Текст книги "Долгое безумие"

Автор книги: Эрик Орсенна

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

Чайная церемония I

XXIV

Однажды, прогуливаясь под аркадами улицы Риволи среди толп туристов с преобладанием японцев, ослепнув от витрин с тысячами Эйфелевых башен любого размера из золота и серебра, ты наткнешься на чудесное местечко – кафе, которое посещают одни женщины и где они поглощают пирожные и сдобу.

Их взгляды блестят, губы влажны, постукивают ложечки о края чашек. Некая грусть охватит тебя – ты вдруг поймешь, что никогда мужчина не будет так притягивать их, как все эти гастрономические чудеса.

Это «Анжелина», бывшее кафе «Румпельмайер». Сестры облюбовали его по исчезновении Габриеля XI для продолжения образования младшего Габриеля. Он был удивлен.

– Я полагал, что для подобного рода бесед в семье принято встречаться в «Куполь»?

– Всему свое место, мой друг. Времена изменились. Твой отец, твой дед говорили о женщинах в мужской компании. В английских клубах, где запрещено бывать женщинам, мужчины также общаются между собой. Ничего хорошего. Чтобы узнать противоположный пол, нет ничего лучше, чем общение с ним. Где еще ты встретишь такое количество женщин? – ответила Клара.

Дальше заговорила Энн:

– У женщин и цветов нет ничего общего, Габриель, как бы это ни было неприятно поэтам, певцам женского очарования. Мы телесны. Если ты хочешь прожить настоящую любовь, следует привыкнуть, что у нашего тела есть свои запахи, свои недостатки, слабости. Совместная жизнь – это существование бок о бок, когда приходится что-то и терпеть.

– Энн, ты уверена, что это то, что нужно, и он не потеряет интерес к женщинам? Впрочем, ты права. Закулисье женской жизни тебе не помешает знать.

Габриель навсегда усвоил их уроки. На все чайные церемонии он являлся первым и упивался зрелищем женской физиологии.

Порой забредал еще кто-нибудь из мужчин. Улыбка, легкий поклон в сторону Габриеля: «Привет, коллега, мы здесь с одной целью».

Кто воздаст когда-нибудь должное исповедальной силе сладкого? Вместо наушников, слепящего света и других пыток полицейским следовало бы просто предложить подозрительным личностям полакомиться.

Поднося ко рту первую ложечку с пирожным или взбитыми сливками, посетительницы кафе готовы были сознаться в чем угодно. Я не выдам ничего из того, чего наслушался там, поскольку тогда моему повествованию не будет конца: прав был Сервантес – одни истории порождают другие истории, причем в большем количестве, чем ирландские католики – детей.

Энн и Клара вместе были одной превосходной матерью: их уши были предназначены, чтобы выслушивать бесконечные излияния, руки – чтобы укачивать, ум – чтобы обдумывать, как быть дальше, память – чтобы улыбаться («Это напоминает нам столько личного, Габриель, если бы ты знал»), язык – чтобы сообщать о результатах раздумий, а ноги – чтобы в случае необходимости наподдать.

Габриель в очередной раз жаловался на судьбу.

– После Севильи ни одной весточки. Слышите? Ни одной!

– У тебя есть ее фото? – спросила Клара.

Он с сожалением протянул ей карточку, с которой никогда не расставался. Молодая темноволосая женщина, волосы зачесаны назад, веки полуприкрыты, загорает на солнце. За нею крыши, звонница. Сестры долго вертели карточку в руках, вглядывались, изучали и при этом были похожи на колдуний.

– У тебя такое же мнение? – поинтересовалась Энн у сестры.

– В точности.

– Хорошо. Бедный Габриель, знаешь, чтобы понять жизнь, нужно определить, к какому типу людей принадлежит тот или иной человек. Это нисколько не противоречит тому, что каждый обладает неповторимостью. Женщина, которую ты так страстно любишь, островитянка.

– Островитянка?

– Типичная. Взгляни на этот нежный овал лица, ведь это поверхность моря, безмятежная, гладкая и вдруг взбудораженная неким толчком вулканического происхождения. Губы полные, мясистые до неприличия. Поздравляю, Габриель, скучать тебе не придется. Та же картина и ниже: тонкие руки, ноги, хрупкая шейка и вдруг такая тяжелая грудь. У нас наметанный глаз. Тебе следует понять, что островитянки сосредоточивают свою жизненную энергию на отдельных частях тела и определенных моментах существования. Как бы на неких островах. Соль их жизни – архипелаг. Остальное, обыденное, как бы дремлет под поверхностью.

– Словом, ты любишь островитянку, и такой, каким мы тебя знаем, ни за что не клюнул бы на континенталку.

– Это что еще за раса?

– Это другой тип. Их плоть распределена равномерно, как и все остальное. Это супруги.

Габриель распрощался и отправился в английский бар «Лоти» подумать над сделанным ему подарком – разъяснением, кого же он полюбил. Умозаключения его были просты: он и часу не вынес бы континенталку. Он поклялся принимать свою островитянку такой, какова она есть: чудом, окруженным водой, солнцем среди ледников.

XXV

Еще ребенком Мишель С. увлекался всякого рода началами.

Почему новый год начинается 1 января?

Кто первым выстрелил в 1914 году?

Каким было первое слово человека?

Когда можно сказать, что уже рассвело?

И все, что можно было узнать по поводу того или иного из начал, он заносил в записную книжечку, собирая таким образом коллекцию, как другие собирают шарики или солдатиков.

Позднее, юношей, он точил друзей беспрестанными вопросами по поводу того, когда именно зарождается любовное чувство: в какой миг тебе приглянулась именно эта девушка? Что привлекло твое внимание прежде всего? Сразу ли ты взял ее за руку в кинотеатре?

Когда собеседнику изменяла память, он впадал в ярость: но ты же не мог забыть, когда впервые поцеловал ее?

Габриель вспоминал, как они встретились: это произошло в самом начале учебного года, когда они пошли в шестой класс, учеников выстроили на лужайке перед школой. Один мальчик обернулся к нему:

– Мы станем друзьями на всю жизнь. Запомни все, что сегодня случится.

Эта страсть к началам осталась у него навсегда. Она-то и привела его к астрономии.

– Пойми, только звезды откроют нам, с чего начался мир.

Столь необъяснимое тщеславие могло бы напугать Габриеля, но их беседы лишь утверждали его в собственном выборе: садовники не интересуются бесконечностью, для них важен результат, как и начало имеет для них значение лишь постольку, поскольку за ним следует расцвет.

Они продолжали видеться в маленьком ресторанчике на бульваре Араго. А когда наступала ночь, поднимались в Обсерваторию, и Мишель учил Габриеля названиям небесных светил.

Видимо, всепоглощающая страсть к науке предохранила Мишеля от обычного в молодые годы скотства, и двадцать лет спустя он был все тем же. Такой же высокий, широкоплечий – вылитый регбист, та же манера говорить, тот же светлый капитанский взгляд, обещающий увлекательное путешествие. С удовольствием разглядывая ничуть не изменившегося друга, Габриель слушал вполуха его рассказ о зонде, запущенном недавно на одну из планет, что позволит переосмыслить понимание сущего…

– Ты, как всегда, думаешь о чем-то своем… – заметил Мишель.

Смех его тоже не изменился: все такой же звучный, похожий на братское похлопывание.

Прислуживала все та же, что и в годы их юности, официантка – м-ль Марта. Интересно, осуществилась ли ее голубая мечта: венчание в церкви в квартале Алезия? Она тоже была все такой же: легкой, властной («Есть рагу в белом соусе»). Осмелившаяся заказать антрекот блондинка получила отповедь.

– Да ты, я смотрю, стал интересоваться людьми, и в частности – женщинами.

– Вот именно…

Габриель поведал другу о том, что с ним произошло. После обеда они пошли знакомой с детства дорогой.

– Вот наше царство. Обсерватория закрыта. Причиной тому загрязнение атмосферы: видимости никакой. – С опечаленным видом Мишель гладил старый телескоп. – Никто его больше не навещает. Можешь располагаться, тебе никто не помешает. Увы! Можешь даже поставить походную кровать. Уверен, сны здесь у тебя будут самые распрекрасные.

Они вышли на смотровую площадку и молча глядели на Париж. На лужайках виднелись белые пятнышки – это птички клевали что-то в траве. Здесь, как и везде, летали чайки, прогнавшие голубей. Пейзаж от этого только выиграл.

– Помнишь, ты хотел стать директором Люксембургского сада?

Они долго молчали. Одна и та же невеселая мысль буравила мозг, как надоевший припев: проносящиеся внизу по авеню Данфер-Рошро и улице Кассини автомобили уносят частицу их жизни.

– Удачи, – проговорил наконец Мишель, – я пошел. Я и так задержался, жена, наверное, заждалась.

Габиель остался наедине со своими мыслями: когда у Элизабет начал расти живот, она позвонила.

– Ты лучший географ, чем я. Тебе и выбирать, где мне рожать.

Он не колеблясь назвал клинику Сен-Венсан-де-Поль, лучшую в Париже, где не было нововведений типа родов в воде или под музыку Моцарта. Кроме того, ее сторожил огромный бронзовый лев. Тогда мысль об Обсерватории еще не пришла ему в голову.

XXVI

– Началось. Я выезжаю.

Ни здравствуй, ни прощай. Разговор прервался прежде, чем Габриель успел сообразить, что случилось. Подхватив раскладушку и морской бинокль, заготовленные заранее и только ожидавшие своего часа, он бросился на улицу. Двадцать шесть минут спустя он был на месте.

Консьерж торжественно проговорил:

– Минуты, которые вам предстоит пережить, самые прекрасные в жизни.

Ему бы еще сутану, подумал Габриель. Всё остальное – блестящая лысина, умиление в голосе, руки, потирающие одна другую, взволнованный, чуть ли не затуманившийся взгляд – у него уже было.

Не дыша, через ступеньку взлетел Габриель наверх, на смотровую площадку, как раз вовремя, чтобы увидеть, как белая «рено» исчезла под козырьком приемного покоя.

Вокруг была ночь, странная парижская ночь, прорезаемая привычными вспышками, миганием. Молочный собор Сакре-Кёр, желтоватая Эйфелева башня, голубое свечение телеэкранов, огоньки светофоров, фар, неоновые вывески…

На третьем этаже клиники, в самом центре здания, прилегающего к часовне, осветилось окно.

Габриель достал план – результат четырех посещений роддома, «отцовский бзик», в конце концов заставивший насторожиться дежурную. Она угрожающе двинулась к нему, стуча каблуками по линолеуму: «Сюда приходят, чтобы навещать близких, а не осматривать места».

Не было уверенности, что Элизабет поместили именно в двадцать вторую палату. Она могла сразу попасть в родовую. Будет ли ее муж при ней? Она поклялась, что нет. Но в состоянии ли она отказываться от помощи? Уверен, что он держит ее за руку, пусть и смешон в белом халате, но держит ее за руку он, а не я. Если только… Нет же, сейчас над нею наверняка колдует хирург. Какое счастье, что выбран был этот элитный роддом, хотя… и т. д. Самые черные предположения закрадывались в мозг.

Сотни раз, чтобы покончить с невыносимым состоянием бездеятельного ожидания, он готов был спуститься вниз и ринуться на приступ Сен-Венсанской клиники. Но он знал, что какая-нибудь белокурая валькирия непременно вышвырнет его вон, предварительно поинтересовавшись:

– Кто вы роженице?

А он позабыл захватить с собой доказательства – связку последних писем. Кроме того, он знал: Элизабет, гений не смешивать в своей жизни различные ее части, не простила бы ему вторжения и тех драм, которые последовали бы за этим, то есть грубого смешения, словно в шейкере, всех элементов ее существования, до тех пор разделенных.

Если бы не желтый свет в палате двадцать два, в одиннадцать раз увеличенный окулярами бинокля, он мог бы вконец лишиться разума.

В четыре часа утра знакомая «рено» высунула свою длинную морду из-под портика и двинулась по авеню.

Если он удаляется, значит:

1. Она спасена;

2. Он больше не держит ее за руку, она может вспомнить обо мне;

3. Кто-то родился на свет.

Автомобиль резко затормозил, двум такси пришлось на полном ходу уворачиваться от столкновения с ним.

И вновь Габриель чуть было не бросился на помощь этой нуждающейся в нем семье, но автомобиль медленно двинулся вперед, словно против своей воли подгоняемый ветром.

Сраженный усталостью и волнением, а возможно, и завороженный этим медленным скольжением, Габриель свалился на пол и уснул.

Ему приснилась Элизабет, лежащая посреди огромного круглого стола, накрытого белой скатертью. Она улыбалась. За столом сидели, прижавшись друг к другу, ее воздыхатели: Ален, Филипп, Ипполит и другие, которых он не знал. Каждый по очереди называл, какая часть тела в ней ему больше нравится. Она с достоинством кивала и показывала это место, расстегивая блузку или задирая юбку. Кто-то произнес слово «день рождения», но чей день рождения? И почему некоторые из мужчин пропускали свою очередь? Знали то, о чем остальные лишь догадывались? Откуда запах кофе? Он проснулся.

В робком утреннем свете перед ним с чашкой кофе в руках стоял консьерж.

– Примите мои поздравления. Думаю, вы будете счастливы.

Габриель вскочил на ноги.

У окна палаты двадцать два стояла женщина в ночной рубашке и держала в руках какой-то светлый сверток.

XXVII

Шесть дней и шесть ночей не покидал он Обсерваторию. Консьерж кормил его фруктами, колбасой и всякого рода признаниями: он в отличие от Мишеля предпочитал звездам людей и оттого с таким уважением отнесся к Габриелю. До тех пор подобное воодушевление и терпение встречал он лишь у ученых, занятых небом, что было весьма прискорбно, ведь род человеческий тоже достоин внимания.

– Кабы не мой возраст, и я бы с головой окунулся в чувство, господин Габриель, ведь чувство – язык, на котором говорит душа…

Выдав очередную сентенцию, он уходил додумывать ее в свою каморку.

Мишель С. навещал друга каждый день перед обедом. Вскоре с ним стали заходить и члены его научной группы.

– Ты уверен, что не можешь спуститься хотя бы на полчаса? Пообедали бы вместе. Нам будет тебя не хватать. Такая любовь согревает сердце.

Его коллеги, две ученые дамы, доктора астрономии, бросали на Габриеля плотоядные взгляды.

– Вы прямо как каторжный!

– Подумать только, такая страсть!

– Как себя чувствует малыш?

– Как его зовут?

Нужно было поскорее сообщить Элизабет потрясающую новость: нам уже завидуют, это начало легенды. Это помогло бы ей справиться с целым сонмом угрызений совести, не перестававших ее мучить.

Что же до имени младенца, пришлось бы заново поведать всю нашу историю, чтобы объяснить появление четырнадцати имен: Мигель, Лоренс, Анри, Оноре, Постав, Чарльз, Марсель, Луи-Фердинан, Вирджиния, Эрнест, Владимир, Габриель, Альваро, Жорж. Имея стольких небесных покровителей, стольких гениальных предков: Сервантеса, Стерна, Стендаля, Бальзака, Флобера, Диккенса, Пруста, Селина, Вулф, Хэмингуэя, Набокова, Гарсия Маркеса, Мютиса, Сименона – признанных во всем мире мастеров рассказа, как было не надеяться, что родившийся человечек возьмется однажды за перо, чтобы описать любовь своих родителей и таким образом отпустить им их грехи.

Спи, Элизабет, легенда уже в пути.

Целых два дня Элизабет не могла выйти на улицу, так как ей наносили визиты многочисленные родственники. В открытое окно Габриель видел лишь чьи-то спины и букеты цветов.

Да и медицинский персонал был начеку. Стоило ей появиться у окна с сыном в руках, как тут же появлялась сиделка и отгоняла ее. Мать укладывали в постель, дитя – в люльку. В Сен-Венсан-де-Поль со сквозняками не шутили.

Зато по ночам раздавался телефонный звонок. Габриель бросался к облупленному столику, на котором был установлен аппарат, оставшийся еще с тех пор, когда Обсерватория работала.

– Меня не выпускают. – Голос Элизабет казался простуженным.

Она почти тотчас же вешала трубку. Видимо, кому-то из церберов удавалось застукать ее в телефонной кабинке в конце коридора. Габриель представлял себе, как она пристыженно, с опущенной головой, маленькими шажками возвращается в палату. Ей и в голову не приходило взбунтоваться, хотя она была по натуре борцом.

Габриель еще долго не мог оторвать взгляда от трубки.

– Надеюсь, ничего плохого? – интересовался консьерж.

– Нет-нет, простите, что разбудил вас.

XXVIII

Однажды во второй половине дня белая «рено» увезла ее из клиники. У Габриеля было достаточно времени, чтобы сложить походную кровать, погладить старый телескоп, проститься с консьержем («Вы вернетесь? Обещаете? У вас ведь будут еще дети?»), обнять Мишеля.

Авеню Данфер-Рошро была запружена автомобилями, и белая «рено» не сделала и десяти метров. В зеркальце заднего вида он видел Элизабет и кончик голубого конверта, в который был завернут младенец.

Он двинулся вслед за автомобилем, не скрываясь, как пес, привязанный сзади к колымаге. Когда пробка немного рассосалась и автомобиль стал набирать скорость, Габриель побежал. На бульваре Монпарнас автомобиль оторвался и исчез по направлению к «Куполь».

Он вернулся к клинике и сел напротив на скамью. Воображение тут же нарисовало ему будущую табличку:

В этой клинике

15 октября 1967 года

родился

Мигель Лоренс Анри Оноре Постав Чарльз Марсель

Луи-Фердинан Вирждиния Эрнест Владимир Габриель Апьваро Жорж,

автор одного из самых волнующих романов о любви

всех времен

Куда бы ее прикрепить? Разве что справа над главным входом? Ну конечно же! Над ним или под голубыми мигающими буквами?

XXIX

Необходимость в Обсерватории отпала: первые месяцы своей жизни ребенок содержится под строгим надзором. И тот, кто не вхож в дом, неизменно оказывается перед закрытыми окнами и черными ходами. Остается лишь торчать перед домом на тротуаре, смешиваясь периодически со стайками возвращающихся из школы детей и их мамаш или сопровождающих лиц. Правда, этим не стоило злоупотреблять, поскольку его могли засечь, позвать полицию, прогнать.

Габриель изредка наведывался в Обсерваторию, чтобы воскресить недавние ощущения. Но оттуда не было видно даже крыши темницы, где томилось его дитя.

Наведывался он и в мэрию XIV округа, что в двух шагах от бронзового льва, и в кабинете гражданских актов на первом этаже просил показать ему книгу в черном переплете, перелистывая которую останавливался на странице под датой 15 октября. Служащий мэрии, ставший ему чуть ли не другом, снова и снова удивлялся:

– Что, неплохо? Я понимаю, почему вы возвращаетесь. Не устаешь даваться диву: четырнадцать имен для одного младенца. Люди посходили с ума.

Сколько раз Габриель задавался вопросом: а не взять ли ластик и не стереть ли след лжепапаши, легонько, с почтением? И не вывести ли на ставшей в этом месте шероховатой бумаге имя настоящего отца: Габриеля О., родившегося 22 марта 1924 года в Сен-Жан-де-Люз.

XXX

– Как поживает твоя островитянка, Габриель?

– По тебе не скажешь, что ты нашел себе применение.

Как ни старался он изображать беспечного и счастливого любовника, Энн и Клара с первого взгляда догадались, в каком плачевном состоянии он пребывает. С тех пор как он встретил Элизабет, его жизнь превратилась в кругосветное путешествие на выживание: ради нескольких часов ослепительного счастья приходилось месяцами болтаться в пустынном, без единого дуновения ветерка, без солнца море с его удушающей тишиной, поскольку уши Габриеля были закрыты для всего, что не было любимым голосом. Время останавливалось. Радостные воспоминания были что саргассовы водоросли, ревниво цепляющиеся за него и не дающие двигаться вперед. А может, время просто-напросто перестало существовать и возвращалось к жизни только тогда, когда раздавался звонок «это я», начинало бешено нагонять упущенное, а потом вновь впадало в анабиоз.

Габриель много работал и даже преуспел. Но жил заживо погребенным.

– Бедный Габриель познает азы профессии под названием «адюльтер».

– Надо сказать, весьма жестокой.

– Не будем подтрунивать над ним. Он такой бледный.

Сестры ухватили его за руки и хорошенько встряхнули.

– Габриель, не стоит наливать молоко в китайский фарфор.

– Габриель, мы много думали о тебе.

– И вот к какому выводу пришли: тебе надо брать пример с жителей Арана. Тебе знакомо это название?

Габриель покачал головой. В уме всплыли какие-то точки на карте Ирландии, вроде какой-то архипелаг в Гальвейской бухте.

– Вот послушай. Один из самых познавательных писателей мира – Николя Бувье, он учит нас многим вещам.

Клара нацепила на нос пенсне. Надо сказать, в иные минуты – как правило, торжественные – она обожала изображать старую англичанку.

Когда же было положено начало тому сизифову труду, который превратил скалы в пастбища и поля? Дату установить невозможно, но если судить по тому, как это делалось еще в начале тридцатых годов, времени на это ушло немало и начало было положено в раннем средневековье, когда Ирландия была еще полна необузданной энергии. В скале выдалбливали железным орудием параллельные довольно глубокие борозды шириной в полметра. Из битого камня на границе участка, который часто даже не являлся собственностью, а брался внаем, возводили изгородь. Затем эти траншеи в скале засыпали смесью мелкого песка и водорослей, которые добывали во время отлива и поднимали наверх в корзинах, укрепленных на спине с помощью ремней. Туда сажали батат и немного ржи, чтобы было чем латать соломенные крыши. Через год-два укрепляли изгороди, наносили еще несколько слоев водорослей и лишь годы спустя получали немного пригодной для земледелия почвы.[23]23
  «Дневник Арана и других мест», изд-во «Пайо», 1990. – Примеч. автора.


[Закрыть]

– Ну что, Габриель, ты понял, к чему мы клоним? – спросила Клара, оторвавшись от чтения и взглянув на него своими голубыми глазами.

– Должен вам признаться…

– Ты в печали, а это не способствует живости ума. Мы хотим дать тебе совет: поступай, как жители Арана. Даже на тех микроскопических островках, которыми являются ваши встречи, можно добиться неплохих результатов.

– Используйте любую возможность, чтобы создать плодородный слой. В этом секрет такой любви, как ваша: со временем нарастить гумус.

– Вот увидишь, даже если свидания будут редки, вы сможете получать от них необходимое, то, чем можно будет жить.

– Можем ли мы рассчитывать на тебя? Обещаешь нам делать, как жители Арана?