Текст книги "Мечтательница из Остенде"

Автор книги: Эрик-Эмманюэль Шмитт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Я умолк. Мне было тягостно признавать правоту этой неотесанной бабы: когда здравомыслие вещает устами такой вот крутолобой коровы в кошмарном цветастом платье и желтых резиновых перчатках, с корявой речью и бедным словарным запасом, оно меня только отвращает. Тем не менее я был вынужден согласиться с ее диагнозом: Эмма Ван А. покинула мир реальности ради мира химер, даже не осознав, насколько безвозвратно она в него ушла.

Герда отправилась на кухню готовить обед.

Меня же по-прежнему терзали угрызения совести. Остаться при своем мнении или успокоить Эмму? Нет, не мог я причинить горе этой женщине. Лучше уж было солгать ей, чем оскорбить недоверием.

В семь часов вечера, дождавшись ухода Герды, я спустился в гостиную.

В тусклом свете угасавшего дня, посреди библиотеки, погруженной в полумрак, она сидела на своем обычном месте; глаза ее были красны от слез. Я медленно подошел.

– Мадам Ван А… – Мои слова затерялись в мертвой тишине комнаты. – Вы позволите мне сесть?

Полное отсутствие реакции. Мне почудилось, будто я стал невидимым и неслышимым.

Она не удостоила меня ни словом, ни взглядом, однако по тому, как судорожно сжимались ее губы, как упрямо она смотрела в сторону, я чувствовал, что она знает о моем присутствии и что оно ей неприятно.

Нужно было как-то выйти из этого положения, и я решился на вдохновенную импровизацию:

– Мадам Ван А., я крайне огорчен недавним инцидентом и считаю себя полностью виноватым в нем. Сам не знаю, что на меня нашло. Скорее всего, это была зависть. Да, несомненно, зависть. Ваше прошлое так ослепительно прекрасно, что мне захотелось доказать его нереальность, доказать, что вы его придумали. Поймите: простым людям, таким как я, трудно смириться с тем, что на свете бывают столь… необычные вещи. Примите мои извинения. Меня попросту обуял дух противоречия. Мне захотелось растоптать ваше счастье, объявив, что оно выдумано. Вы слышите меня?

Она повернула ко мне голову, и ее лицо медленно озарилось торжествующей улыбкой.

– Вы позавидовали? Правда позавидовали?

– Правда. Да и кто бы не позавидовал, слушая ваш рассказ…

– Об этом я не подумала.

И она взглянула на меня с искренней симпатией. Я решил упрочить атмосферу доверия, возникшего между нами.

– Не сомневаюсь, что именно поэтому вы никого не посвящали до сих пор в свою тайну: вы хотели избавить себя от злобных завистников.

– Нет. Меня удерживало только одно – данная клятва. И еще боязнь, что меня сочтут сумасшедшей.

– Сумасшедшей? Но отчего же?

– На земле есть множество несчастных, которые ведут такое жалкое, унылое существование, что начинают фантазировать и в результате искренне верят в собственные бредни. Впрочем, я их хорошо понимаю.

Загадочная власть слов… Они точно птицы – садятся на ветку дерева, которое даже не замечает их. Вот так и Эмма Ван А. изобразила свой случай, даже не осознав, что приписывает другим «несчастным» собственную болезнь.

Я почувствовал, что она утешилась. И, как ни странно, на меня тоже снизошел душевный покой.

Вот так, в тишине, я и покинул Эмму Ван А.

На следующее утро, в половине девятого, меня разбудили вопли Герды: она обнаружила свою тетку мертвой в постели.

Санитары, врач, сирены, полицейские, звонки, хлопающие двери, суета и гвалт весь день напролет напоминали нам о том, что мы увидели, войдя в ее спальню: Эмма Ван А. скончалась от очередного сердечного приступа.

Герда оказалась на высоте положения: печаль не помешала ей сделать все необходимое, заняться организацией похорон и при этом еще спросить меня, не собираюсь ли я сократить срок пребывания на вилле, – ведь я уплатил вперед за две недели. Я ответил, что остаюсь, и она поблагодарила меня от себя и от имени тетки так горячо, словно я оказал им большую милость, тогда как мне попросту некуда было деваться.

Эмму Ван А. обмыли, загримировали и уложили на кровать в ожидании доставки гроба.

А я продолжал ходить на прогулки, которые приносили мне непонятное утешение.

Теперь от моря, окутанного серой дымкой, веяло сдержанной печалью. Я приехал в Остенде, желая излечиться от любовной раны, воображая этот город нежным, ностальгическим, размытым – эдаким туманным приютом, в недрах которого хотел укрыть свое горе. Как же я ошибся! Остенде вовсе не был туманным – во всяком случае, не более туманным, чем, например, поэзия, – и все же я здесь исцелился. Эмма Ван А. одарила меня бурными чувствами и на свой причудливый манер вернула к жизни.

И я наслаждался, как незаслуженной привилегией, этими последними днями на вилле «Цирцея», где ее дух еще витал надо мной и Гердой.

В пять часов племянница принесла мне чай, недовольно бурча:

– Меня нотариус вызывал, сообщил, что у него есть тетино распоряжение относительно похорон: напечатать извещения о смерти в двух бельгийских ежедневных газетах, в двух нидерландских, в двух датских и в двух английских. Нет, она и впрямь была чокнутая!

– Вы сделали это?

– Да нотариус сам уже все сделал.

– А кто наследник?

– Я. Она мне давно уж обещала все оставить, я про это знала. Да, вот еще что: она велела, чтобы гроб стоял в доме трое суток – ну, оно так и положено, – зато есть другое, совсем уж диковинное желание: чтоб вместе с ней похоронили перчатку.

Я вздрогнул. Герда продолжала, закатив глаза в потолок:

– И эта перчатка вроде бы лежит в ящичке красного дерева в углу ее гардероба.

Я-то знал, о какой перчатке идет речь, но не захотел лишний раз порочить Эмму перед племянницей, повторяя ее измышления.

Спустя несколько минут Герда вернулась, опасливо держа перед собой открытую шкатулку и подозрительно изучая ее содержимое.

– Глянь-ка, перчатка-то мужская, верно?

– Да.

Племянница плюхнулась на стул и трудно задумалась, – это занятие было ей явно не под силу.

– Значит, выходит, у нее все-таки был мужчина?

– Перчатка мужчины, – мягко возразил я.

Она улыбнулась, поняв смысл моих слов.

– Ага, ясное дело.

– Какая-нибудь невинная встреча на балу. А все остальное она придумала. Незнакомый красавец, у которого она ее стянула, так никогда и не узнал, что произошло… Вот как я думаю, Герда.

– Да и я то же самое.

Подняв голову, я снял с полки томик, стоявший на самом виду.

– И мне нетрудно угадать, что за книга подсказала ей этот сюжет.

Я открыл изящное издание «Сказок» Перро и отыскал нужную страницу.

– «Золушка»! Она оставляет туфельку на лестнице, убегая с бала. Принц поднимает туфельку и пытается отыскать ее владелицу.

Я взял в руки перчатку.

– Вот она – перчатка принца, которая вполне стоит Золушкиной туфельки.

– Бедная моя тетя! Не удивляюсь, что она вычитывала свои любовные романы в сказках. Судьба обошлась с ней слишком круто, верно я говорю? Тетя Эмма была мало что калекой, она к настоящей жизни была не приспособлена. Только и умела, что мечтать.

Я молча кивнул.

– Ну ладно, посмеялись, и будет, – решительно сказала Герда. – Я уважу тетину последнюю волю. Откуда бы ни взялась эта перчатка, я положу ее в гроб.

– Я помогу вам.

Мы вошли в комнату умершей, где царила торжественная тишина, и должен признаться, что был искренне растроган, вкладывая эту перчатку – именно потому, что видел в ней воплощение грез, – в руки старой женщины, сложенные на груди, на сердце, которое жило только мечтами.

На третий день мы все – Герда, ее муж, дети и я – вошли в комнату, где покоилась Эмма Ван А., чтобы отдать ей последние почести, а затем, в ожидании похоронного катафалка, сели играть в карты Таро.

Когда в дверь позвонили, я крикнул Герде, которая вышла в кухню:

– Не беспокойтесь, я сам открою.

Отворив дверь, я с удивлением увидел перед собой только одного человека.

– Здравствуйте. Вы… один?

– Простите, месье, это дом госпожи Эммы Ван А.?

Его слова разъяснили мою ошибку: посетитель вовсе не был гробовщиком, тем более что в этот момент из-за угла с торжественной медлительностью выплыл катафалк.

– Извините, я принял вас за служащего похоронного бюро. Вы, конечно, знаете, что мадам Эмма Ван А. скончалась?

– Да, месье, я пришел сюда именно по этому поводу.

Обернувшись, он взглянул на людей, выходивших из кабины катафалка.

– Я рад, что подоспел вовремя. Могу ли я побеседовать с вами наедине?

Он был одет в элегантный, темный, безупречно скроенный костюм с галстуком, и в его голосе звучала спокойная властная уверенность человека, привыкшего устранять препятствия на своем пути. Я безбоязненно провел его в гостиную.

– Надеюсь, вы меня простите, месье, если я сразу приступлю к делу, – сказал он на хорошем, почти без акцента, французском. – Я пришел сюда со странной миссией, суть которой непонятна мне самому. Прежде всего позвольте представиться: Эдмонд Уиллис.

И он помахал передо мной визиткой с гербом, которую я не успел рассмотреть, поскольку он снова заговорил, понизив голос:

– Вот уже пять лет я служу секретарем по общим поручениям во дворце королевского семейства. Когда мне разъясняли мои обязанности, я получил от моего предшественника – который, в свою очередь, получил его от своего предшественника, и так далее, уходя назад во времени, – одно весьма туманное предписание. Не знаю, утратило ли оно смысл в процессе передачи от поколения к поколению, или же его специально сделали таковым, чтобы запутать следы, но факт остается фактом: сегодня в королевском доме никому не известно, кто именно его отдал… В любом случае приказ есть приказ, и он гласит следующее: если секретарь дворца узнает о кончине госпожи Эммы Ван А., проживавшей на вилле «Цирцея», дом два, по улице Рододендронов, в Остенде, ему следует доставить туда эту перчатку и положить ее на грудь покойной, перед тем как гроб этой дамы будет закрыт.

И он протянул мне белую перчатку, под пару той, что Эмма, на своем смертном ложе, прижимала к сердцу.

Совершенное преступление
Пер. Екатерина Драницына

Если все пойдет хорошо, через несколько минут она убьет своего мужа.

Узкая тропинка извивалась по круто вздымавшемуся над долиной склону. Еще сотня метров, и любое неловкое движение окажется смертельным. Оступившемуся не за что будет ухватиться: ни дерева, ни куста, ни уступа, только острые камни, готовые пронзить своими зубьями падающее тело.

Габриэлла замедлила шаг и огляделась. На дороге ни одного любителя горных прогулок; долины, раскинувшиеся на другой стороне ущелья, тоже безлюдны. Итак, свидетелей нет. Не считая, конечно, кучки баранов, пасшихся на лугу в пятистах метрах южнее и жадно поглощавших траву.

– Что, старушка, устала?

В ответ она скорчила гримасу: «„Старушка“ – вот чего тебе не следовало говорить, если дорожишь своей шкурой».

Муж обеспокоенно оглянулся:

– Ну же, соберись с силами. Здесь слишком опасно останавливаться.

В голове Габриэллы какой-то злобный голосок высмеивал каждое слово будущего покойника. «Ты сам это сказал „опасно“. Так опасно, что ты отсюда не выберешься живым, старичок!»

Раскаленное добела солнце заливало ярким светом притихшие, жаждущие хоть легкого дуновения ветерка Альпы, словно хотело испепелить и людей, и растения, уничтожить все живое, чего коснулись его палящие лучи.

Габриэлла догнала мужа и пробурчала:

– Иди вперед, все в порядке.

– Дорогая моя, ты уверена?

– Ну, я же сказала.

Он будто мысли ее читает. Возможно, она, сама того не замечая, ведет себя необычно? План оказался под угрозой, и Габриэлла постаралась беззаботно улыбнуться, чтобы успокоить мужа:

– Правда, прекрасно, что мы сюда поднялись. Я в детстве тут часто бывала с отцом.

Муж обвел взглядом крутые склоны:

– Здесь чувствуешь себя таким маленьким!

Внутренний голос проскрипел: «А скоро станешь еще меньше».

Они продолжили подъем, он впереди, она за ним.

Только не давать слабины. В нужный момент без колебаний толкнуть его. Не вызвать подозрений. Не встретиться с ним взглядом. Вложить все силы в точно рассчитанный бросок. Важен результат, только результат. Решение Габриэлла приняла уже давно и не отступится.

Он приблизился к опасному повороту. Габриэлла незаметно, стараясь даже не дышать, чтобы не привлечь его внимания, ускорила шаг. Она была так напряжена, что второпях чуть не поскользнулась на некстати подвернувшемся под ногу камешке. «Нет, только не ты! – раздался в ее сознании насмешливый голос. – Не хватает самой убиться, когда свобода так близко». В этом внезапном упадке сил она почерпнула мощный заряд энергии, кинулась на маячившего впереди мужа и изо всех сил толкнула его в спину.

Он изогнулся, потерял равновесие, и тогда она довершила дело ударом по щиколоткам.

Тело взмыло с тропинки и рухнуло в пропасть. Габриэлла в страхе отпрянула и прижалась к скале, чтобы не упасть и чтобы не видеть того, что она натворила.

Ей достаточно было слышать…

Исполненный ужаса удаляющийся крик, потом удар, еще удар, вопль боли, новые удары, хруст ломающихся костей, грохот камнепада и, наконец, полная тишина.

Ну вот! Получилось. Теперь она свободна.

Вокруг нее простирались величественные и приветливые Альпы. В чистом, омытом дождями небе парила над долинами птица. Ни обличающего визга сирен, ни размахивающего наручниками полицейского. Казалось, сама царственно безмятежная природа была ее сообщницей и защитницей.

Габриэлла оторвалась от скалы и склонилась над пропастью. Лишь через несколько секунд она увидела разбившееся тело – оно лежало не там, где она ожидала. Кончено! Габ не дышал. Все оказалось так просто. Она не чувствовала вины, только облегчение. Впрочем, ее уже давно ничто не связывало с лежащим внизу трупом.

Она опустилась на землю, сорвала бледно-голубой цветок и стала его пожевывать. Теперь у нее будет время понежиться, поразмышлять и ее больше не будут мучить дела и секреты Габа. Она возвращалась к жизни.

Сколько минут прошло?

Далекий звон колокольчиков прервал ее блаженные мечтания. Бараны. Ах да, нужно спускаться, разыгрывать комедию, звать на помощь. Проклятый Габ! Не успел умереть, а она опять вынуждена посвящать ему свое время, заставлять себя что-то делать ради него! Отвяжется он от нее когда-нибудь?

Немного успокоившись, она гордо выпрямилась. Главное сделано, теперь пути назад нет и до долгожданного покоя всего несколько шагов.

На обратном пути она освежила в памяти свой сценарий. Забавно было вспоминать об этом плане, который она составляла в прошлой жизни, еще обремененной присутствием Габа. В другой жизни, уже такой далекой.

Она шла бодро, быстрее, чем обычно, – одышка поможет ей убедить всех в том, что она потрясена, а заодно и скрыть неистовую радость оттого, что наконец окончились эти три года, три года мучительной ярости и жгучего негодования, вонзивших ей в голову свои стрелы. Он больше не назовет ее «старушкой», не посмотрит с жалостью, как совсем недавно, когда протягивал ей руку, и больше не будет притворяться счастливым. Он умер. Аллилуйя. Да здравствует свобода!

Через два часа она заметила туристов и бросилась к ним:

– На помощь! Мой муж! Прошу вас! Помогите!

Все прошло как нельзя более удачно. Подбегая, она упала, поранилась, расплакалась и рассказала о несчастном случае.

Ее первые зрители клюнули и проглотили наживку – поверили и в выдуманную историю, и в изображаемое горе.

Группа разделилась: женщины с Габриэллой отправились в долину, а мужчины на поиски Габа.

Вероятно, кто-то позвонил в отель «Бельвю», потому что служащие в полном составе встретили ее с соответствующими ситуации лицами. Жандарм с бесцветной физиономией сообщил, что на место трагедии вылетел вертолет с бригадой спасателей.

При слове «спасатели» она вздрогнула. Неужели они рассчитывают найти Габа живым? А вдруг он и вправду спасся? Она тут же усомнилась в этом, вспомнив, как он кричал, затем смолк и наступила тишина.

– Вы… вы думаете, что ему удалось выжить?

– Надеемся, мадам. Он был в хорошей физической форме?

– В прекрасной форме, но он упал с высоты в несколько сотен метров, его тело билось о скалы.

– Нам доводилось видеть много удивительного. Пока ничего неизвестно наверняка, наш долг – сохранять оптимизм, мадам.

Немыслимо! Или она сумасшедшая, или он. Почему он так говорит? Получил какие-то сведения или повторяет стандартные фразы? Второе предположение более вероятно… Габ не мог выжить. Но даже если произошло такое чудо, то у него многочисленные переломы и ушибы, обильные внутренние и внешние кровотечения, потеря речи!

Если он еще не умер, то умрет в ближайшие несколько часов. Успеет ли он сказать что-нибудь санитарам, перед тем как его перенесут в вертолет? Выдаст ли он ее? Невозможно. Да и сумел ли он что-то понять? Нет! Нет, нет, нет и тысячу раз нет!

Она опустила голову на руки, и все подумали, что она молится, сдерживая слезы; на самом деле она безбожно ругала жандарма. Хотя она была уверена в своей правоте, этот тупица вселил в нее сомнения. Дрожи теперь от страха!

Вдруг кто-то положил ей руку на плечо. Она подскочила.

Командир бригады спасателей смотрел на нее как побитая собака.

– Крепитесь, мадам.

– Как он? – в тревоге вскричала Габриэлла.

– Он мертв, мадам.

Габриэлла взвыла. Десять человек разом бросились к ней, чтобы утешить, успокоить. А она безудержно кричала и рыдала, решив выплеснуть эмоции: отлично, он не выкарабкался, он ничего не расскажет, этот дурень жандарм только зря ее напугал!

Все вокруг жалели ее. Как приятно убийце изображать жертву… Габриэлла упивалась этим сладостным чувством до самого ужина, от которого она, естественно, отказалась.

В девять вечера полицейские вернулись и объяснили, что ее необходимо допросить. Она разыграла удивление, хотя ожидала вызова, ведь смерть при невыясненных обстоятельствах в первую очередь ставит под подозрение супругу погибшего. Свидетельство, которое должно было убедить полицию в том, что произошел несчастный случай, было многократно отрепетировано.

Ее отвели в комиссариат. В сем розовом здании она изложила свою версию событий, не сводя глаз с календаря, изображающего троих очаровательных котят.

Хотя допрашивающие стражи порядка извинялись, задавая тот или иной вопрос, Габриэлла продолжала отвечать так, будто ни на секунду не представляла, что ее могут в чем бы то ни было заподозрить. Она всех очаровала своей любезностью, подписала протокол и вернулась в гостиницу, где мирно уснула.

На следующий день прибыли две ее дочери в сопровождении благоверных и сын, что весьма осложнило положение. При виде горя любимых детей ей стало по-настоящему стыдно – стыдно за то, что она причинила им боль, а не за то, что убила Габа. Как жаль, что он их отец! Как глупо, что она не родила их от кого-нибудь другого! Теперь бы им не пришлось оплакивать погибшего. Но прошлого не изменишь. Почувствовав свою беспомощность, Габриэлла погрузилась в молчание.

Присутствие детей все же было полезно: они избавили ее от тягостной необходимости идти в морг на опознание тела. Она это оценила.

Они попытались также воспрепятствовать появлению в местной прессе статей о трагическом падении, не подозревая, что заголовки «Нелепая смерть туриста» или «Жертва собственной неосторожности» несказанно радовали Габриэллу. В них она лишний раз видела неопровержимое подтверждение как смерти Габа, так и своей невиновности.

Однако одна деталь ей не понравилась: возвратясь, вся заплаканная, из бюро судебно-медицинской экспертизы, ее старшая дочь сочла необходимым прошептать на ухо матери: «Знаешь, папа даже в смерти очень красив». Во что вмешивается эта девчонка? Красота Габа касается только Габриэллы! Исключительно Габриэллы! Разве она недостаточно из-за этого страдала?

Выслушав замечание дочери, Габриэлла замкнулась в себе до конца похорон.

Когда она вернулась домой, в Санлис, соседи и друзья вереницей потянулись к ней выразить свои соболезнования. Первые визиты были ей приятны, но она быстро устала повторять один и тот же рассказ и выслушивать одни и те же избитые фразы. Под маской печали и смирения она кипела гневом: стоило ли избавляться от мужа, чтобы теперь бесконечно о нем говорить! К тому же ей не терпелось пробраться на четвертый этаж, проломить стену, распотрошить тайник Габа и увидеть то, что ее так мучило. Побыстрее бы ее оставили одну!

Особняк четы Сарла располагался рядом с крепостной стеной и походил на сказочный замок, – весь увитый розами, он очаровал бы Александра Дюма или Вальтера Скотта бесчисленными башенками, зубцами, бойницами, резными балконами и галереями, декоративными розетками, крутыми лестницами, стрельчатыми окнами и многоцветными витражами. По восклицаниям гостей Габриэлла научилась со временем определять степень их невежества и распределила всех по четырем категориям от просто неуча до зануды. Просто неуч неприязненно осматривал стены и бурчал: «Какое тут все старое»; неуч, считающий себя образованным, шептал: «Средние века, да?»; действительно образованный неуч обнаруживал подвох: «Здание девятнадцатого века, построенное в средневековом стиле?»; а зануда восклицал: «Виолле-ле-Дюк!» – и надоедал всем комментариями к каждой детали, которую знаменитый архитектор и сотрудники его мастерской могли видоизменить, восстановить или придумать.

В Санлисе такое здание не вызывало удивления (этот уазский городок, что к северу от Парижа, приютил множество исторических построек), но рядом со стенами времен Жанны д'Арк или постройками XVII и XVIII веков выглядело сомнительного вкуса новоделом, ведь ему было всего полторы сотни лет. Габриэлла получила дом в наследство от отца, и с тех пор, как они обосновались здесь, она тут же попала в разряд скороспелых богачей. Ее это забавляло – она-то никогда не считала себя ни скороспелой, ни богатой.

Верх был отдан полностью в распоряжение Габа. После свадьбы они договорились, что Габ устраивает в ее доме жилье по своему вкусу. Габриэлла никогда не посягала на эту территорию и имела право заходить сюда только в его присутствии, в экстренных случаях.

Продавленные кожаные кресла, книги, курительные трубки, географические карты соответствовали непритязательным представлениям Габа о комфорте. На первый взгляд здесь не было ничего необычного, но в стене, в отверстии за деревянной планкой, находился тайник. Габ сделал его двадцать лет назад, вынув несколько кирпичей. Когда он что-нибудь клал туда, то каждый раз штукатурил стену заново, дабы ниша не привлекала внимания. Эти предосторожности не позволяли вторгнуться в святая святых, не оставив следов. Сначала любовь, а потом опасения выдать себя заставляли Габриэллу проявлять к секрету мужа уважение. Габ частенько посмеивался над ней и поддразниваниями проверял ее терпение на прочность…

Но теперь ничто не помешает ей сбить штукатурку.

Хвататься за молоток и лом в первые три дня пребывания дома она считала неприличным, да и, учитывая толпу посетителей, у нее на это не было времени. На четвертый день телефон и дверной колокольчик затихли, и Габриэлла решила, что удовлетворит любопытство, как только наведается в свой антикварный магазин (он находился неподалеку, в трехстах метрах).

При въезде в город выдержанная в строгом стиле вывеска с выпуклыми золотыми буквами «Г. и Г. де Сарла» сообщала о существовании антикварного магазина, в местном понимании, то есть такого магазина, где торговали и массивной мебелью – буфетами, столами, шкафами, предназначенными для меблировки просторных загородных домов, – и изящными вещицами – лампами, зеркалами, статуэтками, достойными украсить любой интерьер. Санлисские антиквары не отдавали предпочтения какому-то конкретному стилю и не чурались подделок, лишь бы им было не менее ста лет.

Служащие магазина доложили хозяйке о том, что было продано за время ее трагической поездки в Савойю, затем Габриэлла отправилась в кабинет бухгалтера. По окончании разговора она обошла магазин, где было полно местных сплетниц, – прознав о ее приходе, они слетелись со всех окрестных улочек поглазеть на «несчастную мадам Сарла».

Габриэлла вздрогнула, увидев среди них Полетту.

– Бедняжка моя! – вскричала Полетта. – Такая молодая и уже вдова!

Полетта безуспешно поискала пепельницу, с риском для линолеума затоптала окаймленный оранжевой помадой окурок зеленым каблуком, театрально раскинула руки и бросилась к Габриэлле:

– Милочка, так тяжело, что ты несчастна!

Габриэлла, содрогнувшись, дала себя обнять.

Кроме Полетты, она никого не боялась – так хорошо эта женщина умела читать правду в человеческих сердцах. Настойчивый взгляд ее выпученных глаз, словно лазер, проникал в мысли собеседника, а ядовитый язык мог навсегда разрушить самую безупречную репутацию.

Габриэлла чуть не подавилась жесткими, истощенными десятилетиями окраски и завивки желтыми волосами Полетты и наконец, почти совсем задохнувшись в дружеских объятиях, решилась взглянуть ей в лицо, щедро намазанное темным тональным кремом.

– Тебя допрашивали? Полиция, конечно, интересовалась, не ты ли его убила?

«Ну вот, – подумала Габриэлла, – она уже меня подозревает. И времени не теряет, напала сразу».

Она кивнула.

Полетта взвыла:

– Мерзавцы! Подвергнуть тебя этому! Тебя! Ты же была без ума от своего Габа, пресмыкалась перед ним! Безропотно исполняла все его желания! Поверить не могу! Сволочи! Да они все подлецы! Мне они знаешь что устроили? Когда мой средний, Ромуальд, был еще маленький, он упал в ванной, наставил себе синяков, и я пошла с ним к врачу. Так, представляешь, полицейские заявились прямо в больницу, чтобы выяснить, не я ли избила ребенка! Да-да! Сволокли меня в участок! Меня! И двое суток продержали в предвариловке. Я сама привела сына в больницу и оказалась виноватой! Свиньи! С тобой так же обошлись?

Габриэлла с облегчением поняла, что Полетта сочувствовала ей как жертве полицейского произвола и была далека от подозрений. Всякую женщину, подвергшуюся допросу, она считала невиновной и безоговорочно принимала ее сторону, поскольку сама прошла через это испытание.

– Да, и меня допрашивали в участке. В тот же вечер.

– Шакалы! И сколько времени ты там просидела?

– Несколько часов!

– Свора крысиная! Цыпленочек мой, какое унижение!

В порыве жалости и к себе самой, и к Габриэлле Полетта снова сдавила подругу в объятиях.

Успокоенная Габриэлла позволила ей поругаться вволю, а затем отправилась домой, чтобы заняться тайником Габа.

В полдень, прихватив инструменты, она поднялась на четвертый этаж и приступила к взлому. Деревянная планка отскочила, за ней обнаружилось углубление с четырьмя поставленными друг на друга ящичками.

Габриэлла перенесла их на журнальный столик. Пребывая в неведении относительно содержимого коробок, она узнала эти большие жестянки из-под сладостей; на поблекших от времени и сырости этикетках еще виднелись надписи: «Пирожные „Мадлены“», «Мятные леденцы», «Подушечки».

Она уже приподняла первую крышку, когда раздался звонок в дверь.

Не докончив дела, она заперла комнату, оставив ключ в замке, и спустилась на первый этаж, полная решимости поскорее спровадить помешавшего ей посетителя.

– Полиция, мадам! Мы можем войти?

На крыльце выстроились несколько мужчин с сурово сжатыми челюстями.

– Конечно входите. Что вам угодно?

– Вы Габриэлла де Сарла, супруга покойного Габриэля де Сарла?

– Да.

– Прошу следовать за нами.

– Зачем?

– Вас вызывают в комиссариат.

– Но о несчастном случае меня уже допрашивали ваши коллеги в Савойе.

– Речь больше не идет о несчастном случае, мадам. Вас подозревают в убийстве. Один пастух видел, как вы толкнули мужа в пропасть.

Через два часа после задержания Габриэлла уже не знала, кого ненавидит больше – комиссара полиции или своего адвоката. Возможно, комиссара она бы извинила… Он мучил ее по долгу службы, бесстрастно соблюдал правила и честно старался доказать, что она виновна. Адвокат же терзал ее, потому что хотел знать, виновна ли она. Но ему платили за веру, а не за уверенность. Габриэлла покупала его знание законов и судебной процедуры, его способность выстроить действенную систему защиты; ей было все равно, знает он правду или нет.

Оставшись наедине с клиенткой, мэтр Плиссье, сорокалетний представительный брюнет, наклонился к ней с важным видом и, понизив голос (так говорят бесстрашные ковбои в дублированных вестернах), произнес:

– Теперь, мадам Сарла, скажите мне правду. Только мне. Ваше признание не покинет этих стен. Вы столкнули вашего мужа?

– Зачем мне это было делать?

– Не отвечайте вопросом на вопрос. Вы его столкнули?

– Таков мой ответ: «Зачем мне это было делать?» Меня обвиняют в бессмысленном поступке. Я любила мужа. Мы счастливо прожили тридцать лет. Трое наших детей могут это подтвердить.

– Защита может сослаться на ревность.

– Ревность? В сорок восемь лет? После тридцати лет брака?

– Почему бы и нет?

– Если еще любишь в сорок восемь лет, то любовью ясной, гармоничной, безмятежной, спокойной, уравновешенной.

– Мадам Сарла, прекратите поучать меня, лучше откройте мне свои мысли. Возможно, вы ревновали.

– Смешно!

– Он вам изменял?

– Не пытайтесь его очернить!

– Кто наследует вашему мужу?

– Никто, у него ничего не было. Весь капитал принадлежит мне. К тому же, согласно брачному контракту, мы раздельно владеем имуществом.

– Но, судя по фамилии, он из знатной семьи…

– Да, Габриэль де Сарла, это впечатляет. Можно подумать, что я вышла замуж за денежный мешок, а на самом деле получила я только дворянскую приставку. У моего мужа не было ни гроша, он вообще никогда не умел зарабатывать деньги. Все, что мы имеем, принадлежит мне, то есть моему отцу, Полю Шапелье, дирижеру. Смерть мужа не улучшает моей финансовой ситуации, более того – я терплю убытки, ведь именно мой муж перевозил на грузовике антикварные вещи, которыми мы торговали, и теперь, если я не решу отойти от дел, мне придется нанимать нового служащего.

– Вы не ответили на мой вопрос, мадам.

– Я только это и делаю, месье.

– Мэтр…

– Не будьте смешны. Я ничего не выигрываю от смерти мужа. Скорее ему было бы выгоднее овдоветь.

– Поэтому он попытался вас столкнуть?

– Вы с ума сошли?

– Подумайте. Мы могли бы утверждать, что вы боролись. На горной тропинке он решил вас устранить, чтобы завладеть вашими деньгами. Вы столкнули его, защищаясь.

– Раздельное пользование! Он бы ничего не получил после моей смерти, так же как и я после его смерти. Зачем что-то придумывать?

– Затем, что вас видели, мадам! Пастух утверждает, что вы кинулись на мужа и столкнули его в пропасть.

– Он лжет!

– Зачем ему лгать?

– Потрясающе! Когда я говорю, что мне незачем было убивать любимого мужа, вы сомневаетесь, но верите какому-то пастуху, потому что ему незачем лгать! Двойной стандарт! Кто вас нанял? Пастух или я? Чудовищно! Да у него сто причин для лжи! Привлечь к себе всеобщее внимание, стать героем кантона, отомстить в моем лице какой-нибудь женщине или всем женщинам, напакостить ради самого удовольствия напакостить! И потом, на каком расстоянии от меня он находился? Пятисот метров? Восьмисот метров? Двух километров?