из северной Сирии на запад. Город был расположен частью в долине, частью на крутых высотах, близ того угла, что образует наносная земля Оронта с подножием Корифея, приблизительно в полутора милях на север от устья реки. Здесь ежегодно садился на корабли тот рой развращенных существ, продуктов векового разложения, который, опускаясь на Рим, отравлял его. Господствующим культом был культ горы Казия, прекрасной вершины правильной формы, лежащей по ту сторону Оронта и связанной с разными легендами. Берег негостеприимный, бурный. Морской ветер, идущий от горных вершин против волны, всегда производит в открытом море сильное волнение. Искусственный бассейн, сообщавшийся с морем посредством тесного прохода, укрывал корабли от морских волнений. Набережные, мол из огромных глыб существуют по сию пору и молча ждут того недалекого уже дня, когда Селевкия снова станет тем, чем была в былое время, – одним из крупных конечных пунктов мировых дорог. Когда Павел в последний раз приветствовал на прощание движением руки братьев, собравшихся на черном песке прибережья, перед ним расстилалась прекрасная дуга, образуемая берегом у устьев Оронта; направо – симметричный конус Казия, на вершине которого триста лет спустя дымилась последняя языческая жертва; налево – неровные склоны горы Корифея; за его спиной, в облаках, снежные вершины Тавра, и Киликийский берег, образующий Исский залив. Час был торжественный. Хотя христианство уже несколько лет как вышло из пределов страны, бывшей его родиной, однако, оно еще не выходило из пределов Сирии. А евреи считали всю Сирию до Амана входящей в святую землю, участвовавшей в ее преимуществах, обрядах и обязанностях. Итак, это была минута, когда христианство вышло из колыбели и кинулось в обширный свет.

Павел уже до того много странствовал, распространяя имя Иисусово. Семь лет прошло с тех пор, как он принял христианство, и не было дня, чтобы горячая вера его задремала. Его уход из Антиохии с Варнавой отметил, однако, решающую перемену в его деятельности. С этих пор началась для него та апостольская жизнь, в которой он проявил беспримерный деятельный дух и неизмеримую пылкость и страстность. Путешествовать было в те времена нелегко, если не ехать морем; проезжих дорог и экипажей не существовало. Вот, отчего проповедь христианства шла вдоль берегов и больших рек. В Пуццолях и Лионе были уже христиане, когда множество городов, соседних с колыбелью христианства, еще ничего не слыхали об Иисусе.

Павел, по-видимому, ходил почти всегда пешком, питаясь, вероятно, хлебом, овощами и молоком. Сколько лишений, сколько испытаний в этой жизни странствующего пешехода! Полиция была или небрежна, или груба. Семь раз Павел был заключен в оковы. Зато он предпочитал, в случае возможности, совершать путь морем. Конечно, море там восхитительно, когда оно спокойно; но зато оно безумно своенравно: когда оно разгуляется – оставалось только выброситься на песок или ухватиться за какой-нибудь обломок. Опасности были везде: "В изобилии был я в трудах, безмерно в ранах, более в темницах и многократно при смерти, говорит сам Павел. От Иудеев пять раз дано мне было по сорока ударов без одного; три раза меня били палками, однажды камнями побивали, три раза я терпел кораблекрушение, ночь и день пробыл в бездне. Много раз был в путешествиях, в опасностях на реках, в опасностях от разбойников, в опасностях от единоплеменников, в опасностях от язычников, в опасностях в городе, в опасностях в пустыне, в опасностях на море, в опасностях между лжебратиями. В труде и в изнурении, часто в бдении, в голоде и в жажде, часто в посте, на стуже и в наготе, – вот моя жизнь". Апостол писал это в 56 году, когда испытания его далеко еще не окончились. Около 10 лет предстояло ему продолжать такую жизнь, которую достойно увенчать могла только смерть.

Почти во всех странствиях у Павла были товарищи; но он систематически отказывался от облегчения, в котором другие апостолы, в частности Петр, находили большое утешение и поддержку – я хочу сказать, от подруги по апостольскому служению и трудам. Отвращение его к браку усложнялось еще причиной щепетильного характера: он не хотел заставлять церкви кормить двух человек. Варнава держался того же принципа. Павел часто возвращается к той мысли, что он ни во что не обходится церквам. Он считает вполне справедливым, чтобы апостол жил на средства общины, чтобы у учителя все было общее с учеником; но он смотрит на это тоньше; он не желает пользоваться тем, что было бы законным. Его постоянным обыкновением, за одним единственным исключением было снискивать себе пропитание своим трудом. Это было для Павла вопросом этики и доброго примера; одной из поговорок его было; "кто не хочет трудиться, тот и не ест". Сюда прибавлялось у него еще наивное чувство бережливого человека, боявшегося, чтобы его не попрекнули тем, что он стоит, преувеличивающего осторожность, чтобы предупредить ропот; живя с людьми, много думающими о деньгах, начинаешь сам быть очень осмотрительным в денежных вопросах. Как только Павел поселялся где-нибудь на более или менее продолжительное время, он устраивался и принимался за свое обойное ремесло. Внешней своей жизнью он напоминал ремесленника, путешествующего по Европе и распространяющего вокруг себя взгляды, которыми он проникнут.

Такой образ жизни, в наших современных обществах возможный только для рабочего, не представляет никаких трудностей в обществе, где с одной стороны – духовные братства, с другой – торговая аристократия образуют как бы франкмасонство. Жизнь арабских путешественников, напр. Ибн-Батуты, очень похожа на ту, что вел, вероятно, Павел. Они странствовали по мусульманскому миру из конца в конец, устраиваясь в каждом большом городе, занимаясь там ремеслом кади, врача, женились, всюду встречали радушный прием и находили себе дело. Вениамин Тудельский и другие средневековые еврейские путешественники вели такую же жизнь, странствуя из одной еврейской общины в другую, сразу делаясь близкими людьми для своего хозяина. Общины эти жили в отдельных кварталах, которые часто запирались воротами, имели своего духовного главу с обширной судебной властью; в центре квартала был общий двор, а также, обыкновенно, и место для собраний и молитвы. Отношения евреев друг с другом и по сию пору показывают нам нечто в этом роде. Всюду, где еврейская жизнь сохранила прочную организацию, путешествия евреев делаются из гетто в гетто, с помощью рекомендательных писем. To, как это происходит в Триесте, в Константинополе, в Смирне представляет в этом отношении точную картину того, что было во времена апостола Павла в Эфесе, в Фессалонике, в Риме. Новопришедший, являющийся в субботу в синагогу, обращает на себя всеобщее внимание; его окружают со всех сторон, расспрашивают. Его спрашивают, откуда он, кто его отец, что он может рассказать нового. Почти во всей Азии и в известной части Африки евреям таким образом, совсем особенно легко путешествовать, благодаря, так сказать, тайному сообществу, которое они образуют и нейтралитета, которого они придерживаются во внутренних междоусобиях различных стран. Вениамин Тудельский прошел землю из конца в конец, не видев никого и ничего, кроме евреев; Ибн-Батута – никого, кроме мусульман.

Эти маленькие группы являлись прекрасными проводниками для пропаганды учений. Все в них хорошо знали друг друга; все друг за другом следили; никогда не было ничего менее похожего на банальную свободу наших современных обществ, где люди так мало соприкасаются друг с другом. Деление на партии происходит всегда из-за религии, если только политика не является главным предметом забот общины. Вопросы религии, попадая в эти еврейские собрания, воспламеняли всех, вызывали ереси и побоища. Чаще всего религиозный вопрос служил лишь жадно хватаемым исконными антипатиями факелом, предлогом для сведения старых счетов и группировки сил. Установление христианства было бы необъяснимым, если бы не синагоги, которыми прибережный мир Средиземного моря был уже густо покрыт, когда Павел и другие апостолы отправились на проповедь. Синагоги эти были обыкновенно снаружи незаметны; это были дома, как всякие другие, образующие, вместе с кварталом, центром и связующим элементом которого они были, небольшой vicus или angiport. Один лишь признак отличал эти кварталы: отсутствие всяких лепных изображений живых существ, которое заставляло прибегать для украшения ко всяким неискусным способам, притязательным и неестественным. Но лучше всего другого на еврейский квартал указывали новоприбывшему из Селевкии или Цезареи расовые признаки, – молодые девушки, одетые в яркие цвета, в белое, красное, зеленое, без средних оттенков, матроны с спокойным лицом, с розовыми щеками, слегка полные, с добрыми, материнскими глазами. По прибытии, апостол, встретивший радушный прием, ждал субботы. В этот день он отправлялся в синагогу. Было в обычае, когда появлялся чужестранец, производивший впечатление человека набожного и образованного, обращаться к нему с просьбой сказать народу несколько поучительных слов. Апостол пользовался этим обычаем и излагал христианское учение. Иисус поступал точно также. Сначала общим чувством бывало удивление. Протест обнаруживался только немного позже, когда уже имели место обращения в новую веру. Тогда главы синагоги пускали в ход насилие: то они приказывали подвергнуть апостола позорному и жестокому наказанию, установленному для еретиков; то они обращались к властям с просьбой изгнать или побить палками новатора. Язычникам апостол проповедовал лишь после евреев. Обращенных из язычества бывало обыкновенно меньше, да и те почти все набирались из тех слоев населения, которые уже находились в соприкосновении с еврейством и склонны были присоединиться к последнему.

Прозелитизм этот, как ты видим, относился только к городам. Первые апостолы христианства не проповедовали в деревне. Крестьянин (рaganus) последний стал христианином. Отчасти причиной этому были местные наречия, которых в деревнях не искоренил греческий язык. По правде сказать, в странах, где сначала распространилось христианство, и в это время крестьяне, рассеянные вне городов, были редкостью. Устройство апостопьского культа заключалось в образовании собраний (есclеsia) и в виду этого носило чисто городской характер. Так же точно и ислам является по преимуществу городской религией. Он может быть совершенным только со своими большими мечетями, школами, улемами и муэдзинами. Веселость, душевная юность, которыми дышат эти евангельские странствия, были чем-то новым, оригинальным и очаровательным. Деяния Апостолов, выражение этого первого порыва христианского самосознания, – книга радостей, светлого, горячего чувства. Co времени гомеровых поэм не было произведения, полного такого свежего чувства. Вся книга проникнута, так сказать, утренним ветерком, запахом моря, и это делает из нее очаровательного спутника для путешествия, восхитительный требник для того, кто отыскивает следы древности в южных морях. Это была вторая поэма христианства. Тивериадское озеро и его рыбацкие лодки дали материал для первой; теперь более могучий порыв, стремление к более дальним странам увлекает нас в открытое море.

Первой местностью, к которой пристали наши три миссионера, был остров Кипр, древняя страна, со смешанным населением где финикийская и греческая народности, в начале жившие рядом, мало помалу почти слились друг с другом. Это была родина Варнавы, что, конечно, играло немалую роль в направлении, которое с первых же шагов приняла проповедь. Кипр уже получил семена христианского вероучения; по крайней мере, среди киприотов насчитывалось уже несколько адептов новой религии. Число еврейских обществ было тут значительно. Приходится, впрочем, принять во внимание, что весь этот округ Селевкия, Тарс, Кипр, – очень невелик, что небольшая кучка евреев, жившая в этих местах, представляла приблизительно то же самое, что несколько родственных семейств, живущих в Сен-Бриеке, Сен-Мало, на Джерсее. Итак, Павел и Варнава и тут еще пока почти не выходили из пределов знакомых им стран. Апостольская группа пристала к древнему порту – Саламину. Она пересекла весь остров с востока на запад, отклоняясь к югу, и, по всей вероятности, следуя вдоль берега. Это была наиболее финикийская часть острова: тут были города Цитий, Амафонт, Пафос, древние семитические центры, особые черты которых еще не успели сгладиться. Павел и Варнава стали проповедовать в еврейских синагогах. Из этой поездки нам известен только один случай. Он имел место в Неапафосе, современном городе, выстроившемся на некотором расстоянии от древнего города, столь знаменитого своим культом Венеры (Palaepapnos). В то время Неапафос был, по-видимому, резиденцией римского проконсула, управлявшего островом Кипр. Этот проконсул был Сергий Павл, человек знаменитого происхождения, который, как кажется, забавлялся, подобно тому, как это часто делали римляне, предметами поклонения и суеверными верованиями страны, куда забросил его случай. Среди приближенных его был один еврей, по имени Бариисус, выдававший себя за колдуна и приписывавший себе звание, которое объясняется словом элим , т. е. "мудрец". Здесь, будто бы, произошли сцены вроде тех, что имели место в Себасте между апостолами и Симоном Волхвом). Бариисус оказал упорное сопротивление Павлу и Варнаве. Позже предание утверждало, что закладом в этом споре было обращение проконсула. Рассказывали, что при одном публичном прении Павлу, чтобы уничтожить своего противника, пришлось поразить его временной слепотой, и что проконсул, пораженный этим чудом, обратился в христианство.

Обращение римлянина такого положения в эту эпоху является фактом совершенно невероятным. Павел, очевидно, принял за веру знаки внимания, оказанные ему Сергием; возможно даже, что он принял за благосклонность просто иронию. Жители Востока не понимают иронии. К тому же у них принцип, что кто не против них, тот за них. Любопытство Сергия Павла могло показаться миссионерам благосклонностью. Как многие римляне, Павел был, быть может, очень легковерным, быть может, фокусы, к которым, в чем нам, к несчастию, нельзя сомневаться, Павел и Варнава не раз прибегали, поразили его больше, чем фокусы Бариисуса. Но от подобного удивления до обращения в христианство еще очень далеко. Легенда, по-видимому, приписала Сергию Павлу рассуждения еврея или сирийца. В глазах последних чудо было доказательством истинности учения, проповедываемого чудотворцем. Римлянин, по крайней мере образованный, считал чудо обманом, который мог забавлять его; легковерный и невежественный – он смотрел на него, как на одну из тех необъяснимых вещей, которые случаются от времени до времени. Но чудо для него не служило доказательством учения; совершенно лишенные богословского чувства, римляне не представляли себе, чтобы целью Бога, делающего чудо, могло быть подтверждение какого-нибудь догмата. Чудо было для них либо странным, хотя и естественным фактом (мысль о законах природы была им чуждой, разве что они изучили греческую философию), либо явлением, показывающим непосредственное присутствие Божества. Если Сергий Павел, действительно, поверил в чудеса Павла, он, вероятно, рассуждал так: "Человек этот обладает большим могуществом, может быть, он – Бог", а не так: "учение, которое этот человек проповедует, истинно". Во всяком случае, если обращение Сергия Павла имело столь шаткие основания, мы считаем, что отдаем должную честь христианству, не называя его обращением и вычеркивая Сергия Павла из числа христиан.