Текст книги "Цзян"

Автор книги: Эрик ван Ластбадер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 41 страниц)

– Верно. – Цунь Три Клятвы смотрел на море. Черный, как сажа, танкер, бороздил серебряную гладь Южно-Китайского моря, прокладывая себе путь, возможно, в Японию. Лунная дорожка уходила вдаль, как заброшенное шоссе. – Я получил послание от Источника.

– Но мы еще не готовы, – заметил Верзила Сун.

– Кроме того, я слышал, что следующая встреча отложена на неделю, – прибавил Цунь Три Клятвы, очевидно, думая уже о другом.

– Плохо, – сказал руководитель тройки, поднимаясь с канатов, на которых сидел, и закидывая руки за голову. – Надо составлять новые планы, давать новые обязательства.

– Согласен, все это неприятно. Но, боюсь, неизбежно.

– Тем более для 14 К. Совокупляюще скверно иметь дело с шанхайцами, чиу-чао и прочими дохлыми гиенами. Лян тамадэ!Может, меня и через обруч прыгать заставят? Мне с самого начала та идея казалась безумием.

– Ты считаешь, что желать для себя будущего – безумие? – Глаза Цуня Три Клятв сверкнули. – Ты думаешь, я способен увлечься бредовой идеей?

– Нет, конечно, но...

– Мы должны доверять, Сун Бо-хань! – сказал Цунь Три Клятвы, употребив настоящее имя «489-го». – Если мы хотим иметь будущее, мы должны доверять Источнику. Это единственное, что способно сплотить нас, снова сделать единым целым. Ты уже имел случай убедиться в могуществе этой силы. Неужели ты повернешься к ней спиной на этот раз?

Верзила Сун отвернулся и сплюнул за борт.

– Так на кого мне ставить в воскресенье? – вместо ответа спросил он.

– Моя лодка выиграет гонку.

Верзила Сун смотрел на воду, раздумывая, а не поставить ли ему заодно и на Т.И. Чуна. На всякий пожарный.

Когда хлопнула дверца машины, на которой Сынок Номер Один отвозил кантонца домой, Цунь Три Клятвы неуклюже привалился к поручню и потер ногу. Судя по тому, как болела рана, погода менялась.

Он думал о Верзиле Суне. Пытаться удержать их всех вместе – это все равно, что пытаться связать четыре ветра. Особенно теперь. Этот союз ненадежен, как соломенный домик. Сердце Дракона! Как дунет разок, так и не останется ничего от домика. Очень даже просто. Но клянусь Восемью Бессмертными Пьяницами, это не должно случиться.

С трудом перенеся ногу через поручень, он спустился по веревочной лестнице на моторку, которую Сынок Номер Шесть всегда держал привязанной к борту джонки. В тени, подальше от глаз людских. Особенно от глаз Верзилы Суна.

Надо торопиться. -подумал Цунь Три Клятвы. – Времени просто в обрез и можно опоздать на встречу.

* * *

– Где он?

– Кто?

Дэвид Оу смотрел, как добровольная сиделка возится с постелью. Кто-то научил ее даже заправлять уголки по больничному.

– Я проверял в регистратуре: его и не выписывали, и в другую палату не переводили. – Он встретился глазами с Блисс. – Ты прекрасно знаешь, о ком я говорю. О Джейке Мэроке.

– Его здесь нет. – Блисс одарила его ослепительной улыбкой.

– Это я знаю. И одежды его в шкафу тоже нет. Но куда он подевался? Вот в чем вопрос.

...Джейк наконец проснулся.

– ПРОПАЛА ИМПЕРАТОРСКАЯ ПЕЧАТЬ ФУ[19]19
  Фу (кит.) – печать, обычно из жадеита или слоновой кости, которую император давал своим заместителям во время своего отсутствия как знак их неограниченных полномочий.


[Закрыть], – сообщила она ему тотчас же.

– ПРОПАЛА? – удивился Джейк. – КАК ТАК ПРОПАЛА?

– ЕЕ НЕТ У ТЕБЯ ДОМА, – пояснила она. – МАРИАННА ВЗЯЛА ЕЕ.

– НО ЗАЧЕМ?

На этот вопрос Блисс не могла ответить. Поэтому она и пришла в больницу. Фу была важнее человеческой жизни, даже жизни Джейка.

То, что фу хранилась в его семье, для нее секретом не было. Джейк давал ей поиграть ею, когда они были детьми. Этот амулет и тогда был дорог ему, но по другим причинам.

– ТЫ ДОЛЖЕН ВЕРНУТЬ ЕЕ, – сказала она. Он посмотрел на нее испытующим взглядом.

– ЗНАЧИТ, ВОТ ЗАЧЕМ ТЫ ВЕРНУЛАСЬ!

– ОНА СЕЙЧАС В ЯПОНИИ. В ТОСИМА-КУ.

– ЭТО ТЕРРИТОРИЯ ЯКУДЗЫ.

– И НИЧИРЕНА ТОЖЕ.

– ПОЧЕМУ БЫ ТЕБЕ НЕ СКАЗАТЬ МНЕ, КТО ТЫ? – предложил он.

– ТЫ ПРЕКРАСНО ЗНАЕШЬ, КТО Я.

– Я ХОЧУ ЗНАТЬ, КЕМ ТЫ СТАЛА.

Она засмеялась, пожалуй, в порядке самозащиты.

– Я БЛИСС. И ТОЛЬКО БЛИСС. – Он покачал головою.

– Я ЗНАЮ ОДНУ МАЛЕНЬКУЮ ДЕВОЧКУ С ТАКИМ ИМЕНЕМ.

– ЕСЛИ ТВОЯ ПАМЯТЬ ТЕБЯ НЕ ПОДВОДИТ, ДЖЕЙК, ТО ТЫ ЗНАЕШЬ МЕНЯ.

– БЛИСС...

– А ПОКА ТЫ ДОЛЖЕН ПРОСТО ПОВЕРИТЬ, ЧТО Я СЕЙЧАС ДРУГ. ИНАЧЕ КАК БЫ Я УЗНАЛА ПРО ФУ?

– ЕСЛИ НИЧИРЕН ЗНАЕТ О НЕЙ, ЕСЛИ ОНА У НЕГО СЕЙЧАС...

– ИМЕННО ПОЭТОМУ ТЫ И ДОЛЖЕН ВЕРНУТЬСЯ В ЯПОНИЮ. ПРЯМО СЕЙЧАС.

– А КАК ЖЕ ДЭВИД ОУ?

– ПРЕДОСТАВЬ МНЕ УЛАДИТЬ ТВОИ ДЕЛА ЗДЕСЬ. Он испытующе посмотрел ей в глаза, и Блисс поняла, что он колеблется, не зная, доверять ей или нет.

– ЧТО ТЕБЕ ТЕРЯТЬ? – ответила она на его взгляд...

– Я сказала тебе все, что знаю, – ответила Блисс Дэвиду.

– Ты мне ничего не сказала.

– Кое-что ты уже знаешь сам. Например, то, что мы с Джейком вместе росли. Мы друзья детства.

– И поэтому ты вернулась. И больше ничего.

– И еще кое-что могу сказать, кое-что весьма грустное, – продолжала Блисс очень серьезно. – Смерть и болезнь до некоторой степени ломают барьеры времени. Они также дают нам понять, что мы смертны. Но жизнь вечна. Так же, как и дружба. Жаль, что только трагедия заставляет нас увидеть это.

– Надеюсь, ты извинишь мою подозрительность, – сказал Дэвид, закуривая сигарету. – Родился таким. Блисс улыбнулась.

– Я не сержусь.

– Значит ты не знаешь, куда Джейк отправился?

Он будто щелкнул переключателем, и теперь другая бобина начала вращаться уже с другой скоростью.

– Я пришла незадолго до тебя. – Блисс развела руками. – И вот что я обнаружила.

Она указала на пустую постель.

Так что опрос добровольной сиделки не дал Дэвиду ровным счетом ничего. Проходя мимо ординаторской, он прощупал всех медсестер, но никто из них не заметил, чтобы Джейк даже выходил из комнаты, тем более покидал больницу. Одна из них сразу же позвонила лечащему врачу, чтобы поставить его в известность.

Ничего. Как будто Джейк сгинул с лица земли. Выйдя снова в коридор, Дэвид обернулся и увидел, что Блисс вышла из опустевшей комнаты Джейка. Она улыбнулась ему, пожимая плечами.

* * *

Он включил мощный радиопередатчик, работающий также на прием. На корпусе загорелась лампочка: он вышел в эфир, и сигналы понеслись, обтекая выпуклость земного шара. Потрескивания и шипение в наушниках, когда он крутил ручку настройки. Затем он начал сложную процедуру выяснения, каков пароль на этот час, день, месяц и год. Терпеливо ждал, пока не услышал набор цифр, выданный в ответ на его запрос. Есть связь.

– Ничирен, ты обеспечил надежную охрану Марианне Мэрок? – сразу же перешел к делу Источник.

– Да.

– И где она?

– Пока в Токио.

– Надо немедленно вывезти ее оттуда. Но осторожно! Слишком велика опасность утечки информации в таком огромном городе. Как бы кто-нибудь не увидел, как ты ее возишь с места на место.

– Я знаю, куда ее определить.

– Хорошо, позаботься об этом. – Треск радиопомех. – ...порядке?

– Повторите еще раз. Я не расслышал ничего.

– С ней все в порядке?

– Полагаю, что да.

– Ты с ней разговаривал?

– Я с ней особенно не общаюсь.

– По какой причине, если не секрет? Ничирен колебался, и Источник это мгновенно заметил.

– Ничего личного не должно быть в ваших отношениях.

– Это невозможно. Она его жена.

– Ну и что из этого? Дисциплину невозможно подогнать под свои причуды. Она или есть или ее нет. – За сим последовала пауза, во время которой Ничирен успел заметить, что пот струйками стекает по его шее. – Итак, что ты чувствуешь по отношению к ней? И не лги: я сразу замечу.

– Кизан мертв. И ее муж тому причина. Я видеть ее не могу, не то что находиться с ней в одной комнате.

– Тем больший резон делать именно это, и как можно в больших дозах. – В тоне не было упрека. Поэтому Ничирен никогда не лгал Источнику. – Будь с ней рядом до тех пор, пока не почувствуешь, что твоя неприязнь к ней покидает тебя. Тебя ведь учили ничего не чувствовать, кроме вкуса игры, когда ты сидишь за доской для вэй ци.Здесь то же самое. Думай только об игре.

Усагигойа, что в переводе с японского значит «кроличья нора», находилась в двух кварталах от Иасукуни-дори. Это была крошечная, вполне соответствующая своему названию, квартирка, выходившая окнами на реку Сумида как раз в том месте, где через нее был перекинут мост Риогоку-баси.

Это было надежное убежище Камисаки, и, кроме нее, во всем мире о его существовании знал один Ничирен.

Камисака была – во всяком случае, по мнению Ничирена – девушкой, в которой самым причудливым образом смешалась застенчивость и агрессивность. Она сопротивлялась несколько месяцев, прежде чем сдаться. Даже тогда, когда вела его в первый раз по лестнице, ведущей к двери в свою квартиру, она колебалась. Не выпуская ключа из руки, первой переступила порог и затем, повернувшись к нему, поклонилась, как положено хозяйке, и церемонно пригласила войти внутрь.

Конечно, на свои скромные средства она не могла бы снимать даже эту усагигойу.И о том, чтобы пойти к отцу и попросить денег у него, тоже не могло быть и речи: именно для того, чтобы избавиться от его деспотического режима, ей, главным образом, и понадобилось убежище. Кроме того, он бы подверг ее многочасовому допросу с пристрастием, пытаясь выяснить, зачем и для чего это ей все понадобилось.

Камисака была умной женщиной, хотя ей и было всего девятнадцать лет. Она пошла прямо к своему старшему брату, преуспевающему адвокату. Не задавая лишних вопросов, он дал ей требуемую сумму денег с условием, что она будет помогать ему в его конторе три дня в неделю, пока не кончит колледж: у него вечно не хватало рабочих рук. Теперь ей оставался всего один год рабства. На сопряженные с этим трудности она не жаловалась.

Следующим делом – после того, как она привыкла к присутствию другого человеческого существа в своем убежище, – было приготовить для Ничирена зеленый чай. Она освоила это искусство очень рано, наблюдая, как это делает ее мать. И сразу почувствовала себя в чайном церемониале, как рыбка в прозрачных водах пруда.

Приготовление чая давало ей огромную радость: орудуя камышовым веничком, она ощущала невероятный покой на душе. А когда Ничирен был рядом, то и подавно. Его окутывал покров таинственности: старше ее на двадцать лет, очень богатый – это было очевидно по тому, с каким вкусом он одевался и с каким шиком тратил деньги – но, главное, обладающий аристократическими манерами и внешностью. Порой она чувствовала себя безнадежно буржуазной в его присутствии, пожалуй, как купеческая дочь могла бы чувствовать себя рядом с самураем в XVIII веке. Но когда она готовила чай, вопросы денег и классовых различий исчезали. Оставалось лишь ощущение их взаимной причастности к разработанной в деталях, утонченной культурной традиции.

С другой стороны, она чувствовала к нему безумное физическое влечение. Прикосновение его мускулистого тела к ее гладкой как шелк и такой же нежной коже было как бальзам для ее измученных нервов. Неприятное ощущение в нижней части живота, которое пекло ее изнутри, как знойное солнце пустыни, когда она склонялась в раболепном поклоне перед диктатом отца, смягчалось, когда это солнце закрывало облако в лице ее возлюбленного.

Хотя с недавних пор она считалась помолвленной с неким господином, в постели она не была ни с кем, кроме Ничирена. Своего проектируемого мужа она не сама выбирала, а был он, скорее, очередным продуктом отцовской диктатуры. Ее замужество он рассматривал как возможность породниться с другим влиятельным семейством. Кейбацу, -сказал отец в ответ на ее протесты, – усилит обе наши семьи. Для всех нас твой брак с Сизуки-сан будет выгоден". В качестве крайнего средства Камисака пыталась закатывать истерики, но мать скоро положила им конец, отведя ее в сторону и сказав, что никакой культурной и воспитанной девушке и в голову не придет вести себя так по отношению к отцу и будущему супругу.

Теперь Камисаке уже не надо было опасаться своего замужества. Страшная смерть Сизуки-сан под колесами поезда метрополитена, произошедшая на прошлой неделе, повергла все семейство в траур. Камисака в глубине души благословляла свою карму, молясь духам предков, которых она многократно до этого беспокоила своими просьбами избавить ее от постылого.

Токийские сумерки. Огни неоновой рекламы отгоняют подкрадывающуюся темноту, высветляя нижнюю часть неба, окрашивая ее во все оттенки розово-жемчужного, которые можно увидеть внутри раковины.

Когда Ничирен бывал у нее, как сейчас, она зажигала только ту лампу, что стояла на столике у кровати. Ее неяркий свет с трудом пробивался сквозь цветную бумагу абажура, излучая таинственное сияние, согревающее их обоих. Но когда она бывала здесь одна, она включала все лампы в квартире, но все равно ощущение неуютности и холода не проходило.

Дело в том, что в последнее время Камисаку порой путали ее собственные чувства. В колледже, даже на контрольных работах, она часто ловила себя на том, что думает о Ничирене. Как вьюнок он, казалось, обвился вокруг ее сердца. Без него она чувствовала себя не то чтобы безжизненной, но какой-то потерянной и тупой.

Но это касалось только ее одной. Она знала, что не должна делиться этими новыми для себя ощущениями ни с ним, ни с кем бы то ни было. Поэтому с такой дрожью услышала она новость.

– Камисака-сан, – сказал он тихо. – Я должен уехать. И, возможно, надолго.

Сердце ее замерло в груди и язык присох к гортани. Он и раньше частенько исчезал по своим таинственным делам. Но это некоторым образом прибавляло ему шарма в ее глазах, поскольку давало толчок ее романтическим фантазиям о том, чем он занимался во время своих отлучек. Наверно, совершал какие-то героические подвиги: сеял разумное, выправлял кривду или делал еще что-нибудь в этом духе, что она не могла в глубине души не оценивать как глупые бредни. Тем не менее, они заставляли ее любить его еще больше, когда он возвращался.

Но теперь, глядя прямо в его необыкновенные глаза, Камисака чувствовала, что эта поездка будет отличаться от предыдущих. Каким-то таинственным образом ей все-таки удалось проникнуть сквозь металлические напластования лжи, которыми он себя окутал. Она поняла, что его «надолго» может оказаться «навсегда».

Она ощутила, как жилка затрепетала у нее на шее, и чувства в ней так всколыхнулись, что даже подступила тошнота к горлу. С трудом ей удалось подавить непреодолимое желание вытаращить глаза, как испуганное животное.

Ей хотелось зажмуриться и совершить что-нибудь безумное: разрыдаться у его ног или вцепиться ему ногтями в лицо. Она, конечно, ничего такого не сделала, помня слова матери, что подобное поведение недостойно культурной и воспитанной девушки, которой она, безусловно, являлась.

Вместо этого она только наклонила голову и прошептала:

– Желаю тебе доброго пути.

Ничирен смотрел на нее, не отрываясь.

– Камисака-сан...

Во время паузы, которая затем последовала, он слышал печальные гудки баржи на реке Сумида, перекрывающие обычный шум дорожного движения в этот вечерний час пик. От этих звуков Ничирену стало грустно. Почему-то вспомнилась деревня, в которой он вырос.

– Скажи мне что-нибудь, Камисака-сан...

Она покачала головой. Каскад длинных, густых волос упал на лицо и грудь.

– Но я должен...

Она остановила его, прижав тонкий, длинный палец к своим губам. Молча приблизилась и села рядом с ним на кровать. Прижавшись к нему своим горячим телом, она почувствовала собственную кожу как нечто, мешающее свободному развитию охватывающего их обоих желания.

Заскорузлые руки Ничирена медленно поднялись, задержавшись на ее плечах. Затем он так же медленно опустил их, стаскивая с ее плеч кимоно.

Скользнув губами по ее губам, он прильнул к впадинке у нее на шее, потом спустился ниже, касаясь языком ее обнаженной груди. Соски ее были маленькие, но изумительно отзывчивые на прикосновение. Нежно трогая их кончиком языка, он заставил их вырасти до размера ногтя.

Камисака застонала. Веки закрытых глаз трепетали, лебединая шея изгибалась, пылающая плоть блестела в приглушенном свете настольной лампы. Когда Ничирен стал спускаться ниже, ее глаза открылись. Она любила наблюдать за Ничиреном, когда он занимался с ней любовью. Ее собственное наслаждение, казалось, обострялось, когда она видела игру его мускулов. Вид его обнаженного тела всегда возбуждал ее до такой степени, что она начинала пылать, только увидев, как он раздевается, входит под душ или даже бреется.

Камисака вообще любила смотреть на мужское тело, не только на его тело. В колледже она заглядывалась на одетых в трусы и майку мужчин-атлетов в гимнастическом зале и на стадионе. Ей больше нравились гладкие, продолговатые мышцы, как у сэнсеевбоевых искусств и бегунов, нежели рельефная мускулатура борцов и культуристов. Камисака часто видела изображения последних в журналах и альбомах своих подружек: многие из них собирали цветные фотографии накаченных мужиков, на которых они были запечатлены в живописных, полных самолюбования, как у павлина с распущенным хвостом, позах. Она не видела в этих блестящих от масла фигурах ничего привлекательного.

Тело Ничирена волновало ее особенно. Она любила впиваться пальцами в его мышцы, ощущать их консистенцию, как врач-хирург, пожалуй, стал бы делать, проверяя их упругость и эластичность.

А когда они соединялись, она страсть как любила куснуть его. Двойное удовольствие от его проникновения внутрь ее и от ощущения, как ее острые зубки вонзаются в его упругое тело, всегда вызывало в ней сильнейший оргазм, экзотическим цветком раскрывающемся внутри нее, от которого вся она растворялась в мире эмоций.

Она не позволяла касаться языком своих самых интимных частей, прежде чем сама не испытает его стойкость, забирая в рот его горячий, вздрагивающий член. Она обожала слышать стоны, которые он издавал, когда она отпускала его, основательно помучив. Как напрягались при этом мышцы в его паху! Как летели капли пота у него со лба, когда он метался на подушках! Она тогда вцеплялась изо всех сил в головку его изнемогающего, уже ставшего малиновым члена, и они оба катались по кровати, запутавшись в цветастых простынях.

А потом уже и он приступал к этой умопомрачительной процедуре, водя кончиком языка вдоль ее трепещущей внутренней плоти, раскрывающейся его ласкам, подобно «граммофончикам» ипомеи, пурпурного вьюнка. Ее при этом бросало в такой жар, словно она вошла в фуро,горячую баню, и она ослабляла свою хватку, ощущая, как приливные волны оргазма омывают ее тело изнутри, сливаясь с его волнами.

Камисака была далеко не фригидной женщиной, и она терпеть не могла женщин такого рода. Она сразу и безошибочно могла их определить, завязав с ними разговор даже на самую безобидную тему, видя в этом проявление не только физиологии, но и жизненную позицию. Она сама не могла пассивно лежать и ждать чего-либо в жизни – тем более удовольствия. Благодаря полученному воспитанию, она внешне могла показаться мягкой и уступчивой – особенно иностранцу, – но это впечатление было обманчивым и явно не соответствовало ее внутренней сущности.

Именно эта активность и полнейшая уверенность в себе привлекла к ней Ничирена. До Камисаки ему бы и в голову не пришла мысль провести ночь с девицей ее возраста, не говоря уж о том, чтобы встречаться с ней регулярно.

Камисаки напоминала ему об основном законе бытия, согласно которому все в жизни возможно, раз все течет и изменяется.

В эту ночь ее ласки были слаще обычного, слова – нежнее, чем всегда. В самой середине потока страсти, чувствуя ее губы, пальцы, тело, Ничирен ощутил совершенно новую эмоцию, вздымающуюся в нем, как приливная волна. Вместо того, чтобы дистанцироваться, как обычно, от этого потока страсти, прежде чем он поглотит его, он, наоборот, нырнул в самую его глубину. И он почувствовал страсть более сильную, наслаждение более острое, чем когда-либо прежде в жизни. Более того, он никогда не думал, что подобное возможно. Его рот был полон ее сладкой плоти. Он задыхался от ее аромата, немного терпкого и необычайно нежного одновременно. Он вдыхал в себя этот аромат, и ему не хотелось выдыхать его. Ее возбуждение передавалось ему физически ощутимыми волнами. Он зарылся в нее еще глубже почти в молитвенном экстазе, будто ее ноги были колоннами у входа в буддийский храм.

Охваченный этим новым для себя чувством, Ничирен вошел в Камисаку с фантастическим ощущением, что он оказался внутри нее, хотя вроде бы и не входил. Разве такое возможно? Ничирен вообще не часто задавался вопросами. Обычно он всецело полагался на инстинкты.

И вот, находясь в состоянии этой невероятной погруженности в нее, он почувствовал ее страх с такой отчетливостью, будто это была птица со сломанным крылом, на которую он чуть было не наступил в темном лесу. Он схватил этот страх и поднес его поближе к свету, чтобы рассмотреть хорошенько, что за диковинка попалась ему в руки.

Он понял природу этого страха. Но тут их с Камисакой сексуальное напряжение достигло пика и наступила разрядка такой сокрушающей силы, что она вытеснила все из его сознания.

Потом Камисака, измученная эмоционально и физически, погрузилась в сон. Она лежала, свернувшись калачиком, на правом боку, лицом к Ничирену. А он лежал без сна на своей половине кровати и все смотрел и смотрел на нее, скользя взглядом по плавным линиям ее тела, дополняя воображением то, чего слабое освещение не могло позволить ему рассмотреть. Он ощущал ее дыхание как дыхание моря в час прилива, когда лежишь, распластавшись на песке, слившись с природой. Ее длинные волосы поблескивали с той таинственностью, с которой переливается серебристая линия, где небо смыкается с безбрежным океаном.

Ему страшно хотелось дотронуться до нее, но он не посмел. Он боялся, что разбудит ее и это чудное мгновение закончится. Он довольствовался лишь ощущением ее теплого дыхания на своей руке.

Но он знал, что это мгновение не может длиться вечно. Время беспокойно шевелилось, собираясь сорваться с привязи. Медленно, осторожно, чтобы не разбудить ее, он поднялся. Оделся в абсолютной тишине, прерываемой лишь тогда, когда баржа или еще какое-либо судно, проплывавшее по реке Сумида, издавало приглушенный звук, похожий на крик ребенка.

Через минуту его и след простыл.

* * *

Наслаждаясь анонимностью, Джейк сел на автобус в аэропорту Нарита. Через иммиграционный контроль он прошел без проблем, воспользовавшись своим запасным паспортом на имя Пола Ричардсона, служащего нью-йоркской страховой компании, прибывшего в Японию в качестве туриста.

Мелкий дождик бисером покрыл окна автобуса, который мчался по шоссе, ведущему к Токио. В салоне стояла почти абсолютная тишина.

У Джейка было странное ощущение: вот он возвращается снова в этот город, но уже без своей дантай.Возвращается так скоро после того взрыва, что унес их жизни. Он слишком хорошо помнил чувство своего единения с группой. Порой он так остро чувствовал свою потерю, что на мгновение терял ориентировку в пространстве и времени.

Прибыв в Токио, Джейк на метро добрался до Тосима-ку и поселился в маленьком, недорогом отеле в стороне от шумных магистралей. Хотя отель внешне выглядел вполне современным, с удобствами там было туговато: один туалет на этаж и никакого душа. Впрочем, это не очень расстроило Джейка. Он давно хотел сходить попариться в сенто,то есть в общественную баню.

К счастью для него, вполне приличное заведение этого рода находилось прямо за углом. Он прошел сквозь раздвижную дверь с надписью «Мужское отделение», купил билет и небольшое полотенце, которым пользуются здесь в качестве мочалки, свернув в несколько раз. После этого отправился в первую из отделанных кафелем комнат, где банщица вручила ему плетеную корзину, в которую здесь кладут свои вещи. Раздевшись, он сложил все как надо и поставил корзину на полку. Случаев воровства в японских банях не бывает.

В следующей комнате были открытые душевые кабины, а немного подальше – краны с холодной и горячей водой для мытья. Прежде чем идти в комнату с бассейном, необходимо чисто вымыться здесь.

Голый, он подошел к кранам, тщательно вымылся, осторожно трогая те места на теле, которые все еще болели. Бинты были уже сняты и, хотя большая часть кровоподтеков рассосалась и опухоль спала, он смог бы при желании составить полный реестр своих ран и ушибов.

Джейк воспринимал себя немного странновато, будто его сознание переселилось в тело другого человека. Да и вообще, после рейда на Дом Паломника у него было ощущение, что он живет не своею жизнью. Действительно, что сталось с его собственной жизнью? Жена ушла, и, возможно – хотя это и не укладывалось у него в голове, – ушла к его заклятому врагу. Девочка – хотя нет, давно уже не девочка, а женщина, которую он не видел сто лет, – вдруг вернулась в его жизнь, что тоже не так просто объяснить.

И, главное, дантай -его больше нет, нет, нет! И исключительно по его вине. Слепо доверились они ему, а он привел их к смерти. Ужас содеянного им оставил во рту горький привкус, будто он жевал порох. Мэнди Чой спас его от смерти. А может, и не Мэнди вынес его на себе из развалин. Кто из его дантайпринял смерть, чтобы вызволить его? Этого он теперь не узнает никогда, и этот факт почему-то казался ему сейчас самым ужасным из всего, что произошло.

Он поморщился, осторожно протирая свернутой тряпочкой висок, самое больное место. Он еще раз потрогал его, изучая пальцами рану в ширину и глубину. Закрыл глаза. Снова накатило на него странное оцепенение – так, что он вынужден был напомнить себе, где находится и что здесь делает.

Марианна.

Найти Марианну. Найти похищенную императорскую печать. Фу.

Он прошел в следующую комнату, немного побольше размерами. Настоящий кипяток подавался по трубе в бассейн. На другой его стороне был кран с холодной водой, тоже открытый, но не полностью. Естественно, все слабаки – главным образом иностранцы – собрались на том конце, где попрохладнее.

Голый, он опустился в воду, от которой шел пар, где-то посередине бассейна, слегка постанывая, когда его напряженные мышцы реагировали на жару.

Справа от него была высокая стена, на которой сидел смотритель, озирая взглядом строгого судьи мужской бассейн, в котором отмокал Джейк, и – по другую сторону стены – женский бассейн.

Пот пробивался сквозь густые волосы, стекал по мокрым щекам и капал с носа на подбородок. Он смутно видел других купающихся сквозь пар, подымающийся с почти абсолютно спокойной поверхности воды. Когда ему надо было повернуться или вообще изменить положение тела, температура воды заставляла его делать это с заторможенностью пьяного. От сильной жары у него немного кружилась голова.

Оторвавшись от реальности почти полностью – только одно ощущение жары, как последняя ниточка, продолжала его удерживать в ней – он скользнул вниз по каналам памяти. В прошлое...

Ему шел седьмой год, и весна тогда выдалась необычайно жаркая. Он и несколько его друзей удрали с Острова, воспользовавшись Та Чиу– Праздником Умиротворения Духов. Они переправились на пароме на крошечный рыбацкий островок Чеунг Чау.

Пока голые по пояс мужчины воздвигали шестидесятифутовые шесты для праздничных шатров, Джейк и его друзья соревновались, кто прыгнет дальше со старого, расшатанного деревянного причала.

Перекусив, они отправились вглубь островка по пыльной дорожке, ведущей к каким-то сооружениям из бамбука. Войдя внутрь первого из них, они увидели, как там украшают девятифутовые изображения трех богов, чествованию которых и был посвящен этот весенний фестиваль. В центре стоял седобородый мудрец, слева от него – свирепый демоноподобный бог, а справа – бог-воитель в полных доспехах, – все трое так искусно сделаны из папье-маше, что дети замерли как завороженные, уставившись на них.

Уже начинались сумерки, и зажглись костры и факелы. Появилась процессия женщин, несущих длинные шесты, на которых были насажены свежеиспеченные хлебцы. С приличествующими случаю криками и суетой шесты подняли так, что хлебцы оказались высоко в быстро темнеющем воздухе в качестве угощения для духов жителей острова, павших жертвами пиратов в прошлые столетия.

Дети сгрудились вокруг женщин с шестами, зная, что приближается кульминация праздника. Духам дали время, чтобы попитаться. Теперь пришла очередь живым.

По сигналу одного из старейшин, одетого как судья, детей подпустили к шестам, и они начали карабкаться наверх, чтобы завладеть хлебцами, съесть их в виде приза и тем самым обеспечить себя удачей на весь следующий год.

Джейк и Блисс карабкались наверх по двум соседним шестам. Факелы горели, потрескивая и разбрызгивая искры, будто бенгальские огни. По мере того, как они подымались все выше, перед ними открывался океанский простор, таинственно мерцающий вдали.

Блисс была необычайно проворной, но Джейк обладал большей силой и, главное, выносливостью. Он быстро добрался до верха, снял хлебец с пики, зажал его в зубах и скользнул вниз по шесту. На земле его встретили криками одобрения и поздравлениями. Блисс смогла забраться только на три четверти шеста, но силы ее оставили, и она была вынуждена вернуться не солоно хлебавши.

Джейк выбрался из толпы к расстроенной Блисс и отломил ей половину своего трофея. Она отказывалась, не желая брать.

– Это будет означать, что ты оставляешь себе только половину удачи, которую ты заслужил, – сказала она. Джейк пожал плечами.

– Мне кажется, удачей надо делиться, – возразил он, заставляя ее принять свою половину. – Может быть, тогда она будет умножаться.

Блисс понравилась эта идея, и она со спокойной совестью вонзила зубы в аппетитно пахнущий хлеб. Конечно, они опоздали на последний паром на Остров. Джейк позвонил домой, объяснил матери, где они, и назвал имена детей, которые были с ним, чтобы их родители не волновались. Мать говорила по телефону спокойным голосом, хотя Джейк отлично понимал, как она беспокоилась с наступлением сумерек.

В связи не по сезону жаркой погодой можно было не беспокоиться о крыше над головой. Празднества закончились. Внутри бамбуковых шатров остались только боги из папье-маше, которые стояли, уставившись в темноту ничего не видящими глазами. Дети улеглись где попало и скоро уже все спали.

Джейк и Блисс устроились рядышком и тоже задремали, но спустя некоторое время что-то разбудило Джейка. Он открыл глаза, ожидая повторения этого странного звука. Может быть, это ему только приснилось? Никого рядом с ним не было. Темнота кромешная. Факелы уже давно потухли и лишь слегка чадили, изредка испуская искры. Яркие, как алмазы, звезды смотрели на него с небес с сюрреалистичностью глаз дракона.

Опять этот же звук.

Он повернул голову. Вроде бы звук доносился из теней внутри шатра. Осторожно, отодвинув руку Блисс, обвившуюся вокруг его талии, Джейк поднялся. Осторожно двинулся по направлению к шатру.

Войдя внутрь, он обошел статуи, заглянул в каждый угол. Может быть, какая-нибудь собака?Ничего. Похоже, только он один и не спал на всем острове.