Текст книги "Люди в джунглях"

Автор книги: Эрик Люндквист

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Не удивительно, что англичане пошли войной на китайцев, когда тс попытались избавиться от могущественного духа, который всегда стоит на стороне эксплуататоров, против бедного люда.

На следующий день мы осмотрели еще две лесосеки. И всюду одна и та же гнетущая картина – выбивающиеся из сил, обреченные люди.

Чап переговорил с десятниками и кули и пришел к выводу, что сможет без особого труда набрать пятьдесят человек. Лишние люди есть на многих участках. Сами кули только рады были попытать счастья в другом месте.

– Выдам им небольшой аванс, чтобы рассчитались с долгами, – объяснил мне Чан. – Зато они станут нашими должниками. Через несколько дней выедут в Сингапур. За две педели я добуду билеты, улажу все остальное, и мы отплывем из Сингапура.

– Идет. Значит, увидимся в Батавии.

Я вручаю Чану десять тысяч гульденов. Мы ударяем по рукам и расстаемся.

* * *

Прибыв на Нунукан, мы прежде всего договорились, что с опиумом будет покончено. Ведь удалось же излечить китайцев, которых привез Джаин. А пока они отвыкали от наркотика, я выдавал им лекарство.

Скоро кули работали уже в полную силу. Никаких осложнений не было. Они стали веселее смотреть на жизнь. Перестав курить опиум, начали копить деньги. Некоторые женились на женщинах из Тавао. Я охотно отпускал их за невестами. Знал, что семья и дети помогут им избавиться от пороков и от склонности к буйству. За первые четыре месяца сыграли четыре свадьбы.

Одержимость и суеверие

Джонгос стал обезьяной! Джонгос стал обезьяной! Скорее иди сюда, усмири его! – кричит Сари (джонгосом называют в Индонезии слугу, поваренка, боя).

Я как раз собирался сесть за стол завтракать, когда услышал ее голос. Она была в кухне. Оттуда доносился страшный шум, вопли.

Кухня – длинный сарай, который соединен с моим бунгало десятиметровым коридором. Прибегаю туда и вижу, как джонгос кусает за руку повариху.

Хватаю Амина (так зовут джонгоса), выворачиваю ему руки за спину. Он скалит на меня зубы и визжит, точь-в-точь как разъяренная обезьяна. Появляется; Асао, помогает мне держать Амина. Ои возился с мотором на пристани и там услышал шум.

Амин словно обезумел. Шипит, кричит, брызжет слюной, щелкает зубами, приседает на корточки, – словом, ведет себя по-обезьяньи. Маленькая ручная макака испуганно взвизгивает, когда мы тащим Амина мимо ее клетки. Они всегда так дружили…

Чтобы справиться с Амином, приходится звать на помощь полицейских. Общими усилиями водворяем его в нашу так называемую тюрьму: дощатый сарай без окон, предназначенный для убийц и сумасшедших. Амина, судя по всему, вполне можно отнести ко второй категории.

НIo это не обычное сумасшествие: очень уж странно он ведет себя. Глядя на Амина, все готовы поверить, что и него «вселилась» обезьяна. Это бывает в здешних краях. Такие вещи нужно знать, когда в твоем подчинении несколько тысяч человек различных восточных племен и религий; то, что мы называем фантазией или суеверием, они твердо считают реальностью. Тому, кто не знает этого и не понимает причин «суеверия», трудновато ладить с местным народом.

Вера творит чудеса. Вера сдвигает горы. Это не пустые слова. На Востоке верят неизмеримо сильнее, нем у нас, на Западе. Амин поверил, что в него вселилась обезьяна, что он стал обезьяной, – вот он и ведёт себя, как обезьяна. Это был своего рода душевный разлад, раздвоение личности. Ученые говорят: шизофрения.

Наблюдая за Амином через щель в стене его «камеры», мы видели, что он ни на минуту не выходит из своей «роли». Он был настоящей обезьяной. Не лег на нары, а присел на корточках в углу. Голова дергалась по-обезьяньи, руки непрерывно шарили по волосатым ногам. Мы постучали в стену – он злобно оскалил зубы и закричал, как макака.

Под вечер мы поставили Амину тарелку риса, быстро захлопнули дверь и стали наблюдать.

Он набросился на рис и торопливо, нервно обеими руками набивал им рот, пока щеки не вздулись, как шары. Глаза все время беспокойно рыскали по сторонам.

Всю ночь Амин просидел на корточках в углу. Прийдя утром, мы ласково заговорили с ним, но тщетно старались добиться от него членораздельного ответа.

Правда, полицейский, который сторожил его, днем уловил отдельные слова. Амин упоминал царя обезьян Ханумана и его придворных. Очевидно, он вообразил себя одним из приближенных Ханумана.

Амин – яванец и, хотя придерживается мусульманской веры, знает множество песен из Махабхараты и Рамайяны. Это индуистское наследство его народа, все мышление которого пронизывает вера в то, что песенные герои и озаренные неземным светом полубоги и духи жили на самом деле. Вера эта наполняем неведомыми нам красками и смыслом духовную жизнь яванцев. Древнее наследство во сто раз ценнее всех материальных благ, которые им принесли европейцы, и, пожалуй, ценнее всего, что им дал ислам.

Царь обезьян Хануман – очень видная фигура, к тому же для многих он по сей день самое близкое и понятное существо из нематериального мира.

И выходит, что превращение Амина в обезьяну не так уж странно и смешно, как может показаться с первого взгляда. Он ведь стал высшим существом – приближенным Ханумана.

Амину это было очень кстати. Он немало задолжал во всех китайских лавочках Нунукана, а работал так скверно, что я два раза уже грозился выгнать его.

Превращение в обезьяну освобождало его от всех неприятностей. И все-таки он не намеренно играл роль!

Теперь надо было придумать, как изгнать обезьяну из Амина.

Я отвез его в Таракан и обратился к своему приятелю-врачу.

Он все понял и сразу подтвердил, что тут нет ни игры, ни притворства. Амии болен, у него душевное заболевание, особого рода истерия, довольно распространенная на Востоке. Здешние люди куда впечатлительнее нас, европейцев, и у них неустойчивая психика.

Бывает и у нас: ребенок с таким жаром играет в лошадку, что сам чувствует себя настоящей лошадью, повторяет ее движения, «ржет» и обижается на взрослых, если они не принимают всерьез его выдумку.

Для восточного человека почти нет грани между воображаемым миром и действительностью, здесь и взрослый может вообразить, что превратился в лошадь, свинью или обезьяну. Даже в духа или бога. Он и сам настолько в это верит, что надолго впадает в истерическое состояние и ведет себя, как то животное или сверхъестественное существо, которое «вселилось» в него.

Короче говоря, доктор признал, что бессилен помочь нам. Он попробовал успокоить Амина словесным внушением, но безуспешно.

Старый Дулла только посмеивался, глядя на это. Он же говорил – не может европейский доктор изгонять духов! Тут нужен дукун. И Дулла назвал нам одного старика яванца, который жил в деревне Симпан-Тига, неподалеку от Таракана.

Отправились к дукуну. Точнее, поехали на машине. Амин сидел связанный между Дуллой и десятником, которого мы захватили с собой, скрежетал зубами, шипел, дергался.

И вот – дукун, почтенный старец в национальной одежде, даже кинжал на боку висит.

Он долго смотрел на кривляющегося Амина. Дулла рассказал ему, что случилось, и попросил поскорее изгнать духа из несчастного парня.

Дукун, ничего не говоря, вышел и принес глиняное блюдо, на котором лежали раскаленные угли и куренья, – этот прибор необходим, когда произносят заклинания.

Мы усадили Амина на Пол в хижине. Хозяин сел напротив, скрестив ноги. Курильница стояла между ними. Дукун раздул угли и, качаясь, быстро-быстро начал бормотать заклинания. Он говорил тихо, но иногда вдруг возвышал голос до крика.

Дым, клубясь, наполнил всю комнату синей мглой. Старик сыпал слова, как горох. Было видно, как Амин мало-помалу успокаивается.

Дукун наклонился над курильницей, взял Амина обеими руками за голову, несколько раз быстро провел ладонями по его телу, строгим голосом бормоча какие-то приказания духу. Слышу, он произносит имя Ханумана и повелевает вселившейся в Амина обезьяне немедленно выйти вон.

И совершается чудо! Вздрогнув, Амин падает навзничь, его спина напрягается, словно в судороге, затем напряжение сходит, он растерянно озирается по сторонам. Взгляд у него уже не животный, не обезьяний, перед нами опять покорный джонгос.

Дукун быстро развязывает веревку, Амин встает, удивленно глядит на нас и что-то бормочет.

Дукун рассказывает Амину, что с ним было, советует принести богам в жертву курицу и немного желтого рису в ближайший четверг. Почтительно выслушав его, Амин смиренно благодарит за помощь.

Дулла говорит дукуну, что мы пришлем ему вознаграждение, и мы едем домой. Амин здоров и чем-то смущен, хотя явно не подозревает, что творил под влиянием «одержимости».

Дукун вовсе не мошенник. Он в самом деле может излечивать, потому что и он сам и его пациенты верят в это. Я потом не раз с ним встречался; насколько я мог судить, он никого и никогда не обманывал. Старик охотно признавал, что есть много больных, которым он не в силах помочь. Таких он отсылал в больницу. Зато он излечивал людей, для которых настоящий врач ни чего не мог сделать.

Одним из них был мой десятник – буг Лабота. У него отнялась правая рука. По-моему, виновато было суеверие. Чистейшей воды суеверие вкупе со самовнушением привело к вполне реальным и ощутимым последствиям.

Лабота позволил себе заглядываться на младшую из двух жен хаджи Дуллы. Хаджи Дулла был весьма почтенный ученый господин; даже смотреть на жену этого святого человека было со стороны Лаботы великим грехом.

Хаджи Дулла только что прибыл на Нунукан из города Банджермасина, чтобы проповедовать нунуканцам ислам. Он еще не привык к нашей несколько вольной жизни в джунглях и не хотел считаться с тем, что джунгли во многом определяют наши взгляды на жизнь и взаимоотношения людей. Он знал только городскую жизнь и мог любому втолковать, как правоверному надлежит относиться к замужней женщине!

Я-то считаю, что напрасно хаджи Дулла не предоставил Аллаху самому покарать Лаботу. Тем более что хаджи не мог доказать, выходила ли вольность Лаботы за пределы невинных взглядов на его жену. Правда, люди говорили, что Лабота не только смотрел на маленькую банджарку, но и прикасался к ней.

Но хаджи Дулла не очень-то надеялся на желание Аллаха наказать преступника. И он обратился за помощью к нашему нунуканскому дукуну. Это был старый буг, бывший пират. Я ему не доверял, хотя он подчеркивал свое расположение ко мне. По-моему, как раз этот дукун был обманщиком.

Так или иначе, дукун обещал хаджи наказать Лaботу.

Тут же при нем он сделал маленькую куколку, которая изображала преступника. Потом возжег, как положено, курения и, бормоча заклинания, вывернул куколке правую руку. После чего вручил куколку хаджи, велев подбросить ее под койку Лаботы.

Хаджи так и сделал. Вероятно, ему помогал кто-нибудь из товарищей или подчиненных грешника.

Вскоре до Лаботы дошло, что дукун обещал наслать порчу на его правую руку.

Что же вы думаете: через неделю после того как хаджи побывал у дукуна, Лабота поскользнулся и упал на лесоскладе. Упал так, что ушиб правое плечо.

На следующий день рука отнялась.

Доктор в Таракане определил, что главный нерв, управляющий рукой, поврежден как раз в плече. Просто необъяснимо – ведь ушиб был совсем слабый. Врач предложил сделать операцию, но Лабота не захотел.

Удивительное совпадение, скажет иной. А мне кажется, все дело в том, что Лабота нерушимо верил в колдовскую силу этого жулика-дукуна.

Прошли три-четыре месяца. Рука Лаботы оставалась парализованной, только пальцы чуть шевелились. Доктор велел ему каждый день перебирать пальцами вверх по стене, чтобы за кистью следовала вся рука. Но Лабота не послушался, считая эту гимнастику ерундой.

В конце концов врач заявил, что теперь Лаботе уже и операция не поможет.

И тут кто-то повез Лаботу к тому самому дукуну в Таракане, который вылечил Амина. Дукун произнес свои заклинания, подымил и сказал Лаботе, что через неделю он будет здоров.

Прошла неделя, и Лабота действительно исцелился.

Таким образом, хоть нунуканский дукун и был жуликом, он мог наслать «порчу». Иногда ему удавалось излечивать больных. Его лечение было сплошным надувательством, но вера пациента обеспечивала успех.

Так было с Джаином. Он положил немало трудов, чтобы мы смогли наконец добиться заветных пяти тысяч кубометров. А когда мы этого достигли, у него: работы не убавилось, а стало еще больше. И у Джаина сдали нервы, он ходил злой, раздражительный. Раз даже на меня огрызнулся, когда я спросил, почему он не докладывает мне, как идут заготовки в Ментсапе.

С ним явно творилось что-то неладное. Он сам понимал это.

– Тебе нужно отдохнуть, Джаин. Ты совсем заработался. Возьми несколько дней, – посоветовал я ему.

– Нет-нет, работа ни при чем. Это кто-то хочет мне повредить. Порчу напустил. У меня с головой что-то не в порядке.

– Отдохни неделю-другую.

– Я лучше пойду к нашему дукуну, туан. Может, он узнает, кто мне козни строит. Врагов у меня хватает. Кого отругал за лень, а кого и выгнать пришлось.

И Джаин обратился к дукуну. Через несколько дней тот пришел вечером к Джаину и принялся ползать на четвереньках вокруг дома и под ним – проверял, не зарыто ли в землю какое-нибудь колдовство. Почему-то особенно долго искал он под домом.

Дукун ничего не нашел, хотя, по его словам, явственно чуял какую-то нечисть. Наконец он пообещал назавтра попробовать еще раз.

И что же! На следующий день он почти сразу обнаружил под домом Джаина куколку. Тряпочную куколку в несколько дюймов длиной, проколотую насквозь иголками.

Куколку обезвредили и сожгли по всем правилам.

Джаин мгновенно исцелился, его нервозность исчезла без следа.

Я но стал говорить ему, что, по-моему, этот мошенник дукун сам закопал в землю куколку, когда ползал под домом в первый вечер. Зачем расшатывать веру Джаина? Ведь она излечила его!

Кровожадный дикарь

Всю ночь бушевал шторм, лил дождь. Тропический ливень – несколько сот миллиметров.

В пять часов утра – еще не рассвело – я вылезаю из-под сетки, которая защищает от комаров мою кровать. Сари встала раньше и уже готовит кофе.

Прохожу в «ванную», обливаюсь водой. Вернувшись, встречаю у крыльца Джаина.

– Туан! Лес ушел! Прорвало оба заграждения, склад почти пуст. В полночь прорвало. Я не спал из-за бури. Боялся за лес. Несколько раз ходил проверять. Смотрю – течение понесло кряжи. И ничего нельзя сделать! Ветер, темень, на лодке не выйдешь!

– Вызови Асао и буксир!

– Уже, туан!

– Тогда едем. Как течение?

– Как раз поворачивает, туан. Начинается прилив. Он сегодня сильный, так что течение быстрое.

– Вот и хорошо! Понесет лес назад, в нашу сторону.

Входит с кофейником Сари, останавливается, прислушиваясь к нашему разговору.

– Ты уходишь?

– Конечно!

– Я не успею сварить тебе овсянку? Хав-ре-грюнс-грет, – смеясь, добавляет она по-шведски.

– Нет, нужно спешить! Потом перекушу!

– И я с вами!

– Ни в коем случае! Нам надо работать, тебе там будет совсем неинтересно.

– Откуда ты знаешь, что мне интересно и что неинтересно!

– Знаю! До свиданья, Сари! Поставь для меня в холодильник что-нибудь вкусное. Вернусь ночью.

Глотаю кофе и выхожу. Сари машет мне, пока я не исчезаю во мраке.

Джаин вызвал не только Асао и буксир. Спустившись на пристань, я увидел отряд бугов.

– Вот, туан, захватил с собой людей. Проверим, на что они годны.

Они приехали к нам всего неделю назад, эти крестьянские парни из Паре-Паре на Целебесе [16]16
  Сулавеси.


[Закрыть], которые решили отправиться на заработки в чужие края. Слышали, что на Борнео с работой лучше, чем у них на родине.

– Пять человек поедут со мной на моторке, – распорядился я. – Джаин, ты сядешь на буксир. Ловите по пути все кряжи и кратчайшим путем тащите к берегу. Я буду вязать плоты, увидите – тоже подбирайте.

Буксир трогается и, минуя мыс, выходит в пролив между Нунуканом и Себатиком. Курс – в открытое море. Скорость буксира – девять узлов. Моя моторка делает все одиннадцать. Проносимся мимо буксира, но уже светает, так что мы не теряем его из виду.

* * *

Только что море было однотонным. Густо-черное полотно ожидало, когда стремительно приближающийся день расцветит его. Вот оно засверкало черным лаковым блеском. Небо сереет, звезды гаснут. Миг – и утро все залило своими красками – розовой, оранжевой, зеленой, голубой, алой, золотой… Небо и море исполнены такой ослепительной красоты, что Вселенная не может налюбоваться собой.

Быстро, удивительно быстро наступает день. Из-за восточного мыса Себатика выглянула раскаленная макушка солнца, розовея от восторга в утренней мгле. И тотчас пропадают почти все оттенки. Остались только солнечное золото и небесная синь да ленивое темнозеленое море под ними.

Асао щурится навстречу яркому солнцу. Лодка прыгает с волны на волну. Расправив крылья, спасаются бегством летучие рыбы, но дельфины подходят вплотную и лукаво глядят на нас. Ну-ка, догоните, говорят они. Скалят в улыбке зубы и проносятся мимо, словно торпеды, оставляя нас далеко позади.

Черт бы вас взял! Хорошо вам играть! А мы должны искать уплывший лес.

* * *

После часа езды нам попадаются первые кряжи. Асао привычно разворачивает лодку бортом к одному из них. Вбиваем в него железный костыль с кольцом – у нас их с собой около ста.

В кольцо продеваем ротанговый канат и идем дальше, волоча кряж за собой. В следующий кряж тоже вбиваем костыль. Связываем эти кряжи, оставляем пх, ловим третий и подтаскиваем его к двум первым. Собрав пять кряжей, делаем небольшой плот и отпускаем его.

Еще пять кряжей – еще плот.

За вторым плотом – третий, четвертый. Вскоре их становится десятка полтора. Буксир собирает плоты и тянет к берегу.

А вот по течению вдоль берега плывет сразу несколько кряжей. Здесь так мелко, что можно идти вброд и толкать их перед собой.

Поначалу буги не решаются прыгать в воду, – должно быть, боятся акул и крокодилов. Но я, не раздумывая, шагаю за борт, и, подгоняемые соленым словцом Асао, который отчитывает их за трусость, они следуют за мной.

Да это отличные работники, боевые ребята! Видя, что я не боюсь, они быстро смелеют и стараются перещеголять меня. Ныряют, толкают, тащат… Уже готов плот из двадцати кряжей. Привязываем его к дереву на берегу и начинаем собирать следующий.

Работаем без передышки, не считаем минут и часов, видим только огромные ныряющие кряжи, которые море задумало отнять у нас. Не думаем пи об акулах, ни о крокодилах. Забыли об усталости, о еде.

Время за полдень. Раскаленное солнце клонится к западу. Но в море еще плавают сотни кряжей. Течение повернуло и снова относит их от берега. Мы подходим к лесоскладу. Буксир успел доставить сюда несколько сот кряжей.

Снова идем в море, вяжем одни плот за другим. Желудок свело от голода, но есть некогда. Каждый спасенный кряж – это по меньшей мере двадцать гульденов. В кряже в среднем три кубометра, по семи гульденов за кубометр.

Не потому ли тридцать человек, и я с ними, трудятся с опасностью для жизни, выбиваются из сил?

Нет! Мы не можем позволить морю отнять то, что с таким трудом добыто нами в джунглях.

Вечер застает нас вдали от дома, у восточной оконечности Себатика. Все до смерти устали. Бензин кончился, весь наш запас – тридцать литров. Вон там буксир рокочет, ткнет плоты. Подъезжаем заправиться горючим и узнать, нет ли риса.

Рис есть. И рис, и рыба. Даже соль нашлась.

Мы уписываем за обе щеки. Асао сияет. Вот это жизнь! Он водит лодку, как бог, работает, как черт, ест, как волк. Буги тоже довольны. Сегодня компания угощает рисом, говорят они. Нажимай, ребята, ешь до отвала!

Наконец желудок набит, и я могу осмотреться. Вижу, что Джаин привез нескольких ибанов – Банао и его друзей.

– Я знал, что к вечеру буги вымотаются, вот и забрал подкрепление днем, когда заходил на Нунукан. Теперь и после заката можно работать.

Буги и впрямь устали. Но это крепкие парни, они привыкли к гораздо более тяжелой работе дома в поле. И мы продолжаем искать бревна в темноте, пока не убеждаемся, что это бессмысленное занятие. Наконец идем к берегу Себатика, бросаем якорь и ложимся спать.

Утром, когда мы проснулись, шел дождь. Небо угрюмое, серое; по счастью, больше двух дней в году такой погоды на Нунукане не бывает.

– Туан, – говорит Банао, – у нас ни риса, ни рыбы нет, а нам еще целый день работать. Давайте сперва поохотимся!

– Ты с ума сошел! Надо кряжи собирать, а не охотиться. Да я и ружья-то не захватил.

– А мы с копьем пойдем, туан. Здесь оленей тьма. Только двое, туан и я. Остальные будут работать.

Банао умоляюще глядит на меня, даже за руку взял.

– Ладно! Пошли, – говорю я. – Джаин, ты будешь тут руководить, а мы с Банао добудем мяса. Вернемся ни с чем – пусть Банао будет стыдно.

* * *

Джунгли промокли насквозь. Идешь будто по озеру, густому зеленому озеру. Земля скрыта под водой, заросли насыщены, напоены, затоплены водой. А вода все прибывает.

– Уж очень сыро, Банао! Ни одного запаха не услышишь! Где тут найти оленя…

Банао не отвечает, молча крадется впереди меня сквозь колючие заросли. Он держит копье за наконечник, древко волочится по земле. В другой руке у него огромный нож. Правда, нож сейчас почти не нужен – мы идем звериными тропами. Они, как туннели, пронизывают кустарник. Выпрямиться нельзя, идешь согнувшись. А местами мы даже ползем.

Вода капает, булькает, льется и почти заглушает голоса птиц и лягушек, стрекот цикад. Капли бьют о листья и ветки, струйки журча текут по стволам и бегут по земле – и все это сливается в один сплошной гул, в котором тонет звук наших шагов. Не нужно стараться ступать бесшумно.

Мы принюхиваемся совсем по-собачьи. Ветра нет. Воздух неподвижен. Да в этом зеленом океане больше воды, чем воздуха…

Сквозь листву поблескивают холодные глаза нитона, свернувшегося в пестрый клубок. Крохотный олененок улепетывает от человека. Кричит испуганный фазан. Но никакого намека на оленей – ни запаха, ни крика. И кабаньего следа нет.

Громадные зеленые листья окатывают нас водой. Колючий ротанг царапает до крови. Голые икры облепили пиявки, кусают муравьи. Вспугнутые птицы-носороги осыпают нас проклятиями.

Кругом – будто жидкая зелень. Или – зеленая жидкость?

Все гуще и гуще заросли, все злее и злее колючки.

Скоро мы будем насквозь пропитаны водой. Мне чудится, что я сливаюсь с этой жидкой вездесущей зеленью.

Чу! Среди запутанных лиан я вдруг улавливаю запах оленя.

А Банао?

– Тс-с-с! – шепчу я. – Паяо! (олень).

Банао кивает и пробирается дальше. Его рука перехватила копье пониже. Зачем, ведь рано еще!

Я по-прежнему волочу копье за собой. Чувствую острие, предназначенное для того, чтобы вонзиться в живое тело.

От запаха дичи рождаются нежданные мысли и чувства, во мне разом просыпается охотник.

Идем все быстрее по оленьей тропе. И как только ухитряются проходить здесь рослые олени? Я почти все время вынужден ползти на четвереньках. Вот следы, их отчетливо видно на сырой земле. Все сильнее слышен густой сладковатый запах оленя.

Став за поваленным деревом, смотрим вперед, куда уходит маленький ручей.

Вон дрожит листик. И качается свисающая лиана. Ветра нет – значит…

В переплетении ветвей ничего не разглядишь. Но я чувствую – олень там! Не окликая Банао, ползу по еле заметной тропе-туннелю.

Постепенно зелень редеет – и я вижу оленя.

Это самка. Наклонив голову, она на полусогнутых ногах буквально извивается, пробираясь сквозь заросли. Двигается бесшумно, и лишь чуть-чуть колеблются листья и сучки.

Она, конечно, заметила нас, но не хочет порывистым движением выдать себя. Надеется ускользнуть незаметно.

Смотрю, как завороженный, на стройное, красивое животное.

И вдруг вижу ее глаз. Большой и темный, он смотрит прямо на меня. Скосился назад; мелькнул белок. Опять – на меня, и – пропал, не видно больше.

Никогда не забуду этого взгляда. Как будто самка меня просила о чем-то. И я чувствовал, что она не боялась меня.

А через несколько секунд я понял, что она хотела мне сказать: «Не напугай моего ребенка!».

Олененок идет за ней метрах в десяти. Крадется так же осторожно, как мать. Уши нервно ловят звуки. Огромные раструбы на красивой головенке с черными глазищами. Вижу влажные зрачки. Маленький житель джунглей – и человек; но малышу невдомек, чем грозит эта встреча.

Охотник во мне умер.

– Самка с теленком, – говорю я Банао.

Мы уходим вверх по ручью искать самца.

Снова продираемся и ползем сквозь заросли. Перешагиваем через глубокие лужи и жидкую грязь.

Время от времени слышим слабый запах оленя.

Ух, как сильно! Он только что прошел тут. Судя по следам, это крупный самец.

Ну, Банао! Вперед, осторожно! Уж этого мы не упустим.

– Туан, – шепчет Банао. – Так ничего не выйдет. Кто-нибудь один должен стать в засаду. Лучше сам туан. Наверно, олень пошел вверх по ручью. Я подожду здесь, туан зайдет спереди. Кругом идите.

Иду в обход и думаю, что это впустую. Все равно без собаки днем оленя не загнать. А хотелось бы увидеть его при дневном свете – ведь до сих пор я всегда охотился ночью с фонарем.

Сделав крюк, снова оказываюсь на тропе.

Не знаю, сколько минут я там простоял, как вдруг услышал крик оленя ниже по ручью. Видно, Банао спугнул его, и олень решил предупредить самку. А сам продолжает идти спокойно.

Во мне снова пробудился охотник. Пульс вдвое чаще обычного. Мысли молниями пронизывают мозг. Мы не должны упустить оленя. Не то останемся без добычи.

Чу! Колышется зелень. Олень идет прямо на меня. Взяв копье двумя руками, заношу его над головой. Длина копья – два метра. Чтобы убить им оленя, надо колоть почти в упор.

От волнения меня бьет дрожь. Подвигаюсь так, чтобы укрыться за деревом. Здесь меня атакуют злые черные муравьи. Они кусают хуже ос, но я ничего не чувствую.

Секунда, другая, третья… Бесконечно долгие и напряженные. Должно быть, не больше десяти метров разделяет нас.

А что, если промахнусь? У меня ведь нет опыта.

Олень крадется в точности как перед тем кралась его самка. Медленно, шаг за шагом… Я не вижу его, но безошибочно чувствую, где он. Слабый шорох. Шум дождя. Тяжелые вздохи пропитанных водой джунглей. И громко стучит сердце, готовое выскочить из груди. Только бы олень по услышал!

Показались медленно движущиеся рога – огромные, тяжелые, твердые. Ему ничего но стоит убить меня. Глаз его не видно.

Ну!.. Десятые доли секунды отделяют меня от мгновения, когда олень окажется рядом и надо будет действовать.

Со мной что-то происходит. Словно другой человек оттеснил мое обычное «я», принял командование над моими дрожащими, напряженными мускулами.

Вместо меня, стиснув копье в онемевших руках, стоит дикарь. Дикарь, за которым тысячи поколений охотников. Мозг и руки жаждут крови. Будто чуткие нервные отростки протянулись от кончиков моих пальцев к острию копья. И копье стало частью моего существа. Промах невозможен. Руки не дрогнут. Неведомые силы движут мной.

В каком-то опьянении бросаюсь на оленя. Копье вонзается ему прямо в сердце. Я неотделим от копья, вместе с ним ощущаю трепет оленьего сердца. Чувствую, как убиваю. Вся моя воля и все осязание сейчас там – на острие копья.

Дикарь выдергивает копье из ослабевшего оленя. Зверь тяжело, со стоном падает. Брызги крови окропляют зеленую листву и тело охотника.

Дикарь упоенно пляшет, сжимая в руках копье. Он прирос к нему нервами, он убивает, он живет! В этом для пего единственный смысл жизни, в этом – все.

А вот и Банао. Он слышал вопль дикаря и нетерпеливо прорубает себе путь в зарослях.

– Туан орудует копьем не хуже ибана, – говорит он, скаля зубы в улыбке.

Дикарь исчезает. Я снова так называемый туан. Голый и грязный, окровавленный и дрожащий. Глаза прикованы к обагренному кровью копью. Пальцы не хотят разжиматься.

– Если туан останется разделать оленя, я пойду в Ситабок за людьми. Часа за два обернусь.

Принимаюсь за разделку туши. Я весь в крови, меня мутит от запаха внутренностей. Но в душе – радость охотника, который видит большие куски жирного мяса и великолепные рога.

Я ложусь в мутный ручей, пытаюсь отмыться. На коже множество царапин и ссадин, клещей и пиявок. Пустяки! Это все – ерунда! Зато у нас горы мяса. Чудесного, свежего мяса!

* * *

Только под вечер мы перетащили мясо на берег. Асао ждал нас с лодкой.

– Мы почти все собрали, – доложил он. – Мантри Джаин говорит – полсотни кряжей пропало, не больше.

– Отлично, Асао! Погляди-ка – мы тоже потрудились!

– Вот когда мяса поедим! – Асао помогает нам погрузить добычу в лодку.

Буксир входит в пролив, волоча за собой несколько сот кряжей. Ему еще всю ночь идти. Мне не хочется плыть на нем. Экипаж получает свою долю оленины, а Джаин переходит в мою лодку. Смеркается, мы – восемь человек – едем домой, усталые, но довольные: удалось собрать лес да к тому же раздобыть мяса.

На пристани меня встречает Сари.

– Я тебя жду целую вечность! Думала уже – ты совсем не вернешься. – Она берет меня за руку, и мы вместе поднимаемся к дому. – Сижу одна на пристани, а на душе так скверно. Не успела опомниться, как стемнело. А ведь домой надо идти мимо того места, где убило Лабиро. И я решила ждать тебя, хоть бы всю ночь пришлось сидеть. Слишком страшно одной идти. Чего только не передумала, пока ждала. Будто семь вечностей прошло, а теперь кажется – всего одна секунда.

– Значит, ты больше не боишься духа Лабиро?

– А! Это я только пока одна верю в такие вещи. Ты ведь знаешь, с тобой я другой человек.

Над нами спокойные ясные звезды. Босые ноги медленно ступают по тропе. Ночной бриз колышет пальмы на пригорке около нашего дома. Из поселка плывет аромат курений. Ветер приносит из джунглей дыхание цветущих сала, море манит куда-то запахом водорослей и ракушек, от человеческого жилья тянет дымом и пищей, сладко пахнут стебли риса, посаженного на поле.

Вдруг в эту симфонию запахов, словно голос солирующей скрипки, врывается благоухание мелати [17]17
  Мелати – жасмин.


[Закрыть], цветка любви.

– Это мы его посадили и взрастили. Теперь он пахнет для нас. – Сари сжимает мою руку. – Он говорит тебе: добро пожаловать домой.

Прирученный олень в загоне возле дома, заслышав мои шаги, приветственно фыркает; собака прыгает, заливаясь лаем.

– Пойдем накопаем оленю батата, потом сами поужинаем, – предлагает Сари.

Мы собираем батат. В темноте теплой ночи играем с оленем, ласкаем его, затем идем в дом.

Спокойные, счастливые, съедаем свой рис и ложимся спать. Остро чувствуем полноту жизни. На миг мы уловили ее гармонию, нам не нужно слов, чтобы сообщить друг другу свои чувства.

Нам чудится, что мы постигли смысл жизни. Счастье в том, чтобы жить по законам джунглей. Охотиться до изнеможения, наедаться досыта, дружить с цветами и животными. Засыпать без мыслей и забот…

Философия джунглей необременительна.