Текст книги "Искра жизни. Последняя остановка."

Автор книги: Эрих Мария Ремарк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

III

«Мерседес» мчался вниз по дороге, которая вела в долину. Рядом с шофером сидел оберштурмбаннфюрер Нойбауэр. Это был грузный мужчина с рыхлым лицом, которое выдавало в нем любителя пива. Белые перчатки на широких ладонях светились в лучах солнца. Он заметил это и снял их. – Зельма, – размышлял он, – Фрейя! Дом! Никто не отвечал по телефону. – Быстрее! – поторапливал он. – Быстрее, Альфред! Еще быстрее!

На подъезде к городу они почувствовали запах гари. Чем ближе, тем более едким и густым становился дым. У Нового рынка им встретилась первая воронка от взрыва. Здание сберегательной кассы рухнуло и горело. Приехавшие пожарники пытались спасти соседние дома, но безуспешно. От воронки на площади пахло серой и кислотами. У Нойбауэра свело живот.

– Поезжай по Хакен-штрассе, Альфред, – проговорил он – Здесь нам не проехать.

Шофер развернул машину и помчался по широкой дуге через южную часть города. Здесь дома с маленькими садами мирно дремали под солнцем. Ветер дул северный. В воздухе было ясно. Но когда они пересекли реку, снова запахло гарью, а на улицах этот запах висел уже, как тяжелый осенний туман.

Нойбауэр теребил коротко подстриженные, как у фюрера, усы. Раньше он накручивал их, как у императора Вильгельма. «Ох уж эти спазмы в животе! Зельма! Фрейя! Прямо чудо-дом! Ну как же его всего перекрутило, нет сил!»

Им пришлось еще дважды пускаться в объезд. Вначале бомба угодила в мебельный магазин. Снесло фасад дома; часть мебели стояла еще на этажах, остальная, разбросанная по улице, горела среди развалин. Потом им встретился салон-парикмахерская, перед которым выброшенные взрывной волной восковые бюсты растаяли и превратились в безобразные пугала.

Наконец, машина завернула в Либиг-штрассе. Нойбауэр высунул голову из окна. Вот и его дом! Палисадник! А вот прямо на траве терракотовый карлик и такса из красного фарфора. Никакого ущерба! Все стекла целы! Спазм в желудке прекратился. Он поднялся по ступеням и открыл дверь. «Повезло, – подумал он. – Колоссальное везение! В общем, так оно и должно быть! Но почему именно с ним это должно было случиться?»

Он повесил свою фуражку на крючок для шляп из оленьих рогов и пошел в жилую комнату.

– Зельма! Фрейя! Где вы?

Никакого ответа. Тяжело ступая, Нойбауэр подошел к окну и распахнул его. В саду за домом работали двое русских заключенных. Они на мгновение подняли взгляд и продолжали прилежно копать землю.

– Эй! Большевики!

Один из русских остановился.

– Где моя семья? – прокричал Нойбауэр.

Человек ответил что-то по-русски.

– Оставь свой гнусный язык, идиот! Ты ведь понимаешь по-немецки! Или я должен подойти к тебе и хорошенько объяснить?

Русский уставился на него.

– Ваша жена в погребе, – сказал кто-то из стоящих за спиной Нойбауэра.

Он повернулся. Это была прислуга.

– В погребе? Ну да, конечно. А где были вы?

– На улице, всего на минуту.

Девушка стояла в дверях с раскрасневшимся лицом и сверкающими глазами, словно только что пришла со свадьбы. – Говорят, уже сотня людей погибла, – пролепетала она. – На вокзале, медеплавильном заводе и еще в церкви…

– Молчать! – прервал ее Нойбауэр. – Кто вам это сказал?

– Люди, в городе…

– Кто? – Нойбауэр сделал шаг вперед. – Антигосударственные разговоры! Кто это только выдумывает?

Девушка испуганно сделала шаг назад.

– Там в городе… не я… кто-то… все…

– Предатели! Подонки! – бушевал Нойбауэр. Наконец-то он выпустил накопившееся в нем напряжение. – Банда! Свиньи! Болтуны! А вы? Что у вас там за дела в городе?

– Я… ничего.

– Убежали со службы, не так ли? Распространяете всякую ложь и небылицы! Но мы все выясним! Мы во всем разберемся! Внимательно и обстоятельно! А теперь марш на кухню!

Девушка выбежала из комнаты. Нойбауэр глубоко втянул воздух, закрыл окно. «Ничего не случилось, – подумал он. – Они наверняка в погребе. Почему мне сразу это в голову не пришло».

Он достал сигару и закурил. Потом поправил мундир, расправил плечи, осмотрел себя в зеркале и спустился вниз.

Его жена и дочь сидели рядышком в шезлонге, приставленном к стене. Над ними в широкой золотой рамке висел цветной портрет фюрера.

Погреб был оборудован как бомбоубежище в 1940 году. Нойбауэр велел построить его тогда лишь из престижных соображений. Патриотические настроения требовали подавать в таких вещах положительный пример. Никто ведь всерьез не думал о том, что Германия может подвергнуться бомбардировке. Заявление Геринга, если, при наличии люфтваффе, вражеские самолеты отважатся на это, он готов будет сменить свою фамилию на Мейера, было воспринято каждым честным немцем вполне серьезно. К сожалению, все сложилось иначе. Типичный пример коварства плутократов и евреев: выставлять себя слабее, чем на самом деле.

– Бруно! – Зельма Нойбауэр поднялась и зарыдала.

Белокурая и дородная, она была в халате из светло-розового французского шелка с кружевами. Нойбауэр привез его в 1941 году из своего парижского отпуска. Щеки ее дрожали, а слишком маленький рот с трудом пережевывал слова.

– Все кончилось, Зельма. Успокойся.

– Кончилось… – она продолжала жевать, будто слова были для нее непомерно большими кенигсбергскими битками– Надолго ли?

– Навсегда. Они улетели. Налет отбит. Они больше не вернутся.

Зельма Нойбауэр поправила на груди свой халат.

– Кто это говорит, Бруно? Откуда ты знаешь?

– Мы сбили не меньше половины всех самолетов. Они побоятся прилететь снова.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю я, знаю. Сейчас они застали нас врасплох. В следующий раз мы будем держать позиции совсем по-другому.

Жена перестала жевать.

– И это все? – спросила она – Это все, что ты можешь нам сказать?

Нойбауэр знал, что все не так.

– Тебе этого мало? – спросил он поэтому достаточно резко.

Жена уставилась на него. Ее светло-голубые глаза увлажнились.

– Да! – вдруг пронзительно закричала она. – Мне этого мало! Ерунда все это, да и только! И верить этому нельзя! Чего только мы не слышали? Сначала нам рассказывают, мы настолько сильны, что ни один вражеский самолет не достигнет Германии, а они вдруг над нами. Потом убеждают, что они больше не прилетят, мол, отныне мы их всех сбиваем на границах, а вместо обещанного прилетает самолетов в десять раз больше и беспрерывно воздушная тревога. Теперь они в конце концов добрались до нас даже здесь, ты же хвастливо объявляешь, что они больше не прилетят, мол, мы им покажем! Как нормальный человек может во все это верить?

– Зельма! – Нойбауэр невольно бросил взгляд на портрет фюрера. Потом он вскочил к двери и захлопнул ее. – Черт подери! Возьми же себя в руки! – прошипел он. – Ты хочешь всех нас погубить? Что ты так кричишь, ты с ума сошла?

Он стоял совсем рядом с ней. Через ее толстые плечи фюрер продолжал холодно глядеть на ландшафт Берхтесгадена. На какое-то мгновение Нойбауэр чуть не поверил, что фюрер слышал весь разговор.

Зельма не видела фюрера.

– С ума сошла? – визжала она – Кто с ума сошел? Я? Нет! Мы прекрасно жили до войны, а теперь? Теперь? Хотелось бы мне знать, кто здесь сошел с ума?

Нойбауэр обеими ладонями схватил жену за руки и так встряхнул, что голова у нее заходила из стороны в сторону и она умолкла. Несколько заколок выпало, волосы распустились, она поперхнулась и закашлялась. Нойбауэр выпустил ее из своих объятий, и она, как мешок, плюхнулась на шезлонг.

– Что с ней? – спросил он свою дочь.

– Ничего особенного. Мама очень возбуждена.

– Отчего? Ведь ничего не случилось.

– Как это ничего не случилось? – жена взялась за старое– С тобой, конечно, ничего там, наверху! Но мы здесь одни…

– Тихо! Черт возьми! Не так громко! Я для того вкалывал пятнадцать лет, чтобы своим воплем ты все разом перечеркнула? Думаешь, не найдется таких, которые только и ждут, чтобы занять мое место?

– Это была первая бомбардировка, папа, – спокойно заметила Фрейя. – До сих пор ведь у нас только объявляли воздушную тревогу. Мама постепенно привыкнет.

– Первая? Конечно, первая. Надо радоваться, что до сих пор еще ничего не случилось, вместо того чтобы кричать всякую чушь.

– Мама нервничает, но она привыкнет.

– Нервничает? – Нойбауэра раздражало спокойствие дочери. – А кто не нервничает? Думаешь, я не нервничаю? Просто надо уметь держать себя в руках. Иначе может произойти всякое.

– Все одно! – рассмеялась Зельма. Она лежала на шезлонге, растопырив свои неуклюжие ноги. На ногах были розовые шелковые туфли. Розовый цвет и шелк она считала верхом элегантности.

– Нервничать! Привыкать! Тебе хорошо говорить!

– Мне? Почему вдруг?

– С тобой ничего не случится.

– Что?

– С тобой ничего не случится. А мы здесь в ловушке.

– Это же полная ерунда! Здесь все равны. Почему вдруг со мной ничего не случится?

– Ты чувствуешь себя в безопасности там, наверху, в своем лагере!

– Что? У нас нет таких погребов, как у вас здесь – Это была неправда. Нойбауэр бросил сигарету и затоптал ее сапогом.

– Потому что вам они не нужны. Вы расположены вне города.

– Можно подумать, это что-нибудь да значит! Если уж бомба настигает цель, она ее поражает.

– Лагерь бомбить не будут.

– Вон как? Это что-то новое. Откуда у тебя такая информация? Может, американцы сбросили листовки, сообщив об этом? Или тебя специально проинформировали?

Нойбауэр посмотрел на свою дочь. Он ожидал одобрения этой шутки. Но Фрейя перебирала бахрому плюшевой скатерти, расстеленной на столе рядом с шезлонгом. Вместо дочери ответила его жена.

– Они не станут бомбить собственных людей.

– Ерунда. Здесь у нас нет американцев. И англичан тоже. Только русские, поляки, всякая балканская сволочь и немецкие враги отечества, евреи, предатели и преступники.

– Они не станут бомбить русских, поляков и евреев, – произнесла Зельма с тупым упрямством.

Нойбауэр резко повернулся к ней.

– Ты знаешь массу всяких вещей, – сказал он тихо с глубокой злобой. – А теперь хочу тебе еще кое-что сказать. Они вообще не представляют себе, что за лагерь там, наверху, ясно? Они видят только бараки. Они вполне могут принять их за военные бараки. Они видят казармы. Это наши казармы СС. Они видят здания, в которых работают люди. Для них это фабрики и мишени. Там, наверху, во сто раз опаснее, чем здесь. Поэтому я и не хотел, чтобы вы там жили. Здесь, внизу, нет поблизости ни казарм, ни фабрик. Доходит это до тебя или нет?

– Нет.

Нойбауэр пристально посмотрел на жену. Зельма еще никогда не была такой. Он не понимал, какой бес в нее вселился. Это был не только и не столько страх. Вдруг он почувствовал надвигающийся разрыв с собственной семьей. И это тогда, когда им особенно важно быть вместе. Раздраженный, он снова бросил взгляд на дочь.

– Ну, а ты? – спросил он. – Ты что думаешь? Молчишь, словно в рот воды набрала?

Фрейя Нойбауэр встала. Ей было двадцать лет. Тоненькая, с лицом желтого цвета и выступающим лбом, она не была похожа ни на Зельму, ни на своего отца.

– Мне кажется, мама уже успокоилась, – проговорила она.

– Что? Как это?

– Мне кажется, она успокоилась.

Нойбауэр выдержал паузу. Он ждал, что его жена еще что-нибудь выкинет.

– Ну, хорошо, – проговорил он наконец.

– Может, пройдем наверх? – спросила Фрейя.

Нойбауэр настороженно посмотрел на Зельму. Он все еще не доверял ей. Он должен был объяснить жене, что ей ни в коем случае нельзя ни с кем ничего обсуждать. Даже с прислугой. Но его опередила дочь.

– Наверху будет лучше, папа. Там больше воздуха.

Он все еще пребывал в нерешительности. «Лежит передо мной, ну прямо как мешок с мукой, – подумал он– Пора бы уж ей сказать что-нибудь разумное».

– Мне надо в ратушу. В шесть часов. Дитц позвонил, надо обсудить кое-что по делу.

– Не беспокойся, папа. Все в порядке. Нам надо еще приготовить ужин.

– Ну, что ж, – решился Нойбауэр. Хорошо, хоть его дочь сохранила присутствие духа. На нее он мог положиться. Она плоть и кровь от его плоти и крови. Он приблизился к жене. – Ладно. Забудем все, что произошло, Зельма, а? Всякое бывает. В конце концов, это мелочь. – С улыбкой, но холодным взглядом он оглядел ее сверху вниз. – Не так ли, а?

Она молчала. Он обнял ее толстые плечи и погладил.

– Ну, а теперь подите и приготовьте ужин. После этого переполоха хорошо бы чего-нибудь вкусного, ладно?

Она равнодушно кивнула.

– Так-то оно лучше.

Нойбауэр почувствовал, что все действительно кончилось. Его дочь была права. Зельма не станет больше говорить вздор. «В конце концов, Зельма, милая, я ведь ради вас приобрел этот прекрасный дом с надежным погребом, вместо того, чтобы поселиться там, наверху, рядом с грязной бандой мошенников. И я каждую неделю провожу здесь, внизу, несколько ночей. Интересы у нас одни. Поэтому нам надо быть вместе».

– Итак, приготовьте что-нибудь вкусненькое на ужин, не мне вас тут учить. И принесите сюда бутылочку французского шампанского, хорошо? Его у нас достаточно про запас, не так ли?

– Да, – ответила жена – Его у нас еще достаточно.

– И еще, – молодцевато сказал группенфюрер Дитц – До меня дошли слухи, что некоторые господа намерены переправить свои семьи за город. В этом есть доля истины?

Все молчали.

– Я не могу этого допустить. Мы, офицеры СС, должны подавать пример. Если мы станем вывозить свои семьи еще до того, как будет отдан общий приказ о том, чтобы оставить город, это может быть неправильно понято. Нытики и критиканы немедленно этим воспользуются. Поэтому я надеюсь, что без моего ведома никаких шагов в этом направлении предпринято не будет.

Стройный и импозантный, в элегантно подогнанной униформе, он смотрел на стоявших перед ним людей. Каждый из них смотрел прямо перед собой, полный решимости и непричастности к сказанному. Почти все собирались вывезти свои семьи; но об этом нельзя было прочесть ни в одном взгляде. Каждый размышлял одинаково: Дитцу легко говорить. У него не было семьи в городе. Выходца из Саксонии распирало лишь тщеславие выглядеть как прусский гвардейский офицер. А это очень просто: что не касается тебя лично, всегда можно осуществлять с безграничным рвением.

– Это все, господа, – сказал Дитц. – Еще раз хочу напомнить: уже началось массовое производство нашего новейшего тайного оружия. По сравнению с ним бомба Фау-1 – ничто. Лондон лежит в развалинах. Англия постоянно под обстрелом. В наших руках основные порты Франции. У противника огромные трудности со снабжением, и он скоро будет сброшен в море. Эта операция уже в стадии непосредственной подготовки. Мы накопили огромные резервы. Больше я ничего не могу рассказывать, но данная информация получена из высших источников. Через три месяца победа будет наша. Это время нам надо выстоять. – Он вытянул руку перед собой.

– За работу! Хайль Гитлер!

– Хайль Гитлер! – проревела группа подчиненных.

Нойбауэр покинул здание ратуши. «О России он вообще ничего не сказал, – подумал Нойбауэр. – О Рейне тоже. О прорыве Западного оборонительного вала и того меньше. Продержаться! Легко сказать, особенно ему. У него нет никакой собственности. Он фанатик, да и только. У него нет, как у меня, торгового дома вблизи вокзала. Он не имеет отношения к изданию «Мелленер Цайтунг». Он не владеет даже землей. А у меня все это есть. И если все это взлетит на воздух – кто мне хоть как-то это компенсирует?»

Площадь перед ратушей вдруг заполнилась людьми. В подъезде установили микрофон. Должен был выступать Дитц. С фасада взирали сверху вниз каменные с немой улыбкой лики Карла Великого и Генриха Льва. Нойбауэр сел в свой «мерседес».

– Герман-Геринг-штрассе, Альфред.

Торговый дом Нойбауэра был расположен на углу Герман-Геринг-штрассе и Фридрихе-аллее. Это было крупное строение с модным салоном на нижнем этаже. Нойбауэр велел остановиться и обошел дом вокруг. Лопнуло только два стекла в витрине. Он окинул взглядом расположенные на верхних этажах конторы. Они были в черном дыму после взрыва на вокзале, но пламени не было видно. Наверное, и здесь лопнула пара стекол.

Нойбауэр постоял немного. «Двести тысяч марок, – подумал он, – вот сколько это стоило, если не больше». Он заплатил за все пять тысяч. В 1933 году дом принадлежал еврею Йозефу Бланку. Он требовал за дом сто тысяч, да еще плакался, что немало на этом теряет, поэтому не отдаст дешевле. Отсидев две недели в концлагере, он продал за пять тысяч марок. «Я действовал вполне достойно, – размышлял про себя Нойбауэр. – А мог бы получить дом вообще бесплатно. Бланк подарил бы мне свой дом, после того, как над ним изрядно покуражились. Я же дал ему целых пять тысяч марок. Приличные деньги. Разумеется, не все сразу. Тогда еще у меня не было столько. Но я все выплатил, как только поступили первые взносы за аренду. Бланк и с этим согласился. Легальная сделка. На добровольной основе. Нотариально заверена». Что Йозеф Бланк в лагере потерял глаз, сломал руку и еще кое-что – все это было достойной сожаления случайностью. Таких приказов Нойбауэр не отдавал. Его и не было при этом. Он только велел взять Бланка под стражу, чтобы его не обидели сверхусердные эсэсовцы. За все прочее отвечал начальник лагеря Вебер; просто страдающие плоскостопием неуверенно держатся на ногах.

Нойбауэр обернулся. К чему он вспомнил это? Что с ним случилось? Ведь все давно поросло быльем. Жизнь есть жизнь. Если бы он не купил этот дом, это сделал бы какой-нибудь другой член партии. И заплатил бы меньше. Или вообще ничего. Он же действовал легально. По закону. Ведь фюрер сам сказал, что верные ему люди достойны вознаграждения. Да не самую ли малость он, Бруно Нойбауэр, ухватил по сравнению с великими? Например, с Герингом или Шпрингером, гауляйтером, который был портье в гостинице, а стал миллионером. Нойбауэр никого не грабил. Он просто совершил дешевую покупку. Финансовое покрытие сделки было обеспечено. У него есть все квитанции. Все официально заверено.

Взметнулось пламя в районе вокзала. Послышались взрывы. Наверное, это были вагоны с боеприпасами. Красные отблески запылали над домом, словно начала сочиться кровь. «Чушь какая-то, – подумал Нойбауэр. – У меня действительно плохо с нервами». Про евреев-адвокатов, которых тогда вытащили там, наверху, уже давно забыли – Он снова сел в машину. – Жить рядом с вокзалом – это очень удобно для деловых контактов, но страшно опасно при бомбардировке; тут есть из-за чего поволноваться.

– Гроссе-штрассе, Альфред!

Здание редакции «Мелленер Цайтунг» нисколько не пострадало. Об этом Нойбауэру уже сообщили по телефону. В редакции как раз готовились к выпуску специального номера. Его вырывали у продавцов прямо из рук. Нойбауэр видел, как тают белые стопки газет. Один пфенинг с каждого проданного экземпляра принадлежал ему. Появились новые разносчики с новыми пачками и сразу же уносились на своих велосипедах. Спецвыпуск давал дополнительную прибыль. У каждого разносчика было не меньше двухсот экземпляров. Нойбауэр насчитал их семнадцать. Это означало дополнительно тридцать четыре марки. По крайней мере, хоть что-то положительное есть и в авианалете на город. Полученной выручкой он мог покрыть часть расходов по замене стекол в витринах. Хотя, что он говорит? Они же были застрахованы. Но это, если продолжается выплата страховки. При все нанесенном ущербе. Но они заплатят! По крайней мере, ему. Полученная же им чистая прибыль сегодня составляет тридцать четыре марки.

Он купил спецвыпуск. В нем уже был напечатан краткий призыв Дитца. Весьма оперативно. Рядом сообщение о том, что два вражеских самолета сбиты над городом, половина других над Минденом, Оснабрюком и Ганновером. Статья Геббельса о бесчеловечном варварстве бомбить мирные города. Несколько ярких изречений фюрера. Сообщение о том, что члены гитлерюгенд отправились на поиск летчиков, выпрыгнувших с парашютом. Нойбауэр выбросил газету и зашел в табачную лавку на углу.

– Три сигары «Дойче вахт», – сказал он.

Продавец выставил целый ящик. Нойбауэр выбрал с равнодушным видом. Сигары были плохого качества. Сплошь из буковой листвы. Дома у него были сигареты получше, импортные – из Парижа и Голландии. Он спросил марку «Дойче вахт» только потому, что лавка принадлежала ему. До прихода к власти ее хозяевами была еврейская фирма «Лессер и Захт». Потом лавкой завладел штурмфюрер Фрейберг. До 1936 года. Нойбауэр откусил верхушку сигареты. Что он мог поделать, если Фрейберг в подпитии позволил себе предательские замечания в отношении фюрера? Как настоящий партайгеноссе он был обязан об этом донести. Вскоре Фрейберг исчез с горизонта, а Нойбауэр купил это дело у его вдовы. В порядке дружеской услуги. Он настоятельно советовал ей отделиться от фирмы, поскольку, мол, располагает информацией о планируемой конфискации собственности Фрейберга. К тому же деньги легче спрятать, чем магазин. Она была благодарна за совет и продала. Разумеется, за четверть стоимости. Нойбауэр объявил, что у него нет больше свободных денег и все надо провернуть побыстрее. Она все поняла. Конфискации не произошло. Нойбауэр и это ей разъяснил: «Просто ради нее он пустил в ход свои связи». Так она сохранила свои деньги. Он честно действовал: ведь лавка действительно могла быть конфискована. Кроме того, вдова не смогла бы этим магазином управлять. Ее просто выжили бы, откупившись еще меньшей суммой.

Нойбауэр вынул сигару изо рта. Он не затягивался. Не продукт, а дрянь. Но люди покупали. Они гонялись за всем, что дымилось. Жаль, что на это были введены ограничения. Иначе можно было бы продавать в десять раз больше. Откровенное везение. Настоящая золотая жила. Нойбауэр сплюнул. Вдруг он ощутил неприятный вкус во рту. Наверное, это от сигары. Или от чего-то еще? Ведь ничего не случилось. Нервы? Зачем только он вспомнил вдруг все эти старые истории? Давно забытый хлам! Он выбросил сигару, когда садился в машину, а две отдал шоферу.

– Вот, Альфред, пусть это доставит тебе радость сегодня вечером. А теперь поехали – в сад.

Сад составлял предмет особой гордости Нойбауэра. Основная часть была засажена фруктовыми деревьями и овощами. Кроме того, имелись еще цветник и сарай. За всем этим следило несколько русских заключенных из лагеря. Их труд ничего не стоил. Нойбауэр считал, что они должны еще приплачивать ему. Ведь вместо того, чтобы вкалывать на медеплавильном заводе по двенадцать-пятнадцать часов в день, они у него выполняли легкую работу на свежем воздухе.

Над садом опустились сумерки. Небо на этой стороне было ясное, и луна мирно висела над яблоневыми кронами. Вскопанная земля резко пахла. На грядках завязывались первые овощи, на фруктовых деревьях набухали клейкие почки. Низкорослая японская вишня, перезимовавшая в оранжерее, утопала в робко раскрывавшихся бело-розовых цветах.

Русские работали в противоположной части земельного участка. Нойбауэр видел и темные согбенные спины, и силуэт охранника с винтовкой, примкнутый штык которой упирался в небо. Охранник находился здесь только согласно предписанию; русские не помышляли о побеге. Да и куда им было бежать – в их-то униформе, не зная языка? Они обрабатывали грядки со спаржей и земляникой, которые Нойбауэр любил больше всего на свете. Он мог есть их до бесконечности. Пленные посыпали борозды пеплом из крематория. В бумажном мешке был пепел сожженных шестидесяти человек, в том числе двенадцати детей.

Сквозь наступающую сумеречную синеву едва проглядывали бледные примулы и нарциссы. Они были посажены у южной стены и прикрыты стеклом. Нойбауэр наклонился. Нарциссы не пахли. Зато в сумерках благоухали невидимые фиалки.

Нойбауэр глубоко вздохнул. Это был его сад. Он сам его, как положено, оплатил. Старомодно и честно. Всю стоимость. Ни у кого этот сад не отнимал. Это было его место. Место, где он каждый раз становился человеком после самоотверженного служения отечеству и заботы о семье. Глубоко удовлетворенный, Нойбауэр осмотрелся. Взгляд скользил по беседке, заросшей жимолостью и вьющимися розами, по изгороди из самшитового дерева, искусственному гроту из туфа и кустам сирени; он вдыхал терпкий воздух, уже наполненный весной; нежно прикасался к перевязанным соломой стволам персиковых шпалер и груш; потом открыл дверь туда, где обитали его животные.

Решив не беспокоить кур, устроившихся, как старые девы, на насесте, и обеих свинок, спавших в соломе, он сразу направился к кроликам.

Это были белые и серые ангорские кролики с длинной шелковистой шерстью. Они спали, но когда он включил свет, зашевелились. Он просунул палец сквозь проволочную сетку и погладил их мех, который был мягче, чем все, что ему было известно. Он просунул в клетки капустные листья и свекловичный жмых.

– Мукки, – позвал Нойбауэр, – поди сюда, Мукки…

Тепло сарая убаюкивало. Оно было как далекий сон. Запах животных нес с собой забытую невинность. Это был малый мир сам по себе, мир почти детского бытия, далекий от бомб, интриг и борьбы за существование – листья капусты и свекла, зачатие пушистого потомства и появление детенышей на свет. Нойбауэр продавал шерсть, но он не забил ни одного животного.

– Мукки, – снова позвал он.

Крупный белый самец нежными губами взял лист капусты из его рук. Красные глаза кролика горели, как светлые рубины. Нойбауэр почесал ему шею. Когда он наклонялся, сапоги его скрипели. Что там говорила Зельма? Мол, вы там в лагере чувствуете себя в безопасности? Кто может сейчас этим похвастать? Да и было ли такое вообще?

Он просунул сквозь проволочную сетку еще несколько капустных листьев. «Прошло уже двенадцать лет, – подумалось ему. – До прихода НСДАП к власти я ведь был секретарем на почте, получал всего двести марок в месяц. На эти деньги нельзя было ни жить, ни умереть. Теперь у меня кое-что есть. И я не хочу лишиться».

Он заглянул в красные глаза самца. Сегодня все сложилось удачно. Так бы и дальше. Возможно, эта бомбардировка досадное недоразумение и не более того. Такое случается. С военной точки зрения город особого значения не имел. Иначе его бы уже разрушили. Нойбауэр почувствовал, что на душе стало спокойнее.