Текст книги "Люди в джунглях"

Автор книги: Эрик Люндквист

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Первые китайцы

Джаин вернулся через месяц с небольшим. В письме он предупредил меня, что везет пятьдесят китайцев, и просил встретить его в Тавао.

Затем он описывал, как трудно было их завербовать. Пришлось исколесить все побережье – несколько человек тут, несколько человек там. В конце концов собрал всех в Сингапуре и выехал оттуда на английском пароходе.

Я отправился в Тавао на буксире, захватив большую баржу. Мы немножко опоздали; пароход уже стоял у пристани, и Джаин успел сойти на берег со своими людьми.

Я нашел его в китайской лавке. Он был вне себя. Продлись их плавание еще один день, и Джаин либо наложил бы на себя руки, либо пошел бы убивать налево и направо. Новые рабочие были на грани бунта. По словам Джаина, в каждом порту, куда заходил пароход, они пытались сбежать. Только благодаря помощи властей удалось их довезти.

В Тавао они выскочили на берег, не дожидаясь меня, и Джаин почти всех растерял. Они грозили убить его, если он не даст им погулять хотя бы неделю, прежде чем отправлять в джунгли. Да еще потребовали от Джаина аванс по двести гульденов на брата. Если ему жизнь дорога.

Когда я вошел в лавку, Джаин отбивал очередную атаку китайцев. Вокруг них толпился привлеченный шумом народ.

Узнав, что я – их будущий начальник, китайцы кинулись ко мне. Не скупясь на крепкие выражения, я приказал им немедленно идти на баржу. Двое схватили с прилавка топоры и замахнулись на меня. Зеваки разбежались, я же опешил и не мог двинуться с места. Видно, это меня спасло: китайцы решили, что я вооружен и потому не бегу. Они опустили топоры. Подоспел лавочник и усмирил своих соотечественников.

Я пошел к резиденту и попросил выделить мне в помощь полицейских.

Несколько часов длились розыски, наконец полицейские, угрожая карабинами, собрали на пристани сорок человек из пятидесяти прибывших. У китайских кули нередко бывали стычки с полицией, и они ничуть не боялись ее. Только удары прикладами заставили их подчиниться. Резидент обещал выловить и остальных!

– Хорошо, приеду за ними завтра. А сегодня надо доставить на Нунукан этих.

– Не представляю себе, как ты с ними управишься там! Да и довезешь ли? Они же прикончат тебя, как только вы отчалите. Нет, тебе нельзя ехать с ними. Черт возьми, они не боятся ни полиции, ни самого дьявола!

– А я не пущу их на буксир, довезу на барже Сейчас полдень, пусть пожарятся на солнышке. Помнишь, недавно ты разрешил мне забрать ибанов? По-моему, лучше них никто не справится с этими буянами.

– Верно! Помню. Что ж, ладно, в добрый путь!

Если китайцы рассчитывали сразу же по прибытии попасть на берег, то они ошиблись. Бросив якорь на рейде – пусть поостынут, я отправился к мандуру Анаму.

– Я тут привез новых рабочих, да только они дикие какие-то, – сказал я ему. – Неплохо будет, если мандур Анам соберет ребят и проследит, чтобы китайцы вели себя прилично, когда я высажу их на берег.

Анама не надо было просить дважды. Он в двух словах объяснил задачу ибанам. Они обрадовались и заулыбались, словно дети, которым разрешили обобрать новогоднюю елку. Мигом сменили штаны и рубахи на боевое облачение – красные набедренные повязки, схватили свои добрые старые мечи, которые верно послужили не одному поколению охотников за головами. Одни достали нарядные серебряные пояса, другие навешали амулетов на шею. Наконец все бегом устремились к пристани.

Здесь ибаны выстроились в ряд. Почти нагие, стройные, блестящая смуглая кожа расписана боевыми узорами, глаза сверкают… Двадцать человек против сорока. Зато – настоящие бойцы. И китайцы тотчас поняли это, когда баржу подвели к берегу.

Они ринулись к сходням, ругаясь и ворча, но, увидев ибанов, один за другим примолкли и сникли.

Джаин, который свободно изъяснялся по-китайски, вышел вперед и обратился к ним. Его черные, горящие ненавистью глаза светились мстительной радостью: наконец-то можно было отвести душу, после того какой целый месяц был вынужден молча терпеть все, что они ему преподносили.

Джаин представил им ибанов. Дескать, вот специалисты по обузданию строптивых. И если кто-нибудь позволит себе сказать еще хоть одно наглое слово, достаточно сделать знак ибанам, которым поручено поддерживать порядок здесь, на Нунукане. Что произойдет? Если кому-то не терпится это узнать, он может попробовать прямо сейчас.

Китайцы мрачно косятся на ибанов, на их обнаженные мечи. Слышно чье-то недовольное бормотание. Отрывистый боевой клич, и ибаны подступают к ворчунам. Те в страхе отскакивают. Воцаряется мертвая тишина. Грозная тишина. Ибаны стоят наготове – глаза сверкают, нервы и мышцы напряжены до продела. Китайцы цепенеют от ужаса. Ибаны ждут малейшего проявления непокорности. Какое там!..

Медленно опускаются мечи. Накал глаз ослабевает, по не гаснет. Китайцы чувствуют: тут шутки плохи.

Сломленные, усмиренные, они вяло бредут к бараку, отведенному им на время, пока они не получат участок в лесу. Их повара принимаются стряпать, остальные разбирают свои сундучки. Переговариваются тихо, с опаской.

Всю ночь возле барака стоял на посту ибан с мечом наголо. Его товарищи были готовы по первому зову ринуться на помощь. Охрану установил не я, а Анам. Мол, лучше предупредить возможные неприятности. Я-то понимал, в чем дело. Он мечтал о доброй потасовке и боялся упустить случай.

За несколько недель из китайцев получилась отличная бригада. Они заготавливали леса чуть не вдвое больше, чем индонезийские рабочие.

И вполне обходились без опиума. Джаин уверял меня, что с китайцами не справиться, если не выдавать им привычную порцию опиума. Тем не менее все шло гладко. Правда, поначалу кое-кто прихварывал, зато потом они были рады, что избавились от порока, и благодарили нас.

Только кули

На рейде Нунукана стоит «Осака Мару»; мы грузим лес. За пять дней надо погрузить три тысячи кубометров. Не успеем, придется платить неустойку – семьсот гульденов в день.

Два люка обслуживают опытные, испытанные бригады. Но у двух других люков работают совсем неопытные кули-макассарцы. Горячий народ, чуть что – за нож, но работники хорошие. Если только найти к ним подход.

Я целый день простоял у люка в роли десятника, чуть не сорвал голос, силясь перекричать скрип лебедок, подгоняя грузчиков. Уже темнеет, а мы погрузили всего пятьсот кубометров. Люди начинают уставать, внимание притупляется. А это опасно, нельзя работать кое-как, когда ворочаешь кряжи весом от трех до тети тонн каждый. Если рабочий на лебедке подтянет трос вместо того, чтобы потравить, или наоборот, – эта ошибка может быть роковой для кого-нибудь в трюме.

Не знаю, то ли он стал хуже слышать, то ли его мышцы плохо подчиняются мозгу, во всяком случае рабочий у моей лебедки уже несколько раз ошибался. И каждый раз кряж катился не туда, куда надо, заставляя грузчиков с бранью отбегать в сторону.

Сейчас на тросе висит качаясь четырехтонный кряж. Его нужно уложить в правой части трюма. В середине образовалась горка, с которой кряжи скатываются в ту или иную сторону. Но им нельзя позволять катиться быстро, иначе можно покалечить и людей и борт. Тут надо действовать не торопясь.

Командую майна; кряж медленно опускается. Вот лег на горку, покачивается. Трос натянут. Два человека осторожно разворачивают кряж, чтобы придать му нужное положение. Еще двое ждут внизу у правого борта.

– Готов? – кричу вниз.

– Готов!

Я сигналю, трос разматывается. Что это: кряж повернулся неправильно.

– Стоп! Стоп! – кричат снизу.

Даю сигнал: стой. Но лебедка, завывая, продолжают разматывать трос, и кряж с грохотом катится вниз, к правому борту.

Кули ругаются на чем свет стоит. Они готовились принять кряж, а приходится спасаться от него бегством.

Троим удалось отскочить. Четвертый замешкался на одну – роковую – секунду. Пока он растерянно озирался, кряж отрезал ему все пути. Кули метнулся к борту. Многотонный кряж – за ним… Я орал как сумасшедший: «вира! вира!», но рабочий у лебедки словно оцепенел.

Никогда не забуду выражения дикого ужаса в глазах кули, который пытался уйти от бревна.

Но он не успел. Отчаянно рванулся к другому кряжу, надеясь, что тот задержит сорвавшийся груз. Тут же его ударило по ногам, и он упал. У меня такое впечатление, что удар пришелся по коленям. Если бы он не прыгнул, весь превратился бы в лепешку.

Потрясенный, спускаюсь по узким ступенькам а трюм. Товарищи уже окружили его. Стонет, значит еще жив.

Посылаю за носилками, а сам начинаю осматривать раненого. Кажется, только одна нога пострадала; Колено размозжено, из него торчат щепки и куски коры.

Мы укладываем кули на носилки, и трос поднимает его наверх; теперь на лебедке стоит другой рабочий. Виновника аварии Джаин услал на берег, чтобы спасти от взбешенных грузчиков.

Наш санитар доставляет раненого в больницу. Я не знаю даже имени пострадавшего, он всего месяц назад приехал на Нунукан.

Заминка длится всего пять минут, и вот уже опять кипит работа. Наступил вечер, а мы еще не управились; приходится продолжать при свете ламп. Трудно и опасно, но никто не ворчит: все знают, что уходить нельзя, пока мы не погрузим дневную норму – шестьсот кубометров. Настроение подавленное, люди устали, однако мы не сдаемся. Наконец, к одиннадцати часам ночи все сделано; мы до того измотаны, что ни у кого нет сил пойти навестить раненого. Ладно санитар присмотрит…

Капитан судна утешает меня: на Нунукане, мол несчастные случаи редкость. Вот когда мы разгружаемся в Гонконге, там без убитых не обходится. Там еще больше спешат, а рабочих рук хоть отбавляй и никого не трогает, если погибнет несколько кули Подумаешь, какие-то китайцы, заключает капитан-японец.

Через два-три дня я отвез раненого в больницу в Таракан и попросил врача нефтяной компании, моего хорошего друга, попытаться что-нибудь сделать. Потом за хлопотами я совершенно забыл об искалеченном макассарце.

Спустя несколько недель, снова попав в Таракан, я зашел в больницу поболтать с врачом. Он любил просвещать меня, а знание медицины может оказаться очень кстати, когда живешь в джунглях, отрезанный от всего мира.

– Пойдем, я тебе покажу, что делает с толстой кишкой хроническая дизентерия, – сказал доктор и повел меня в палату.

В огромном помещении не менее сотни больных. Большинство – кули. Доктор идет между нарами и останавливается около одного даяка.

Вдруг больной, лежащий на соседней койке, привстает и, радостно улыбаясь, здоровается со мной.

– У меня все идет хорошо, туан. Скоро совсем поправлюсь. Подумать только, туан пришел навестить меня!

Он горячо стискивает мою руку, на глазах – слезы.

Кто такой? Ей-богу, не могу вспомнить. Доктор приходит на помощь.

– Да, нога у него была – страшно поглядеть. Уж не помню, сколько осколков кости и щепок вытащил. Ничего, теперь пошел на поправку. Правда, колено не будет сгибаться.

И только тут я понимаю: это же тот самый макассарец, которого придавило кряжем.

– Ты женат? – спрашиваю его.

– Да, туан. Жена дома, на Целебесе.

– И дети есть?

– Двое, туан. В этом месяце я не смог послать им денег. Ведь я ничего не получал, пока лежал здесь. Может быть…

– Дай мне адрес, я скажу в конторе, чтобы твоей жене выслали деньги, – прерываю я его.

– По, туан, я наверно не смогу больше работать. Или туан позволит вернуться на Нунукан, когда я выйду из больницы?

– Конечно, возвращайся. Что-нибудь придумаем. Да ты еще снова станешь молодцом.

– Спасибо, спасибо, туан!

Он снова сжимает мою руку. Лицо у него счастливое, словно я посулил ему богатство и славу.

– Вот, пощупай, – вмешивается доктор. – Чувствуешь, не кишка, а туго начиненная колбаса. Тут уж ничего не сделаешь.

Рассеянно отвечаю ему и поскорей ухожу, чтобы не лишать макассарца иллюзии, что я приходил проведать его.

С того дня этот кули считал меня своим другом и благодетелем. Когда он вернулся на Нунукан, я подобрал ему какую-то легкую второстепенную работу.

У нас было несколько таких, как он: бывший десятник, которому на лесопилке искалечило бревном руку, рабочий, который остался без ноги. Еще один повредил руку, и она стала сохнуть.

Я предоставлял инвалидам работу по их силам, сохраняя за ними прежний, достаточно скромный заработок. Они принимали это как нежданный дар и не знали, как благодарить.

Рабочие-индонезийцы привыкли, что пострадавший от несчастного случая должен винить самого себя. Хозяева не обязаны заботиться о нем.

Еще более рьяно этот взгляд отстаивало руководство компании. Директор громко выражал свое неудовольствие тем, что у меня всякие калеки и старики болтаются без дела и получают деньги ни за что.

Конечно, все зависит от точки зрения. Но, по-моему, пора было приучить индонезийцев, а также некоторых директоров к тому, что забота об инвалидах труда – долг предприятия. А то все привыкли уповать на то, что нищая родня или друзья помогут калеке.

Старый Дулла тоже мозолит глаза директору, особенно подчиненным мне голландцам на Нунукане. С какой это стати я плачу жалованье старику, от которого компании никакого толка!

Старый Дулла знает об этом и ясно дает им понять, что ему наплевать на их мнение и суждения. Старик может позволить себе больше, чем кто-либо другой на Нунукане. От души наслаждаясь этим обстоятельством, он обнажает свой единственный зуб в широкой улыбке.

В Сингапур за китайцами

– Поеду-ка теперь я на месяц, навербую еще китайцев, – сказал я Джаину. – Моя очередь. А ты покомандуй тут за меня.

– Постараюсь, туан. Если будет очень трудно, попрошу помочь голландца с лесопилки. И потом со мной остается Бара. Он толковый парень.

По говоря уже о деле, и для моей малярии будет полезно, если я вырвусь на месяц из джунглей. Пам нужны еще рабочие, чтобы добиться пяти тысяч кубометров. Кули, которых привез Джаин, лишний раз доказали, что лучших работников, чем китайцы, нам не найти. И ведь мы их удержали без опиума. Многие из них женились и начали откладывать деньги, надеясь со временем купить клочок земли и выращивать овощи на продажу или открыть торговлю мануфактурой и всякой мелочью.

На восточном побережье Суматры, где уже побывал Джаин, мне не на что рассчитывать. Власти просто-напросто запретили ехать туда, боясь утечки рабочей силы. И я решил направиться на Малаккский полуостров, где было много китайских лесорубов.

Из Таракана до Батавии я долетел на самолете, там пересел на пароход, идущий в Сингапур. Компания снабдила меня множеством документов и рекомендаций, и в Сингапуре я мог рассчитывать на содействие голландской миссии и крупных пароходных компаний.

Однако, зайдя в консульство, я обнаружил, что консул – весьма неприветливый господин, который палец о палец не ударит, чтобы помочь мне. Скорее наоборот. Незадолго перед тем он поссорился с лесопромышленниками, а ведь я имел к ним прямое отношение, так что…

Я пошел к адвокату-англичанину, который обслуживал нашу компанию. Сей мистер довел до моего сведения, что английское правительство категорически запретило вербовку кули в Сингапуре, а если я не подчинюсь, он поставит об этом в известность власти.

Я обратился за помощью к китайскому консулу. Он принял меня очень любезно, но отказался что-либо сделать. Подтвердил, что экспорт кули категорически запрещен. Власти ограждают себя от конкуренции, а то еще придется повышать заработную плату кули.

В том же духе ответил мне и бургомистр-китаец.

Да, неприятно! Неужели так и возвращаться несолоно хлебавши?

Я вернулся в гостиницу, принял ванну, поел и стал размышлять.

Лет пять назад я приезжал в Сингапур, чтобы познакомиться с работой местных лесопилен. Встречался тогда с китайцами-лесопромышленниками. Что, если обратиться к ним? Но как назло, я не мог вспомнить ни одного имени.

Выхожу в темную душную ночь, бреду по залитой электричеством улице, разглядываю витрины магазинов – дорогие украшения и восточные безделушки, наслаждаюсь царящим вокруг оживлением. Наконец останавливаюсь на углу. Словно из-под земли вырастает потный рикша и большим пальцем указывает через плечо на свой экипаж.

Я ненавижу эти коляски. Что может быть унизительнее – запрягать человека в экипаж! И ведь всем известно, сколь короток век рикши.

Я отворачиваюсь, но китаец настойчив. Приветливо улыбаясь, он говорит что-то на непонятном мне языке.

– Отвези меня к какому-нибудь владельцу лесопильни, – говорю по-малайски, скорее в шутку, чем всерьез.

Китаец энергично кивает. Я забираюсь на высокое сиденье хрупкого экипажа, и мы трогаемся в путь.

Кули полувисит на руках, опирающихся на оглобли. Его ноги легким широким шагом меряют еще теплый от дневного зноя асфальт, но грудь судорожно вздымается, и пот струйками бежит по голой мускулистой спине.

После непродолжительных поисков рикша доставляет меня к лесопромышленнику Чан Юн-фан. Это преуспевающий делец и очень любезный человек. Но главное, он узнает меня: я приходил на его лесопильню.

На столе появляется китайский зеленый чай в тонких чашках. Я объясняю, в чем дело – мне нужно пятьдесят лесорубов для работы на Борнео.

Это проще простого, отвечает Чан. Он с величайшим удовольствием поможет мне. В Сингапуре настали плохие времена, и Чан готов лично доставить на Борнео столько лесорубов, сколько я пожелаю. Сам он будет десятником; плата сдельная, с кубометра леса.

Меня это вполне устраивает, я очень рад, что встретил дельного человека, на которого можно положиться.

Запрет вывозить кули нам не помеха, продолжает Чан. Найдем выход. Китайцы поплывут как обычные пассажиры, а не бригада лесорубов. Чан все берет на себя – бургомистр его друг.

Но где он наберет пятьдесят человек? Здесь в Сингапуре?

Нет, придется отправиться в малаккские леса, искать людей там, по лесосекам. Но просто приехать и выбрать тех, которые понравятся, нельзя. Надо заранее договориться с хозяевами, получить их разрешение. Завтра вечером он познакомит меня с одним из самых знатных и богатых лесопромышленников. Если тот позволит нам побывать на его предприятиях, все будет в порядке.

Туан даст мне задаток – десять тысяч гульденов, и я все улажу сам. Туану незачем себя утруждать. Достану билеты для кули, выплачу им аванс. Через две недели мы выедем из Сингапура и на Борнео быстро отработаем эти деньги.

Внимательно смотрю на Чана. Ему можно довериться.

На Востоке все улаживается само собой, говорят голландцы. Что ж, иногда их слова как будто оправдываются. Я возвращаюсь в гостиницу в приподнятом настроении. Завтра вечером предстоит встреча с богатым тузом, который скажет нам, где можно вербовать рабочих.

Чаи Юн-фан уверяет, что без опиума и без побоев с этими кули не справиться. Я предупредил его, что на Нунукане об этом придется забыть. У нас дело поставлено иначе, рабочие могут накопить денег и обзавестись семьей.

На следующий день я узнал много нового для себя.

В шесть часов вечера за мной заходит Чан Юн-фан, и мы едем к нему домой. Там я знакомлюсь с китайцем, на лесосеках которого мы будем вербовать кули. Чан Юн-фан – толстый, добродушный человек с располагающей внешностью. Его коллега Кан (дальше я не запомнил) далеко не так симпатичен. Жилистый, сухопарый, худое лицо, между тонкими искривленными губами торчат длинные зубы. Он, наверно, никогда не смеется. Плоский нос, одного уха нет – отсек кули, мстя за избиение палками. Кули хотел разрубить Кану череп, да промахнулся. Конечно, его давно нет в живых. Но и хозяева далеко не всегда отделываются так легко.

Ни на минуту не умолкая, Чан наливает нам пиво. После пива подают виски. Несколько рюмок развязывают язык Кану. Он говорит словно через силу, короткими, рублеными фразами, и речь его представляет собой причудливую смесь малайских, английских и китайских слов. Ему есть о чем рассказать. Лесопромышленник и миллионер Кан начал свой жизненный путь простым лесорубом. Мало-помалу он собственным трудом выбился в люди. Если это можно назвать трудом. Правильнее будет поставить ударение на слове «выбился». Честным трудом еще ни один лесоруб не сколотил себе состояния даже в Индокитае. Что привело Кана в лес, об этом он предпочитает не говорить. К тому же это было так давно, тридцать с лишним лет назад.

– Тогда было куда легче, – говорит Кан. – Я убил десятника, хозяин назначил меня на его место. Два моих друга стали моими подручными. С бригадой все было просто: побольше опиума, поменьше еды. На этом я неплохо заработал. Через год-другой мне поручили еще две бригады. Я уже уразумел, что нужно, чтобы разбогатеть. Опиум и кулак. Плохое питание и низкое жалованье для кули. Хорошая еда и хорошая плата десятникам.

– Да, тогда были другие времена, – подтверждает Чан. – Каждый лесопромышленник в Сингапуре содержал по нескольку убийц. Они расправлялись с теми, кто бежал из Джохора. Беглецы исчезали без следа. В конце концов уже никто не смел убегать, как бы тяжело ни было. Конечно, и в наши дни в Сингапуре исчезают люди, но теперь приходится быть осторожнее. А на Суматре – я там работал у голландцев на побережье – такие вещи вовсе невозможны. Голландцы строже следят за порядком, чем англичане. Мне больше нравится с ними работать, хоть они и не позволяют нам расправляться с кули. В общем-то это даже к лучшему: наказывать кули неприятно, да и опасно. А вот отказаться от опиума, как туан предлагает, – боюсь, тогда у нас ничего не получится.

– Туан не прогадает, если возьмет Чана к себе на Борнео, – говорит Кан. – Чан знает эту работу. А вербовать бригаду без десятника – получится черт знает что. Туан один не управится с ними!

– Может быть, вы поедете с нами, Кан? – спрашиваю я. – Лишние деньги не помешают.

– Нет, с меня хватит. Если б я мог решиться, давно уехал бы домой, в Китай. Разве здесь жизнь!

– Что же вам мешает?

– Нам, людям денежным, нельзя. Сразу же схватят и ограбят. Коммунисты и прочие. В Сингапуре – и то становится небезопасно. Коммунисты появились даже здесь. Вы только подумайте, туан: почти все лесорубы – коммунисты. Так что будьте начеку! Они при первом удобном случае свернут шею туану.

– Черт возьми! Неужели здесь так много коммунистов?

– Всё русские виноваты, это их штучки!

– Конечно, плохое обращение с рабочими ни при чем!

Кан настороженно смотрит на меня. Чан хохочет.

– Хорошо обращаться с кули – все равно, что подставить голову под топор, – злобно кричит Кан.

– Давайте-ка закусим, – перебивает его Чан. – Но сначала надо выпить! Туан любит суп из акульих плавников?

– Очень люблю! Особенно с крабьей икрой!

– Икры нет, но туан останется доволен!

Нам подали изумительный суп. Дальше последовало еще около десятка китайских блюд – от ласточкиных гнезд, утиной кожи и бамбуковых побегов до приготовленной особым способом свинины с ломтиками ананаса. Она появилась как раз в тот миг, когда я заявил, что больше есть не в силах. Чан ответил, что от этого блюда не откажется даже самый сытый человек. Он был прав.

Затем Чан хлопнул в ладоши, и две девушки принесли нам шампанское. Им еще нет и двадцати, они очаровательны, словно китайские картинки. Круглые розовые щечки, фарфорово-белая кожа. Черная челка, черные глаза, влажные от смеха. Или от слез. Стройные миниатюрные фигурки облачены в великолепные платья из белого шелка. Высокий воротник, короткий рукав, широкая юбка до пола, с многозначительным разрезом на боку.

Девушки налили шампанское в бокалы и поднесли нам огня прикурить, все время улыбаясь, боязливо и немного искусственно. Так называемые макаоские принцессы… Очаровательное наименование для маленьких рабынь. Родители или бандиты продают их в Макао богатым китайцам, которые увозят девушек в Сингапур, Батавию, Сурабаю или другие места, где они становятся игрушками не обремененных совестью капиталистов.

Проведя за столом еще несколько часов, мы условились на следующий день побывать на участках, принадлежащих Кану, посмотреть на его предприятия, на рабочих.

Наконец Кан собрался домой. Он подозвал своего рикшу, который спал, ожидая его, на улице, и по асфальту зашлепали босые ноги.

Чан провел меня во внутренние покои. Здесь стояли резные столики и стулья с перламутровой инкрустацией. Тусклый светильник озарял большую кровать с розовым пологом от москитов.

Вошли три девушки и наполнили наши бокалы. Чан что-то тихо сказал им и ушел.

Я остаюсь наедине с маленькими принцессами. Одна из них тоже уходит, две другие присаживаются к столу со мной.

– Кан-пе! – Они поднимают бокалы. – Ваше здоровье!

Обращаюсь к ним по-малайски. Они плохо владеют этим языком, зато выясняется, что одна из них довольно сносно говорит по-английски. Ее зовут Лан.

– Где вы учились английскому языку, Лан?

– В Шанхае. Мой отец был учителем.

– Учителем? Но, но… как же?

– Он умер. Его убили.

– Я слышал, в Китае сейчас опасно?

– Да. И оба моих брата убиты. Иначе… иначе я не была бы здесь. Наверно, мама и сестры тоже умерли.

Она наклонила голову, и я не вижу ее глаз. Но голос звучит твердо, бесстрастно.

– Почему? Почему всех ваших родных убили? Бандиты?

– Мой отец был коммунист. Ему не удалось вовремя бежать. А мама болела. Я попала к дальнему родственнику. Он выдал меня замуж за человека, которого я совсем не знала. Тот привез меня в Гонконг, а из Гонконга сюда. Я осталась одна на свете и не могла ничего сделать.

Лан поднимает бокал, отпивает глоток вина. Рука дрожит. Видно, алкоголь подействовал на нее, вот и разговорилась.

– Я очутилась в Сингапуре. С другим мужчиной. Он отдал меня старику, который больше года держал меня взаперти. Потом я попала в дом, где девушки, много девушек…

Лан поднимает глаза. Вижу, что она не выдумывает. Но слез, которые я, настроенный всем выпитым на чувствительный лад, ожидал увидеть, – нет. У Лан суровые глаза. Суровые и бесстрастные. Как знать, за кукольной внешностью может прятаться ненависть.

– Эти девушки, которые сегодня пришли со мной, – продолжает Лан по собственному почину, – моложе меня. Они здесь недавно. Из деревни, в школе не учились. Дома нечего было есть, вот родные и продали их хозяину земли, на которой работали. Потом девушки попали в Макао, а оттуда в Сингапур. Все-таки лучше, чем умереть с голода…

– Видно, в Китае сейчас тяжелые времена, Лан. Может быть, там слишком много народу живет, но хватает земли?

– Возможно. Но богатых тоже много.

– Да, да! И они предпочитают покупать молодых рабынь, чем помогать бедным.

Мне совестно за себя, за плоские истины, которые я изрекаю. Я же сам в одной компании с рабовладельцами. Сквозь туман вглядываюсь в глаза Лан, ищу в них ненависть. Она делает рукой усталый жест в сторону кровати. Хочет поскорее отделаться и уйти. Вторая девушка присаживается на край кровати и зевает.

– Лан, по-моему, твои отец был прав. По-моему нужно, чтобы было много коммунистов и в Китае и здесь. Мир устроен плохо. Уведи с собой свою подругу, Лан. Я буду спать один.

Протягиваю ей несколько бумажек. Она рассматривает потертые ассигнации с изображением короля и медленно прячет их в сумку.

– Отец говорил: если мы поделим землю, никто в Китае не будет умирать с голоду, и все смогут ходить в школу. Говорить такие вещи было опасно, очень опасно. Он поплатился жизнью.

– Гуд найт! Камсиа – спасибо, – говорит она напоследок и чуть щурит глаза, изображая улыбку.

* * *

Дорога, которая ведет из Сингапура на север, в дремучие леса Малакки, пересекает бескрайные посадки ананаса, изредка чередующиеся с каучуковыми плантациями. Деревья сбрасывают листву, она пылает огненными красками осени, а небо дождливое, серое. Серо и у меня на душе.

Чан сидит рядом сонный с похмелья. Едем уже но первый час, а впереди еще долгий путь.

– Эти девушки, Чан, сироты? Почему их продают?

– Да, сироты. А если у кого и есть родители, то такие, что вовсе не заботятся о своих детях.

– Но ведь они те же рабыни. Неужели здесь, в Сингапуре, это разрешено?

– Официально они замужем. Иначе их могут и не пустить в Сингапур. Не дадут паспорта.

– А может такая девушка уйти, если захочет? Скажем, найдет себе человека по душе?..

– Куда же она денется от своего «мужа»! Он ее разыщет через полицию. А что муж разрешает ей ходить к другим мужчинам… это уж его дело…

– Н-да, не удивительно, что здесь и в Китае становится все больше коммунистов. Богатые обращаются с бедными хуже, чем с животными!

– Только самые красивые девушки еще могут на что-то рассчитывать. А остальные? Им – умирать, либо с голода, либо от тяжелой работы. И таких миллионы, много миллионов. Так почему не помочь тем, кто покрасивее! Что ни говори, – им куда лучше живется, чем остальным!

– Верно! Об этом я не подумал. Выходит, эта работорговля – чистое благодеяние!

Чаи только смеется. Потом продолжает:

– Коммунисты бешеные. Им бы только грабить и убивать. Пока не истребят всех коммунистов, в Китае не будет порядка.

«Или пока коммунисты не истребят работорговцев и эксплуататоров», – думаю я. Но какой смысл говорить такие вещи Чану.

* * *

Под вечер мы добрались до первой лесосеки. В колючих зарослях – потные желтые тела, крики, брань… Два десятка жилистых силачей волокут сквозь зелень джунглей огромный розовый ствол. Словно трудолюбивые муравьи, облепившие щепку, тянут, толкают, катят.

Сразу видно: эти парни знают свое дело. Настил сделан безупречно. Салазки легче и в то же время прочнее, чем у нас на Нунукане. Люди работают живее и слаженнее любой бригады, какую мне доводилось видеть до сих пор. Все до мелочей продумано и превосходно организовано. Они в совершенстве постигли искусство трелевки в джунглях без помощи механизмов.

Я увидел, что поперечины сделаны из самых твердых пород и обильно смазаны посередине, чтобы лучше катились салазки. Они лежат абсолютно ровно на толстых бревнах, в зарубках, не дающих поперечинам: смещаться, а кое-где даже привязаны ротангом. Через овраги перекинуты несложные и прочные мосты. Салазки уже наших, но при таких ровных настилах это не страшно, не опрокинутся.

На рубке стоит один человек. Тяжелым топором, насаженным на длинное топорище, он валит в день пять-шесть великанов. Другой, тоже в одиночку, распиливает ствол на кряжи.

Согнутые нотные спины с буграми железных мускулов. Сосредоточенный взгляд черных глаз. Тяжело вздымается грудь, рот застыл в напряженном оскале. Широкие, сильные ступни цепко, как руки, хватаются за поперечины, когда запряженное в лямку, изогнутое дугой тело всю силу вкладывает в рывок. Ни смеха, пи улыбки. Не слышно шуток и нет ни единой минуты передышки. Лишь грязная ругань десятника и дружные выкрики тягалей.

Без опиума вряд ли Кан смог бы сделать их рабами. Без опиума не удалось бы заставить людей жертвовать здоровьем и жизнью из-за проклятой древесины. Без опиума хозяин не мог бы эксплуатировать рабочих, обращая их труд в золото и в макаоских принцесс. Опиум – всесильный дух, помогающий бесцеремонным негодяям, тем, кто готов топтать все на своем пути.