355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Эрленд Лу » Тихие дни в Перемешках » Текст книги (страница 4)
Тихие дни в Перемешках
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 00:50

Текст книги "Тихие дни в Перемешках"


Автор книги: Эрленд Лу



сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Папа!

Тише, Бертольд! Папа думает о театре.

Но, папа!

У тебя что-то важное?

Да.

Ну ладно, выкладывай.

Угадай, кем я стану?

В смысле – когда вырастешь?

Ага.

Ну не знаю...

А ты угадай!

Это связано с транспортом?

Вот и нет. Я буду адвокатом. Или большим начальником в муниципалитете Осло.

Ого. Ты только что говорил с мамой?

Ага. И как тебе?

И то и другое звучит отлично. Хорошее дело.

А ты думаешь, я справлюсь?

Как сказать. Я первый буду страшно рад, если ты выбьешься в большие люди, но, честно говоря, боюсь, тебе помешает твоя расхлябанность.

А кем же я стану, по-твоему?

Ты правда хочешь правды?

Да.

Подозреваю, что в этой системе ты окажешься перекати-поле.

Кто это такой?

Это такой бедолага, который никому не приходится ко двору, и поэтому его футболят из отдела в отдел, пока не доконают и не выпроводят на пенсию по недееспособности. Понятно? Мы с мамой, конечно, тебя поддержим. Можем писать за тебя жалобы-заявления и позволим жить с нами дольше, чем это принято. Что-нибудь да придумаем.

Понятно.

И, пережив несколько лет отчаяния, ты, возможно, начнешь писать пьесы.

Думаешь?

Время покажет. Но я бы не исключал такого поворота событий.

Эй, слышишь? Там Бадер пришел.

И что?..

Спрашивает, не хочешь ли ты с ним пройтись.

Чего?

Это его слова. Он говорит, что поскольку обед закончился в слегка кислом тоне, то он предлагает тебе совместную прогулку, чтобы вы могли получше познакомиться.

Что за прогулка?

Просто пройдетесь, ничего больше.

Скажи ему, что я его благодарю, но нет.

Я считаю, тебе правильнее согласиться.

Но я отказываюсь.

Я считаю, тебе правильнее согласиться.

Что он говорит?

Говорит, чтобы ты зашнуровал ботинки потуже, и спрашивает, на какую гору ты хочешь идти.

Мне без разницы. Что он сказал?

Чтобы ты просто огляделся, тут горы со всех сторон, какая тебе понравится, на ту и пойдете.

Для меня они все одинаковые, как я буду выбирать? Что он опять сказал?

Он сказал, что эта гора называется Цугшпитце, та – Альпшпитце, а дальше Банк, Экбауер, Хаусберг и Кройцег.

А ты не можешь сказать, что я все-таки хочу остаться дома, поработать над пьесой и над моим списком раковых больных?

Нет.

Можешь спросить, знает ли Бадер кого-нибудь, больного раком?

Нет.

Все-таки переводчик из тебя никудышный.

Тут ты неправ.

Переводчик не имеет права выбирать, что он будет переводить, а что нет. Он призван быть нейтральным посредником и никак не влиять на ход истории.

Эту дискуссию мы отложим на потом.

Что он сказал?

Предлагает выбрать гору.

Хорошо же, черт его дери, пусть будет Альпшпитце, она хотя бы пониже остальных. Что он опять говорит?

Что он предлагает туда подняться в кабинке, а спуститься пешком, но если тебе больше нравится наоборот, то можно и так.

Переться наверх? Ты в своем уме?

Тогда я скажу, что тебе нравится его идея.

Я и не сомневался, что ты скажешь именно так.

Удачной прогулки.

Большое спасибо.

Немецкий, немецкий, немецкий, немецкий, немецкий.

Бадер, я ни слова не понимаю из того, что вы говорите, то есть абсолютно ни-че-го, поэтому нам нет никакого смысла разговаривать. Мы не могли бы идти молча? Здесь очень красиво, это правда. Нет, на самом деле – фантастическая красота.

Немецкий, немецкий, немецкий, немецкий.

Может, вы заткнетесь, а?

Немецкий, немецкий, немецкий, немецкий, немецкий, немецкий, немецкий.

Ну что ты там лопочешь? О войне говоришь, да? Голову даю, что о войне.

Немецкий, немецкий, немецкий.

Ты имеешь в виду Первую мировую? Да, она была сущий кошмар... Тем более поразительно, что вы развязали Вторую мировую.

Немецкий, немецкий.

Вы были как одержимые. Не могли думать ни о чем, кроме войны, так ведь? Сколько ни воевали, все вам было мало.

Немецкий, немецкий, немецкий.

Да, вот и я говорю тоже.

Немецкий, немецкий, немецкий, немецкий.

Ну?! О, а вон и ларечек.

Немецкий, немецкий.

Ты спрашиваешь, купить ли мне мороженого. Да. Спасибо, это очень мило с твоей стороны.

Немецкий, немецкий, немецкий, немецкий, немецкий.

Бадер, не пойми меня превратно. Тебя я ни в чем не обвиняю, ты наверняка отличный парень. Давай уже оставим все эти войны в покое. Нина говорит, вы так и сделали, преодолели прошлое и двинулись вперед. Утверждает, что это достойно уважения. Очень может быть.

Немецкий, немецкий.

Пусть так, но сейчас мы не будем больше говорить об этом. Поговорим лучше о театре. Все– таки немецкий театр славится. Ты, я думаю, ни фига не понимаешь из того, что я говорю, да?

Немецкий, немецкий?

Да, немецкий театр, Deutscher Theater!

Да!

Вспомним хотя бы Volksbuhne, он так называется? В Берлине? А Фассбиндер? Он, конечно, делает фильмы, но кино – это тоже некоторым образом театр, до некоторого уровня, во всяком случае, понимаешь?

Немецкий, немецкий, Фассбиндер?

Да, Бадер, и смотри – мы разговариваем, мы завязали контакт, а, черт побери?!

Прости меня, но мы ходим уже несколько часов. Я хочу домой.

Немецкий, немецкий.

Тут нет какой-нибудь короткой дороги? Или, может, сядем на автобус?

Немецкий, немецкий, немецкий, немецкий, немецкий, немецкий, немецкий, немецкий, немецкий, немецкий.

Слушай, это звучит как-то тоскливо. Выше голову, Бадерманн!

Немецкий, немецкий, немецкий.

Так ты все о войне? А мне казалось, мы оставили ее в покое. Это у тебя репертуар такой бедный? Или ты просто любишь рассуждать о войне, хотя именно вы – такой вот деликатный момент – вышли из нее с чувством вины и позором.

Немецкий, немецкий.

Хорошо, если хочешь, поговорим о позоре.

Немецкий, немецкий, немецкий.

Нет, Бадер, это бессмыслица. Мы все равно никогда не договоримся. Давай-ка ты закроешь рот, и мы будем идти и молча думать каждый о своем.

Немецкий.

Отлично. Я, например, люблю думать о театре. И немного о Найджеле.

Найджела?

Да, Найджела.

Найджела! Да, да!!!

А то.

Немецкий, немецкий, немецкий!

Спокойно, парень! Не будь вульгарным. Найджела привлекает своими крупными формами, это правда, но за этим фасадом трепыхается одинокое раненое сердце, зажатое в тиски кознями старого жида, ой, сейчас же забудь, что я сказал «жида», мне не следовало так говорить, это к делу не относится, а в этих широтах звучит совсем ужасно, сделай вид, что ты ничего не слышал. Но суть дела не меняется: Найджела утешает всех нас своей пищей, но кто утешит ее? Что? Ну что? Кто утешит Найджелу, Бадер?

Немецкий, немецкий, немецкий.

Ты не ответил на мой вопрос.

Немецкий, немецкий?

Можно ли тебе взять меня за руку? И не надейся!

Как вы с Бадером погуляли?

Неплохо.

Ты не хочешь говорить об этом?

Говорить особо не о чем. Мы поднялись в кабинке. И спустились пешком.

Вы разговаривали?

Он говорил, мне показалось, о войне. А я старался поддержать разговор насколько мог.

Вы смеялись?

Нет, такого я не помню.

Жалко.

Но он купил мне мороженое.

Правда?

Большое такое мороженое.

Здорово.

Под конец мы даже сдружились. Оказалось, у нас есть общие интересы.

Какие?

Я не совсем уверен. По-моему, еда и готовка. Хотя это может оказаться чем-нибудь другим.

Чем?

Я бы не хотел говорить.

Не хотел говорить?

Нет.

Нина!

Да? Что случилось?

У меня заработал рептильный мозг.

Что?

Рептильный мозг.

Да?

Это было очень странно и казалось немного нереальным, но в то же время очень реальным, понимаешь, да? Почти как театр.

Угу.

Хочешь, расскажу подробнее?

Пожалуй.

Я сидел и думал о театре, как обычно, и даже собирался записать что-то, достойное записывания, когда уловил краем глаза некое движение.

У-у.

И мозг в ту же секунду приказал выбросить в кровь какое-то сигнальное вещество, не знаю точно, как оно называлось, мне известны лишь адреналин, серотонин или допамин, возможно, это одно из них и было. Я вдруг почувствовал в спине и во лбу какое-то молниеносное возбуждение, теплый импульс, мускулы напряглись, и я понял, что еще секунда – и я взмахну рукой, левой, кажется, и впаду в панику.

Господи!

Знаешь, что это было? Что я видел?

Нет.

Это был тот ярлычок от чайного пакетика, там где надпись «Липтон», хотя в данном случае это был «Teekanne Liebesfrucht».

Ого.

Бумажный хвостик дергался туда-сюда вдоль стенки чашки, и мой рептильный мозг, видимо, принял его за ядовитого паука и приготовился убить. Это был вопрос жизни и смерти, понимаешь?

Еще бы.

Решалось, кто кого – я его или он меня.

Как драматично.

Скажи, а? Театр в своем почти идеальном виде. Нина, мне нужно время, чтобы пережить это происшествие. Я пойду прогуляюсь, ладно?

Конечно.

Я хочу этажерку для цветов.

Да?

С большим папоротником сверху.

Твой день рождения только что прошел.

Я все-таки решил сказать, чтобы ты в следующий раз знала, что мне дарить.

Хорошо.

Этажерка должна быть примерно вот такой высоты, и папоротник тоже приличного размера.

Поняла.

Я поставлю ее дома, справа от письменного стола. У окна.

С чего вдруг ты стал думать об этом?

Не знаю.

Перестань говорить «не знаю».

А если я не знаю?

Знаешь отлично, это просто способ оборвать разговор и снова уйти в себя.

Понял.

Так почему ты стал думать об этажерке?

Я видел сотни фотографий людей театра на фоне этажерки. Актеров, режиссеров, драматургов. У каждого из них есть этажерка. Даже у Дарвина была.

Дарвина?

Да.

Разве он увлекался театром?

Это как посмотреть. Теория эволюции – некоторым образом тоже театр.

А некоторым образом – ничуть нет.

Ну, это зависит от широты мышления.

Ты серьезно думаешь, что этажерка, папоротник и театральное устройство мышления как-то связаны?

Одно предполагает другое.

То есть папоротник с этажеркой не существуют без театрального мышления?

И наоборот.

Наоборот тоже?

Так оно устроено. Вдруг взаимосвязь этого стала мне совершенно очевидна. Представляешь, раньше я ее не видел! Идиот.

Но это весьма радикальная мысль.

Возможно.

Ты радикал?

Возможно и это, но ждать до следующего дня рождения я не могу.

Не можешь?

Каждую минуту в моей голове гибнут впустую мысли, пригодные для пьесы.

С этим ты вряд ли можешь жить.

Не могу. Я рад, что ты меня понимаешь. Ты не будешь против, если я куплю этажерку и папоротник из своих денег?

Да нет.

Думаешь, это можно найти в Перемешках?

Я не знаю никаких Перемешек.

Телеман!

У?

Ты разговариваешь во сне.

Что?

И мешаешь мне спать.

Я разговаривал?

Да.

И что говорил?

А сам как думаешь? Я никак не думаю. Не знаю.

Перестань говорить, что ты не знаешь.

Я правда не знаю, что я говорил во сне. Потому что в это время спал.

Ты говорил о другой женщине.

Правда?

Да.

О какой?

Ты не сказал. Но ты должен был ее спасти. Ты сказал, что должен ее спасти.

Я так сказал?

Да.

Так это была... ты.

Нет, не я.

Слушай, наверно, мне лучше знать, что мне снилось.

Ты меня спасал?

Да. Тебя кто-то захватил в плен.

Кто?

Немцы.

Какие немцы?

Думаю, театральные. Мне они не понравились. А потом схватили тебя. А я тебя спас.

Ого. Да ты герой.

А ты как думала.

Еще поспим несколько часиков?

Давай.

Но Телеману не спится. Он чувствует, что едва не прокололся. Так дальше жить нельзя. Попробовать предложить Нине разъехаться по разным спальням? Но к этому надо тщательно приготовиться, чтобы не вызвать ненароком обиды. Придется свалить все на театр, сказать, что идеи приходят и днем и ночью и надо включать свет, чтобы что-то записать, уж не говоря о том, чтобы вслух побеседовать с самим собой или посмеяться, а иной раз и поплакать, невзирая на время суток. А ему не хочется никого беспокоить. Это не в его характере – мешать людям. Не Нине это рассказывать. Она-то знает, сколько лет он помогал другим драматургам. Бывало, и переписывал все за них. Вечно оставаясь в тени. Но теперь – хватит. Он их всех сделает. Они думают, их писанина – это театр. Ёшкин кот. Вот то, что он напишет!..

Телеман сжимает кулаки и, вскинув руки над головой, принимается лупить воздух. Он делает несколько выпадов, приговаривая «АХ!», а потом: «ТЕАТР». И он говорит: «АХ! ТЕАТР!» И говорит: «Черт! Ёшкин кот! ТЕАТР! АХ!»

Что ты делаешь?

Ничего.

Ты боксируешь с воздухом?

Уже нет.

Но боксировал?

Да.

Это не должно меня насторожить?

Думаю, нет.

Ты в порядке?

Более или менее.

А что ты говорил, когда боксировал?

Ничего.

Не говори «ничего». Я же слышала.

Ничего серьезного.

А если серьезно?

Я говорил: театр.

Театр?

Да.

Ты действительно помешан на театре, Телеман.

Да.

Ты любишь театр.

Да.

Когда ты начнешь писать?

Скоро.

Слушай, я вот о чем думаю.

Да?

Что-то мы давно с тобой не занимались любовью.

Разве?

Да.

У-у.

Чтобы этот отпуск мог считаться удачным, надо бы нам было этим заняться уже не один раз.

Ты не считаешь отпуск удачным?

Ну, не то чтобы.

Но не по-настоящему хорошим?

Нет.

А сколько раз нам надо было бы уже этим заняться?

Дюжину.

Ого. Двенадцать раз?

Да, если честно.

По-моему, отпуск и так идет отлично.

Я не спорю. Но чтобы все было совсем-совсем прекрасно, хорошо бы...

Не надо требовать от жизни нереального.

По-моему, это вполне скромные запросы.

Когда человек ждет слишком многого, он легко разочаровывается.

Я не жду слишком многого.

Телеман, тебе надо научиться любить простые радости.

Переспать с тобой и есть простая радость.

Не болтай.

Тогда в другой раз?

Угу.

А не заняться ли нам этим сейчас?

Чем?

Тем, о чем мы только что говорили.

Мы о чем-то говорили?

Да.

Ах, это... Что-то не самая лучшая идея.

Да брось.

Нет, правда.

Давай.

Да нет же.

А почему?

Телеман, мне неприятно это говорить, но...

Но что?

Боюсь, у меня развивается аллергия.

Аллергия?

Да.

На что?

На тебя.

Чего?

Боюсь, у меня возникла вроде как аллергия на тебя.

Что ты хочешь сказать?

На прошлой неделе, когда ты погладил меня перед сном, у меня обсыпало крапивницей все бедро сверху донизу, а в последние дни кожа стала воспаляться во всех местах, где ты меня трогал. Вот здесь, например, на руке, ты вчера за нее брался – помнишь, ты сказал, что у меня красивые очки, хотя стекла слишком толстые, и взял меня за руку, подчеркнуть, что это сказано по-дружески.

Да?

Видишь, какое здесь раздражение.

Нина, это бред сумасшедшего.

Бред не бред, но это факт. Такова реальность.

Ты меня больше не любишь?

Это не вопрос: любишь – не любишь. Но мой организм посылает мне некие сигналы.

А ты к ним прислушиваешься?

Телу виднее.

Ты уверена?

Еще бы. Телу виднее. И с твоим телом то же самое.

Мое мне говорит, что нам не мешало бы переспать хотя бы двенадцать раз.

Мое тело думает иначе.

А ему чего надо?

Не знаю.

Но вряд ли это что-нибудь особо перспективное в смысле наших отношений?

Что вряд ли, то вряд ли.

Возможно, я недостаточно тщательно помыл руки после готовки. Найджела использует много экзотических приправ. Вероятно, твоя кожа реагирует на них при телесном контакте.

Дело не в них, Телеман. Дело в тебе.

Этого ты не можешь знать наверняка, да?

Могу.

Нет.

Тем более это ее вина.

Чья?

Найджелы.

Что?

Она запудривает тебе мозги.

Чего?

Это она виновата.

Ты ревнуешь меня к Найджеле?

Нет. Я просто ее не люблю.

За то, что у нее шикарный бюст и что она всегда весела и голодна?

Я думаю, ты хочешь порвать со мной и что стараниями Найджелы твой организм стал вырабатывать вещества, которые отторгают тебя от меня.

Чего?

Я так думаю.

Послушай, у меня нет никаких шансов заполучить Найджелу.

Хо! Другими словами, ты хотел бы ее заполучить?

Что значит «хотел бы»? У жизни свои законы.

Ты ее хочешь!

Ясное дело, что я мог бы о ней мечтать. Но не в этой жизни. Если б я не был женат на тебе, а был бы свободен, холост, обаятелен и привлекателен в глазах Найджелы и она бы вдруг возникла на пороге и предложилась мне, то не буду врать – я бы не отказался, ха-ха, я бы своего не упустил, но поверь, я не хожу и не думаю об этом сценарии и совершенно не прикидываю, что бы мне такого сделать, чтобы он воплотился в реальность.

Ты сам себя обманываешь.

Вовсе нет.

Конечно да.

Нина, ку-ку!

Прекрати говорить «ку-ку». Это унизительно – это разговор с позиции силы и попытка меня подчинить.

Чего?

Не говори «ку-ку».

Что хочу, то и говорю. Найджела живет в Лондоне на Итон-сквер в доме миллионов за семьдесят, наверно. Она один из самых известных в мире телевизионных поваров и к тому же замужем за одним из самых богатых людей Англии. Мы с тобой, наоборот, сидим здесь, на юге Германии, в Баварии, колыбели нацизма...

Не говори «колыбель нацизма».

Черт возьми, не затыкай мне рот! Если я хочу сказать «ку-ку», то говорю «ку-ку», а если хочу сказать «колыбель нацизма», то говорю «колыбель нацизма».

Я считаю, тебе следовало бы принять во внимание мою просьбу чего-то не говорить.

Можно мне договорить?

Изволь.

Я хотел сказать, что мы с тобой самые заурядные люди, ты учишь в школе, я подвизаюсь в театре...

Ты драматург, Телеман, драматург.

Предположим, раз я занимаюсь этой пьесой... но короче, ни ты, ни я не живем в сказке, напротив, у нас трое детей и типовой дом, мы работаем довольно напряженно, но как раз сейчас отдыхаем, у нас отпуск, и я предлагаю заняться сексом, а ты в ответ рассказываешь какие-то басни о сыпи на коже и о Найджеле, из-за которой мое тело будто бы вырабатывает вещество, отторгающее меня от тебя. Нина, я вот он, рядом с тобой, здесь, в Перемешках!!!

Я не знаю никаких Перемешек.

Ку-ку! Ты сама слышишь, что говоришь?

Не говори «ку-ку».

Но ты слышишь, что говоришь?

Конечно, я слышу то, что я говорю.

Это сущее безумие. Я не собираюсь от тебя уходить.

Нет, собираешься. Ты отстранился, замкнулся и, о чем бы я не спросила, говоришь, что тебе некогда, ты занят: думаешь о театре.

Но я и правда думаю.

Нет, это неправда.

Правда.

Покажи-ка, много ли ты написал!

Что?

Покажи, что ты написал за время отпуска!

Но...

Никаких «но»!

Я написал немного.

Покажи!

Я много думаю. Потом проверяю свои догадки. И одну-другую из них записываю, иногда некую более общую идею. В театре я работаю с чужими текстами, поэтому мне редко удается подумать о своем, но здесь я это делаю. Я думаю о своей пьесе все время, целые дни. Например, пока мы не начали этот разговор, или, вернее, дискуссию, или фиг его знает что, я думал... вот о чем я, по-твоему, думал?

О своей пьесе?

Ну конечно. Сама видишь.

Покажи, что ты написал!

Что значит «Россия»?

Это записи для памяти.

Вижу. Но Россия при чем?

Что означает эта запись?

Да.

Вряд ли я сумею объяснить.

А ты постарайся.

Она ничего не означает.

Ничего?

Нет.

А зачем ты ее сделал?

Не знаю. Происки внутреннего голоса.

И как ты собираешься ее использовать?

Посмотрим. Возможно, она разбавится еще чем-то и превратится в стоящую идею.

В театр?

Хотелось бы.

А наци-китч?

Нацистский китч. Который здесь кругом. В доме Бадеров, куда ни плюнь, попадешь в него.

То есть ты считаешь Бадеров нацистами?

Нет.

Хотя наци-китчем увлекаются?

Да... хотя нет. Они им обзаводятся.

Но просто как китчем?

Да.

Не зная, что это китч нацистский?

Я думаю, в глубине души они об этом догадываются.

Ты написал «РЕМОНТИРОВАТЬ» большими буквами.

Вижу.

А потом подчеркнул и провел стрелку к другому слову. Не могу разобрать, что написано – климат, Китай.

Китай.

Так получается «РЕМОНТИРОВАТЬ КИТАЙ»?

Да.

А это что?

Костюм.

Костюм?

Да.

Я думаю, Россия – это зашифрованная Найджела.

Чего?

В ней столько же букв, сколько в России.

Нина, поосторожнее, тебя заносит.

Не заговаривай мне зубы. В словах «Россия» и «Найджела» по шесть букв. Как ты можешь это объяснить? Я вся внимание.

В них разное количество букв. В России шесть, а в Найджеле восемь.

Раз, два, три, четыре, пять, шесть. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь. Да. Ладно.

Ты думаешь, меня все время тянет писать тайком слово «Найджела»?

Думаю, да. Так «Россия» точно не шифр?

Я не пишу шифровок. Ку-ку.

Не говори «ку-ку».

И это все, что ты написал за две недели?

Но это лишь видимая часть айсберга. А под ней многие кубометры мыслей, не видных невооруженным взглядом.

Маловато будет, Телеман.

Это театр.

Это ноль с палочкой, Телеман.

Ты говоришь о вещах, о которых не имеешь понятия. Это семя для произрастания пьесы. Субстанция, из которой растет театр.

Это ничего, Телеман, ни-че-го.

Это – театр.

Нет.

Ты просто не понимаешь, что такое театр. Нина, ты не сумела бы узнать в театре театр, даже если б он танцевал перед тобой голяком и орал в рупор, что он театр.

Телеман, у меня на тебя аллергия.

Ты ничего не смыслишь в театре.

У меня аллергия. Вот, смотри – я покрываюсь сыпью, когда ты говоришь.

Ты ничего не смыслишь в театре.

У меня на него аллергия.

Папа?

Да?

Если б мы были слоны, нас было бы пять слонов.

Верно.

Прикольно об этом думать, скажи?

Да уж.

Нет, ты представь, представь!

Хорошо, Бертольд. Здорово!

Бадер ест яйца только от тех кур, которые видят снег в горах.

Правда?

Шнеебергские яйца.

Понятно.

Занятно, скажи?

Скажу.

И мило?

Безусловно. И не заняться ли нам сексом?

Не сейчас.

В другой раз?

Да.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю