Текст книги "Стирбьёрн Сильный"

Автор книги: Эрик Рукер (Рюкер) Эддисон

Часто король брал с собой Стирбьёрна и показывал ему все обзаведение, как старое, так и новое, и, кроме всего, тот старый дом в котором жил когда-то король Олаф и в котором Стирбьёрн родился. Король приказал залатать дыры и отделать дом заново внутри и снаружи – как главную залу, так и отдельные покои, повесить новые занавесы и оснастить дом всем необходимым.

– Это будет твой дом, Стирбьёрн, в котором ты станешь жить, когда возьмешь под свою руку королевство. И мне думается, он не хуже моего собственного.

Стирбьёрн показал королю большой меч, который висел у него на бедре – тот самый, который король дал ему три года назад, когда Стирбьёрн только отплывал в чужие края. Король спросил, хорош ли меч, и Стирбьёрн сказал, что это наилучший изо всех мечей. Он сказал также, что меч был с ним в битвах все эти годы и со временем сделался лучше, нежели был. И сказал также Стирбьёрн, что, как ему кажется, если он утратит этот меч – он утратит и свою удачу.

– Словно, – сказал король, – есть в этом мече часть меня – того, кто дал его тебе. И словно бы моя воля в этом мече, и она приносит тебе добро.

Король отправил ярла Ульфа посланником к королю Харальду Гормсону, сговаривать его дочь за Стирбьёрна замуж. Король Харальд сперва упрямился, говоря, что она уже обещана королю вендов. Но, в конце концов, он вынужден был признать, что велись лишь разговоры, и ничего не было решено. А теперь, видя, сколь сильно желает король Эрик этого брака, и зная, что дружба с королем шведским дорогого стоит, и что Стирбьёрн из тех людей, с которыми накладно ссориться и которых нежелательно иметь врагами, да и от Йомсборга рукой подать до его королевства, он дал ярлу Ульфу свое согласие и обещание прислать дочь в Уппсалу как можно скорее. И дано было это обещание едва ли по доброй воле: подобно большому куску мяса, который его желудок не в силах переварить, тяжестью лежала на сердце короля данов память о том, как Стирбьёрн взял над ним верх прошлой зимой в Роскилле, и как говорил он (хоть и в шутку), что поступит с королем и Датской землей, как ему заблагорассудится.

Уже давно каждый в Уппсале уразумел, какой король им достанется в лице Стирбьёрна. И они хорошо видели, что он теперь вырос и превратился в настоящего короля, и все принимали его как короля, чувствуя его силу. И также отмечали все, что эти двое, король Эрик и Стирбьёрн, были во всем заодно, и что рады были они друг другу так, как это редко бывает меж людей. И большинство славило этот союз и радовалось ему, однако же были и те, кто, глядя на это, только покачивал головой.

Явился Торгнир однажды вечером к королю, и было похоже, что рассчитывает он убедить короля переменить решение, пока не стало слишком поздно. Король велел ему говорить.

– Ты слышал, король, – молвил Торгнир, – все то же, что слышал и я. И ты видел то же, что видел и я. Он ничуть не изменился. В Хольмгарде и на востоке он превозмог всех. Он держит в руках Йомсборг. Он запугал короля данов в его собственном доме и покинул Датскую землю, угрожая и насмехаясь над ним. Он не привязан ни к одному месту, но все привязано к нему. В земле свеев он считает всех людей, кроме тебя одного, лишь своими трелами или бондами. Отдай ему весь мир, король – но только не отдавай Швеции.

Король его выслушал со вниманием и терпением, которого трудно было от него ожидать. Затем мягко сказал, что слова Торгнира лишь сотрясают воздух, поскольку его решение по поводу Стирбьёрна и его части королевства уже принято, и ни Торгнир, ни народ свеев, и никто другой в Северных землях не сможет заставить его поколебаться. Более Торгнир не говорил о том.

Каждый день Стирбьёрн боролся с Моулди, которого оставил он на трела по имени Эрланд, чтоб тот о нем заботился, пока Стирбьёрн будет на чужбине. Моулди достиг своего полного роста и зрелости, он не был так велик, как другие быки, но был тем не менее кряжистым и тяжелым. Нрав его был злобен и упрям, и трелы не решались его трогать, если находился он не в настрое. Но Стирбьёрна он признал как только увидел, что после стольких лет было удивительным. И хоть никто не мог смирить его против его воли, со Стирбьёрном он был ласков как маленький телок.

Однажды, когда Стирбьёрн боролся с Моулди на берегу близ Уппсалы, пришла королева Сигрид и следила за их состязанием так же, как следила она за ними когда-то на погребальном холме короля Олафа в утро после убийства Аки. Когда схватка их была закончена, и Стирбьёрн встал, тяжело дыша, заметил он королеву и поздоровался с ней, а она молвила:

– Твой бык теперь вырос слишком большим и могучим для тебя, хоть и прозывают тебя Стирбьёрном Сильным. Он позволяет брать над ним верх лишь для того, чтобы тебя потешить. Если он захочет, то швырнет тебя словно мяч.

– Ну уж, – сказал Стирбьёрн, смеясь, – не думаю, что ты говорила бы так, если бы тебе довелось почувствовать на себе его толчок, как вот мне сейчас.

– И то же самое, – отвечала Сигрид, – с другими, не только с твоим бычком. Все должны тебя ублажать, служить тебе. Думаю, это тебе не на пользу.

– Я не знаю, – сказал Стирбьёрн, прижимаясь лицом к мягкой серой меховой морде Моулди. – Что ты на это скажешь, Моулди?

– Итак, ты женишься на Тири? – спросила королева спустя какое-то время.

– Похоже на то, – отвечал он.

– Не следует просить короля, твоего дядю, сватать ее за тебя, – сказал она.

– Он послал моего опекуна, – сказал Стирбьёрн.

– Король, дядя твой – хороший сват, – сказал королева Сигрид. – Однако же и он как-то раз получил «нет» в ответ.

Стирбьёрн сказал:

– Никогда я что-то о таком не слыхивал.

– Ну что ж, в мире есть немало того, о чем ты не слыхивал, – сказала она, – хоть и знаешь ты много.

Отвечал Стирбьёрн:

– Небольшого, видать, ума та дева, что отказала ему.

– Я скажу тебе, – молвила Сигрид, – что это я отказала ему. Но я скажу, отчего я ему отказала – оттого, что считала – он сватает меня не для себя, а для другого.

Сказав это, она мельком взглянула на него и затем отвела глаза.

– Так что должна теперь кое-чему научить тебя, ибо имею на то право, – сказала она. – Следует тебе знать, что хорош тот сват, который выбирает с умом, и наилучшее – для себя.

Стирбьёрн сказал:

– Ты без конца насмешничаешь надо мной, Сигрид.

Сигрид потянулась к Моулди, и он охотно принялся лизать ладонь, запястье и нежную белую руку ее, сдвигая рукав вверх своим горячим дыханием и носом. Она с легкой дрожью отдернула руку, а потом вновь протянула ее, поглаживая мохнатый подгрудок.

– Ты и Тири, – сказала она немного погодя, – будете хорошей парой. У нее некрасивые волосы, как рассказывали мне, но она кротка и выполнит любую твою волю, ни в чем не откажет.

Стирбьёрн хранил молчание. Но королева, все еще глядя на Моулди, а не на Стирбьёрна, продолжала говорить:

– Я теперь тебе что-то вроде тетки, – сказала она, – так что дам совет, исходя из своего опыта. Когда возьмешь в жены Тири, не бери наложниц и не усваивай холопок, как заведено это у твоего дяди. И я говорю это тебе к твоей собственной пользе, сродник Стирбьёрн, а не к пользе твоей жены. Потому что несправедливо выходит: если одной женщины не довольно, почему должно быть довольно одного мужчины?

С этими словами она оттолкнула от себя Моулди, быстро повернулась и ушла.

Стирбьёрн постоял, смотря ей вслед – она шла, изящно покачивая бедрами, легко подобрав подол своего пурпурного вышитого платья так, что видны были ее лодыжки. Так стоял он, пока не отвлек его сопящий Моулди, что подошел и принялся лизать его руку. И тут Стирбьёрн отдернул руку – так же как королева, чуть вздрогнув.

9. Пиршество в Уппсале

Король Эрик все приготовил к празднику и приказал после того созвать Тинг, на котором он задумал передать Стирбьёрну на законном собрании с надлежащими по закону обрядами и перед лицом всего народа свеев власть над половиной земель, каковой властью обладал некогда его брат, король Олаф. Праздник же был в честь помолвки Стирбьёрна с Тири, дочерью короля Харальда Гормсона. Тири прибыла из Дании, и встретили ее с большим почетом, дабы проводить в Уппсалу. Видевшим ее королевна понравилась, и все восхваляли ее красоту. Что она любила Стирбьёрна, было ясно как день, и все думали, что эти двое обо всем сговорились еще в Дании, когда был Стирбьёрн у короля, ее отца, прошлою зимой.

На третий день их праздника был в королевской зале пир, а перед пиршеством Стирбьёрн и Тири с должными обрядами обменялись обетами, и пир был в честь их помолвки, а свадьба должна была состояться после Тинга, когда примет Стирбьёрн королевство.

Король Эрик восседал в своем кресле на возвышении, королева села по правую руку от него, Стирбьёрн сидел в кресле на другом помосте чуть пониже, напротив короля, а Тири, его невеста, была с ним рядом. И были на том пиру ярлы и именитые мужи со всех концов Шведской земли, землевладельцы и королевские придворные, друзья и соратники короля, и жены их и родственницы, и люди Стирбьёрна, что последовали за ним из Йомсборга. Столько собралось именитых людей, что заняли они все скамьи и каждый уголок залы, и пришлось всем потесниться, так как не бывало еще такого большого собрания в королевской зале; и трелам и слугам пришлось хорошенько потрудиться, чтобы проворно подавать мясо и напитки всем собравшимся.

Хельги и Торгисль, и Торир сидели вплотную друг к дружке на самом краю скамьи, что стояла на возвышении, у двери. Они всегда не прочь были хорошо поесть и выпить, а сейчас еще и вместе судачили обо всех присутствующих. Говорили они тихонько, чтобы не быть услышанными чужими ушами.

Торгисль сказал:

– Далеко пойдет тот, кто умеет удержать свое. Раз уж Стирбьёрн вступает в свои королевские права в обход нас, давайте пить и перестанем переть на рожон.

– Хорошо сказано, – молвил Хельги, – и все же мне не по нраву, что он так задирает нос, и в столь большой радости сейчас, и сидит в кресле почти королевском, словно он уже сделался королем. Если он уже сейчас так пыжится, то кто же сможет жить под его рукой, когда он и впрямь станет королем?

– Он думает, – сказал Торгисль, – о Шведской земле, что теперь покорно лежит перед ним.

– Ну что ж, – молвил Торир, – покуда пиво струится в глотку, к чему нам печалиться?

Хельги выпил еще и сказал:

– Никто не станет перечить, что Стирбьёрн заимел славное молоденькое мясцо по правую руку от себя. Но, может, стоило сесть поближе, чтоб лучше видеть – правда ли, что, несмотря на это, взгляд его что-то частенько блуждает по королевскому возвышению?

– По тому ли блуждает, кто сидит к востоку от короля? – спросил Торир, и они рассмеялись. – Знаешь, каждому мужчине по нраву разное мясцо, Хельги. А я заметил, что король гораздо реже смотрит на сидящую справа от него, чем на вон ту отдельную скамью.

– Которую? Где? – спросил Хельги, привстав и вытягивая шею, всматриваясь в сидящих женщин, которых было хорошо видно в отблесках очага и свете светильников.

– Вижу, – сказал он, садясь обратно и отерев медвяную пену с усов тыльной стороной ладони. Взгляд его все возвращался к отдельной скамье, глаза блестели, и он облизал губы языком.

– Не каждому достается столь богатый урожай ягодок, – сказал Торгисль. – Кто не срывает такие ягодки, должен быть, я думаю, просто дурачком.

Торир обхватил его за шею и прошептал в самое ухо:

– Уж Хельги-то не замедлит их сорвать, когда выпадет его час; и можно ли его за то винить, как ты думаешь?

– Которую же из этих? – спросил Торгисль.

– Ты что, ослеп? – отвечал Торир. – Вон та, третья от конца, новая королевская рабыня. В ней, говорят, течет кровь короля гаэлов [15]15
  гаэлы – шотландцы, проживающие на северо-западе Шотландии и на Гебридских островах


[Закрыть]. Если чернявые женщины считаются уродинами, то вот тебе доказательство, что думать так ошибочно.

– Чернявые ныне в почете, – сказал Торгисль.

Хельги все еще облизывал губы, неуклюже ерзая на скамье, взгляд его был прикован к черноволосой девице на отдельной лавке. Оглянувшись и увидев, что приятели смотрят на него с насмешкой, он пожал плечами, набил полон рот баранины и дал знак виночерпию, чтоб принес еще выпивки. Потом, не переставая чавкать, проговорил:

– Женщины как скотина: одна с одной схожа, когда дело сделано.

– Для тебя это к лучшему, – сказал Торир, – так как думаю я, что вот этой тебе придется долго дожидаться.

Хельги выпил еще и сплюнул.

– Тролли бы побрали вас и вашу болтовню, – сказал он.

– Торгнир смотрит на все это поразительно спокойно, – сказал Торгисль через какое-то время. – Что, как мы все время в нем ошибались?

– Никогда я так не думал, – сказал Хельги, смотря туда, где старик восседал за столом рядом с королем. – Иногда море стонет и, будучи спокойным. Думается, это сейчас мне и слышно.

Зала была увешана полотнищами и занавесами из драгоценной пурпурной ткани с вышивкой, привезенными из Миклагарда [16]16
  Константинополь


[Закрыть]или Гардарики [17]17
  Русь


[Закрыть], или с западных островов – добыча войны или дары мира и почтения, что подносили Стирбьёрну короли и князья, которых он покорил. Он привез королю, своему дяде, такие количеством и роскошностью сокровища, и десятой доли которых еще не видано было в Шведской земле. Были там блюда золотые и большие чаши, и сосуды, и кубки из золота и серебра, усыпанные драгоценными каменьями и искусно украшенные узорами – они заставили грубые прокопченные столешницы длинных столов расцвести сияющею красой, словно бурая земля по весне. Но слава и великолепие банкета было не только в золоте и драгоценностях, не только в прекрасных тканях и оружии, развешанном на стенах, и не в блестящих доспехах – но в живой красоте мужей и жен, которые пировали за столами на этом празднестве. Король Эрик, к которому словно вернулась молодость, ел и пил, и веселился, и часто взглядывал на Стирбьёрна, сидящего напротив него в своей юной красоте и силе, и на суженую Стирбьёрна, белокожую и с волосами чернее ночи, сидящую тихо, взглядом и слухом устремленную лишь на него; а по правую руку короля была его прекрасная молодая королева. Она, также тиха, сидела, скрыв веками свои темные глаза, что казались глазами зверя – глубокими как бездны, с неясным выражением под затеняющими их ресницами. Лицо ее разрумянилось, а рыже-золотистые волосы, разделенные на две стороны, затеняли лоб отблескивающей золотом тяжестью. Они были собраны и свернуты улитками над ушами, и перевиты драгоценными сверкающими нитями. Платье ее было из бесценного греческого шелка, пурпурного и затканого золотом. Странная и будоражащая прелесть была в ее задумчивой тишине, в том, как очерчивали огненные отблески ее молодое, цветущее красотой тело, скрытое одеяниями, придавая каждой складке шелка и каждой золотинке отделки тепло и дышащую жизнью красоту плоти и кожи. Но ее повелитель, сидящий рядом на расстоянии руки, смотрел лишь на своего племянника – так казалось бы, если б он не бросал снова и снова долгих взглядов на новую свою девицу-рабыню, сидящую на отдельной скамье. Стирбьёрн, в свою очередь, обращал внимание на всех, он был весел сердцем, в его душе были легкость и мир, и приязнь ко всему свету.

Час был поздний, и люди пустились в россказни, и началась даже похвальба и состязания. Но король Эрик быстро положил тому конец, считая, что в таком обществе, где много людей из разных земель, это не слишком мирно закончится. Он приказал своему скальду спеть им вместо этого что-нибудь, песнь или же драпу.

– А лучше всего, если то будет старая песнь о любви, раз уж у нас сегодня праздник в честь помолвки.

И скальд вышел вперед, и, повинуясь королю, запел песнь, которую называют «Поездка Брюнхильд в Хель». И говорил он так:

 
Великанша сказала
«Ты не дерзнешь через двор мой ехать,
из камня ограда его окружает;
ткать бы тебе больше пристало,
чем ехать следом за мужем чужим!
Зачем из Валланда ты явилась?
Зачем, неверная, в дом мой проникла?
Золота Вар, – если знать ты хочешь,
руки твои в крови человечьей!»
Брюнхильд сказала
«Меня не кори, в камне живущая,
за то, что бывала я в бранных походах!
Из нас двоих лучшей я бы казалась,
если бы люди меня постигли».
Великанша сказала:
«Брюнхильд, дочь Будли, для бед великих
тебе довелось на свет родиться
ты погубила Гьюки сынов,
ты разорила дома их и земли».
Брюнхильд сказала:
«Мудро тебе из повозки отвечу,
если захочешь ты, глупая, знать,
как Гьюки сыны меня заставляли
жить без любви и обеты нарушить!
Там в Хлюмдалире Хильд шлемоносной
меня называли все мудрые люди.
Конунг смелый наши одежды,
восьми сестер, под дубом схватил;
двенадцать зим мне было в ту пору,
когда обещала я конунгу помощь.
В готском краю я тогда отправила
в сторону Хель Хьяльм-Гуннара старого,
победу отдав Ауды брату:
очень был этим Один разгневан.
Воздвиг для меня из щитов ограду
белых и красных, края их смыкались;
судил он тому сон мой нарушить,
кто ничего не страшится в жизни.
Вокруг ограды велел он еще
ярко гореть губителю дерева;
судил лишь тому сквозь пламя проехать,
кто золото взял из логова Фафнира.
Приехал герой на Грани своем
туда, где пестун мой правил владеньем;
лучшим он был, бойцом храбрейшим,
викинг датский, во всей дружине.
Ложились мы с ним на ложе одно,
как если б он был братом моим;
восемь ночей вместе мы были —
хотя бы рукой друг друга коснулись!
Гудрун, дочь Гьюки, меня упрекала
за то, что спала я в объятьях Сигурда;
тут я узнала – лучше б не знать мне!
горький обман брачного выбора.
Долго придется в горькой печали
рождаться на свет мужам и женам!
С Сигурдом я теперь не расстанусь!
Сгинь, пропади, великанши отродье!» [18]18
  «Поездка Брюнхильд в Хель», перевод А.И. Корсуна


[Закрыть]
 

Теперь все затихли и слушали скальда, поющего песнь, потому что пел он ее хорошо и так, что затронул сердца всех. Стирбьёрн сидел неподвижно, вслушиваясь; и по мере того как вслушивался он, взгляд его упал на королеву Сигрид, которая сидела напротив него по правую руку от короля. Она сидела, все так же опустив глаза, они были скрыты длинными ресницами. Одна рука ее легла на стол, и пальцы поигрывали с упавшим кубком. Теперь Стирбьёрн был захвачен напевом, и думал о том, сколь песня эта грустна, так что глядя на королеву Сигрид, он видел не ее, а королеву прежних времен, Брюнхильд. Смотря так, он слышал словно сквозь сон звучный голос скальда:

 
«Брюнхильд, дочь Будли, для бед великих
тебе довелось на свет родиться
ты погубила Гьюки сынов,
ты разорила дома их и земли».
 

Песня шла дальше, а Стирбьёрн думал: «Брюнхильд? Почему обвиняют ее? Ведь это Один воздвиг огненную стену вокруг нее, и наложил на нее заклятие. И это Сигурд проехал сквозь огонь. Но все же вышла она замуж не за Сигурда, а за Гуннара, сына короля Гьюки. А Сигурд женился не на ней, которая была его истинной любовью, а на Гудрун, дочери короля Гьюки. А потом Брюнхильд убила себя на погребальном костре Сигурда. Что за странная несчастливая история, и как трудно человеку понять, что в ней есть добро, а что есть кривда. А теперь она едет в холодный каменный край Хель, а эта великанша ей досаждает и хочет разлучить с Сигурдом».

В таких раздумьях, устремив взгляд на королеву Сигрид, он мысленным взором видел в ней теперь Брюнхильд в час ее свободы и славы, шлемоносную валькирию, Одинову деву со щитом. Словно в забытьи, смотрел он и замечал с непостижимой ясностью, но все так же отстраненно и бесстрастно, ее полуоткрытые гордо очерченные губы, ее белую шею, стройную и нежную, ее груди, чуть стиснутые теснотой платья, меж которыми угадывалась ложбинка, ведущая в невидимые глубины неги и красы. Внутренний взор его спустился ниже; и стол, преграждавший путь его телесному взору, внутреннему не был ему препоной. Он скользнул взором по изукрашенному поясу, кольчужной рубашке, где схожее с тканью переплетение сверкающих железных колец охватывало округлость ее бедер.

Скальд проговорил:

 
Лучшим он был, бойцом храбрейшим,
викинг датский, во всей дружине.
 

И показалось Стирбьёрну, что он еще глубже погружается в песню, так что теряется в ней, и что говорилось о Сигурде – означало его самого.

Затем, при словах «Гудрун, дочь Гьюки, меня упрекала» он поднял глаза, и впервые встретился взглядом с Сигрид, и в тот миг словно опьянел. Он сел, глядя широко открытыми глазам в ее глаза, так же широко раскрытые и немигающие, будто впивающие его целиком. Затем королева отвела взор. Стирбьёрн услышал, будто издалека, голос Тири, шепчущей ему на ухо какую-то любовную безделицу. Он протянул руку к большому украшенному камнями кубку, стоящему перед ним полным меду, и разом осушил его до капли.

10. Объедки уппсальского пиршества

После пиршества Стирбьёрн спал сном, полным будоражащих видений. В том сне он скакал на быстроногом коне через пустынные и безлюдные земли, белые от лунного света. Он скакал сквозь огонь, который подобен был яростному огненному поясу Брюнхильд над Скаталундом, а затем спускался по глубоким лесистым склонам долин в их темные глубины, и молодая листва скользила по его волосам, губам и рукам, когда он проезжал лес. Затем, в водовороте все тех же неспокойных видений, что преследовали его в его забытьи, перед Стирбьёрном вдруг предстала обнаженная королева Сигрид в ослепляюще белом сиянии. На этом видении сон его вдруг прервался и, приоткрыв глаза, ослепленный светом светильника, он действительно увидел у своей постели Сигрид, закутанную в свой багряный плащ, подбитый лебяжьим пухом.

Она стояла у изножья его постели, высоко держа светильник. Широко раскрытые глаза ее блестели. Заметив, что он пробудился, она сказала:

– Я дурно спала, и пришла мне мысль посмотреть, спал ли ты в эту ночь. Я не хотела будить тебя.

Дыхание ее сбивалось, пока она произносила это.

Стирбьёрн рывком поднялся на локтях. Его глаза широко распахнулись, а взгляд остановился на ней. И весь он был подобен тугой тетиве натянутого лука. Его лицо, и без того раскрасневшееся со сна, сейчас еще более запылало румянцем.

– Хотелось бы мне знать, – молвил он, запинаясь, внезапно охрипшим голосом, – с позволения ли короля ты вот так блуждаешь ночами?

Губы Сигрид сжались. Она бросила на него странный взгляд из-под полуопущенных ресниц, а затем легко, будто садящаяся на волну чайка, присела на дальний край постели. Стирбьёрн был недвижен, как бывает недвижна грозовая туча перед самой вспышкой молнии. Спустя несколько мгновений он проговорил:

– Сядь ближе.

Его тон и вид не остались незамеченными Сигрид, и стало ей от того приятно, словно она была искусным рулевым, при сильном ветре с моря правящим корабль меж рифами вблизи скалистого берега.

– О нет, – отвечала она, – мне и так хорошо тебя слышно.

Стирбьёрн чуть пошевелился.

– Зачем тебе нужно было пробуждать меня ото сна, Сигрид? Сказать ли тебе, – молвил он, и голос его был подобен слабому ветерку, колышущему листья в преддверии сильного шквала, – о чем был мой сон?

С этими словами он попытался заключить ее в объятия, но она, как ловкий рулевой, была начеку и оказалась проворнее, несмотря на быстроту его движения, мгновенно выскочив за дверь, где он не мог ее достать. Стирбьёрн, не обуваясь, ведомый вспыхивающим на сквозняке светом ее светильника, нагнал королеву в дверях ее покоя и стал так, что она не смогла захлопнуть дверь. И через миг они оказались в ее спальне, словно в ловушке.

Королева повернулась к нему лицом, встав между изголовьем и стеной. Она поставила светильник на полку на высоте плеча слева от себя и стояла теперь, натянутая как струна, закутавшись до глаз в свой багряный плащ, с яростно пылающим взглядом прекрасного дикого зверя, загнанного к обрыву, и дыхание ее со стоном рвалось из груди. Она безмолвствовала. Стирбьёрн отступил на пару шагов к закрытой двери, протянул назад руку и, дотянувшись до засова, мягким движением задвинул его. Он хранил молчание, и рука его все еще сжимала засов, но, казалось, его тянуло к королеве – так льнет к морской глади уходящий на покой месяц. Так стояли они, Стирбьёрн и королева, одни в сполохах светильника, в пляшущих тенях. Бархатная чернота, наполнявшая окно над постелью королевы ночной тишиной, где во тьме там и сям слабенько вспыхивали звезды, была глубока и, казалось, им слышны были удары сердца друг друга. Ночь полнилась темно-серыми железнопалыми тенями Судеб, что налагают на человека свои неумолимые руки; и летняя ночь сияла от света ее и его глаз, вспыхивающих в лучах настороженно горящего светильника.

Стирбьёрн сделал шаг, подходя к ней ближе, взгляд его остановился, словно у сомнамбулы.

– Сигрид, – проговорил он и будто задохнулся.

Она не отвечала ему и не двигалась, но была словно завороженная. Как медленно ползущая тень луны, как те самые серые тени Судеб или как те, кто слепо идет за ними, Стирбьёрн приблизился к ней. Он опустился перед нею на колени, и руки его обняли ее бедра. Королева оставалась недвижима, он лишь чувствовал под дорогой тканью плаща дрожь ее тела, к которому прижался он щекой. Стирбьёрн поднял глаза, взглянул в ее лицо – и время словно остановило для него свой бег и перестало его заботить. Теперь его не заботило ничто, кроме нее – аромат ее, полуразомкнутые губы, широко раскрытые темные глаза, взгляд которых был устремлен на него. Руки его скользнули вверх и, словно боясь потревожить замерший воздух, коснулись ее рук. Сигрид, все еще не отводя взгляда темных, темнее ночи, глаз от Стирбьёрна, вдруг с грацией богини дала пурпурному плащу соскользнуть со своих плеч и предстала перед ним в своей белоснежной наготе.

Ночь пошла на убыль, и звезды ушли с небосклона, и все те незримые силы, что ткали паутину судеб, кинули прочь челнок своего ткацкого станка. Стирбьёрн, к которому вернулся рассудок, словно впервые узрел возле себя в лучах светильника королеву Сигрид, и перед его внутренним взором промелькнуло все случившееся в эту ночь. Он вскочил с постели.

Королева, очнувшись от сладких и приятных снов, села – сперва в изумлении, а после, встретившись с диким и враждебным взглядом своего любовника, лицом потемнела от гнева. Она тоже вскочила и заставила Стирбьёрна повернуться и посмотреть в ее лицо. Он рванулся было прочь, но она оказалась проворнее и, накинув быстро свой пурпурный плащ, встала между ним и дверью покоя. Он отвернулся от нее к стене и тяжело оперся о стену, спрятав лицо в ладонях.

Некоторое время Королева в молчании взирала на него.

– Ты, должно быть, сын какого-то мужлана, – сказала, наконец, она, – или же тролльский подменыш. Ни один муж королевской крови не повел бы себя столь дерзко после чести, подобной той, что была тебе мной оказана. Что ж, тем хуже.

Стирбьёрн, словно наослеп, двинулся к двери, но, наткнувшись на стоящую королеву, отступил. Затем он произнес, отводя глаза, чужим сдавленным голосом:

– Выпусти меня, Сигрид.

– Я выпущу тебя, – ответила она, – когда ты станешь говорить со мной, как мой благородный сродник, а не как низкорожденный трелл.

Он застыл на миг, словно раздумывая, что предпринять далее, затем поднял голову и сделал движение, словно собирался оттолкнуть ее силой. Но на расстоянии вытянутой руки он остановился. Ужас, написанный на его лице, когда он стоял и смотрел будто сквозь нее, на мгновение лишил королеву способности рассуждать или двигаться. Стирбьёрн разомкнул уста и проговорил:

– Что сделать мне с тобой, неверная сука?

С этими словами он отвернулся от нее, схватился обеими руками за столбики у ложа и рванул их. И под его силой дубовые прочные столбики подались и треснули. Он снова дернул их, словно борясь со своим кошмаром, и остановился, внезапно успокоившись – один оторванный столбик был зажат в его руке. Стирбьёрн взглянул на королеву, словно пес, всего лишь просящий выпустить его на улицу и более не требующий ничего.

Но королева по-прежнему взирала на него, стоя спиной к двери. Его слова задели ее, но даже ресницы ее не дрогнули. Однако постепенно в лице ее разливалась словно бы каменная тяжесть, лицо и даже губы побелели, а потом кровь снова прихлынула к ее щекам. Тихим голосом и медленно, роняя слова, будто тяжелые водяные капли, она промолвила:

– Раз так, будет это твоей погибелью.

И вслед за тем так громко вскрикнула королева Сигрид, что задребезжали чаши на полках и гуси отозвались в королевском дворе.

Теперь она его пропустила, но он оказался не быстрее, чем служанки и все остальные, услышавшие ее крик. Стирбьёрн прорвался сквозь них, словно обезумев; в трех шагах от дверей спальни королевы наткнулся он на старого Торгнира, миновал старика и тут его настиг Хельги, которого он так ударил по уху, что Хельги полетел на пол и растянулся, лишившись чувств. Стирбьёрн достиг своей комнаты, однако и Торгнир, и Хельги, и еще четыре-пять служанок видели, как он выбегал из спальни королевы.

Тут в проходе, ведущем к покоям королевы, появился король Эрик, разбуженный громкими криками, в плаще и с обнаженным мечом в одной руке и светильником в другой. Все расступились перед ним, однако никто, даже Торгнир, не решался заговорить, и все лишь молча давали королю дорогу. Он вошел, взглянул на королеву и закрыл затем за собою дверь. Сигрид упала перед ним ниц и обхватила руками его ноги, заливаясь горючими слезами. Король замер, силясь понять, что же произошло. И наконец, всхлипывая и задыхаясь, она мало-помалу поведала, что всему причиной его дорогой племянник, который, будучи распален пивом и похотью, силой овладел ею. Король выслушал все это молча, недвижный и внешне бесстрастный. Он устремил взор на ее склоненную голову, содрогающуюся от рыданий, на белую обнажившуюся шею с вьющимися коротенькими волосками, затеняющими светлую кожу, на плащ, который сполз и обнажил ее горло, на ее груди, которые виднелись под плащом, сжатые меж ее локтями словно пара голубей, что сидят на краю крыши. Когда королева окончила свой рассказ, она взглянула снизу в его лицо и вскричала:

– Повелитель, отчего ты меня покинул?

Словно башня, возвышался над нею король. Он ничего не говорил, только стиснул челюсти и неподвижно, с застывшим лицом смотрел поверх ее головы. Сигрид, испуганная его холодностью, поднялась на ноги и обвила руками его шею, дрожа и всхлипывая, спрятав лицо у короля на груди. Он же застыл, словно окаменев. Король казался опустошенным и отяжелевшим, и страшно было взглянуть в его лицо, было оно беспросветным, словно глухая ночь, и печальным, будто море под покровом зимы. Наконец, освобождаясь от тягостной неподвижности, он снова взглянул на королеву, мягко снял ее руки со своих плеч и без единого слова вышел из комнаты. Сигрид, видевшая горе короля, сочла за благо ничего более не говорить и просто отпустить его.

Сероватый утренний свет заставил поблекнуть лучи светильников и последние янтарные вспышки огней в королевской зале. Спустя некоторое время к Торгниру явился человек, передавший повеление немедленно явиться к королю. Торгнир пришел и застал короля при доспехах и оружии, сидящим в своем высоком кресле с обнаженным мечом, лежащим поперек его колен. Долгое время король в молчании смотрел на него. И Торгнир стоял перед ним, склонив голову. Наконец король сказал: