Текст книги "Долгое безумие"

Автор книги: Эрик Орсенна

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

VII

Свернув с широкой артерии, ведущей к Круазетт, Габриель оказался на авеню Вестер-Веймисс – узкой улочке, поднимающейся в гору среди серых стен, с которых свешивались плети мимозы и тамариска. Ворота загородного дома под номером 13 чем-то напоминали монастырские.

Я долго не решался дернуть колокольчик. В конце концов, ничто меня к этому не принуждало. Никакой другой город не позволяет так легко бежать от себя, как Канны: поезда, такси, автомобили внаем, аэропорт Ницца – Лазурный берег…

Странный вопрос не давал мне покоя: «Доживи моя мать до наших дней, согласилась бы она провести остаток жизни вместе с двумя сестрами? Три жены отца…»

Две пожилые дамы.

Время их не пощадило: высушило, изгрызло одну, слегка раздуло другую, и обеих сделало желтыми. И все же верх над ними не одержало. Их сразу можно было признать: да, это они, любительницы тенниса, Клара – напористая, во всем любящая доходить до края, и Энн – деловая женщина, неутомимая добытчица. Их элегантность устояла под натиском лет. Такого рода люди никогда не сдаются. Только смерти по силам одолеть их красоту.

Две старые англичанки, одетые в одинаковые или почти одинаковые палевые платья в цветочек.

Клара забавлялась с фотоаппаратом «Лейка». Энн, хоть и прилегла на шезлонг, все время была в движении: приподнималась, теребила листву магнолии.

Они не замечали нашего присутствия. У нас с действительностью свои отношения – когда надо, мы умеем превращаться в призраков. Сестры продолжали беседовать, словно нас не было вовсе.

– Ты не находишь, что он какой-то странный последнее время?

– Мне это тоже приходило в голову. Думаешь, завел себе кого-нибудь?

– Ну что ты, в его-то годы!

– Витает в облаках больше обычного, что правда, то правда.

– Если мы будем уделять ему больше внимания, может, он остепенится?

– Да какое там, он ведь по природе своей кочевник.

Рассуждая, Клара приложила «Лейку» к правому глазу и стала примериваться, что бы ей заснять в саду. Никогда не знаешь, что может случиться, пусть даже на дворе зимнее утро, сиротливо и пусто, и дом XVIII века затерян среди сверхсовременных загородных вилл дантистов, вышедших на пенсию и поселившихся в облюбованном ими пригороде Канн. Клара нажала на кнопку, и оба Габриеля, бредущие по саду один за другим, попали в кадр.

– Кто этот красавец-мужчина в расцвете лет? – удивилась Клара.

– Мой сын, – ответил Габриель.

Она продолжала по старой профессиональной привычке нажимать на кнопку.

Три снимка той сладчайшей минуты в твоем распоряжении. На первом – Габриели, крадущиеся по саду, словно по минному полю: на носочках, со всеми предосторожностями неверных мужей, возвращающихся домой в четыре утра. На втором – прямо-таки олицетворение реванша в чистом виде: слегка потрепанный в течение каких-нибудь пяти десятков лет двумя сестричками Габриель XI, сложив губы сердечком, заявляет им, что у него есть сын, причем выношенный другим чревом. Глаза блестят, на губах легкая улыбка. Он даже кажется выше, чем на самом деле, да и стройнее – видно, распрямился, чтобы выдать им эту новость. Щеки пусть и не дотягивают до романтической исхудалости, которой он бредит с молодых ногтей, все-таки хоть немного, да утратили младенческую припухлость. Вообще в такие минуты в человеке вылезает что-то мелкое, суетное, мстительное! Но отец такой трогательный! К тому же, если знать историю его жизни с Энн и Кларой, имеет право на некоторую моральную компенсацию.

Третий снимок дает возможность полюбоваться произведенным эффектом: сразу после того, как аппарат зафиксировал триумфатора, он был направлен и на одну из его жертв: вечную хлопотунью Энн, явно захваченную врасплох. Рот ее открыт, палец указует на того, кто только что сделал важное признание, во взгляде – недоверие, борющееся с гневом: значит, ты посмел с другой, тогда как меня заставил сделать аборт! Помнишь? Надеюсь, ты поступил так, чтобы не причинять боль Кларе. Словом, дама в летах и в глубоком душевном потрясении.

Клара медленно опускает руку с фотоаппаратом.

– Замечательно. Но ты должен дать нам объяснение. Разве нет?

Осмелившись наконец представить своего сына двум женщинам, с которыми прошла его жизнь, Габриель XI, казалось, переоценил свои силы. Подхватив на ходу складной стул – такими пользуются режиссеры-постановщики, – он оттащил его в конец сада. Согнувшись в три погибели, уткнувшись подбородком в колени, он уставился на водоем с голубой водой, явно надеясь обнаружить там выход из создавшегося положения.

У меня же возникло сильнейшее искушение дать деру, оставив их самих разбираться с их жизнью, в которой для меня не было места. Но подметив в глазах обеих подруг отца больше любопытства, чем досады или обиды, я стал рассказывать о себе.

Для начала я попросил извинить меня, поскольку у любого ребенка весьма ограниченное видение отношений между родителями. «Та, которой предстояло стать моей матерью», – так я выразился с несколько смешной, согласен, торжественностью, – приехала в Париж, чтобы принять участие в демонстрации против готовящейся колониальной выставки. Она и ее друзья-баски установили на улице перед зданием, где заседали ответственные за выставку чиновники, макет типичной деревушки – с домиками, чучелом быка, игроками в баскский мяч, – а рядом граммофон с широким раструбом, чтобы заводить песни на баскском языке. Насмешливым зевакам она объясняла, что Франция обращается с их страной как с колонией. Тут-то и появился Габриель XI, привлеченный шумом, доносящимся с улицы до его кабинета.

«Тот, кому предстояло стать моим отцом» мгновенно оценил ситуацию и возможную для себя пользу. Как один из чиновников, ответственных за проведение выставки; он пригласил делегацию подняться, выслушал их требования, после чего распрощался с молодыми людьми, попросив девушку еще раз изложить ему суть дела.

Всю вторую половину дня, за ужином, на который он ее пригласил в ресторан на авеню Домениль, и после ужина, она рассказывала ему о жизни басков, контрабанде, переходах через горы под носом у таможенников, путешествиях на край света в поисках работы, паломничестве в Сантьяго-де-Компостелла. Словом, о сущности баскского народа. Стоит ли говорить, что моя будущая мать блистала красотой. Да такой занятый человек, как Габриель О., и не стал бы выслушивать дурнушку.

Пожилые дамы покачали головами: молодой Габриель не теряет головы, даже когда волнуется. По их мнению, видимо, это было качество редкое для мужчин и потому достойное того, чтобы его отметили.

Странное дело: чем больше я говорил, тем моложе становились мои слушательницы – возраст, подобно слою пыли, сдуваемому ветром, сходил с них. Сквозь теперешние черты проступали прежние, глаза залучились радостью, морщины разгладились. «Да наш Габриель просто хват!» – было написано на их лицах.

А тот пребывал в прострации.

– Куда же мы пойдем? – спросила девушка, когда они вышли из ресторана.

Было два часа ночи.

Они вернулись туда, где днем шла подготовка к грандиозной Выставке.

– Ночной дозор! – бросили они недовольному сторожу.

В рабочем кабинете Габриеля дрожал зеленоватый свет аквариума – модели того, который должен был разместиться в нижнем этаже постоянной экспозиции музея колоний. Моя будущая мать не пожелала лечь.

– Вы правы, – шепнул ей мой будущий отец, – члена боевой организации нельзя заставить лечь.

– Смотрите-ка, он сделал его стоя, – выдохнула Энн. Множество раз слышал я от матери одну и ту же фразу, не понимая ее значения: «Члена боевой организации нельзя заставить лечь».

За ее спиной плавали гигантские морские черепахи – это было единственное, о чем она мне рассказала.

С тех пор они больше не виделись. Мать не сказала отцу о моем рождении. Звали ее Отксанда. Впоследствии она погибла в дорожной аварии. Дело было какое-то подозрительное, но полиции было не до того. Только тогда отцу сообщили о моем существовании. Он стал заботиться обо мне.

Сестры молча разглядывали меня. Они больше не улыбались. Прошло несколько долгих минут, по морю проплыл парусник. Энн встала, куда-то ушла, вернулась. В руках у нее были шампанское и флейта. Они продолжали разглядывать меня с непривычной, судя по всему, для них серьезностью. И по очереди повторяли:

– Добро пожаловать в нашу семью. В нашу странную семью. Будь как дома.

Габриель XI так ни разу и не шелохнулся.

– Мы совсем забыли о виновнике торжества! – воскликнула Энн, нарушив некое очарование, установившееся в саду.

Они бросились к нему, чуть не силой вытащили его из режиссерского кресла и, подхватив под руки с обеих сторон, привели в дом. Бедняга Габриель XI, еще час назад торжествовавший, теперь вернулся к своей обычной роли – любимца двух королев. Они целовали его в щеки, лоб и повторяли:

– Ведь это не единственный твой секрет! У тебя есть и другие дети?

– Наша семья – твоя семья!

За обедом я убедился, что Господь не обделил их аппетитом: кальмары, султанка, тысячелистник и пирог Париж-Брест. Безостановочно поглощая пищу, они не сводили с меня любопытных глаз.

– Как жаль, что твоя мать умерла. А то бы зажили все вместе.

Старости на зависть легко даются иные вольности. Габриель XI восседал во главе стола эдаким маленьким Ноем посреди ковчега.

VIII

Вернувшись в Париж, исполненный новых сил и чувствуя поддержку трех экспертов в науке любви, Габриель явился в департамент Обучения по переписке и погрузился в исследование разложенных по странам досье.

Прошла неделя. И вот однажды, часам к четырем пополудни, открыв зеленую корочку с надписью «Аргентина», он понял, что близок к заветной цели.

В те времена документы еще писались каллиграфическим почерком. Именам и фамилиям было вольготно на белых страницах. Когда он дошел до заголовка

Буэнос-Айрес и его пригороды

Лицей Жана Мермоза

сердце перестало биться в обычном ритме.

Все было на своих местах: Патрик в восьмом классе, Жан-Батист в шестом, одинаковая фамилия, от которой веяло дружной, сплоченной семьей и запертым на всевозможные замки и задвижки миром, в который вход ему, Габриелю, был заказан.

– Я могу взглянуть на их работы?

Уроженка Антильских островов, которую ему дали в помощь, проследовала к железному шкафу. Пальчики с лакированными ноготками пробежались по папкам и вытянули одну из них, пухлую, как подушка.

– Завтра верну.

Помощница спохватилась, но было поздно. Габриель уже сбегал по лестнице. Ему и невдомек было, что существует циркуляр 63В18, запрещающий подобного рода заимствования.

В номере 14-м своего любимого отеля, освободившемся благодаря ревматизму хозяйки (больные пальцы иногда стирали лишнюю клеточку в ее регистрационном листе), Габриель погрузился в мир тех, кому было предназначено стать частью его жизни, – мир двух призраков, которые год от года будут становиться все старше и о которых ему будет известно все, хотя больше и не придется встретиться.

Патрик был слаб в грамматике, зато задачки щелкал как орешки.

Жан-Батист, казалось, увлекается лишь латинскими склонениями.

Утром Габриель, с конвертом в руках и робким, как у соискателя на вакантную должность, видом, дожидался перед дверью министерства. Смирением, редким у журналиста, за которого он себя выдавал, он заслужил прощение, хотя его поступок и был расценен как возмутительный. Не последнюю роль сыграло и то, что ему покровительствовала сама всесильная г-жа ректор.

Работы учеников из Буэнос-Айреса были возвращены с пометками, да какими! Вместо кислых и унылых «Неловкая фраза», «Клише», «Тяжеловесно» на полях сочинения «Ваши впечатления от пампы» запестрели похвалы: «В этом абзаце передан простор», «Прекрасна мелодика фразы», «Загляните в словарь танго». Не обошлось и без критических замечаний, правда, смягченных, насколько это было возможно. «Знаю, нелегко говорить сразу на двух языках, но ваш испанский – прямо-таки людоед: взял и проглотил букву „h“ в слове „theatre“, и отступлений вроде: „Кстати о пампе: известна ли вам история Орели-Антуана де Тунена, уроженца Перигора – попросите маму показать вам это место на карте Франции, – короля Патагонии и земель, лежащих к югу от 47-м параллели (не забудьте объяснить мне в следующий раз разницу между меридианами и параллелями), закончившего свои дни фонарщиком в Туртуараке, близ Бордо?“

Чиновники из департамента образования по переписке, ознакомившись с его пометками, признали в нем своего и даже пригласили на коктейль в честь отъезда уроженки Кот-дю-Нор, одного из столпов данного образования.

Просьба Габриеля в течение двух-трех месяцев продолжать занятия с учениками была удовлетворена, удивительным показалось лишь то, что он не пожелал познакомиться с другими детьми, находящимися в других странах, на что он ответил следующее:

1) Аргентина – страна, по преимуществу состоящая из иммигрантов, и представляет собой как бы всю планету.

2) К чему разбрасываться? Не лучше ли сосредоточить внимание на этих двух случайных незнакомцах: Патрике и Жане-Батисте?

До тех пор Габриель поддерживал с письменностью лишь сугубо утилитарные отношения, куртуазные, но не теплые. Он старался уместить не более чем на странице каждый из своих ботанических проектов, сопровождая их загадочными в силу краткости комментариями к рисункам. Изложив свой замысел на бумаге, он обычно брал заказчика под локоть и вел его на то место, где! предстояло разбить сад, а уж там говорил часами.

Теперь по вечерам в гостиничном номере – то 14-м, то 16-м, то 12-м, то 17-м, в зависимости от динамики смены жильцов, – он открывал для себя мир слов с их изначальной непокорностью, закоренелой привычкой вести кочевой образ жизни, с присущим им гурманством, нескромностью и манерой повсюду совать свой нос, а потом давать деру через черный ход.

В свои сорок лет он обратился к познанию очевидных вещей, таких, к примеру, как: влюбленный что капер, чьими кораблями стали бы слоги. Капер-влюбленный засылает корабли-слова далеко за горизонт. Туда, где произрастают растения, из которых потом получают пряности. А тот, у кого не хватает слов, так и остается в порту: едва появившись на свет, он уже дает течь, идет ко дну, растворяется в банальностях, покрытых жирной пленкой.

Словом, Габриель крепко сдружился со знаниями, опьяненный чувством. Он цеплялся за них, как за последнюю надежду. Его стол ломился от словарей, как некогда от набросков.

Некое словесное безумие овладело им в первой четверти 1965 года и больше его не покидало. А когда б не оно, разве осмелился бы он рассказывать так подробно одну из самых любострастных историй на свете?

Как он и полагал, его заметки на полях пробудили любопытство матери Патрика и Жана-Батиста.

– Мама, посмотри, что он написал!

– Мама, его заметки длиннее моего сочинения!

Конверты с официальным штампом не привыкли к такому вниманию. Прежде дети прятали их, не распечатывая, в шкафу за футбольными бутсами, там, куда родителям не вздумается заглянуть. Иные почтовые отправления, заподозренные получателями в возможности содержания укоризненных слов по поводу полного невладения дробями либо творительным падежом, заканчивали свои дни в илистых водах Ла Платы под сообщническим оком консьержа, которому внушили: «Мы никому не скажем, что ты стащил бочонок вина шато-фижак, а в придачу подарим специальный выпуск „Мируар де спор“, посвященный кубку мира по футболу».

Теперь, стоило почтальону заметить конверт с магическим штампом «Обучение по переписке», как он тотчас менял маршрут, спеша доставить его по назначению и обменять на щедрые чаевые.

– Мама, мама, послушай…

Получив обратно сделанное им задание, адресат начинал вызванивать мать, где бы она ни находилась, пусть даже на заседании по сбалансированию французской торговой политики.

– Это может подождать до вечера?

– Не может. Послушай.

И сын принимался читать заметки на полях стажера по имени Габриель, касающиеся появления цифры «ноль» или повседневной жизни театральной труппы во времена Мольера.

Повесив трубку, г-жа В. еще некоторое время не могла переключиться на обсуждение аргентинского долга Франции. А по вечерам, на званых ужинах, где она обязана была присутствовать по роду своих профессиональных обязанностей, она не скупилась на похвалы в адрес французской системы образования, особенно образования по переписке – неожиданного нововведения в стране, известной своей склонностью к домоседству, породившей – что правда, то правда – гениальных писательниц, творивших в эпистолярном жанре, таких, как г-жа де Севинье[8]8
  Севинье Мари де Рабютен-Шанталь, маркиза де (1626– 1696) – французская писательница. Ее «Письма» (опубл. посмертно в 1762), обращенные к парижским друзьям и к дочери – г-же де Гриньян, жившей в Провансе, – полны остроумных тонких зарисовок природы, написаны в живой и свободной манере, необычной для той эпохи.


[Закрыть].

«Благодарю вас за то внимание, которое вы уделяете моим сыновьям», – написала однажды г-жа В. на визитной карточке с тиснением в ответ на дополнения, сделанные Габриелем в последнем творении Жана-Батиста на тему «Какие уроки можно извлечь из „Льва“ Жозефа Кесселя[9]9
  Кессель Жозеф (р. 1898) – французский писатель, уроженец Аргентины, автор увлекательных романов («Экипаж», «Лев»).


[Закрыть]?» Она и не подозревала, что ее учтивость приведет ее в ловушку, из которой ей уже больше никогда не выбраться.

Габриель ответил, что педагогика – самая восхитительная и ответственная из обязанностей. И добавил: не замечала ли она у Патрика, в целом такого живого и трогательного ребенка, сбоев в арифметике? Письмо заканчивалось сожалением «не иметь возможности встретиться со своими любимыми учениками».

Г-жа В. была того же мнения: да, она тоже обратила внимание на недочеты Патрика в этой области и надеялась, что это пройдет. И спрашивала: не следует ли ему на сон грядущий повторять таблицу умножения, особенно на 7, 8 и 9?

Так между ними установилась переписка, которая постепенно вышла за рамки образовательного процесса и затронула более приятные для всех без исключения женщин темы (из тех, в которых можно признаться): английские сады, тибетские прорицатели, необычные салаты – для женщин то же самое, что для мужчин – футбол.

Мужу и в голову не пришло обеспокоиться завязывающейся перепиской. Он находился во втором сложном для мужчины периоде, когда появляются первые признаки старения организма, где-то к пятидесяти годам. Сорокалетний мужчина обычно еще мнит себя бессмертным и всемогущим. Одним из проявлений его спесивого скудоумия было восприятие всех чиновников как людей низшего сорта, самые презренные из которых – учителя, соглашающиеся на нищенские оклады. А вот дети были более бдительны.

– Мама, тебе не кажется, что с некоторых пор он больше общается с тобой, чем с нами? – шепнул Патрик, обнимая перед сном свою благоухающую и одетую в вечернее платье мать.

Это последнее предупреждение было пропущено ею мимо ушей, и в своей ближайшей командировке в Париж, до предела заполненной служебными и семейными делами, она не преминула выделить часок для встречи с замечательным педагогом своих детей.

Полеты на дальние расстояния способствуют погружению в себя. Не без помощи красного мартини она высоко оценила свои материнские качества и проспала до самой посадки.

Садовники и ландшафтные художники как никто знают толк в счастье, ведь они только тем и заняты, что набрасывают его очертания для своих заказчиков.

В агентстве «Оливье-де-Сер» все давно уяснили, что за «проект» не дает покоя их директору. И окрестили его «Рай земной». Когда же влюбленный шеф удостаивал их своим посещением, интересовались, как идут дела.

– Рай земной? – переспрашивал Габриель, начиная светиться и нисколько не удивляясь. – Дело подвигается, хотя и приняло неожиданный поворот.

IX

– Вы кого-то ждете?

Официант с большим медным подносом в руке, поднятым на высоту левого уха, с угрожающим видом рассматривал Габриеля: мол, кафе принадлежит парижской мечети, а в святых местах надлежит вести себя сдержанно, то бишь логично, поскольку логика – неотъемлемая часть сдержанности…

– Когда кого-то ждут, не сидят спиной к двери!

Пожав плечами, официант двинулся к другим посетителям, ожидающим зеленый чай, миндальные пирожные и песочные сладости – арабскую экзотику в центре французской столицы.

Подготовка к решающей встрече в течение многих дней поглощала все внимание Габриеля. Дважды побывал он на месте предстоящего события. А для большей надежности даже зарисовал его. Выбрав на плане место для себя, он вновь отправился в кафе, чтобы еще раз удостовериться, что не ошибается, не доверяя себе. Среди преследуемых им целей первейшей была: помешать г-же В. покинуть его, как только она его узнает. Женщина, сказавшая вам «Ну вот и все», глядя в ваши глаза, не из тех, что сама упадет в ваши объятия, да еще узнав, что вы ее обманули, использовав при этом самое дорогое из того, что у нее имеется, – ее детей. Габриель ни секунды не сомневался в том, что она предастся гневу. Он молил всех богов лишь об одном – чтобы гнев этот был краток и закончился здесь же. Так у него вызрело решение встретить ее, повернувшись ко входу спиной, сидя за столиком в глубине зала, заставленного кадками с растениями и стульями, – чтобы не так легко было удрать. На мраморном столике на самом виду он положил свой талисман: пухлый крафтовый конверт, на котором буквы, складывающиеся в «Обучение по переписке», напоминали уснувших на солнце жуков-скарабеев. День клонился к концу, но жара не спадала; маленький фонтанчик упрямо напоминал своим журчанием о прохладе, царившей в городе в их первую встречу.

Чтобы как можно дольше оставаться неузнанным, Габриель обзавелся панамой.

– Будете выглядеть как интеллектуал тридцатых годов, это я вам говорю, – шепнул ему продавец.

Неужто и в те годы стояла такая же жара? А пот Томаса Манна, Стефана Цвейга и Андре Жида был таким же обильным? Соленая вода стекала с висков по щекам, падала на плечи и текла по телу вниз, на кончике носа образовался небольшой водопад. «Она увидит меня липким, отталкивающим», – повторял про себя Габриель в панаме бежевого цвета, делающей его похожим на веерник, разновидность пальмы. Нет, она не должна была его видеть таким. Он протянул руку за конвертом, собираясь уйти, и тут понял: она уже пришла.

Все последующие годы после отчуждений, разрывов, инфернальных периодов расставаний каждый раз повторялся один и тот же феномен, бывший сродни чуду: когда она была где-то поблизости, воздух наполнялся некими гранулами, предвещавшими ее плоть, ее кожу. Вот отчего пребывание рядом с ней, даже самые безобидные жесты и просто сидение в соседнем кресле было материальной лаской, вот почему он столько сражался за то, чтобы однажды они стали жить вместе.

Его рука замерла, он перестал двигаться. И только пот струился по своим дорожкам. Каждые две секунды с носа падала большая капля. Ему пришло в голову, что он превратился в человекообразное растение под названием «водяные часы», явившееся из глубины времен, чтобы отмеривать время.

– А, вот вы где! А я уже собиралась уходить…

Перед его глазами возникло ярко-желтое сияние: костюм цвета едкого лютика. Пиджак она держала в руке. Топ из черного льна оставлял открытыми ее плечи и руки. Как же все изменилось с той зимней встречи! Габриель встал и стоял по стойке «смирно», не поднимая головы.

– Вы всегда прячетесь в уголок? Такой преподаватель, как вы… Впрочем, понимаю: застенчивость. Вам было бы не по себе в классе. И потому вы избрали обучение по переписке.

Говоря это, она торопилась, как торопятся очень занятые люди: рекордсмены, знаменитости. Он догадывался по ее голосу, что ее душит желание рассмеяться.

И вдруг наступила тишина, веселость и поток слов прекратились. «Сейчас она убежит, – подумал Габриель. – Как же мне жить дальше с одним лишь воспоминанием о ее животе, обтянутом юбкой?»

Он увидел, как два пальца потянулись к его несуразной панаме и медленно ее приподняли.

– Вы? – выдохнула она. И вместо того чтобы бежать, села.

Именно в эту секунду ему открылось, как будут складываться их дальнейшие отношения: она всегда будет подводить итог их встречам словами «Ну вот и все», а встречать его словами «Я вас ждала».

Они поговорили о том о сем.

Она поблагодарила его за то тщание, с которым он отнесся к работам ее сыновей: они буквально преобразились. «Я не могла отказать себе в удовольствии показать ваши заметки на полях друзьям. Теперь вы знаменитость. Друзья мне завидуют…»

Габриель поинтересовался, удалось ли приохотить Жан-Батиста к Мольеру.

Г-жа В. поставила локти на стол, подбородком упершись в ладони.

– Вы ведь не преподаватель, не так ли?

Несмотря на пот и красные пятна, выступившие на лбу, он снял панаму.

– Вы правы. У меня было только два ученика.

В эту минуту у него уже не оставалось сомнений, что сон подошел к концу. Вот сейчас она встанет и уйдет, не попрощавшись, оставив плута-учителя один на один с его невеселой судьбой. Но она не вставала и не уходила. Глаза ее блуждали по его лицу, и, как ему показалось, без отвращения, скорее с удивлением. Потом она посерьезнела и стала такой, какой была, когда они расставались в Музеуме.

– Я счастлива снова с вами увидеться.

Она рассказала ему, чем занимается, что поглощает без остатка ее будни, утренние часы субботы, а то и весь уик-энд: работа в торговом представительстве Франции.

– Да не пугайтесь вы. Это вовсе не страшно, я ведь защищаю французскую продукцию на внешних рынках. А чем занимаетесь вы, помимо преподавания моим дестям? – Она бросила взгляд на часы.

Габриель заметил это и, чтобы не задерживать ее, кратко ответил:

– Создаю сады.

– Мне кажется, вы мне понадобитесь.

Она встала и, дотронувшись рукой до плеча Габриеля, удержала его на месте.

– Вы можете дождаться меня? У меня деловой ужин. Это обычно длится недолго.

Не успел он и рта открыть, как ее след простыл.

Как скоротать время, дожидаясь женщину?

Когда-нибудь я предложу вниманию публики настоящее руководство, поскольку стал специалистом по этой части, ошибочно считаемой скучнейшей. А в этом месте повествования ограничусь лишь кратким курсом: четыре методы, опробованные в этот вечер Габриелем.

1. Мальро

Через полчаса потягивания мавританского кофе, утомившись от разговоров американских туристов за соседним столиком («Мама, почему у арабов такие фонтаны, от которых хочется писать? – Так предписано Кораном. – Папа, Коран – это кто?» и т. п.) Габриель увидел толстую белую книгу, лежащую на стойке. Это были «Антимемуары», последний опус тогдашнего министра культуры.

– Можно взять почитать?

– Сделайте одолжение, – ответил Кабил, пожилой араб, хозяин заведения. – Я покупаю для сына все, что появляется новенького. Он читает и рассказывает мне. Хороший у меня сын. Если у вас есть друзья в правительстве, скажите им, что книги очень дороги.

Габриель пообещал исполнить его просьбу, вернулся за столик и стал листать книгу. Первое впечатление было ошеломляющим. Бесконечные метафизические умозаключения, подобные коротким замыканиям, головокружительные путешествия, гениально написанные портреты… Появилось ощущение, что от чтения этой книги вырастают крылья. Однако в книге не было ни одной женщины. Разве что сиделки, скорбящие богородицы с полотен великих мастеров, хозяйки гостиниц («Благодарю вас. Вы были очень добры, как сама Франция», стр. 227), заботливые матери сыновей, павших на поле брани. Но и только. Ни одной женщины в полном смысле этого слова. Шестьсот страниц о жизненно важном – и ни одной женщины, открывающей дверь в закрытые для мужчин миры.

Для Мальро женщины не были объектом, достойным описания.

Подытожим: лучший способ забыть о женщинах – читать Мальро: их у него нет.

Габриель взглянул на часы. Прошел час. Благодаря министру культуры он целый час не вспоминал о г-же В. Зато теперь ему было трудно дышать. Слишком много мыслей, войн, великих людей и деяний – словом, мужского.

– Сыну понравится? – спросил Кабил, когда он возвращал книгу.

– Тут чтения на годы.

Тоска и возбуждение вновь завладели им.

2. Вино

Скачки Андре Мальро от «Рамаяны» к Достоевскому, от того к Веркору, от Веркора к Китаю пробудили в Габриеле голод и жажду. Он перешел в соседний зал, где был ресторан, и в ожидании кускуса выпил две рюмки вина, чего обычно не делал.

Последовавшая метаморфоза удивила и восхитила его: мир становился роднее, милее и добродушнее. Он понемногу озарялся неким сиянием, словно многочисленные невидимые слуги входили один за другим и ставили канделябры, воздух наполнялся музыкой вальса, похожей на ту, что исполняется на Новый год в Вене.

В этом новом мире не было места страху. И женщины, пусть и с опозданиями, являлись на свидания, которые сами же и назначили. И при этом были полны добрых намерений. А мужчины, отрешившись от робости, были готовы ответить на их порывы.

Габриель поблагодарил вино и отказался от искушения вновь прибегнуть к нему. Ведь он ожидал чуда, ни более и ни менее. Хотя и неофит в выпивке, он все же догадывался, что злоупотребление ею заставит кого угодно принять за чудо. Порой эта иллюзия полезна, но не теперь.

Он взглянул на часы. Еще час прошел. Вино среди прочих своих достоинств обладает способностью растворять время.

3. Кускус

Глаза Габриеля были прикованы к горке крупы в тарелке. Он поддевал ее вилкой и как завороженный смотрел на дождь, летящий с вилки. Внезапно размышления этнологического характера овладели им: в различных цивилизациях были разные способы измерять время, вот откуда манная крупа в песочных часах Магриба…

– Господину не нравится кускус?

Перед ним стоял Кабил с суровым выражением лица и искрами в голубых глазах.

Война в Алжире закончилась только недавно, между французами и арабами осталось напряжение. Ресторан был пуст, освещение скудное, по стенам плясали угрожающие тени… От греха подальше Габриель ударился в длинное малопонятное и невнятное рассуждение, в котором переплелись кухня и философия.

– Так-то лучше, – проговорил Кабил и, чтобы отметить примирение между двумя берегами Средиземного моря, велел принести зеленого чая. Весьма необычным было услышать в подобном месте звон колоколов Вестминстерского аббатства. Оказывается, это был звук курантов. Вслед за колоколами пробило одиннадцать часов.

4. Память

Теорема: только разочарованные в жизни или рассеянные продолжают ждать женщину, которая уже пришла.

Следствие: лучший способ обмануть долгое ожидание – переместить ту, которую ждешь, из прошлого в настоящее, то есть начать вспоминать о ней.

Габриель стал вспоминать каждую черточку г-жи В.

Лукавый взгляд – должно быть, остающийся таким и в объятиях мужчины.

Рот со слишком пухлыми губами, чтобы пользоваться им только для разговоров и принятия пищи.

Замеченное в разрезе корсажа из черного льна декольте возвещало о неких величинах, лишь кажущихся бесстрастными.

Родимое пятно прямо над правым коленом, словно маячок у входа в некий пролив. Ноги она держала – по крайней мере в такую жару – несколько расставленными, и оттого юбка слегка вздымалась. Ну отчего она так быстро исчезла?

– Я вам не испортила вечер? Речам не было конца. После первого тоста я сбежала…