Текст книги "Стирбьёрн Сильный"

Автор книги: Эрик Рукер (Рюкер) Эддисон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

2. Торгнир законник

Среди бондов росло недовольство из-за убийства Аки, и много было толков о Стирбьёрне и его безнаказанности и необузданности – он-де убил человека и не платил за то виры. В конце концов король сам заплатил виру, и недовольное ворчание на время поутихло.

Весною король отправился на север к приморским землям Хельзингланда и в Ярнбераланд погостить, и лето было уже в разгаре, когда он вернулся. Со своей стражей ехал он верхом вдоль правого рукава фьорда против Сигтуны. День был ветреным, и ветер нес туман, сделавший все серым и призрачным, изгладивший холмы и леса и смешавший воды и небо в общем сером бесцветии. Лишь кой-где воды были темнее от теней неисчислимых торопливых волн, да еще там и сям выглядывали рифы, более темные, нежели окружавшее их море, окаймленные пеной охлестывавших их валов. Словно устремляющиеся на добычу птицы, черные волны накидывались друг на друга, догоняли, выписывали широкие зигзаги, сдваивались, закручивались водоворотами, и блестели стеклянной гладкой чернотой у гребня каждого вала. А затем ветер переменился, и на покрытой зыбью поверхности залива вырисовались черный и белый перекрещивающиеся мечи. Человек на вороной лошади прискакал со стороны реки навстречу королю. В нем король признал ярла Ульфа.

– Красен ты и непокоен, – молвил король. – Что стряслось?

Ярл заговорил ему на ухо – так говорит человек, освобождающийся от тяжкого бремени, болеющий душою о том, что говорит, и опасающийся, что зло может постигнуть его, как постигает оно тех, кто приносит королю дурные вести. И правда, ярл рассказал новость важную: противу всех законов, в отсутствие короля собрался в Уппсале Тинг; на Тинге вспыхнули яростные споры между бондами с одной стороны и Стирбьёрном и его друзьями с другой, снова всплыло убийство Аки и все старые счеты со Стирбьёрном, и в конце концов Стирбьёрн заявил во весь голос, что он по праву рождения король над половиной земель свейских, и им следует это хорошенько запомнить. Тогда бонды заревели и завыли, и заявили, что они не боятся избрать короля сами, и выбрали Ламби Белого, человека из Стоксунда, что в Тентланде, королем над областями, на которые Стирбьёрн заявлял свои права. Тинг после того заволновался, ибо мало было желающих затевать битву между людьми короля и бондами.

Король его выслушал и некоторое время хранил молчание, лицо его омрачилось.

– Сказанное тобой во многом сходится с тем, – молвил он, наконец, – что я уже успел услышать.

– Ты уже знаешь об этом? – сказал пораженный ярл.

– Король имеет много ушей. И разве не было там Торгнира, дабы остановить их, когда проводилось это честное избрание?

– Он был там, я более чем уверен, – молвил ярл Ульф, – но сделанное им не было достаточно, чтоб дать им укорот.

– Я доверяю Торгниру во всех делах, – сказал король, – однако не в том, что касаемо Стирбьёрна. Торгнир всегда был против него.

Ярл промолчал.

– Был ли Торгнир, – спросил король, – там, когда они начали швырять камнями и грязью, чтобы прогнать тебя с Тинга – тебя и Стирбьёрна?

– И про это знаешь ты, король? – сказал ярл. – Я думал сказать тебе о том позднее, дабы не слишком разжечь пламя твоего гнева. Да, это большое бесчестье и позор. Хорошо было б оставить память о тех камнях на коже некоторых из них.

– Ты мне так и не дал ответа, – молвил король Эрик, – был ли там Торгнир, когда они камнями прогнали вас с Тинга?

– Повелитель, лгать я не стану, – ответил ярл, – его там не было. Однако же, думается мне, Торгнир в этой суматохе был схож с неумелым поваром, который, заварив котел смуты, сидит у огня и ждет, пока котел закипит. И слишком поздно понимает, что нет у него сил и не хватает длины рук, чтобы снять котел с огня до того, как смута выплеснется через край.

– Должен я видеть Торгнира, – сказал король. – Есть ли у тебя лодка, чтобы мы переправились в Сигтуну?

Ярл провел его к воде и показал три корабля, которых было достаточно, чтобы поднять короля и всех его сопровождавших. Они вдвоем стояли на берегу, пока люди короля поднимались на борт. Ярл Ульф был в сильном гневе, кусая усы и выдирая из них волоски. Король же, пораздумав хорошо, оставил его пока в покое. Затем, утомленный этим зрелищем, сказал:

– Пусть страх не закрывает твоих уст. Но что если я услышу против слов твоих слово Торгнира, который невиновен в этом деле?

– Благодарю тебя за это, король, – молвил ярл. – Он твой преданный пес, не стану отрицать того. Но тут, когда дело касается Стирбьёрна – неужто послушаешь ты его? Станешь его слушать? Этот Ламби, этот ничтожный, подлый и грязный смутьян был избран – противно закону! – соправителем вместо твоего благородного юного сродника? И станешь ты слушать Торгнира? И станешь говорить с ним?

– Отчего так скривился ты? – спросил король.

– Не так бывало в Швеции встарь, – сказал ярл Ульф, и горячей яростью дышала его гневная речь. – Не сжег ли король Ингьяльд Коварный некогда в Уппсале шестерых королей, потому что не желал ни с кем делить власть? Неужели ты не устыдишься… – но тут он разом прекратил свои речи, так как в пылу негодования не утратил способность обуздывать свои чувства настолько, чтобы не увидеть знака повиноваться в обратившемся на него взгляде короля.

– Стыдиться того, что стыда не стоит, – очень тихо сказал король через некоторое время, – есть свойство глупца, а не короля. Ты был некогда знаменитым кораблеводителем. Ну что ж, эта лодочка сослужит нам службу.

Была там маленькая лодка, около пятнадцати футов длиной, что находилась при одном из больших кораблей; король приказал ярлу сесть в нее, и они отплыли от берега, будучи лишь вдвоем.

Король велел ярлу Ульфу сесть у руля и править, велел поднять парус и править к Сигтуне.

– Теперь я погляжу на твое искусство морехода, – сказал король.

Ярл ловко поднял парус, держа на Сигтуну так, как только возможно было в такую бурную погоду. Но снова и снова их сносило в сторону рвущимся шквалом, и он принужден был стравить парус или же отвести его брюхо под ветер.

– Что я вижу? – сказал король, – Твои поступки разнятся с тем, о чем ты так громко болтаешь. Крепи парус и держи прямо на Сигтуну, или тебе придется плохо.

И он, не слушая возражений ярла, пригрозил ему большим копьем с железным наконечником в фут длиною, так что ярл принужден был повиноваться. В этот миг лодка перевернулась и оба – и король, и ярл, – оказались в воде.

Когда с корабля это увидели – тотчас же повернули в их сторону и спустили шлюпку, однако и король, и ярл были отличными пловцами и очутились на берегу ранее, чем те, кто собирался их спасти, успели отплыть. Король отряхнулся будто собака, и принялся громко смеяться. Он похлопал по плечу ярла Ульфа, стоявшего рядом с видом человека, который никак не может решить, смеяться ли ему или браниться, отжимавшего воду из намокших штанов и кёртла.

– Позволь уж мне самому править Швецией, – сказал король, – а ты занимайся своим делом, учи своего воспитанника добру и давай ему благоразумные наставления. И учи его вести корабль не по-твоему, а по-моему. Хоть и правда то, что, когда переворачиваются королевства, рядом нет берега, к которому можно было бы плыть.

Торгнир Торгнирсон, прозванный Законником, прибыл в тот же вечер, повинуясь посланникам короля Эрика, чтобы держать перед ним речь в маленьком зале с очагом, где король обыкновенно сидел, когда желал уединения. Король велел Торгниру сесть на невысокое сидение у своих ног. Стар был Торгнир годами, борода его была длинной и седой, лоб изборожден морщинами, косматые брови низко нависали над глазами, щеки впалы были и сморщены, а нос напоминал орлиный клюв. Голова его была лысой.

Король сказал:

– Дикие птицы и звери, сбившиеся в стаи и стада – разве такой ты должен был вернуть мне Шведскую землю, Торгнир?

Торгнир смотрел на него некоторое время, храня молчание. Затем он отвечал:

– Если говорить открыто, король – того, кто моложе меня и ближе тебе по крови, следует считать причиной произошедшего, но не меня.

– Так что, – сказал король, – когда руки старика становятся слабы и он выпускает власть – мы должны винить в том молодую кровь, что быстро бежит в жилах? Должны ли мы охолостить наших молодых людей, считаешь ты, дабы сделать их покорными, чтоб возможно было прожить наш век в тиши и покое? Или бросать их младенцами на произвол судьбы, а выращивать лишь дочерей, которых ты и я и в нашей старческой немощи сможем держать в повиновении?

Торгнир склонил голову.

– Я не дивлюсь тому, повелитель, что ты гневаешься. Но если я не заботился о твоих делах так, как мне и надлежало, тогда да не получу я из твоих рук более ничего, и да потеряю я все, что имею: богатство, земли, свободу и наконец, саму жизнь свою.

– По чьему указу, – спросил король, – было созвано собрание в то время, когда, согласно закону, Тинг распущен, и пребываю я в дальних землях?

– Не было на то указа, повелитель, – отвечал Торгнир.

– Было ли это по твоему почину, Торгнир? – молвил король.

Тот отвечал: – Нет.

– Совершилось ли все при твоем сильном тому противудействии?

– Повелитель, не будь ко мне столь суров, – сказал Торгнир. – Это произошло без моей на то воли и не по моему совету; могу тебе в том поклясться.

Король сидел неподвижно. Затем он сказал, не возвышая тона, однако был его голос схож с угрожающим низким рычанием крупного пса.

– Если уж на то пошло, следует решить, кому править Свейской землей – мне или же бондам?

Старик молчал, глядя на огонь.

– Я хочу от тебя ответа, – сказал король.

Медленно повернулся Торгнир и посмотрел в лицо королю.

– Тогда ответь мне на мой вопрос, король: от солнца или от дождя наливается зерно ко времени жнив?

Король, взявшись рукой за подбородок и откинувшись в своем резном кресле, смотрел на старика, полуобернувшегося к огню и одной белой тонкой рукой стянувшего на плече полы плаща, отделанного горностаем, так, словно и возле огня его иссушенное тело мерзло; вторая его рука лежала колене. Спустя время король заговорил:

– Ты и я стареем. И когда будем мы погребены, бразды правления перейдут в руки других. И те станут поступать согласно велениям Судьбы. Вероятно, мудрому надлежит сознавать: чему суждено быть, того не миновать. Однако это не по мне. И, помимо того, Торгнир, – молвил король, и голос его изменился, – я действительно люблю этого мальчика.

– Ты молчишь, – сказал затем король, – О чем ты думаешь?

– Должен ли я говорить о том, король?

– Должен, – сказал король.

Торгнир помолчал, затем:

– Раз так, вот что скажу я, – ответил он, – Стирбьёрн с его ненасытностью проглотит нас и приведет к гибели себя самого.

– Фу! – сказал король. – Предубежден ты против него и ему завидуешь.

– Скажу я тогда, повелитель, – отвечал Торгнир, – что был на свете слепой гусь, не увидевший лису в терновнике. На этом Тинге, как бы ни был дурен он, созванный незаконно, я мог бы все изгладить, но он своей грубостью перевернул все вверх тормашками, и Тинг заревел. Он пустил первый камень, и отвечал насмешкой на каждую насмешку и оскорблением на каждое оскорбление.

Король сказал с угрозой:

– Бонды прогнали камнями моего сродника и моего ярла, как довелось мне узнать.

– Я тут ничего не мог поделать, – молвил Торгнир. Помолчал.

– Дозволишь ли мне говорить прямо, повелитель?

– Говори, – сказал на то король

– За более чем сорок лет успел ты испытать мою верность. И, помимо того, отец мой верно служил королю, твоему отцу, и давал ему разумные советы. Скажу тебе по правде, король – свеи не стерпят жестких вожжей, и самыми нестерпимыми будут для них вожжи в руках этого юнца.

– А я, – сказал король, нависнув над ним и пылая от ярости, – не стерплю поддельных королей на этой земле.

– Ежели послушаешь ты моего совета, повелитель, – молвил Торгнир, ничуть не испугавшись, – ты станешь могущественным, словно орел, взирающий на мелких пташек. Даю тебе клятву – не прилагал я руки к свершившемуся, однако удержать их не смог. Все совершилось в запале дурной злобы, а что подстрекало к тому – ты и сам знаешь. Оно угаснет как искра, если только ты, король, дунув не ко времени, не разожжешь большое пламя.

– Я, – молвил король, – давлю искры ногой, а не раздуваю, если уж хочу их погасить. Бонды знают меня, а я знаю их. Если я не прикончу этого Ламби прямо сейчас, они не станут искать тому дурной причины; да и сам он не станет, если есть у него голова на плечах. Вели ему сидеть тихо или же втайне покинуть нашу державу. Тебе ведомо, как к этому приступить и чем убедить его, исполни же это. Стирбьёрна отошлю я на три года, придав ему корабли и людей в количестве достаточном, дабы мог он совершить достойные деяния, если, как я думаю, ему суждено их совершить. Так что он станет острить зубы где-то в чужих краях, а не на моих землях и не на моих людях тут, в Швеции; и после трех лет, ежели вернется он к тому готовым – он получит свое королевство.

– Хорошо задумано, король, – молвил Торгнир, кивая головой. – Да не позволят Боги удобренной почве стать пустошью и худородной.

Человек из королевской стражи вошел и, поклонившись низко, спросил, дозволено ли будет войти к нему Стирбьёрну. Король тотчас приказал принять его. Стирбьёрн вошел быстрым шагом и, увидевши Торгнира, остановился меж резных столбов у входа. Он переводил взгляд с короля на Торгнира, с Торгнира на короля. Лицо его стало мрачным, и волосы слегка приподнялись, словно шерсть на загривке дикого пса при встрече с врагом.

– Нет большего позора, – сказал он, – для тебя, повелитель, чем столь дружески говорить с этим стариком. Позволь вывести его и зарубить перед дверью – это было бы хорошо.

Король смотрел на него в упор и ничего не говорил.

– Повелитель, – сказал Стирбьёрн, все еще стоя в дверях, освещаемый огнем очага. – Я пришел просить о милости. Дай мне двадцать кораблей и позволь отправиться в викинг [7]7
  изначально викингом назывался именно поход, а не люди, в нем участвующие


[Закрыть]. И дай мне также позволение убить объявленного тобой вне закона Ламби Белого, которого эти бонды, сношающие друг друга в зад, и этот старик в открытую именовали королем. Свет не видывал и не слыхивал большего бесчестья.

Взгляд Торгнира из-под выступающих надбровных дуг и бровей встретился со взглядом молодого человека. Лицо его осталось невозмутимым, он не повел и бровью, и глаза его были почти не видны в глубоких глазницах, куда не доходил свет от огня.

– Сродник, – молвил король Эрик, – ты молод. Поэтому я не дивлюсь тому, что ты несправедлив и хочешь расправы: годы и опыт должны это исправить. Что же до остального – получишь ты не двадцать, а шестьдесят кораблей, с полной командой на каждом. Моя воля такова – три зимы ты проведешь в дальних краях. Следует тебе, будучи рожденным королем, научиться и дела вести по королевски. И после этого, после всех великих скитаний, если вернешься ты здоровым и невредимым, я надеюсь найти в тебе зрелого мужа и достойного сына своего отца, и моего достойного сродника. И тот день будет лучшим днем моей жизни, когда ты окажешься на месте твоего отца моим соправителем в Уппсале.

Когда король, его дядя, говорил это, с лица Стирбьёрна сходили ярость и уныние, и он смотрел на короля с такой радостной и открытой улыбкой, что даже тот, кто дурно относился к нему, должен был его полюбить. И волосы его больше не топорщились, а легли гладко на голове. Он подошел ближе, войдя в залу.

– Что же до Ламби, – молвил король, – он ничто – мошка, оплёвок, и я ничуть о нем не беспокоюсь. Я запрещаю тебе, однако, сражаться с ним когда-либо в Швеции или у берегов ее; но если вы встретитесь в чужих краях иль в открытом море – что ж, пусть тогда Судьба решит.

– Король, – ответил Стирбьёрн, – ты обошелся со мной благородно. И я клянусь выполнить все, о чем ты меня просил.

Король сказал:

– Теперь я хочу, чтобы вы стали друзьями, ты и Торгнир. Я повелеваю вам скрепить дружбу рукопожатием, здесь, на этом самом месте.

Торгнир протянул руку, но Стирбьёрн помолчал, а затем отступил на шаг назад.

– Я подам ему руку, – сказал он, – но лишь тогда когда смогу сделать это по доброй воле. В другой раз.

– Ну что ж, – сказал Торгнир, – по крайней мере, я люблю открытость и честность.

– Юнец был сильно задет и разозлен, – молвил король, когда Стирбьёрн вышел. – Но я в нем вижу великую душу.

Торгнир посмотрел на короля из тьмы своих глубоких глазниц.

– Да, повелитель, – сказал он, – но о делах судят по их концу.

3. Королева Сигрид Гордая

И вот Стирбьёрн, как и приказал король, отправился в чужие края. Лето прошло, и зима, и когда зима уж почти миновала, поехал король Эрик на юг в Арланд, погостить к Скогал-Тости, отцу той Сигрид, что была со Стирбьёрном на погребальном холме короля Олафа и имела там видения, о которых уже упоминалось. Тости был большим другом королю и устроил ему достойный прием; и когда провел у него король со всеми своими людьми три дня, стал Тости умолять его остаться еще на три дня, а затем просил о еще трех днях, так что общим числом девять дней пировали они в зале дома Тости.

Скогал-Тости был человек дородный и осанистый, и самый тороватый во всем, что касалось дома и хозяйства, а также любил он богато одеваться напоказ. Ему больше было по душе, чтобы богатство делало его славу самого значительного человека на все окрестности, которые мог он обозреть с выгона своего дома в Хокби – чем он бы управлял более обширным имением где-то далеко и был бы всего-навсего человеком короля, и был бы лишь орудием чужого величья, а не своего собственного. Был он великим воителем и много времени провел в военных походах. Жену его звали Гудрид. Она была женщина властная и происходила из рода ярлов Западного Готланда. Была она пригожа собой, но люди находили ее слишком уж заносчивой и алчной, и иной раз жестокой сердцем.

На девятый вечер их пиршества, когда люди наелись и пошли шутки да разные истории, и стали люди пить друг с другом, заговорил король и сказал он:

– Время еще раннее – однако же, Тости, я пить более не стану, разве что твоя дочь Сигрид поднесет мне чашу.

Сигрид сидела на особой скамье на возвышении, рядом с матерью, а другие женщины, что присутствовали на празднике, сидели отдельно от них по обе стороны. На ней было синее платье, отделанное по вороту и краям мехом норки, а у шеи шли золотые пластинки, и в каждую было вделано по четыре кусочка янтаря. Лоб охватывала шелковая лента и перевитой золотой шнурок, что удерживали ее пышные волосы, спускавшиеся двумя тяжелыми тугими косами с двух сторон на ее грудь, а концы их были прихвачены отделанным камнями поясом.

Тости позвал ее со своего кресла, которое стояло ниже королевского, и сказал:

– Чего ты медлишь, Сигрид? Или мы так разленились, что заставляем гостей ждать? Того более, что гость наш – сам король.

Она, поглядев своими темными глазами сначала на отца, а затем на короля, протянула руки к большому золотому, полному меда, рогу для питья, который трел, покорный кивку ее отца, уже подавал ей, и пена вскипала на краях рога. Словно мачта корабля, что легла было от шквала, а затем вновь восстала, когда корабль спустился под волну – так поднялась она и, скромно опустив взгляд, шла между скамей, пока не остановилась возле короля.

Король Эрик взял одной рукой рог, а второй удержал деву и заставил сесть рядом с собой на кресло. Она сперва воспротивилась, но он настоял на своем. Она села очень смущенно и отвечала лишь «да» или «нет», и легкой улыбкой на все, что бы ни говорил ей король. И так продолжалось, пока огни не стали угасать, а веки людей отяжелели, и так закончился праздник.

– Вот и свершилось то, о чем ты так долго думала, – сказал Скогал-Тости жене, ложась в постель, – и я думаю, тебе следует быть довольной тем, как все пошло сегодняшним вечером.

– Пока все идет гладко, – отвечала она, – однако корабль еще не пристал к берегу.

– Не пристал к берегу? И пристал, и даже выволочен на берег, – молвил Тости. – Вот увидишь, когда король соберется уезжать, он станет говорить о том, чтобы выдать ее за Стирбьёрна.

– Что ж, пока и это неплохо, – отвечала она.

– Неплохо? Да чего же лучшего желать? – Тости, сидя и снимая обувь, удивленно взглянул в лицо жены, которая загадочно улыбалась. – И твоими же расчетами они стали хорошими друзьями.

– Она ответила отказом уже дюжине, и не один из них оказывал нам честь и был бы ей хорошей парой. Помнишь ли ты молодого Харальда Гренландца, который был с тобой в походах? Нынче он король.

– Что правда, то правда, – отвечал Тости, – девчонка удалась упрямой, это верно. Ее высокомерие и заносчивость их всех раздражают и заставляют отступать. Однако сейчас игра идет большая.

– И это тоже верно, – сказала Гудрид. – Помни, однако, как своевольна твоя дочь.

– Она истинная дочь своей матери, госпожа моя. Вертка, словно угорь.

Гудрид рассмеялась.

– Но у нее есть голова на плечах, – продолжал Тости, – она раньше кошки успеет облизать миску. Она не откажет Стирбьёрну.

– Я скажу, – отвечала Гудрид, – лишь одно: не будь в этом так уж уверен.

– Не возьму я в толк, – сказал Тости, вставая, – всех твоих беспокойств и вопросов. Говорила ли ты с ней о том?

– Нет, – отвечала Гудрид, – но я наблюдала за ней. Она, верно, почуяла, к чему все велось этим вечером. И мне не понравилось то, как она на это смотрела.

– Но не отказывать же! Выше неба не взлетишь.

Гудрид покачала головой.

– Это все ты давал ей слишком много воли, баловал ее. Ей до меня дела нет, а теперь и до тебя также.

– Ну, что ж, – отвечал Тости, – воли я с нее не снимаю, кого бы она не выбрала. Однако же я не верю, что она откажет.

Гудрид ничего не сказала, но посмотрела на него бужто на забаву. Он же, не понимая, что она хочет и отчего так смотрит на него, схватил ее за плечи:

– Это у нее от тебя, – сказал он, – она дурно обходится со всеми мужчинами, исключая того, кого сама выберет.

И он притянул к себе жену и поцеловал ее шею и обнаженное плечо.

На следующее утро король отвел Тости в сторону и сказал ему:

– Есть вещи, о которых я хотел перемолвиться с тобой, Тости, и, думаю, после прошлого вечера я не застал тебя врасплох этим разговором. Касается это твоей дочери Сигрид.

Тости отвечал:

– Я понимаю, повелитель, куда ты клонишь, и принимаю это как большую честь и радость, величайшую изо всех, что когда-либо могли удостоиться я и мой род. Однако правда и то, что говорят: «В люльке простеца бывает такое, чего нет и в королевском дворе», и раз уж она – моя единственная дочь, я надеюсь, повелитель, ты не будешь оскорблен тем, что в ее воле выбирать. Так я поступал ранее, так, думается мне, должно поступить и сейчас. Это будет лучше и для нее, и для всех остальных.

– Я сам поговорю с ней, – молвил король. – Никто еще не умирал от раны, нанесенной другому, также и никто не удовлетворится чужим выбором.

Король шел вместе с Сигрид вдоль пастбища по тропинкам, протоптанным овцами, к южным холмам, что смотрели на Балингсдаль. Долго он хранил молчание. Затем внезапно заговорил:

– У меня есть к тебе разговор, Сигрид.

– О том нетрудно догадаться, повелитель, – сказала она, думая, что у короля не может быть иной цели, чем та, о которой уже так давно думали ее родители – выдать ее за Стирбьёрна.

– Какого же ответа, – сказал король, – ожидать мне от тебя?

Сигрид, смотря прямо перед собой, отвечала:

– Я скажу тебе, повелитель, если ты прежде скажешь, дозволен ли мне свободный выбор говорить «да» или «нет».

– Отец твоей, – сказал король, – предоставил тебе отвечать по твоему собственному желанию. Кроме того, и я не принял бы иного.

– Тогда, повелитель, – сказала она, – мой ответ «нет».

Услышав это, король резко остановился. Сигрид также остановилась и встала лицом к лицу с ним. Ее лицо покраснело.

– Я должен знать причину, – сказал король.

Она не ответила.

Король сказал:

– Я не стану угрожать тебе, Сигрид. Но раз уж я должен упрашивать тебя, ты также должна отвечать мне и назвать причину. Потому что это сватовство не таково, как прежние, которые ты в своей гордости считала для себя недостойными.

И все же она хранила молчание. Гордым был лик ее, большие карие глаза были глубоки и непостижимы, словно глаза оленя. Затем она опустила взгляд и отвернулась.

– Я вижу, – сказал король, – что-то вдруг пришло тебе на ум.

Сигрид рассмеялась.

– Нет, повелитель, это всего лишь старая сказка, старая песня.

И она стала говорить:

 
Я знал стишок:
Орел на камень сел!
Я знал другой:
Орел на камень сел!
Я третий знал:
Орел на камень сел!
И первый с остальными схож:
Орел на камень сел!
 

Она посмотрела на него с гневом и насмешкой. Взгляд короля стал тяжелым. Она же уронила руки и:

– Что может сделать девушка, – сказала она, – если мужчины так домогаются ее? Неужели я должна взять в мужья этого никчемного мальчишку лишь потому, что в его жилах течет королевская кровь? И потому что король сватает меня за него? И, скажу по правде, – сказала она, отворачиваясь, – Стирбьёрн для меня не лучше кошачьего отродья.

Некоторое время король Эрик смотрел на нее, а потом, поняв, куда ветер дует, он разразился хохотом, потянулся к ней и взял за руку.

– Что ж, вышло тут несогласие, – молвил он, – непрямого вопроса с неловким ответом. Я сватаю тебя, Сигрид, не за кого-то другого, а за себя. И вот мое к тебе дело – будь моей женой и королевой в Уппсале.

Рука ее все еще была в руке короля, а тело гордо выпрямилось, словно дикие березы, дети леса и воли. Сигрид стояла недвижно, дыхание ее стало частым. Спустя время король сказал:

– А теперь какой ответ дашь ты мне?

Они остановились у края ледникового озерца, которое уже начало оттаивать. Ветер, дующий с дальнего его края, нес льдины вдоль берега, где стояли они. Сталкивающиеся края льдин похрустывали и стонали мягким высоким стоном, и обломанные кусочки звенели друг о друга, словно маленькие колокольчики. Сигрид ответила очень тихо:

– Тот ответ, что я дала, когда думала, что ты говоришь за Стирбьёрна.

И вдруг, будто очнувшись, она попыталась вырвать свою руку из руки короля, но он ее удержал.

– Прошу, отпусти меня! – крикнула она. – На моей руке будет синяк.

Затем лицо ее покраснело, а взгляд сделался жестким и злым:

– Должна ли я отвечать тебе, как королю, или же как старику, что пришел свататься?

Король, отпустив ее руку, схватил ее в объятия. Она, испугавшись после сказанной колкости о старике, которая могла уязвить его, забыла уже и те большие ожидания, которые жаждала осуществить ее душа. Она покорно замерла, не дыша, в его сильных объятиях, которые доказывали, сколь пустопорожней была ее колкость – пустопорожней и оттого безвредной.

– Я покажу тебе, – горячо прошептал король Эрик в ее ухо и в волосы, – как тебе следует отвечать. Так хочу я, чтоб ты отвечала мне, Сигрид, как отвечала бы воителю, который любит тебя и не отпустит тебя. Не отпустит тебя, Сигрид Гордая.

Но она была такой напряженной и так обреченно корилась его объятиям, не произнося ни слова, что он немного отпустил ее. Она теперь стояла перед королем, держа руки за спиною и вперившись в него своими влажными непостижимыми очами.

– Я хорошо поняла, повелитель, что ты сильнее меня, – молвила она, – однако помни, что для каждого соглашения нужны две стороны.

– Это будет только справедливо и правильно, – ответил король, – Не стану я принуждать тебя, ни словом, ни делом. Однако на этом самом месте должна ты принять решение.

Она хранила молчание.

– Ну, так даю тебе сроку до завтрашнего утра, – молвил он.

Но она все так же молчала. Быть может, странные и пагубные мысли роились в ее голове, под перевитой тяжестью кос, которые отбрасывали в слабом солнечном свете мерцающие отблески красно-золотого огня. Спустя какое-то время она устремила на короля взгляд своих карих очей.

– И какого выбора ты от меня желаешь, повелитель? – молвила она.

– Какого? – сказал король. – Это такой вопрос, которому не требуется ответа.

И снова она замолчала. Взгляд ее взволновал бы любого мужчину – столь был он пристален и непостижим; так странствующий по незнакомому морю не ведает, безопасны ли глубины, над которыми он проплывает, или же они таят рифы, что станут причиной его гибели. Затем ресницы ее дрогнули и гордые губы ее смягчили свои очертания, и вся она теперь была покорившейся властелину красою.

– Желание сильного – закон, – молвила она и приблизилась, и он заключил ее в объятия.