Текст книги "Искатель. 1975. Выпуск №6"

Автор книги: Эрик Фрэнк Рассел

Соавторы: Сергей Высоцкий,Владимир Рыбин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

15

…Тельмана дома не оказалось. Сколько ни звонил Николай Ильич, за дверью было тихо. Зотов медленно побрел прочь, решив где-нибудь наскоро перекусить и зайти попозже. «В крайнем случае с последней электричкой уеду, – подумал он. – К ночи-то вернется сын. Мало ли какие дела. На службе задержался».

Зотов долго ходил по городу, останавливаясь у красивых витрин магазинов. Он нарочно оттягивал время, чтобы прийти уж наверняка, обязательно застать сына. На Неве, у Петропавловской крепости, Николай Ильич приметил художника с мольбертом и долго стоял поодаль, разглядывая, чего он там рисует. Город был затянут сырым, противным туманом, и на холсте у художника слоился туман, а в просветах намечались зыбкие контуры Зимнего дворца. Зотов стоял молча, затаив дыхание. Он с какой-то затаенной гордостью думал: «Вот и мой Тельман художник, и так же, наверное, стоит где-нибудь, рисует, а люди почтительно рассматривают его картины. И наверное, Тельман хороший художник, коль пропечатали его картины в журнале да еще написали такие теплые слова».

Он пришел к квартире сына около десяти часов. И опять долго звонил, но опять никто не отзывался. Из квартиры напротив высунулся какой-то всклокоченный старик и подозрительно поглядел на Николая Ильича. Зотов хотел спросить старика, не знает ли тот, где его сын, но не успел – старик быстро захлопнул дверь и долго гремел запорами. Николай Ильич сел на ступеньки. Ему стало остро жаль себя, жаль, что не сбылась его надежда увидеть сегодня сына. Надо было еще ждать, ехать к себе на кордон и опять волноваться в ожидании следующего дня. Николай Ильич устал, ему даже двигаться не хотелось. «Вот если бы в Гатчине остановиться, как прежде», – мелькнула у него мысль, и он вздрогнул, представив себе Гришу Мокригина с простреленной головой.

Электричка была почти пустая. Николай Ильич, усталый, намерзшийся, всю дорогу продремал. Когда, сойдя с платформы на Мшинской и поеживаясь от ночного мороза, он свернул на лесную тропу, его окликнули.

– Ильич, нешто ты? Погодь, догоню.

Он оглянулся и разглядел, несмотря на темноту, что его догоняет женщина. Это была молодая баба из Владычкина. Вера Усольцева.

– Вот подвезло-то мне, вот подвезло, – весело затараторила она. – А я смотрю – наших-то никогошеньки. Одной боязно. Дай, думаю, ленинградскую электричку подожду. Может, кто приедет.

– Дождалась, значит. Тебе бы кого помоложе, – с усмешкой сказал Николай Ильич.

– Скажешь тоже, старый черт! – хохотнула Усольцева. – Не до жиру… Тут у нас такие страсти! Хоть на Мшинской ночуй. Мужика-то вчерась убили. Прямо перед деревней.

Николай Ильич насторожился. Сказал, стараясь быть равнодушным:

– Небось опять сбрехнул кто!

– Слово тебе даю! – горячась, ответила Вера. – Убили, убили. Настя Акимова и еще ктой-то из наших баб утром наткнулись. Да и снегом уже замело. Милиции понаехало! Сашку Иванова забрали, Клавкиного хахаля. Да он вовсе и не Ивановым оказался, а еще какой-то. Не запомнила фамилию. Только Клавка говорит – Сашка-то ни при чем. Ей так и в милиции сказали. Его по другому какому-то делу. – Усольцева передохнула и, все время оборачиваясь к Николаю Ильичу, шедшему следом, продолжала: – Милиция всех спрашивает, интересуется. Я вот у егеря была, долг отдавала, так сама слышала, милиционер обо всем расспрашивал. И про тебя, дядя Коля, интересовался. Ружье у тебя какое-то там навроде есть.

Николай Ильич похолодел.

– Да не путайся ты под ногами, Верка! – прикрикнул он на Усольцеву. – И так все слышно.

Некоторое время они шли молча. «Как же так, как же так? – лихорадочно думал Зотов. – Почему про меня расспрашивали? Оно конечно, знают в деревне, что Гриша ко мне наезжал. Да ведь он и в Пехенце бывал по делам. Мало ли? Но при чем тут ружье? Неужто егерь знал, что у меня винтовка?» Вера не выдержала и снова стала рассказывать.

– А убитый-то не наш, чужой. Его никто так и не признал. Настюха говорит – симпатичный, светленький. Молодой мужик…

– Симпатичный? Светленький? – эхом отозвался Николай Ильич.

И вдруг он понял, что вовсе не Гришу Мокригина застрелил вчера, а какого-то случайного прохожего. Не Гришу, не Гришу! Он шел будто во сне, не понимая, о чем еще толкует ему Вера Усольцева, и только повторял про себя: «Не Гришу, не Гришу…»

В конце леса, уже на подходе к владычкинскому полю, он нашел свои лыжи, спрятанные в елках, и, буркнув Усольцевой «до свидания», медленно пошел через перелески в сторону кордона. Выглянула неяркая луна с бледным, чуть заметным венцом. Тени от елей легли на белые поля.

«Вот как, значит, все обернулось, – шептал Николай Ильич, – жив мой дружок, живехонек, а человека я зазря положил, убивец».

Странно, но его совсем не мучила совесть, пока он считал, что убил Григория, своего давнего дружка. И, только узнав, что застрелил чужого человека, почувствовал себя убийцей.

К прошлому, к сыну пути теперь не было. Занесло, замело этот путь метелями и невзгодами, ни пройти, ни проехать.

Залаял пес, услыхав хозяина, и вдруг издалека, от Вялья озера, послышался протяжный волчий вой. Но Николай Ильич не обратил на вой внимания. Не услышал.

16

Игорь Васильевич шел на работу, уже отчетливо сознавая, что в деле об убийстве художника Тельмана Алексеева есть обстоятельства, которые во что бы то ни стало следует выяснить. Прежде всего мотивы – извечный вопрос: зачем? Старуха Кашина говорила со слов некой тети Поли, что у отца с сыном была давным-давно ссора. Отношений друг с другом они не поддерживали. Местные жители никогда не слышали от самого Зотова, что у него есть сын. А самоубийство лесника? Разве нет в нем ничего странного?

И сами обстоятельства убийства? Кто-то ведь шел по тропинке от станции следом за Алексеевым, кто-то потоптался вокруг него. В то время, когда Алексеев, может быть, был еще жив… Кто?

«Нет, нет, не так все просто, – думал Игорь Васильевич. – В архив дело еще рано отправлять».

Все утро Корнилову хотелось хоть на час остаться одному и еще раз обдумать события вчерашнего дня, но, как назло, надо было проводить совещание, выслушивать сотрудников, принимать решения. А без пятнадцати одиннадцать Игоря Васильевича словно кольнуло что-то – он вспомнил про обещание быть на репетиции. Подосадовав, что опрометчиво пообещал Грановскому обязательно приехать, он вызвал машину.

…Впервые в жизни он шел по пустому театру, по сумрачному холодному фойе. Два-три бра отбрасывали тусклые блики на портреты актеров, развешанные по стенам. Было совсем тихо, только откуда-то издалека неслось приглушенное гудение пылесоса. Игорь Васильевич в нерешительности остановился, не зная, куда податься, потом решил заглянуть в зрительный зал. В зале тоже стоял полумрак, лишь сцена была ярко освещена. В первых рядах сидело несколько человек. Среди них – Грановский. Он оглянулся на скрип двери, узнал Корнилова.

– А вот и товарищ Пинкертон! – радостно закричал он. – Давайте сюда, миленький!

Грановский познакомил Корнилова со всеми и тут же сказал:

– Продолжим. Танцульки в квартире Аллочки…

Корнилов следил за всем, что происходит – и на сцене, и в зале. Ему было интересно не то, как разворачивались события по ходу пьесы, а поведение режиссера, его реплики актерам, бурная реакция по какому-то незначительному, по мнению Игоря Васильевича, поводу. Некоторые сцены Грановский заставлял повторять по два, по три раза.

Но, внимательно приглядываясь ко всему, что происходило вокруг него, Корнилов подсознательно, помимо своего желания, все время возвращался и возвращался ко вчерашнему дню. То, что лесник Зотов застрелил собственного сына, потрясло его. Каких преступлений только не приходилось ему раскрывать за время работы в угрозыске! Но смерть художника Тельмана Алексеева задела его очень сильно. Прежде всего потому, что он не мог ее объяснить.

…А на сцене произошла какая-то заминка. Актер Борис Стрельников, игравший молодого парня со смешной кличкой Варежка, слишком взволнованно, с некоторым даже надрывом объяснялся со своей новой возлюбленной Леночкой, которую играла актриса Разумова. Варежка только что всадил нож в живот своей приятельнице и, скрываясь от милиции, прибежал в квартиру Леночки.

Метания Стрельникова прервал Грановский, громко захлопав в ладоши.

– Нет, нет! Что вы делаете, Боря! – Грановский сорвался с места, легко вбежал на сцену. – Ну что вы делаете, миленький! – плачущим голосом сказал он. – Вы же не рефлектирующий Раскольников, а тупой убийца… Откуда такой разумный взгляд? Ваша совесть глуха, никаких сожалений, никаких раскаяний. Ткнуть человека ножичком для вас – раз плюнуть!

Грановский сморщился, словно вспоминал что-то очень неприятное:

– Сначала, повторим эту сцену сначала.

Актеры медленно, словно нехотя, занимали свои места.

Борис Стрельников опять подошел к дивану, на котором полулежала Леночка, взял в руки рюмку. Лицо у него было сумрачным, растерянным.

– Начали! – сказал Грановский. Стало тихо. Только из фойе доносилось приглушенное бархатными шторами гудение пылесоса. Уборщицы готовили театр к вечернему спектаклю.

– Нет, не могу, – сказал Стрельников и поставил рюмку на столик. – Андрей, мне нужен еще день. Я не готов играть равнодушного убийцу.

Грановский смешно надул губы, совсем как обиженный мальчик, и минуту стоял в нерешительности.

– Андрей Илларионович, – тихо сказала Разумова. – Ну дайте ему денек, он с ножичком порепетирует.

Все засмеялись, а Стрельников зло посмотрел на актрису.

– Ладно, ладно, – Грановский поднял успокаивающим жестом руки к груди. – Я тебя понимаю, Боря. Отложим эту сцену. Нечего смеяться, Разумова. Я буду рад, если ты станешь так же серьезно думать о своих ролях. На сегодня все кончено. – Он подхватил Корнилова под руку и привел к себе в кабинет. Здесь было тепло, уютно. Большая бронзовая нимфа грациозно держала над головой светильник. Стены были завешаны афишами.

– По рюмке коньячку? – спросил Андрей Илларионович, открывая старинный, красного дерева бар.

– Спасибо. Я должен в управление ехать, – отказался Корнилов.

– А я выпью с вашего разрешения. Что-то разволновался сегодня, – Грановский налил себе в маленькую хрустальную рюмочку, сел напротив Игоря Васильевича. – Ну что вы скажете, дружок? Недовольны? У вас такой хмурый вид…

Корнилов улыбнулся.

– Не обращайте внимания. Дела заели. А вообще-то я человек веселый.

– А ваше мнение о пьесе, об актерах, товарищ веселый человек?

– О пьесе мы с вами уже говорили, Андрей Илларионович, – ответил Корнилов. – С точки зрения уголовного розыска – все в ажуре.

– Ох и хитрец же вы, Игорь Васильевич! – Грановский выпил коньяк и поставил рюмку на стол. – А если серьезно?

– Если серьезно, то пока говорить еще рано. – Игорь Васильевич виновато улыбнулся. – Особенно такому профану, как я… – Он задумчиво посмотрел на режиссера. – Да еще и тугодуму. Мне время на раздумья требуется.

– Ладно, кончаю допрашивать, – сдался Грановский. – Надеюсь, что еще хоть на одну репетицию вы придете? – Корнилов кивнул. – Расскажите-ка лучше про свои дела.

– Наши дела как сажа бела.

– Да уж это-то воистину так! С такими подонками небось приходится дело иметь? Я одного не понимаю, – горячо заговорил Грановский. – Ну что мы нянчимся с ними? Читаешь в газете – человек убийство совершил, а ему восемь лет дали. Что же это такое, дружок? Где же карающая рука закона?

Корнилов молчал.

– Ну что вы молчите? Сказать нечего? Вот то-то же! – словно бы обрадовался режиссер. – По глазам вижу – согласны со мной.

– Согласен, согласен, – отозвался Игорь Васильевич. – Законы наши нуждаются в совершенствовании. Не всегда, правда, в сторону ужесточения наказаний…

Но режиссер не дослушал его, а спросил, внимательно заглядывая в глаза:

– Вы мне скажите, Игорь Васильевич, как на духу скажите: какое преступление вам, лично вам, как человеку, наиболее омерзительно?

– Взяточничество, – твердо сказал Корнилов. – Лихоимство всех мастей…

– Взяточничество? – разочарованно переспросил Грановский. – Но есть же более мерзкие вещи.

– Самое мерзкое – лихоимство, – горячо запротестовал Игорь Васильевич. – Вот – чудище обло, огромно… Это чудище может прикинуться самой невинностью, а заражает все во круг. Порождает двойную мораль…

– Вот! – Грановский сделал энергичный жест рукой, нацелив длинный палец на Корнилова.

– Но если говорить вообще, то меня больше пугает не само преступление, – сказал Игорь Васильевич, – а готовность не которых людей совершить его…

Заметив недоуменный взгляд Грановского, Корнилов добавил извиняющимся тоном:

– Может быть, это я слишком упрощенно? – Он прищурился, будто пытался разглядеть что-то далекое. – Да нет, пожалуй, именно это я и хотел сказать. Меня пугает, что некоторые люди больше боятся карающего меча закона, чем голоса собственной совести, собственного разума. – Он поднялся с кресла и остановился перед режиссером, заговорил с необыкновенной горячностью: – Вот, представляете себе, иное существо может прожить долгую жизнь, не совершив ни разу не то что преступления – проступка не совершив. Всю свою долгую жизнь такое существо аккуратно покупало в трамвае билет, никогда не брало чужого. А почему? Только из-за страха быть пойманным! Человечишко этот не украл ни разу только потому, что боялся – посадят! И не убил поэтому! Понимаете?

Грановский протестующе поднял руку, но Корнилов остановил его:

– Понимаете, понимаете! Только согласиться не можете, по тому что привыкли думать по-другому. Привычка вам мешает. И вот живет такой человечишко, вечно готовый к подлости, к преступлению. Ждет своего часа. И час этот может прийти. Такой час, когда наконец он поймет, почувствует – бери, никто никогда не увидит, убей – не дознаются! И украдет, и убьет, и предаст! Вот кого я боюсь больше, чем какого-нибудь Варежку. Я про Варежку знаю – он преступник. А с таким человечишкой я, может быть, годы бок о бок живу, и он меня в любое время предаст. Когда почувствует, что останется безнаказанным.

– Вы это все всерьез? – удивленно спросил Грановский. – Или на вас полемический стих нашел?

– Всерьез, – вдруг сникнув, ответил Игорь Васильевич и сел в кресло. – А вы, конечно, со мной не согласны?

– Нет, я не могу утверждать, что не согласен, – растерянно ответил режиссер, разводя руками. – Все, что вы говорите, дружок, очень занятно.

– Занятно?

– Простите, ради бога. Словцо не к случаю, – Грановский улыбнулся смущенно. – А как же «души прекрасные порывы»? Ум, сердце, чувство долга, наконец! Уж не считаете ли вы, что чувство долга – подневольное чувство? Продиктовано страхом перед ответственностью.

– Что за привычка укоренилась в нашей жизни! – раздражаясь сказал Игорь Васильевич. – Все толкуется, как говорит наш брат юрист, расширительно! Андрей Илларионович, я лишь одно хочу сказать… Нет, нет, я просто утверждаю: существуют в нашей жизни человеки, не совершившие преступления только из страха расплаты. Это плохо. Я не боюсь явных преступников. Их мы поборем! А вот как распознать человечишку с ограниченной совестью? Такого, в котором с детства не воспитали неприятия зла. Который соблюдает законы не по внутреннему убеждению, а только из-за страха перед наказанием! Надо стремиться не только к тому, чтобы не было преступлений, но и к тому, чтобы у людей не появлялось даже мысли о них!

Ну что вы на меня так смотрите? Я кажусь вам скептиком? Наверное, даже мизантропом? Нет, дружочек. – Корнилов досадливо махнул рукой. – Ваш лексикон! Я ведь имею в виду лишь некоторых. Но то, что их мало, – плохое утешение.

Он замолчал. Закурил сигарету. Молчал и Грановский, зажав в зубах давно потухшую трубку.

– Это страшно. То, о чем вы сейчас говорили, – задумчиво сказал наконец режиссер. – Но я чувствую, что вы правы. Среди честных, великодушных, чистых душой живут и подлецы… – Нет, не о подлецах я, – перебил Корнилов.

– Да, да. Я понимаю. Вы говорите о людях, которые способны совершать подлости. Это не одно и то же. Да. Но от того, что именно они рядом, особенно страшно. – Они помолчали.

– Андрей Илларионович, – лениво-ласково сказал Корнилов. – А ведь ваш Боря Стрельников никогда не сыграет бандита Варежку.

– Что? – удивился Грановский. – Не сыграет? – повторил он недовольно. – Почему это не сыграет?

– Он человек, видать, очень чистый. Наивный чуть-чуть. Он просто характер этого персонажа не поймет.

– Но ведь он актер! – ухмыльнулся Грановский.

– Вы упрощенно мыслите, дружочек. Для того чтобы сыграть леди Макбет, совсем не надо быть чудовищем.

– Но Стрельников все-таки не сыграет. Хорошо не сыграет. Он еще слишком молод и неопытен, чтобы понять характер Варежки, а чтобы интуитивно почувствовать, у него консистенция другая. А про леди Макбет – это вы зря…

Грановский стал сердито раскуривать трубку. Спички у него ломались, и он ожесточенно бросал их на пушистый ковер. Раскурив наконец, режиссер ворчливо сказал:

– Ну и подсунули мне консультанта. Не приведи господи. Спектакль сорвет. – Он налил в свою рюмку коньяк, о котором за разговором совсем забыл, и подмигнул Корнилову. – Ну уж дудки. Я из Бори сделаю этого бандюгу. – Грановский выпил и тихо добавил: – А потом посмотрим…

Когда Игорь Васильевич уходил, Грановский задержал его руку в своей и спросил, строго глядя Корнилову в глаза:

– Ну, а какой же выход, дружочек? Где ключик, которым открыть заветный ларец?

– Этот ключик – дети, – сказал Корнилов. – Надо с раннего детства воспитывать в человеке отвращение к разной мерзости. А вы разве с этим не согласны?

Когда Корнилов ушел, Грановский долго ходил по кабинету, попыхивая трубкой. «Хм, как это я так легко согласился с этим ершистым подполковником? – думал он. – Странный человек. Ему уже под пятьдесят, наверное, а какой задор! Мыслит он интересно, но спорно, спорно… Целая философская система. Нет, нет. Уж, во всяком случае, его утверждение, что не совершивший преступление, но способный его совершить опаснее, чем настоящий преступник… Нет, дружочек! – И вдруг почему-то подумал о своем бывшем приятеле Пастухове…

– Тьфу, черт! – выругался Андрей Илларионович. – Так можно далеко зайти!»

17

– Послушай, Игорь Васильевич, ну что ты маешься? – спросил Белянчиков, глядя в упор на Корнилова своими карими немигающими глазами. Разговаривали они в кабинете Корнилова после того, как из Луги позвонил Шакутин и сообщил, что следователь дело об убийстве Алексеева и самоубийстве лесника Зотова собирается закрывать.

– А мне непонятно, Юра, почему ты не маешься, – ответил Корнилов. Он встал, прошелся по кабинету, глядя себе под ноги, хмурый, сутулый больше, чем всегда, словно его придавила эта история на станции Мшинской.

Юрий Евгеньевич молчал, сосредоточенно барабаня пальцами по столу. Он в общем-то чувствовал, почему мается шеф. Слава богу, за четырнадцать лет он изучил его характер! Но ему было досадно, что Игорь Васильевич не может успокоиться из-за этого дела. Уж здесь-то все точки расставлены… Художника Тельмана Алексеева убил его родной отец, старик Зотов. Зачем? Кто теперь сможет ответить на этот праздный вопрос? Нет, не праздный, конечно… Но ответить-то на него некому! Отец убил сына и повесился сам. Страшно. Господи, каких только не бывает на свете трагедий! Но они-то, они, работники розыска, что еще могут сделать? Заняться поисками мотивов? Ах-ах, мы не простые сыщики, мы глубокие психологи. Смотрите, мы не только нашли преступника, но докопались еще, почему он стал убийцей, да еще и сам повесился! Мы и до этого докопались. Месяц потратили, но докопались. А кто будет в это время Витю Паршина по кличке Кочан искать? Взломщика и бандита? А участников ограбления в Приморском парке?

– Ты, Игорь Васильевич, лучше меня знаешь, что мы сделали все, что положено по закону нам сделать, – твердо сказал Белянчиков. – Был бы Зотов жив, суд выяснил бы мотивы убийства. А так… Следователь дело прекращает. Они там тоже не мальчики, опыт имеют.

– Имеют, имеют, – пробормотал Корнилов, вспомнив молоденького следователя прокуратуры Каликова. Он подошел к Белянчикову и спросил: – А ты можешь мне ответить, кто шел вместе с художником со станции? Кто топтался возле его тела? И почему этот кто-то не попытался оказать ему помощь? Ведь Алексеев не сразу умер! Участковый-то видел следы?! Почему лесник, застрелив сына, спрятал карабин и спокойно жил-поживал целых два дня, а только потом сунул голову в петлю?

– У тебя есть сомнения в том, что Алексеева убил отец? – с вызовом спросил Юрий Евгеньевич.

– У меня нет твердой уверенности в этом. Но я допускаю, что стрелял лесник Зотов.

– Значит, убийца известен, он сам себя наказал. Соучастников у него не было… Или ты считаешь, что были?

– Этого я не знаю, – сказал Игорь Васильевич.

– Даже если ты ответишь на все свои вопросы, ничего не изменится! Убийцей как был лесник, так он и останется, сообщников ты не выявишь – их нет. Во имя чего же затевать новые поиски? Виновный на свободе не гуляет.

– Истина гуляет где-то, – устало сказал Игорь Васильевич. – Сухой ты человек, Белянчиков.

– Ну-ну, – обиженно протянул Юрий Евгеньевич и встал. – Я, пожалуй, пойду. Нам с Семеном Бугаевым надо на Острова ехать. Там третье ограбление подряд. Что-то райотдел медленно раскачивается.

Он подошел к двери, но не открыл ее, а обернулся к Корнилову.

– Знаешь, Игорь, даже если ты узнаешь что-то новое, какую-то новую истину установишь, она бесплодной будет. Ты ее практически никак не сможешь использовать. – И вышел, осторожно прикрыв дверь.

Игорь Васильевич подошел к столу, снял телефонную трубку: хотел позвонить домой, сказать, что едет. Но передумал. Машинально крутанул ручку сейфа – закрыт ли. Оделся. Погодка выдалась промозглая. Прошлой ночью подул южный ветер, распустил снег, и люди шагали по жидкой снежной кашице, шарахаясь от автомашин, из-под которых веером разлетался мокрый снег. Над городом висел туман, и свет от фонарей был тусклым и безжизненным.

Утром он проснулся очень рано – еще шести не было. И проснулся с мыслью об этой проклятой бесплодной истине. Он долго лежал и думал о Белянчикове. Сначала думал о нем с некоторой даже завистью. Позавидовал его умению быстро переключаться на новые дела, не выматывать себе душу сожалениями о чем-то ускользнувшем, не выясненном до конца. Потом вдруг вспомнил, что Юрий Евгеньевич никогда не брался за дела о самоубийствах. Говорил неприязненно: «Пустая трата времени. Живыми надо заниматься». Игорь Васильевич вспомнил об этом и осудил Белянчикова. Выяснить, что привело человека к трагедии, – ведь это так важно. Для будущего важно. А значит, для живых. И не всегда предсмертная записка – даже если она и была – правильно объясняла мотивы. Ну разве мог человек, находясь в таком состоянии, логично оценить поступок, который готовился совершить? А сколько раз бывало, что причина самоубийства – живые, здравствующие люди, заниматься которыми и призывал Белянчиков. Нет, не все так просто.

…Придя на работу, Игорь Васильевич провел ежедневную оперативку. Сводка была неспокойной: кража в новостройках.

– Семен, через полчаса зайди ко мне. Расскажешь, что вы там собираетесь делать в Невском районе, – сказал Корнилов Бугаеву, заканчивая оперативку.

– Я бы хотел доложить тебе по вчерашнему ограблению, – попросил Белянчиков. – Есть кое-что новое… Преступников взяли.

– Як тебе загляну сам… Попозже.

Все разошлись, и Корнилов снял трубку прямого телефона к начальнику управления.

– Товарищ генерал, разрешите зайти? По одному делу…

– Заходите.

Когда Корнилов открыл дверь в кабинет, Степанов разговаривал по телефону. Игорь Васильевич хотел было подождать, но генерал, увидев его, махнул рукой, показал на кресло.

– Ну что, товарищ Корнилов? – спросил Владимир Степанович, закончив разговор и положив трубку. – Как поживают сыщики? Уж не хотите ли вы доложить мне о том, что задержаны вчерашние грабители?

– Задержаны. Мне только что доложил капитан Белянчиков, сегодня их взяли.

– Этот ваш Белянчиков опытный работник. Быстро умеет закрутить розыск, – уважительно сказал генерал.

– Да, способный сыщик. Очень организованный человек.

Генерал согласно покивал головой, сказал уже буднично:

– Так что ж, какие дела?

– Товарищ генерал, – Корнилов на мгновение замялся, подумав: «А не зря ли я все-таки затеваюсь?» – Владимир Степанович, дело об убийстве на станции Мшинской прокуратурой изучено, и следователь собирается прекращать его из-за смерти убийцы… Я вам докладывал, помните, отец и сын?

Генерал кивнул. Он слушал внимательно, давно уже привыкший к тому, что подполковник по пустякам не тревожит.

– Но есть в этом деле несколько белых пятен, – продолжал Игорь Васильевич. – Ну как бы сказать поточнее? – он помедлил секунду. – Дополнительный розыск может не оказать никакого влияния на конечный результат уже проведенного расследования. Все останется по-прежнему… Я очень путано говорю? – Игорь Васильевич виновато улыбнулся.

Генерал улыбнулся тоже:

– Не путано, Игорь Васильевич, а непонятно.

– Вы знаете, Владимир Степанович, у нас из-за того, что убийца, лесник Зотов, покончил с собой, сложилась необычная ситуация, – Корнилов вдруг нашел нужные слова. – Знаете, как у экспериментаторов иногда бывает: открытие сделали, конечный результат есть. Но ведь надо же обосновать это открытие, исследовательскую работу провести, которая дала бы ключ к пониманию первопричин открытия…

– Причинно-следственные связи не выявлены? – генерал заинтересованно смотрел на Корнилова.

Игорь Васильевич кивнул:

– Вот именно. Причинно-следственные связи! Они ведь в первую очередь для нас важны. Но стоит ли возиться в каждом конкретном случае? Особенно в таком, как этот. Главное сделано – убийцу мы нашли, он на свободе не гуляет. – Игорь Васильевич поймал себя на том, что повторяет слова Белянчикова. – Один мой товарищ сказал – до истины ты докопаешься, но она будет бесплодной, твоя истина. Ты ее никуда не приложишь. Только собственное любопытство удовлетворишь.

– Ну и что же, вы хотите собственное любопытство удовлетворить? – спросил генерал, и Игорь Васильевич не понял, то ли он пошутил, то ли осудил его.

– Нет, я хочу только, чтобы в каждом деле была полная ясность, – твердо ответил Корнилов. – Нельзя считать дело закрытым, если есть вопросы без ответов…

– Я тоже за полную ясность. – Владимир Степанович задумался, глядя куда-то мимо Корнилова. Лицо его стало пасмурным, озабоченным, словно он вспомнил что-то тревожное и досадное. – Я тоже за полную ясность… – Он хотел еще что-то добавить, но не добавил, а откинулся на спинку кресла и неожиданно улыбнулся доброй, какой-то простодушной улыбкой: – Вот еще с флота помню штурманскую мудрость: «Всякий случай должен быть изложен в сжатой, но ясной форме, не допускающей каких-либо сомнений или неправильного толкования!» – отчеканивая каждое слово, продекламировал он. – Так в капитанском справочнике записано.

Все в управлении знали, что генерал в молодые годы был штурманом, ходил «в загранку». Видно, с той поры осталось в нем пристрастие к четкости и порядку, удивительный лаконизм, так полюбившийся всем сотрудникам. И легкий налет франтоватости, какого-то едва уловимого морского шика, которому многие стремились подражать.

– Так зачем же вы ко мне пришли? Обсудить теоретические вопросы? Судя по всему, вы для себя их давно решили. Значит, хотите получить от меня разрешение самому заняться этим делом?

Корнилов кивнул.

– А вы, подполковник, сегодняшнюю сводку видели?

– Я уже проводил в своем управлении оперативку.

– Ленинградцев хвалят и хвалят на всех совещаниях… И за то, что преступность среди подростков снижается, и за связь со школой, и за опорные пункты. А в те минуты, когда вы сводку читаете, у вас не создается впечатление, что нас перехваливают?

– Нет, Владимир Степанович.

Генерал удивленно хмыкнул и покачал головой.

– Однако с самокритикой в уголовном розыске явно не все в порядке. – Потом подумал и сказал: – Игорь Васильевич, я разрешаю лично вам заняться мшинским делом. Три дня… Но не скрою, у меня уже не первый раз появляются сомнения: а не слишком ли часто вы берете на себя конкретные операции, вместо того, чтобы решать вопросы общего руководства? Вы ведь заместитель начальника управления розыска. Ваш опыт и знания надо более рационально использовать…

Корнилов вспыхнул. Сказал тихо:

– Я обдумаю ваше замечание, товарищ генерал. Разрешите идти?

Владимир Степанович добродушно рассмеялся:

– До чего у вас в уголовном розыске народ обидчивый? Это что, Игорь Васильевич, профессиональная болезнь? Идите, идите! И можете ничего не обдумывать – я ведь знаю, что вы потом без ложной скромности скажете мне: я сыщик, у меня это получается лучше, чем общее руководство, прошу вас… и так далее.

Генерал говорил это так весело и добродушно, что и Корнилов не выдержал, улыбнулся.

Придя к себе в кабинет, Игорь Васильевич позвонил в Лугу, попросил начальника уголовного розыска Шакутина срочно прислать в управление подробную справку по делу об убийстве Тельмана Алексеева. Потом зашел к Белянчикову.

Юрий Евгеньевич сидел читал какие-то бумаги. На столе у него лежал новенький стартовый пистолет и небольшой изящный наган с ручкой, отделанной перламутром.

– Ого! – удивился Игорь Васильевич. – Целый арсенал. Откуда?

– Вчерашние грабители. Я тебе и хотел рассказать после оперативки…

– Я ходил по начальству.

– У Владимира Степановича был? Ну что? Разрешил заняться мшинским делом?

– Разрешил. Дал три дня, – Корнилов вздохнул. Лицо его сделалось замкнутым. – Короче говоря, это дело я доведу до конца, – сказал он. – Или, как ты считаешь, до середины.

– Шакутину звонить?

– Нет, не надо. Я уже позвонил. – Корнилов взял со стола наган. – Что-то я такой модели не припомню.

– Вот-вот! Даже ты не припомнишь, а тут и припоминать нечего, ведь это пугач. Но сделан-то как! – оживился Юрий Евгеньевич. – И представь себе старушку, когда из кустов на нее с таким шутильником парни выходят! Везут папеньки своим деткам из заграничных вояжей!

– Быстро ты вышел на грабителей.

Белянчиков сказал с ненавистью:

– Да разве это грабители – сопляки! Обе потерпевшие рассказали, что у парней пистолеты… А мальчишки молодые – от куда у них настоящее оружие? Вот мы и опросили во всем районе ребят, дворников, не видели ли у кого пугачи, стартовые пистолеты… – И добавил без перехода: – Упорный ты, Игорь Васильевич. Всегда на своем поставишь.

– Осуждаешь? – поинтересовался Корнилов.

Юрий Евгеньевич пожал плечами. Несколько мгновений сидел молча, сосредоточенно разглядывая бумаги, разложенные на столе. Потом сказал: – Як обеду закончу оформление. Могу подключиться.

– Не-е-ет! – покачал головой Игорь Васильевич. – Когда берешься за дело, надо иметь представление, ради чего. А для тебя уже все ясно. Ты считаешь, что дело пора в архив. – И добавил: – Бесплодными-то, Юра, истины от равнодушия людей становятся.