Текст книги "Долгое безумие"

Автор книги: Эрик Орсенна

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

XLVIII

– Свет оставить или выключить?

Ни он, ни она не осмеливались произнести эту фразу вслух, будучи раздираемы двумя одинаково невыносимыми предположениями. Если свет выключить, не означает ли это, что их страсть на излете, что до тех пор ненасытная тяга видеть друг друга иссякает? Если свет оставить, как вынести зрелище разрушительных следов времени?

Сама судьба пришла им на помощь, ниспослав баснословную грозу, которой позже было присвоено название «форс мажор, случающийся с периодичностью раз в столетие».

Элизабет с детства боялась природных катаклизмов и не могла отучиться по пальцам считать секунды, отделяющие гром от молнии.

В ту ночь, едва яркий свет залил нашу спальню, как раздался гром, потрясший дом до основания. В окно ворвался поток свежего воздуха, а затем полетели и брызги. Она бросилась в объятия Габриеля, они замерли. Ливень ничуть не утишил небесный гнев: яркие молнии чередовались с оглушительным громом.

– Я боюсь за Карла.

– А я за нас, дом слишком старый! – Она дрожала.

– Городу уже много веков. Не бойся.

Он нежно гладил ее, пытаясь успокоить, постепенно в нем поднялось неодолимое желание, и теперь уже дрожал он. Она ответила на его призыв.

Гроза наконец устала и отошла к югу – к Ипру или Куртре. И только дождь все никак не унимался.

Габриель нажал на кнопку медного светильника. Света не было.

– Кажется, весь город остался без света, – проговорила она, заглянув за его плечо.

Он отнес ее на постель. Никогда еще они не любили друг друга на ощупь. Габриель хотел видеть. Прежде она часто упрекала его за «инспекторский вид», пока не поняла, что это одно из проявлений его чувства. В эту ночь его глаза натыкались на темень, словно перед ним снова и снова захлопывалась дверь. Мало-помалу дверь приоткрылась, тьма подалась. Заработала память.

И с тех пор вопрос «погасить или оставить» больше не казался им важным. Благодаря памяти прошлое примешивалось к настоящему, и стало все равно – темно или светло. А вместе с этим и годы, и возраст стали не властны над ними.

Как все мужчины, Габриель получал на Рождество или день рождения галстуки, шарфы, носки – так называемые подарки, от которых за версту несет безликостью и равнодушием.

Но бывали и исключения. Так, например, на Новый год он получил от одной из своих клиенток цитату из Шекспира. Они познакомились при не лишенных грусти обстоятельствах: ей хотелось в своем крошечном парижском садике обрести запахи юности. Она была из Александрии, и потому они говорили о жасмине и мирте, но не только: еще и о возрасте женщины – как он дает о себе знать, как иссушает и просветляет.

И однажды она прислала ему свое открытие – сцену из «Антония и Клеопатры» с припиской: «Это портрет Элизабет. Я не ошиблась?»

Антоний? Что ты! Ни за что на свете.

Ее разнообразью нет конца.

Пред ней бессильны возраст и привычка.

Другие пресыщают, а она

Все время будит новые желанья.

Она сумела возвести разгул

На высоту служенья и снискала

Хвалы жрецов.[34]34
  Уильям Шекспир. Антоний и Клеопатра. СПб, «Азбука-классика», 2001, с. 716. – Перевод Б.Л. Пастернака.


[Закрыть]

Эти восемь строк с тех пор всегда были с Габриелем, и он лишь приветствовал стрелки часов: спасибо, что движетесь, увеличивая разнообразие достоинств и качеств моей любимой.

XLIX

Одним субботним утром Габриель вышел из дому. Ночью он не спал, переполняясь гордостью и испытывая прилив тщеславия при взгляде на Элизабет:

– Все это мое, еще пятьдесят пять дней.

Когда речь заходила о любви, Габриель проявлял незаурядные математические способности. Командировка Элизабет была годовая, триста десять дней уже истекли. Каждую ночь он повторял про себя:

– Этот дом наш еще пятьдесят пять дней. Никто никогда не сможет оспорить, что он'в течение года был нашим.

Он вставал, обходил все комнаты бывшего дворца Карла V, даже антресоли, где хранилось вино, так как подвал был загроможден отопительным котлом и ванной. Когда утром Элизабет ворчала, чего ему не спится, он отвечал:

– Обхожу наши владения.

Теперь он хотел еще объехать и страну по примеру Карла IX и Екатерины Медичи, которые в течение двадцати семи месяцев со всем своим семейством ездили по всему королевству.

Припарковав красный «гольф» на пляже Ля Панн, где дожидались ветра с десяток парусников, он вынул из багажника велосипед – «Эдди Мерк» с двенадцатью скоростями. Королевство ведь не осмотришь из окна автомобиля, нужно вдохнуть его воздух, побродить запущенными тропами… Самым лучшим было бы сделать это верхом, но годился и велосипед. Он решил прокатиться на восток.

Где кончается Бельгия, страна его счастья, и начинается Франция, страна его одиночества? На географических картах они отличаются цветом, между ними проведены границы. В реальности же все не так четко. Во все стороны до самого горизонта простирались поля. Как на этой безграничной равнине найти границу? Там и сям виднелись блокгаузы со слепыми окошками, но и по ним невозможно было сориентироваться.

Он остановился, вынул из сумки путеводитель.

Голубой и зеленый путеводители не дали ему ничего, кроме сведений о необычной тактике ведения боевых действий в этой местности. При появлении неприятеля открываются шлюзы, и долина затопляется. Когда же война прекращается, от морской воды в почве остается много соли, которую потом годами приходится выводить. Габриель нагнулся, взял горсть земли и лизнул. Вкус был нейтральный.

Он потерянно прислонился к сиденью велосипеда. У него появилось чувство, знакомое землемерам: мир вдруг становится слишком плоским. Не за что зацепиться взгляду, охватывает тоска, появляется головокружение… Вдали показались чьи-то силуэты. У него возникло смешное желание броситься с расспросами к первым встречным.

Таблички разного цвета – красные слева и белые справа – все, чем отличались две страны. Он покатил по проселочной дороге и вскоре добрался до деревушки Годверсвельде. Часы на ее каланче пробили час дня. Голод дал о себе знать. Габриель привязал велосипед к фонарному столбу и толкнул дверь кафе с красно-белыми ставнями и чудным названием «Het Blauwershof».

И, к своему изумлению, угодил прямо-таки в военный штаб. Все здесь возвещало о славе Фландрии: стяги, бокалы, пепельницы с черным когтистым львом, у которого алый язык, огромные карты «Фламандских Нидерландов», бывшего графства, простиравшегося некогда от Антверпена до реки Аа, прокламации в поддержку местного языка, гравюры, изображающие контрабандистов, преследуемых французскими жандармами… и даже фотография вождя племени лакота, недавно с большой помпой принятого в этих краях в знак братства малых народов…

Однако выдержанная в военном духе обстановка не производила удручающего впечатления. Посетители выпивали, курили, пели, метали палеты в зев деревянной лягушки, играли в игру, напоминающую бильярд. Вокруг столов, где разыгрывались партии, собрались болельщики.

Он заказал пиво, закуску. Один из посетителей, человек лет под шестьдесят, в очках, представился ему.

– Альбер Капоен. Вы приезжий? Добро пожаловать к бунтарям.

Габриель застенчиво улыбнулся в ответ.

– Вы поняли, что означает «Blauwershof»? Предать забвению. Вам повезло. Здесь место встречи контрабандистов.

И принялся рассказывать о тайном провозе через границу товаров, о двадцати килограммах груза, от которых ломит спину, об обученных переносить на себе табак собаках, о том, куда прячут чистый спирт, о ружьях, привязанных к седлу велосипеда… И все время вздыхал.

– Таможенникам тоже не приходилось скучать. Спросите их самих, если не верите. Теперь им так же скучно, как и нам. Да, устранение границ принесло с собой не только радости!

Придирчивый ум мог бы усмотреть противоречия между тягой Фландрии к самоопределению и тоской по границам. Но Габриель, утолив голод, размяк и горячо поддержал собеседника.

– По причинам, которые было бы слишком долго вам излагать, я тоже являюсь страстным защитником франко-бельгийской границы!

За это и выпили.

В зале, помимо них, беседовали еще человек шесть, на вид диковатых, но очень крепких, под стать их гортанному говору.

– Тот дозорный вернулся? – по-французски спросил рыжий коротышка, до тех пор молча наблюдавший за остальными.

– Как всегда по субботам, – также по-французски ответил ему хозяин заведения.

– Можно сказать, что Фландрия ему небезразлична!

– Надо будет как-нибудь пригласить его. Из него выйдет дельный соратник.

Дальше разговор пошел опять по-фламандски.

Упоминание о каком-то дозорном, казалось, еще подстегнуло решительный настрой собравшихся. Гнев против Франции нарастал. Лучше было убраться подобру-поздорову.

Габриель начал спуск с холма Ка: сто тридцать два метра над уровнем Северного моря.

Все любители крутить педали, удостоив его взглядом, оставляли позади – и глубокие старики, и дети. А одно семейство из пяти человек, медленно, но верно обходя его, даже удостоило его беседы на тему места проведения будущего отпуска: Биник? Кань-сюр-Мер?

Он проклял и свой недавний завтрак, и свою физическую форму.

Когда он достиг вершины следующего холма, все у него болело и горело: легкие, ноги, глаза, поясница, а особенно сердце. Грудную клетку разрывало, казалось, минуты его сочтены. Лицо было пунцовым, волосы прилипли к черепу, в висках пульсировала кровь.

Чтобы не упасть, он облокотился о деревянную изгородь.

И тут ко всем остальным неприятным ощущениям добавилось ужасное предчувствие. Солнечное сплетение словно сжало ледяной рукой. Он медленно повернул голову. Предчувствие не обмануло его.

В метре от себя, по другую сторону изгороди, он увидел того самого дозорного, о котором говорили контрабандисты: это был он, Вечный муж, на выходные приезжающий в эти места. Он сидел перед графинчиком с вином и смотрел в ту сторону, где находилась Элизабет.

После того, что произошло в Сисинхёрсте, они больше ни разу не виделись, с тех пор минуло лет десять. С ловкостью лондонского карманника Элизабет всегда удавалось так спрятать семейные снимки, что найти их было невозможно.

Черты этого человека навсегда врезались в память Габриеля. Он попросил Всевышнего о том, чтобы тот, в свою очередь, его не узнал. Было бы немилосердно заставить его признать, что его соперник – вот этот отталкивающего вида велосипедист.

Наверное, Бог его не расслышал, поскольку муж обернулся, оглядел его и даже пошутил:

– Как ни крути, а лошадь была лучше!

Нет, все же в своей неизъяснимой милости Господь, сочтя, что любовник и без того достаточно наказан, затуманил взгляд мужа и не попустил его сделать ужасное открытие.

Габриель поспешил убраться восвояси.

Спускался вечер. Легкая стелющаяся дымка окутала долину, делая ее похожей на море. Только вдали возвышался шпиль Ипрской башни[35]35
  Ипр – город в Бельгии, образовавшийся в X в. В XIII в. стал метрополией Фландрии. Выдержал многочисленные осады (с XIV по XVIII вв.) В 1914—1918 гг. – место «фландрской мясорубки», в результате которой в окрестностях города возникло 140 кладбищ. От названия города пошло название газа, использованного немцами в Первую мировую войну.


[Закрыть].

Габриель понемногу пришел в себя. Сев на скамью спиной к аббатству Пресвятой Девы Марии – подарку Лиги Памяти и Молитвы канадским солдатам 1914—1918 годов, он каким-то странным образом вдруг задумался о фламенко. То ли само место внушало щемящую тоску, то ли от того, что слово «фламенко» происходило от названия «Фландрия»: когда испанские солдаты заняли ее, они распевали по ночам песни, пытаясь заглушить тоску по родине.

На холме по-прежнему можно было разглядеть неподвижную человеческую фигуру, словно заклинающую кого-то или взывающую к кому-то.

К Элизабет, недоступной для него еще в течение пятидесяти пяти дней.

Однажды, много лет спустя, в Париже – перед моим отъездом в Китай, я прогуливался по улице, на которой проживала Элизабет. Эта губительная привычка с годами превратилась для меня в необходимость: я не мог уснуть, не побывав у ее дома. И вдруг открылось окно. Это был он. Он словно ждал меня. Посмотрев направо – в сторону Пантеона, налево – в сторону Люксембургского сада, он взглянул на меня. Я видел его лицо, слышал его голос. И сегодня еще мне памятно выражение тоски и нежности, с каким он произнес:

– Не ждите зря. Ее нет.

Мне пришла в голову мысль о королевских резиденциях, где поднимается и опускается флаг, чтобы подданные знали, здесь королева или отсутствует. Мы взглянули друг на друга. Мне померещилось, что он был готов пригласить меня зайти. Я еще и сейчас уверен, что он начал фразу. Мы оба были уже не молоды, ему шестьдесят, мне на пять лет больше. Два полысевших, поседевших соперника. Но тут в конце улицы сверкнули две фары, прозвучал автомобильный гудок.

Он помедлил и закрыл окно.

L

Были и другие счастливые моменты.

Например, однажды Элизабет вернулась из Брюсселя очень расстроенная глупостью своего начальства, и пришлось утешать ее. Каждую пятницу из Парижа звонил ее шеф и интересовался:

– Как продвигаются наши дела? Как успехи? Улучшаются ли наши позиции?

И при этом речь шла вовсе не об «улучшении наших позиций» на мировом рынке, а о том, чтобы раздавить соседний отдел.

– Я могу на вас рассчитывать, Элизабет? Приложите к этому все усилия уже с понедельника, – говорил он, дыша в трубку и передвигая на карте боев местного значения флажки…

– Ты только представь себе, кто нами руководит! Габриель гладил ее по волосам, массировал голову.

И мало-помалу отвлекал от этих смехотворных переживаний. Хорошее настроение вновь возвращалось к ней.

– Откуда этот дымок?

– Это запеченный палтус, дорогая.

Габриель использовал передышку в работе, чтобы предаться своей второй после садоводства страсти – кулинарии.

Мэтр Д. говорил с нами о литературе, белых трюфелях и любви. Это были три его излюбленные темы, из которых он с ловкостью виртуоза-ткача плел сложную ткань. Мы познакомились в Клубе друзей французского языка, крохотном островке Франции во Фландрии. Он делал доклад на животрепещущую тему: не был ли Пьер Корнель, уже стареющий, ведущий праздный образ жизни, всеми забытый, автором некоторых пьес, приписываемых Мольеру, у которого заказов было невпроворот?

Когда отгремели аплодисменты, мы подошли к оратору: человек, так живо интересующийся истиной и анонимным авторством, не мог быть нам чужим.

Должен признать, его в большей степени притягивала красота Элизабет, чем мои расспросы о французском XVII веке.

– Как жаль, что сейчас не сезон! – воскликнул он.

– Сезон? – удивилась Элизабет.

– Я имею в виду сезон белых трюфелей. Я пожму еще несколько рук и поведу вас…

Специалист по семейному праву, он поведал нам множество неправдоподобных, но подлинных историй о разводах, узаконенных детях и при этом ни разу не назвал имен.

Он как бы взял нас под свое крылышко, стал нас опекать, несмотря на то что мы с ним были почти одного возраста.

– Пообещайте мне оставаться вместе до наступления сезона белых трюфелей.

Элизабет молчала, давать обещание пришлось мне. Зато ей пришла в голову мысль сделать его нашим архивариусом.

– Он эксперт по сложным отношениям, запутанным любовным историями… Безупречно корректный, соблюдающий тайну. Тебе не кажется, что лучшего нам не найти?

Однажды мы заявились в его рабочий кабинет каждый со своим чемоданом «драгоценностей»: писем, билетов на поезд и т. п. И торжественно передали все это ему на хранение.

– Если с нами что-то случится…

Чтобы скрыть свои эмоции, он откупорил бутылку виски.

Или вот еще одно счастливое воспоминание. Франсуаза Л., историк города Гента, как-то повела меня на набережную Озерб и стала рассказывать о порте:

– Попробуй не замечать всех этих туристических лодок и яхт и представь себе груженные шерстью и зерном челны. Тринадцатый век вовсе не так далек от нас. После Парижа Гент был второй европейской столицей.

Или вот еще: однажды я справился в словаре относительно слова «Уступка», и у меня буквально закружилась голова от обилия значений.

Уступка, сущ., ж. р.

1. Пожалование, дозволение (устар.);

2. территории, области;

3. духу времени;

4. силе;

5. соглашение, компромисс: отказ от чего-нибудь в пользу или в интересах другого;

6. скидка с назначенной цены;

7. Юриспруденция: Передача имущества или права (имения заимодавцам); переход имущества в ведение конкурса после признания несостоятельности должника или в пользу кредиторов; обратная;

Уступка требования (цессия) в гражданском праве – передача кредитором принадлежащего ему права другому лицу.

8. Административное права, договор на сдачу государством в эксплуатацию частным предпринимателям, иностранным фирмам промышленных предприятий или участков земли с правом добычи полезных ископаемых, строительства различных сооружений Концессии;

9. Отказ от мнения, убеждения в ответ на принуждение, требование (Делать к.-л.; получить – от к.-л.; взаимные);

10. Риторика: Фигура речи, состоящая в том, чтобы, не теряя преимущества в дискуссии, принять чей-то аргумент, встать на чью-то позицию с целью дальнейшего опровержения этого аргумента или позиции.[36]36
  Допущение


[Закрыть].

Я подумал, что тоже делаю уступки, ведь что такое растить сад, как не дозволение прикоснуться к земле, как не пожалование нам этой роскоши.

А Гент стал городом, в котором вступил в силу наш с Элизабет договор об уступке, суть которого была в отказе в пользу другого. Да вот только в полной ли мере использовали мы этот договор?

Постепенно это слово стало обозначать у нас нечто совсем иное: заниматься любовью, и потому для нас стало естественным говорить:

– Слушай, а не пойти ли нам на взаимные уступки?

– Если после ужина ты разведешь огонь в камине, я не прочь.

Чем ближе был срок окончания договора, тем больше мы предавались уступкам.

Да мало ли было других блаженных минут! Но время уже обернулось к нам своим подлинным ликом – неумолимой машины, влекущей смертных к концу, – и заклацало зубами всех своих шестеренок и передач.

Элизабет не раз предупреждала меня: ровно триста шестьдесят пять дней и ни днем больше.

До меня все больше доходил глубинный смысл того, почему она выбрала именно Тент: несмотря на внешне тихий нрав, все в нем учило эфемерности бытия: течение трех рек, воспоминания о портовом прошлом, карийон, исполняемый башенными часами…

Разумеется, я не внимал его урокам, ведь счастливый человек глух к угрозам и предупреждениям.

LI

Как заканчивался этот год? Поведать обо всем, даже невыносимом, – закон для рассказчика, достойного этого звания. Это правда, но у меня не хватает смелости. Позволь, я соберусь с силами. Сейчас… я сяду, закрою глаза. Иначе прошлое не воскресишь, не выманишь из его логова – памяти, и те два дня, о которых я должен тебе поведать, так и останутся в ее отдаленных закоулках. Если мы способны хранить такие страшные воспоминания, у нас вместо головы кусок льда.

Габриель сидел на табурете посреди пустеющего дома.

– Ну что ты там сидишь…

Фраза Элизабет была голосом самого благоразумия. Он закончил ее про себя: «Ну что ты там сидишь, тебе будет плохо». И все повторял: «Плохо… ну что ж… сидишь… плохо, плохо». Она, как всегда, была права. Но он все сидел и сидел и следил за тем, как передвигается по дому ему на погибель женщина его жизни.

Она паковала вещи. Чемпионка мира по организации материального мира, окружающего человека, по борьбе с энтропией, Она все предусмотрела, заранее закупила то, что могло понадобиться: разнокалиберные картонные коробки, черные и синие пластиковые пакеты, наклейки, маркеры, самоклеющуюся ленту и т. д. И теперь в майке теннисного клуба Биарицца, джинсах, с заколотыми волосами горячо отдавалась своему занятию. Она паковала, а дом пустел. «Пустел – не совсем верно сказано», – думал Габриель, чеканя слова, произнося их с особенной торжественностью человека, который выпил. Нет, «пустел» – не совсем подходящее слово, поскольку «Encyclopaedia universalis», «Средиземноморье времен Филиппа II», лампа в стиле арт нуво, японская шкатулка для ниток все еще были тут, еще не покинули дом. Они только одно за другим исчезли со своих мест, а потом и вовсе исчезли сначала в пакетах и картонных коробках. Значит, так все в два приема и закончится: сначала вещи, которые были с нами все эти триста шестьдесят пять дней, станут невидимыми, а потом их и вовсе ищи-свищи.

К часу дня она остановилась.

– Уф! С верхними этажами, кажется, покончено. Габриель, которому не советовали тут сидеть, закрыл глаза. Лицо его исказилось. «Этажи» – это были их ночи, их ванная, кусочек мыла, которым они оба пользовались. Интересно, а как она упаковала мыло, оно ведь влажное, бумага промокнет… Да что это я беспокоюсь, она наверняка предусмотрела и это, и «этажи» от нашего присутствия очищены. Какая добрая, в сущности, весть! А что же «Лорд Джим» с белого прикроватного столика? Неужто и он упакован? Да ведь он не из таковских. Небось плавает себе где-нибудь между Коломбо и проливом Малакка. Наверняка улизнул. Дорогой ты мой лорд Джим!

– Уф, а не перекусить ли нам? – предложила она.

Габриель очень хотел ответить и даже сообщил своему речевому аппарату всю имеющуюся у него энергию, но не произошло никакого движения, с его уст не слетело ни единого звука. Будто и слова тоже уже были упакованы, видимо, как имеющие отношение к «этажам». Элизабет подошла к нему, обняла и стала укачивать. Нетрудно укачивать того, кто сидит на табурете, не мешают никакие подлокотники. Затем удалилась. Можно ли упрекнуть в голоде такуюэнергичную женщину?

Четверть часа спустя она вернулась и с остервенением продолжила сборы: ее раздражение Габриель объяснил тем, что, видимо, меж зубов у нее застряли кусочки еды. Какая еще могла быть причина?

Он не спускал с нее глаз: конечности с удлиненными мускулами, порывистые движения, ладное тело, волосы, прилипшие ко лбу… вот только куда-то подевались груди, видно, их тоже упаковали.

Он запасался Элизабет впрок, на долгие месяцы и годы, на грядущую зиму.

Она заметно снизила темп, и только пальцы продолжали двигаться без устали.

К вечеру она принялась за упаковку отдельных предметов. Нахмурив брови, высунув язык, завертывала их в ветошь: серебряные приборы, лопаточку для пирога, захват для жаркого, щипчики для сахара – шедевр чеканной работы, изогнутые ножи для грейпфрутов, моток проволоки, ножницы с зазубринками и даже спичечный коробок большого размера. Самый ничтожный из подданных ее домашнего царства был удостоен внимания.

Всю оставшуюся жизнь в ушах Габриеля будет стоять этот звук – шелест тонкой оберточной бумаги.

Он нашел два объяснения тому, что движения Элизабет замедлились, стали более вялыми. Одно – политическое и социальное: королева, пекущаяся о благе нижних слоев общества, подумала о тех, кто будет перевозить вещи. Предвидя их нарастающую усталость, она поставила себе целью постепенно уменьшать вес вручаемого им багажа. Другое – личное: ей тоже было до смерти грустно, и она не нашла другого способа отстрочить момент, когда все будет готово к переезду. Когда это второе объяснение пришло Габриелю в голову, он чуть было не сорвался со своего табурета. Ему пришлось пересилить себя и предоставить событиям идти своим чередом, поскольку он вовремя вспомнил о чувстве долга, которому подчинялась та, кого ему так хотелось унести в края, где их дом никогда бы не пустел. А чувство это гласило: «Вначале семья. Семья потом. Между этими двумя крайностями допустимы соглашения, уступки, квалифицируемые тем не менее как злоупотребления». Его непроизвольный порыв, трогательный, даже берущий за душу, закончился бы полным фиаско. Элизабет со слезами на глазах, но непреклонно стала бы повторять ему все то же: договор есть договор, уступка есть уступка, срок есть срок и т. д.

Вот отчего, почитая долг – более всего оттого, что у него не было иного выхода, – он остался сидеть на табурете.

К трем часам ночи все вокруг было перевязано и обернуто, заклеено скотчем. Элизабет легла на ковровое покрытие пола и тут же уснула. Уличные фонари освещали гостиную желтым светом. Можно было подумать, что тут готовятся к детскому празднику и все эти пакеты и коробки содержат подарки. Или к Рождеству. Только о елке не позаботились. Задняя дверь дома осталась распахнутой, из сада доносились звуки: шелест листьев, вопли затеявших потасовку котов.

Габриель все сидел на табурете, прямо, словно аршин проглотил. Ему было хорошо, покойно.

На рассвете явились грузчики. В прошлом вот так же, должно быть, в дом входили лица, уполномоченные засвидетельствовать супружескую неверность.

– Что будешь делать?

На переднем сиденье двухтонного «вольво» с двумя здоровяками поместилась и Элизабет. Она непременно хотела ехать с ними. Не то чтобы уж очень тряслась за добро, просто желала удостовериться, что ничто не помешает ей уехать именно тридцатого сентября, как и было условлено год назад.

– Спасибо, что остаешься на инвентаризацию.

– Доброго пути.

Здоровяки спешили: приходилось думать о пробках на выезде из города и при въезде на кольцевую автодорогу. Водитель взялся за руль, ему было все равно, в каком состоянии его пассажирка и провожающий. Грузовик тронулся с места.