Текст книги "Искатель. 1975. Выпуск №6"

Автор книги: Эрик Фрэнк Рассел

Соавторы: Сергей Высоцкий,Владимир Рыбин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

18

Первое, с чего начал Игорь Васильевич, – съездил на улицу Герцена, в Союз художников, расспросил об Алексееве. Здесь, однако, о личной жизни Тельмана Николаевича не знали почти ничего.

– Кажется, женат, – сказал секретарь правления. И, пожав плечами, словно извиняясь за свою неосведомленность, грустно добавил: – А про отца ничего на знаю. Алексеев работягой был, в Союзе редко появлялся. Не то что иные… – Он неопределенно кивнул на дверь и пренебрежительно усмехнулся: – Пробивальщики. – Он замолчал и некоторое время сидел задумавшись. Потом сказал строго: – Тельман вкалывал… Несколько лет на Севере пропадал. С весны до поздней осени. Да вы, наверное, знаете – мы в прошлом году его персональную выставку устраивали. В газетах о ней много писали.

Потом Корнилов зашел в отдел кадров, полистал личное дело Алексеева. Кроме пожелтевшего листка по учету кадров да старой характеристики, там ничего не было. И в анкете и в характеристике значилось, что отец Тельмана Николаевича Алексеева – Николай Ильич Зотов – пропал без вести в годы оккупации…

«Неужели Алексеев только сейчас узнал о том, что отец жив? – подумал Игорь Васильевич. Это было похоже на правду. Судя по свидетельству жителей Владычкина, сын никогда к леснику не приезжал. Никто даже не знал о его существовании! Никто, кроме старухи Кашиной. Да и она слышала лишь о том, что когда-то у Зотова был сын… Был!»

А тринадцатого января 1971 года Тельман Алексеев, писавший в листке по учету кадров, что его отец пропал без вести, поспешно собрался, схватил лыжи и сел в поезд, отправившись на свидание к отцу! «И был убит!» – сверлила навязчивая мысль, но Корнилов сказал себе: «Не торопись! Разберись по порядку…»

Кто кого разыскал? Сын отца или отец сына? Это важно? Очень важно.

Прямо из отдела кадров союза Корнилов позвонил в городское справочное бюро. Попросил выяснить, не разыскивал ли кто-нибудь за последний месяц Алексеева Тельмана Николаевича.

Ему ответили через пятнадцать минут. Да, адрес Алексеева запрашивали в начале января…

Корнилов попросил у прокурора разрешение еще раз осмотреть квартиру Алексеева. Он уже уверился в том, что найдет там письмо или телеграмму от отца. Ведь в карманах убитого ничего подобного не обнаружили.

В квартире Алексеева царило запустение. Вид после обыска был такой, словно хозяин второпях собирался куда-то уезжать и никак не мог найти что-то очень нужное ему в дорогу: вещи лежали в беспорядке, ящики у письменного стола выдвинуты. Повсюду лежали книги, какие-то папки.

Игорь Васильевич представил вдруг, как возвращается из командировки жена Алексеева, и сокрушенно покачал головой. Понятые, снова приглашенные им, сидели, тихо переговариваясь о каких-то своих делах.

Прежде всего Корнилов не торопясь, дотошно осмотрел костюмы и пальто. Ничего интересного он там не нашел, кроме небольшого блокнота с беглыми зарисовками. Игорь Васильевич перелистал его страница за страницей – никаких записей: головы девушек, ребят, контуры каких-то причудливых пейзажей…

Книги. Теперь следовало внимательно перелистать книги. Художник мог сунуть письмо в книгу. Книг было много, и Игорь Васильевич начал с тех, что лежали на письменном столе. Его поразило обилие богато иллюстрированных книг по истории средневековья. Все они были часто переложены закладками, но писем среди этих закладок не было. Но зато уже в первой из книг, взятых с дивана, Корнилов нашел свернутый вдвое тетрадный листок в косую линейку. Это было письмо.

«Здравствуйте, Тельман Николаевич. Пишет Вам отец Николай Ильич Зотов. Сколькие годы прошли, а мы не свиделись, не судьба. Я уже старик, скоро время мое придет. Хотел бы повидать Вас, просить прощения, коли виновен в чем. Живу я на кордоне Каменка, за деревней Владычкино, от Мшинской двенадцать верст. Лесникую. Хоть и возраст мой вышел, а пенсии нет, не заработал. Но живу исправно. Грибы, ягоды. И места у нас красивше не найти. Хотел бы только повидать тебя, сынок, слов нет как хотел. Может, напишете старику?

Ваш отец Николай Зотов».

…На следующий день утром, не заезжая в управление, Корнилов отправился в Зайцево, к «зайцевской Поле», которая, по рассказам Надежды Григорьевны Кашиной, знала про какую-то давнюю ссору лесника Зотова с сыном. Отыскать эту женщину оказалось совсем нетрудным делом. В Зайцеве жила всего одна Поля – Полина Степановна Аверьянова, и в правлении колхоза Игоря Васильевича отправили в школу – Аверьянова работала там нянечкой. Она оказалась высокой костистой женщиной с крупными чертами лица, с большими руками. В школе была перемена, и Аверьянова расхаживала по коридору, наполненному бегающими, кричащими, дерущимися ребятишками, то и дело кого-то останавливала, заправляя забузившимся мальчишкам рубахи, выехавшие из штанов. Игорь Васильевич подошел к ней.

– Полина Степановна, мне бы надо поговорить с вами… Я из милиции…

В ее глазах мелькнул испуг:

– Аи набедокурил кто?

– Нет-нет, ваши питомцы в порядке, – поспешил успокоить ее Игорь Васильевич. – Я по другому делу. Где бы нам присесть?

– Идемте в учительскую. Там сейчас никого.

Они уселись за маленький письменный столик, на котором лежали груды тетрадок, и Корнилов спросил без всяких предисловий:

– Полина Степановна, что вы можете рассказать о Зотове?

– О Николке Зотове? – В голосе Аверьяновой он уловил заинтересованность.

– О нем, Полина Степановна.

– Аи, бедолага, опять небось что-то приключилось. Вот уж невезучая судьба у мужика.

– Невезучая?

Нянечка скорбно поджала губы:

– А как еще назвать-то? Женка рано умерла. Чахоточная, упокой господи рабу божию. – Она перекрестилась. – Приятели подвернулись пропивущие. А он и так от рождения малохольный какой-то. Убитый горем… Кто громче позовет, к тому и побежит. Покойница-то держала его в порядке, а тут покатился. – Аверьянова тяжело вздохнула. – Признали и у него чахотку. А может, доктор только пристращал. Только перестал пить Николка. Перестал.

– Кем он работал? – спросил Игорь Васильевич.

– В молодости на стекольном заводе. На ванной белого стекла. Стеклодув. У них легкие-то у всех больные. А перед войной счетоводом работал у нас в колхозе.

– А с сыном что у них приключилось? Почему рассорились?

Полина Степановна задумалась. Большая костистая рука ее машинально перебирала кисточки черной косынки, завязанной на груди узлом.

– С сыном-то… – повторила она, собираясь с мыслями. – Что-то такое случилось. Имя у него немцам не понравилось. А уж почему – и не помню. Хотели они мальчонку перекрестить. А ведь он упрямый рос – не приведи господи. Уперся и ни тпру ни ну. Отец его и порол, сказывали… А сын стрекача дал – ужо как Николку фрицы мордовали, как мордовали! Да вы к Тельманову дружку, к Алехе Маричеву, зайдите. На чугунке путевым обходчиком работает. Там и живет. Тоже бузила был, не приведи господи. Его и нынче Алеха – буйная головушка кличут. Они были дружки с Тельманом. А я не по мню, как тогда все повернулось.

– Николай Ильич почему из деревни уехал?

– Нужда заставила. Не по своей воле. Связался с какой-то бабой. С города на сенокос ее прислали. Молодая. Пустил Коля денежки колхозные на гулянку. Мало ему своих, зайцевских, баб? Ведь какие бабы вдовыми остались? Ну а как отсидел – носа не кажет. Видать, совесть осталась. Нонесь я в поезде с ним встренулась. Поколотила его жисть, поколотила, – с сочувствием сказала нянечка. – Еле признала я Колю Зотова.

«Уж не имела ли ты сама, Полина Степановна, виды на Николая Ильича? – мелькнула мысль у Корнилова. – Больно жалеешь его. – Но тут же отогнал ее, взглянув на доброе лицо женщины. – Такая для любого хорошие слова найдет, любого пожалеет».

– Полина Степановна, а как вы думаете, если бы Зотов с сыном сейчас встретился да поссорились они снова, мог бы Николай Ильич, ну, к примеру, выстрелить в Тельмана?

– Ну что ты, хороший человек! Зотов, он на такое зло не способный, – она покачала головой. – Нет, не способный он на это.

«Эх-хе-хе! – вздохнул Игорь Васильевич. – Не способен он на такое зло…»

Он расспросил Аверьянову, как найти Алексея Маричева. Полина Степановна вызвалась показать ему дорогу.

– До переменки еще успею, – сказала, взглянув на часы. Игорь Васильевич чувствовал, что ей очень хочется узнать, отчего это он все выспрашивал про Зотова, но спросить, видать, стеснялась. «Судя по всему, в деревне не знают о смерти Зотовых», – подумал он.

19

Машину пришлось оставить в деревне: к домику путевого обходчика вела лишь узенькая тропинка – двоим не разминуться. Полина Степановна вывела Корнилова на деревенские задворки, к длинному, под черепичной крышей, зданию скотного двора.

– По этой вот тропке пойдете, не заблудитесь. Как раз к чугунке приведет, к Лехиному домику. Это он и протоптал.

Поблагодарив Полину Степановну, Корнилов пошел по тропе, петлявшей среди стылых кустов по краю глубокого оврага. Потом кончились и кусты и овраг, и тропинка пошла по полю. Корнилов увидел маленький желтого цвета домик путевого обходчика. Слева от тропы у большого стога стояла лошадь, запряженная в сани. Две женщины укладывали на воз сено.

Игорь Васильевич подумал вдруг о том, что за последние годы еще ни разу не бывал так много в деревне, как в эти дни. Он лишь изредка выбирался по воскресеньям погулять в пригородных парках. То в Павловск, то в Пушкин. Время от времени ездил к брату в деревню Батово.

Спокойный тихий день, безмолвные поля, какая-то умиротворенность, словно пропитавшая морозный воздух, вдруг напомнили ему детство. Светлые и наивные мечты о будущем. Неужели эти мечты ни у кого так и не сбываются? На всю жизнь остаются лишь мечтами, придающими минутам воспоминаний легкий привкус горечи? Неужели никогда уже не ощутить вновь того, что было? Того, что когда-то уже пережил в детстве?

Вот этот снег… Корнилов смотрел на белые поля, на одиноко торчавшие среди снегов стога и чувствовал, как холодок начинает проникать под одежду. Всюду холодный колючий снег. И только. А Корнилова временами беспокоило непонятное, тревожное чувство: нестерпимо хотелось вновь пережить одно, пожалуй, самое яркое детское ощущение. Только что выпал на теплую еще землю первый снег. Мать везет его на санках, и он, лежа на животе, смотрит на этот снег, такой свежий, такой белый, и земля, проступающая кое-где, кажется теплой и чистой. И пахнет чем-то свежим снег, и земля пахнет. А чем пахнет – Корнилову сейчас не вспомнить. И это самое мучительное. Кажется, что все такое же, как и в детстве: и земля, и снег, и погода. А сладостное чувство, тогда испытанное, вновь не приходит. Оно неуловимо. «С годами мы не только приобретаем, – думал Игорь Васильевич, – но и утрачиваем многое. Приобретаем опыт, знания, характер. Утрачиваем что-то тоже очень важное, утрачиваем, особое, не детское, нет, свежее восприятие мира. Между «было» и «есть» такая лежит граница, такая преграда, которую перейти невозможно. А наши воспоминания лишены плоти. В них солнце светит, но тепла его не ощутить. Видишь заросшее кувшинками озеро, но не слышишь, как всплеснула рыба. Ветер воспоминаний не принесет с полей запахов свежескошенной травы. Это прошлое. А будущее?

Ну что же мы можем сказать о своем будущем? Оно тоже без звуков, запахов, всего лишь плоская умозрительная схема, словно макет нового города, запечатленный на черно-белой фотографии».

…Яростный лай собаки вывел Корнилова из задумчивости. Большой черный пес метался на снегу около дома. «Ну и псина, – подумал Игорь Васильевич. – Хорошо еще, что на цепи». Из наполовину подмороженного окошка выглянул мужчина. Через минуту он уже стоял на крыльце и, прикрикнув на собаку, с интересом поглядывал на приближавшегося Корнилова. Был он крепкого сложения, круглолиц. На голове непокорный вихор рыжеватых волос.

«Вот он какой, Алеха – буйная головушка», – вспомнив, как назвала Алексея Маричева Полина Степановна, усмехнулся Корнилов. Алеха был в одной тельняшке.

– Здравствуйте, хозяин, – поприветствовал его Игорь Васильевич, остановившись у крыльца.

– И вам здравствуйте, – весело отозвался Маричев. – Вы ко мне? Заходьте, гостем будете.

Он провел Корнилова через крошечные сени в комнату, предложил раздеться.

Игорь, Васильевич сел на большую лавку около печки, огляделся. Комната была просторной, светлой. На столе ералаш из грязной посуды. Перехватив взгляд Корнилова, Маричев засмеялся:

– Ох, извиняйте! Приборочку не успел сделать. Не сдогадался, что гость из города пожалует. Своих-то, зайцевских, не робею…

Продолжая похохатывать, Леха достал из шкафа новенький пиджак, надел его прямо на тельняшку. Посмотрев на себя в зеркало, поплевал на ладонь и дурашливо пригладил вихры. Потом сел на стул напротив Корнилова и, нагнав на лицо сосредоточенность и строгость, сказал:

– Ну что, товарищ хороший, дело есть?

– Если нет возражений, поговорим?

Ему этот Леха понравился с первого взгляда. Такие у него были чистые, ничем не замутненные голубые глаза с какой-то дьявольской смешинкой, что Игорь Васильевич сразу подумал: «Недаром зовут его Леха – буйная головушка. Вот уж, наверное, доставил он забот своим родителям. Да и деревенским девчонкам!»

– Я из Ленинграда к вам, из уголовного розыска… – начал Игорь Васильевич.

– Во! Была охота ездить! – неожиданно завопил Маричев и, вскочив со стула, забегал по комнате. – Ну дура баба! Сов сем спятила, старая карга! Такую дорогу человека заставила проехать!

– Алексей Павлович! – сказал Корнилов, удивленно глядя на всполошившегося хозяина. – Чегой-то вы разбегались! Никто меня не заставлял к вам ехать, никто не жаловался на вас.

Леха моментально смолк и остановился около Корнилова:

– Не жаловались? А Лампадка Маричева, тетка моя, не жаловалась?

– Да не знаю я никакой Лампадки! – пожал плечами Игорь Васильевич. – Успокойтесь вы, ради бога. Чем вы ей досадили?

– Ха! Чем? – вздохнул Маричев и снова сел. – Эта Олимпиада трехнутая совсем. Вам в деревне каждый скажет. Вбила себе в голову, что я у ней осенью все яблоки в саду снял. На машине ночью приехал и снял. «Чужой бы кто крал, – говорит, – так Полкан залаял. А раз не лаял – значит, Леха. Боле некому!» А мне эти яблоки – тьфу! Оскомина от них, – он улыбнулся. – Я их в детстве переел. Сейчас больше огурчики соленые уважаю. А что собака не лаяла – так откуда мне знать? Такая же старая, как тетка. – Он совсем успокоился, махнул рукой, будто отогнал все эти неприятные воспоминания. – Собаки-то меня и правда никогда не трогают Даже незнакомые. Аж смешно… Вот выдумала бабка Лампадка! Скоро новые яблоки вырастут, а она все грозится. – И без перехода спросил: – Так вы-то по каковскому делу ко мне?

– Алексей Павлович, вы Тельмана Зотова знали?

– Ну а как же! Знал. Дружили с ним в детстве. Не разлей вода были.

– А когда вы его видели в последний раз?

– И-и! В последний-то раз? – Алексей задумался. – Да, пожалуй, сразу после войны. В конце сорок пятого.

– Говорили с ним?

– Да так… «Жив, здоров Иван Петров!» Все на ходу. Встретиться сговорились. Ну и концы в воду… Да ведь он теперь художник известный. Знаменит! Чего ж я набиваться буду? Приедет – приму как родного.

«Значит, и он не знает, что произошло, – подумал Корнилов. – Может быть, это и хорошо, расскажет все беспристрастно».

– Алексей Павлович, я вас очень прошу подробно рассказать мне все, что вы знаете о Тельмане и о его отце. О том, что произошло между ними в первые месяцы войны. Это очень важно…

Маричев пожал плечами:

– Столько времени прошло… – Потом вдруг забеспокоился: – А что случилось? Не секрет? Мужик-то он добрый. Мухи не обидит, не то что я…

Игорь Васильевич положил ему руку на колени и тихо, но настойчиво попросил:

– Расскажите, Алексей Павлович. По порядку… Я вам все объясню.

– Какой уж там порядок… – Леха как-то странно улыбнулся. – Прямо не знаю, с чего и начать. – Он встал со стула и заходил по комнате.

Корнилов не торопил. Сидел приглядывался к Маричеву. Ему, видать, уже немало лет – много за сорок, а он подвижный, словно ртуть, энергичный. Удаль чувствуется во всех его движениях, в неспокойных глазах.

Леха наконец закончил ходить, вытащил из шкафа чекушку водки, два стакана. Поставил на стол. Виновато посмотрел на Корнилова:

– Эх, товарищ начальник, как вспомню то время, аж вот тут жжет. – Он стукнул себя кулаком в грудь. – Не откажитесь! У меня такие огурчики…

Игорь Васильевич нерешительно пожал плечами.

Леха вихрем метнулся в кухню. Там загремели кастрюли, что-то упало, а через минуту он уже ставил на стол тарелку с огурцами, хлебом, толсто нарезанным салом.

– Вы мне только самую малость, – попросил Корнилов, увидев, как решительно взялся за чекушку Маричев.

– Понятно! – весело сказал Алексей. – Это мы понимаем. И что ломаться не стали – за то уважаем.

– Все в общем-то из-за его имени тогда началось, – сказал Маричев после того, как они выпили. – Назвали Тельманом. Отец и назвал-то. В честь Эрнста Тельмана. Ну, мы, мальчишки, его все Телем звали. Тель да Тель. Я ведь с Телем в одном классе учился. Корешки. Тель без матери рос. Умерла его матка еще до войны от какой-то болезни. Вот такие дела… А фрицы пришли – едри их в корень! – тут и началось. – Леха сморщился, будто от зубной боли, и начал со злостью тереть затылок. – Да ведь мы и не ждали их так рано! Все думали – пока сквозь наши леса продерутся! А они туточки. Да еще не с той стороны, откуда должны были. Я с Телем как раз на прогоне, на бревнах сидел – все советовались, куда податься. Мой батя служил, а Николка Зотов, Тельманов отец, – хромоножка, его в армию не взяли. Так он никуда уходить из деревни не хотел. Все баял – не задержатся фрицы до зимы. Ну а мы с Телем хотели в Питер рвануть. Одни…

Сидим – вдруг на прогон мотоцикл с коляской вылетает. Как дал на тормоза, аж занесло, только пыль столбом. Я гляжу – какие-то странные солдаты, головы будто пришлепнутые, ну прямо вровень с плечами. Ничего понять не могу, а Тель мне как саданет в бок. «Немцы, – говорит, – тикаем». Брык с бревен. Я за ним, да в бузину и напролом. А фрицы чегой-то заорали и с пулемета садить!

Отсиделись в гумне за деревней. Все боялись домой возвращаться, думали: а вдруг приметили нас фрицы? А ведь дома и корзинки со жратвой были собраны в дорогу.

К вечеру потихоньку, огородами, пришли в дом к Телю, а там немцы. Ну угодили! Дядя Коля в кухне стоял, а рядом офицер. Как сейчас помню, держал он в одной руке бутылку. С вином, наверное, а в другой – тарелку с горячей картошкой. Пар от нее шел. Мы как немца увидели – с порога назад. А отец возьми и крикни: «Тельман, сынок!» Алексей закурил папиросу, глубоко затянулся.

– Мы бы удрали, да наткнулись в сенях на солдата, малина ему в рот.

Привел он нас в горницу, поставил посередке. А офицер расхаживает по горенке. За половики чепляет. Лицом-то добрый, улыбается. И шпарит по-русски: «Вы, – говорит, – мальчики или зайчики! – Шкура! – Зачем, – говорит, – так быстро бегаете, боитесь немецкого офицера?»

Мы стоим сопим. Ну прямо как во сне! Свалился этот шпендрик на нашу голову! Хоть и ждали, а все же поверить было трудно.

Дядя Коля тут же стоит. Бледнющий – лица на нем нет. А немец говорит: «Кого это из вас Тельманом зовут? Или мне послышалось?» Дядя Коля тихо отвечает: «Послышалось, господин офицер. Сынка моего Тишей звать». Быстро он, однако, его в господа произвел.

Офицер как захохочет! Чего уж ему смешно стало? Пальцем показал на Теля: «Этот? – И спрашивает; – Как зовут тебя, мальчик? Тишей?» А Тель как зыркнул на отца, ровно волчонок, и отрезал: «Тельман!» – Маричев вздохнул тяжело и задумчиво сказал: – Нас ведь, товарищ начальник, весной в комсомол приняли!

Ну и понесло офицера. Чего он только не говорил! И о том, что Тельман – имя плохое, не русское и не немецкое. Что это и не имя совсем. Да все с улыбочкой. Я стою, смотрю на стол, где картошка дымится, – жрать охота! Думаю, черт лысый, картошка остынет, отпустил бы поскорей. Шиша с два! Спрашивает он дядю Колю: «Поп у вас в деревне есть?» Тот кивает, есть, мол. Отец Никифор. «Вот, – говорит, – по русскому обычаю мы и перекрестим вашего сынка в Тишу. Нельзя, чтобы с таким именем мальчишка жил». Так, дескать, зовут врага всех немцев и русских. А Тель возьми да и брякни: «Я в церкви не крестился».

А я-то знаю, что в церкви крестили его родители. Нас, деревенских, почти всех в те годы крестили. Мне мать рассказывала. Офицер смеется пуще прежнего. «Ну вот и хорошо. Будешь крещеным». А Тель знай твердит – «не буду» да «не буду». «Тельман я».

Офицер посмотрел на свою остывшую картошку и уже зло говорит дяде Коле: «Не должно быть мальчика с таким именем. Это непорядок. Вас я накажу особо за то, что его так назвали, но вдвойне накажу, если вы сынка не перекрестите в Тишу. – И повторил, скосорылившись: – Мальчика с таким именем быть не должно. – Отчеканил и посмотрел на дядю Колю так, что у того руки затряслись. – Забирайте его и порите, пока не скажет: я Тиша».

Ох, что было потом! Вспоминать неохота, – как-то виновато улыбнувшись, сказал Маричев.

– Завел дядя Коля Теля в кладовку. Сначала уговаривал: «Застрелит ведь немец и тебя и меня. Хорошо, – говорит, – этот еще добрый попался. Другой бы и чикаться не стал». Но Тель уперся. Ревет. Тогда дядя Коля сказал ему: «Сейчас пороть буду. Ты, сынок, кричи погромче». А меня вытурил. Ну да я все равно никуда не ушел. Во дворе на сеновал залез. Слышал возню в кладовке. Отец ему, видать, крепко поддал, а Тельман не пикнул.

– Ну а потом-то что? – спросил Игорь Васильевич. – Чем все кончилось? – Рассказ Алексея потряс его.

– Потом мы все-таки драпанули, – с удовлетворением ответил Маричев. – Тель ночью, а я утром. Немцы вечером деревню прочесали, всех мужиков и мальчишек в церковь согнали и заперли на ночь. Видать, очень боялись. А дядю Колю оставили. Понадобился он им зачем-то.

Посадили для начала всех нас на каменный пол, велели снять кепки, у кого были. Троих стриженых сразу забрали. Два красноармейца были. Попали в окружение. Бабы их переодели. А третий – Витя-китаец. Наш, зайцевский. С лужской тюрьмы пришел. Так и пропал с тех пор. Может, расстреляли…

Потом закрыли немцы двери. Часового поставили. Тот всю ночь постреливал с автомата да пел гнусавым голосом. Чтоб не заснуть, наверное. Вот и куковали мы в этой церквухе. Я так и остался без жратвы. Злой был – страсть! Ну, думаю, выйти бы только – я им такую козу устрою!

Игорь Васильевич засмеялся. Столько злости и удальства было в словах Алексея, что он спросил:

– Ну и устроили?

– Э-э! – весело отозвался Маричев. – Отлились волку овечьи слезы! Я ведь потом к партизанам попал. Ну да это все другой сказ. А уж раз вы про Тельмана интересуетесь, так я доскажу. Сидим мы в церкви, кукуем. Мне даже страшно стало. А тут еще и поп с нами. Немцы и его заперли. Отца Никифора. Зажег он лампаду перед иконами, стал на колени, молится. На иконах святые будто живые. Глядят со всех сторон. Огонек у лампадки мечется. Да еще ветер на улице поднялся. И слышно, как на колокольне колокола позванивают. А отец Никифор антихриста на все корки разносит. Жуть. Тут один из мужиков ему говорит: «Ты бы, батя, не рвал душу, кончил бы причитать».

Поп и вправду молиться перестал, подошел к Телю, голову ему потрогал: «Крепись, – говорит, – свистулька. – Принес откуда-то мокрую тряпку, положил ему на фингал, сел рядом. – Каяться, – спрашивает, – будешь?» Тель брыкается. А отец Никифор все пристает с покаянием. «Яблочки с церковного сада таскал? Покаялся бы. – И смеется. – Хороши яблочки? Ничего, свистулька. Не переживай. Сказано в священном писании: «Нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил бы».

Вот ведь как наш поп сказанул тогда. Я до сих пор помню! Наверное, придумал. По ходу дела, – усмехнулся Маричев. – Не может быть, чтобы в священном писании так сказано было. Правда ведь?

– Не знаю, – ответил Игорь Васильевич. – Мне такого не попадалось.

Они закурили, посидели, помолчали. Потом Алексей продолжил:

– Отец Никифор Телю сказал: «Как, – говорит, – я твоего отца отговаривал, чтоб не называл тебя Тельманом. Нету такого имени в святцах! Настоял, упрямый козел. И согрешил я – записал тебя Тельманом. Мне потом отец благочинный выволочку делал. Да я и сам хотел уйти. «Пишша плохая, лапти сносились – давай рашшот!» – пропел он дурашливо. Все рассмеялись, и Тель улыбнулся. Понял, что шутит поп.

А отец Никифор говорит: «Тут среди нас, приметил я, чужих двое. Думаю, что переодетые. Завтра фрицы уже не по волосам проверять будут. Дознают, кто вы такие. Не зря же вы переодевались. Надо бы вам тикать отсюда. Да и мальца с собой прихватить. Не ровен час…»

Все молчат. Потом тот мужик, что молиться попу не дал, говорит зло: «Ты что ж, смеешься, что ли? Как из твоей церквухи выберешься? Ровно тюрьма. Сам-то небось тоже сидишь!»

«Раз господу угодно, чтобы вас от пули спасти, найдет он путь праведный, – проворчал отец Никифор. – Церковь эта со словцом поставлена».

Подошел он к мужику, пошептались они о чем-то. Потом еще с одним мужичком пошептались. Прихватили Теля и ушли куда-то за иконостас. Через маленькую дверцу. А поп вернулся. Хотел и я с ними рвануть, да не взяли. «Сиди, – говорят, – тебе бояться нечего». Ну вот и вся история.

– Алексей Павлович, не угостите ли чайком? – попросил Корнилов. – Вы никуда не торопитесь?

– Не, у меня отгулы за прогулы. Выходной я. Сей момент чайку сварганим.

Он ушел на кухню и опять загремел там кастрюлями. А Игорь Васильевич сидел и думал о том, что услышал от Маричева.

Алексей принес две чашки с блюдцами и варенья в маленькой эмалированной мисочке. Сказал гордо:

– Черноплодка с яблоками. Хозяйкина гордость.

Корнилов посмотрел на часы и спохватился – он сидел у Маричева уже около трех часов и даже не заметил, как стемнело на улице.

– Алексей Павлович, – сказал он. – Еще несколько вопросов, да бежать надо. Время подгоняет. А что ж Зотов-то? Отец? Ему немцы ничего не сделали?

– Сделали. Двое суток мутузили. И мне отлуп поутрянке дали. За дружбу, наверное.

– А потом?

– Потом?.. – рассеянно отозвался Маричев. – Потом, когда фрицы отступали, они полдеревни за собой угнали. И дядю Колю. Он, пожалуй, самый последний и вернулся. В конце сорок шестого. Все так и считали его погибшим. Кто-то из зайцевских его в Германии чуть ли не при смерти видал.

– Алексей Павлович, а с сыном Зотов не встречался?

– Нет. Когда Тель в Зайцево после войны приезжал, ничего не известно было об отце. Все считали, что погиб в Германии дядя Коля. Тельман и уехал. Да и жить было негде. Дом-то сгорел…

– А если бы Тельман с ним встретился?

– Ну и что? – удивился Алексей.

– Не мог он ему грозить? Ударить, например?

– Кто? Тельман? Ну что вы! – отмахнулся Маричев. – Простить, может, и не простил бы, но чтоб руку поднять?! Нет! – И, чуть подумав, добавил: – Да, наверное, и простил бы… Я бы простил. Отец все-таки.

– А почему Тельман потом отца не разыскал?

– Откуда я знаю? Наверное, думал, что погиб. А может, уже и разыскал?

– Ну а Зотов?

– А он-то что? Не-е-ет. Когда со мной говорил, плакал. «Нет, – говорит, – мне прощения». Еще бы. А почему вы все про это спрашиваете?

– Да потому, что Тельмана нашли убитым недалеко от того места, где жил старик.

Леха вскочил, бледнея:

– Тельмана убили? Какая же падла?

«Нет, не буду говорить, что отец. Всей правды ведь не объяснить», – подумал Корнилов.

Когда он приехал в лужскую прокуратуру, чтобы рассказать о своим сомнениях следователю, то застал Каликова в растерянности. Прокурор возвратил дело на доследование…

«Молодец, – обрадовался Игорь Васильевич, – перепроверить «вариант с рыжими шапками»…»