Текст книги "Искра жизни. Последняя остановка."

Автор книги: Эрих Мария Ремарк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

X

Нойбауэр снова взял бумагу, лежавшую на письменном столе. «Просто для братьев, – подумал он. Одно из тех резиновых предписаний, из которых можно сделать все, что угодно, хотя оно читалось как нечто совершенно бесхитростное; в нем чувствовался скрытый подтекст. В качестве дополнения предлагалось составить список важных политических заключенных, если таковые еще остались в лагерях. Ах, вот в чем фокус? Намек ясен». В разговоре с Дитцем сегодня утром уже не было никакой необходимости. Дитцу легко говорить. «Избавьтесь оттого, что представляет опасность, – заявил он, – в такое трудное время мы не можем иметь в тылу, да еще кормить, откровенных врагов отечества». Говорить всегда было легко. Но потом это кому-то приходилось выполнять. Это – другое дело. Такие приказы следовало четко формулировать в письменном виде. А Дитц не выдал никаких письменных указаний – и этот чертов запрос не был настоящим приказом; Дитц как бы перекладывал всю ответственность на других.

Нойбауэр отодвинул бумагу и достал сигару. «И с куревом становится все труднее. У него оставалось еще четыре коробки. Потом ведь придется переходить на «Дойче вахт», но и этих сигар осталось не так уж много. Почти все сгорело. Надо запасаться, когда царит полный достаток. Но кто бы мог подумать, что однажды все так повернется?»

Вошел Вебер. Преодолев мимолетное колебание, Нойбауэр придвинул к нему коробку.

– Угощайтесь, – проговорил он с наигранной сердечностью. – Сейчас это редкость.

– Спасибо. Я курю только сигареты.

– Ах, да. Я все время забываю. Тогда курите свои сигареты.

Вебер подавил в себе ухмылку. Он извлек из кармана свой плоский золотой портсигар и постучал сигаретой, утрясая в ней табак. В 1933 году табакерка принадлежала советнику юстиции Арону Вейценблюту. Она оказалась удачной находкой, в которую хорошо вписывалась монограмма Антон Вебер. Это была его единственная добыча за все минувшие годы. Сам он довольствовался малым и не интересовался, у кого что есть.

– Тут поступило предписание, – сказал Нойбауэр. – Вот, прочитайте это.

Вебер взял лист бумаги. Он читал медленно и долго. Нойбауэр начал терять терпение.

– Остальное не столь важно, – сказал он. – Главное – вот этот пункт насчет политических заключенных. Сколько у нас еще таких, примерно?

Вебер бросил бумагу. Она скользнула по полированной поверхности стола, натолкнувшись на маленькую стеклянную вазу с фиалками.

– В данный момент не скажу точно, сколько всего, – ответил он, – Думаю, примерно половина от общего числа всех заключенных. А может быть, чуть больше или меньше. Все те, что с красным уголком. Иностранцы, разумеется, не в счет. Вторая половина – это уголовники, затем гомосексуалисты, исследователи библии и всякие прочие.

Нойбауэр поднял глаза. Он никак не мог понять, сознательно ли Вебер прикидывается дурачком. Тем более, что его лицо ничего не выражало.

– Я не это имею в виду. Люди с красными уголками – ведь не все политические преступники. Не в смысле этого предписания.

– Разумеется, нет. Красный уголок – это весьма условная общая классификация. Сюда относятся евреи, католики, демократы, социал-демократы, коммунисты и еще бог знает кто.

Нойбауэру все это было хорошо знакомо. Только чего ради десять лет спустя Вебер решил просвещать его. Ему вдруг показалось, что начальник лагеря снова потешается над ним.

– Как насчет действительно политических заключенных? – спросил он с невозмутимым видом.

– Это в основном коммунисты.

– Можно назвать точные цифры, а?

– Достаточно. Это отражено в документах.

– У нас здесь и сидят важные политические деятели?

– Я дам указание проверить. Возможно, еще есть некоторое число журналистов, социал-демократов и демократов.

Нойбауэр отогнал от себя дым сигары «Партага». Удивительно, как быстро сигара успокаивает и настраивает на оптимистичный лад!

– Хорошо! – проговорил он добродушно. – Сначала отметим сам факт. Дайте указание проверить списки. Мы ведь всегда сможем подправить данные в зависимости от того, сколько людей нам потребуется для отчета. Вы согласны?

– Безусловно.

– Это не очень срочно. У нас примерно две недели в запасе. А это приличный период времени, чтобы кое-чего добиться, не так ли?

– Безусловно.

– Кроме того, кое-что можно пометить задним числом. Я имею в виду то, что все равно произойдет. Не надо больше фиксировать имена людей, которые очень скоро умрут. Это все пустые хлопоты и порождает ненужные встречные вопросы.

– Безусловно.

– Слишком много таких у нас все равно не будет; я имею в виду, что это бросится в глаза…

– Нам это и не требуется, – сказал Вебер спокойным голосом.

Он знал, что Нойбауэр имеет в виду, а Нойбауэр, в свою очередь, знал, что Вебер его понимает.

– Незаметно, само собой разумеется, – сказал он. – Все надо организовать по возможности незаметно. Здесь я ведь могу на вас положиться…

Он встал и осторожно поковырял разогнутой канцелярской скрепкой кончик сигары. Он слишком торопливо надкусил и вот теперь она погасла. Фирменные сигары никогда нельзя надкусывать; можно только осторожно надламывать или, в крайнем случае, надрезать острым ножичком.

– Как идет работа? У нас есть, чем заниматься?

– Во время бомбардировки здорово пострадал медеплавильный завод. Мы приказали людям начать расчистку. Остальные коммандос работают, как и прежде.

– Расчистка? Хорошая идея. – Сигара снова загорелась– Сегодня Дитц говорил со мной об этом. Надо привести в порядок улицы, снести разрушенные бомбами дома. Городу требуются сотни людей. Это же бедствие, а у нас самая дешевая рабочая сила. Дитц за это. Я тоже. Нет основания быть против, а?

– Нет.

Нойбауэр стоял у окна и смотрел вдаль.

– Тут поступил еще один запрос насчет запасов продовольствия. Нам следует быть экономными. Что можно сделать?

– Выдавать меньше продовольствия, – лаконично ответил Вебер.

– Здесь нельзя переусердствовать. Если люди будут валиться от изнеможения, они не смогут работать.

– Экономить можно на Малом лагере. Там полно бесполезных едоков. Кто умирает, тому уже не нужна еда.

Нойбауэр кивнул.

– И тем не менее вы знаете мой принцип: всегда человечность в пределах возможного. Если это выходит за рамки, действует другой принцип: приказ есть приказ…

Теперь оба стояли у окна и курили. Они спокойно и по-деловому беседовали, как два порядочных скототорговца на бойне. За окном на клумбах, окружавших дом коменданта, работали заключенные.

– Я велел здесь для обрамления посадить касатик и нарциссы, – сказал Нойбауэр – Прекрасное цветовое сочетание – желтый с голубым.

– Да, – ответил Вебер без особого энтузиазма.

Нойбауэр рассмеялся.

– Наверное, вам это не очень интересно, а?

– Не очень. Моя страсть – кегли.

– В этом тоже что-то есть. – Нойбауэр еще немного понаблюдал за работавшими. – А как дела у лагерного оркестра? Эти парни здорово обленились.

– Они играют при выходе на работу и отправлении маршем, и еще два раза в неделю после обеда.

– Какой толк рабочим коммандос от их игры после обеда? Распорядитесь, чтобы они играли еще час после переклички. Это полезно для людей. Развлеките их. Особенно сейчас, когда придется экономить на еде.

– Я дам указание.

– Мы вроде бы все обсудили и понимаем друг друга.

Нойбауэр вернулся к письменному столу, открыл ящик стола и достал маленькую коробочку.

– Вот еще один сюрприз для вас, Вебер. Сегодня получил. Думаю, это доставит вам радость.

Вебер открыл коробочку. В ней был крест за боевые заслуги. Нойбауэр с удивлением отметил, что Вебер покраснел. Нойбауэр ожидал любую реакцию, но только не эту.

– Подтверждение того, – объявил он, – что вы это давно заслужили. Мы ведь здесь до некоторой степени тоже на войне. Ни слова больше об этом, – Он протянул Веберу руку. – Суровые времена. Мы должны их пережить.

Вебер ушел. Нойбауэр покачал головой. Маленький трюк с наградой возымел большее действие, чем он рассчитывал. Ведь у каждого есть свои слабости. В раздумье он остановился на миг перед большой пестрой физической картой Европы, висевшей на стене напротив портрета Гитлера. Торчавшие на ней флажки уже не соответствовали реальному положению вещей. Они обозначали глубинные территории России. Нойбауэр велел натыкать их как бы из суеверия в надежде на то, что со временем все вернется на крути своя. Он вздохнул, вернулся к письменному столу, взял вазу с фиалками и вдохнул сладкий запах.

«Такие уж мы, мои дорогие, – подумал он взволнованно. – В нашем сердце есть место для всего. Железная дисциплина, если того требует историческая необходимость, и глубочайшая душевность. Фюрер с его любовью к детям; Геринг, обожающий животных». Он еще раз понюхал цветы. Сто тридцать тысяч марок он потерял и тем не менее снова карабкается в гору. Сломать его не так просто! И снова пробуждается в нем чувство прекрасного! Идея с лагерным оркестром ему показалась удачной. Сегодня вечером сюда, наверх, к нему приедет Зельма с Фрейей. Это произвело бы на них блестящее впечатление. Он сел за пишущую машинку и двумя толстыми пальцами напечатал приказ о лагерном оркестре. Это предназначалось для его личного дела. Затем последовало предписание об освобождении от работы ослабевших заключенных. Оно имело совершенно другой смысл. Как будет реагировать Вебер, это уже его дело. Он что-нибудь да придумает. Крест за боевые заслуги подвернулся вовремя. В личном деле было множество доказательств того, что Нойбауэр относится к окружающим заботливо и доброжелательно. Это, разумеется, обычный компромат на начальство и товарищей по партии. Кто находится под обстрелом, тому ох как не просто укрываться от огня.

Нойбауэр с удовлетворением захлопнул голубую папку и снял телефонную трубку. Его адвокат дал прекрасный совет – скупать подвергшиеся бомбежке земельные участки. Из-за их дешевизны. Но и те, на которые бомбы не падали. Так можно компенсировать собственный ущерб. Дело в том, что земельные участки, даже если их сотни раз бомбили, сохраняли свою стоимость. Надо было воспользоваться сиюминутной паникой.

Коммандос по расчистке развалин возвращались с медеплавильного завода. Позади были двенадцать часов изнурительного труда. Часть большого цеха обвалилась, и другим участкам был нанесен огромный ущерб. В расположении заключенных было немного кирок и лопат, так что большинству пришлось работать голыми руками. Кожа на руках была разодрана и кровоточила. Все ощущали смертельную усталость и голод. На обед им дали жидкий суп, в котором плавали какие-то растения: великодушный дар дирекции медеплавильного завода. Единственное утешение, что суп был теплый. За это инженеры и надзиратели завода – они были гражданскими лицами, но некоторые из них мало в чем уступали эсэсовцам, – издевались над узниками, как над рабами.

Левинский шагал в середине колонны. Рядом с ним – Вилли Вернер. При формировании коммандос обоим посчастливилось попасть в одну группу. Здесь выкликали уже не отдельные номера, а целиком группу в четыреста человек. Уборка развалин была трудным делом и добровольцев нашлось немного, поэтому Левинский и Вернер попали в эту коммандос без труда. Оба уже несколько раз проделывали это прежде.

Четыреста заключенных шли медленным шагом. Среди них было шестнадцать человек, которым эта работа оказалась не по силам. Двенадцать еще могли кое-как идти при чужой поддержке; остальных пришлось нести на грубо сколоченных носилках и держа за руки и за ноги.

Путь к лагерю был долгим; заключенных гнали вокруг города. Эсэсовцы старались, чтобы узников на городских улицах никто не видел. Кроме того, эсэсовцы не хотели, чтобы пленные увидели масштабы разрушений.

Вот они приблизились к небольшому березняку. В закатных лучах шелком светились стволы деревьев. Охранники СС и старшие коммандос распределились вдоль колонны. Эсэсовцы в любой момент были готовы открыть огонь по заключенным, которые с трудом тащились по дороге. Ветви благоухали зеленью и весной. В листве щебетали птицы. На могилах распускались подснежники и примулы. Журчали ручьи. Но никто не обращал на это внимания. Все были слишком усталые. Потом снова пошли поля и пашни, и снова охранники подтягивались друг к другу.

Левинский шагал рядом с Вернером. Он был возбужден.

– Куда ты это засунул? – спросил он слабым движением губ.

Вернер едва заметно прикоснулся рукой к ребрам.

– Кто нашел?

– Мюнцер. На том же месте.

– Та же марка?

Вернер кивнул.

– Значит, теперь у нас все части?

– Да. Мюнцер смонтирует их в лагере.

– Я нашел горсть патронов, но не удалось рассмотреть, подойдут ли они. Пришлось сразу спрятать.

– Не бойся, пригодятся.

– У кого-нибудь еще что-то есть?

– У Мюнцера остались части револьвера.

– Они лежали на том же месте, что и вчера?

– Да.

– Видимо, кто-то их туда положил.

– Конечно. Кто-то, но не из лагерных.

– Из рабочих.

– Да. Такое мы находим уже в третий раз. Это не случайно.

В ожидании решающей схватки с эсэсовцами лагерное движение сопротивления уже давно пыталось раздобыть оружие, чтобы не оказаться абсолютно беззащитным. С началом бомбардировок коммандос, занимавшиеся расчисткой развалин, вдруг стали натыкаться на оружие и его отдельные части. Видимо, рабочие специально для них прятали оружие в грудах мусора. Эти находки были причиной тому, что все больше добровольцев изъявили желание поработать на разборке развалин. Это были надежные люди.

Заключенные миновали луг, огороженный колючей проволокой. Вплотную к проволоке подошли и стали ее обнюхивать две красно-белые коровы. Одна взмычала. Но никто из заключенных не обращал на них внимания: ведь это только обостряло постоянное чувство голода.

– Ты думаешь, они будут проверять нас сегодня?

– Почему? Они ведь и вчера не проверяли. Наша коммандос работала вдали от военного отдела. После разборки за пределами военного завода обычно уже не проверяют.

– Кто знает. А если нам придется избавляться от этих вещей…

Вернер посмотрел на небо. Оно светилось розовыми, золотыми и голубыми красками.

– Когда мы доберемся до места, станет уже достаточно темно. Мы должны следить за тем, как будут развиваться события. Ты хорошо завернул свои патроны?

– Да. В тряпку.

– Ясно. Если что-нибудь случится, передай назад Гольдштейну, который перекинет их Мюнцеру, а тот дальше – Ремме. Один из них эти патроны выбросит. Если не повезет и эсэсовцы будут со всех сторон, выкиньте их посреди группы. Тогда трудно будет схватить кого-то одного. Надеюсь, что вместе с нами вернется коммандос, работающая на корчевании деревьев. Там Мюллер и Людвиг в курсе дела. Их группа, если нас станут проверять, сделает вид, что неправильно поняла команду, приблизится к нам и все возьмет.

Описав кривую, дорога по вытянутой прямой снова приблизилась к городу. С обеих сторон к дороге подступали небольшие сады с деревянными беседками. Там работали люди в рубашках с засученными рукавами. Только немногие поднимали взгляд. Узники были им знакомы. Из садов на дорогу доносился запах вскопанной земли. Кукарекал петух. На обочине стояли щиты, предупреждающие автомобилистов о крутом повороте. До Хольцфельде осталось двадцать семь километров.

– А это еще что? – спросил вдруг Вернер. – Уже возвращаются с корчевания?

Далеко впереди они увидели темную массу растянувшихся по дороге людей: так много, что трудно было рассмотреть лица.

– Наверно, они подошли раньше нас, – проговорил Левинский. – Может, мы их еще догоним.

Он обернулся. За ними, пошатываясь, шел Гольдштейн. Он с трудом тащился, положив руки на плечи двух шедших рядом.

– Давайте, – сказал Левинский обоим, помогавшим Гольдштейну. – Мы вас сменим. Потом, перед лагерем, снова ему поможете.

Он подхватил Гольдштейна с одной стороны, а Вернер подпер его с другой.

– Проклятое сердце, – пропыхтел Гольдштейн. – Мне сорок лет, а сердце ни к черту. Просто идиотизм.

– Зачем ты-то пошел? – спросил Левинский, – Тебя ведь можно было отправить в сапожную мастерскую.

– Да посмотреть хотел, как там за воротами лагеря. Свежий воздух… Это было ошибкой.

На сером лице Гольдштейна мелькнула вымученная ухмылка.

– Ты еще отдохнешь, – сказал Вернер. – А сейчас обопрись, мы тебя дотащим.

Голубые тени соскользнули с холмов на землю и небо утратило последний блеск.

– Послушайте, – прошептал Гольдштейн, – засуньте все в мои вещи. Если им взбредет проверять, проверят и вас и, наверное, носилки. Нас, дохлецов, контролировать не станут. Мы уже конченые люди. Нас пропустят, как есть.

– Если решат проверять, это коснется всех, – сказал Вернер.

– Нет, нас не станут, мы совсем выбились из сил. А еще к нам добавилось несколько человек там на дороге. Засуньте все мне под рубашку.

Вернер обменялся взглядом с Левинским.

– Все обойдется, Гольдштейн. Уж как-нибудь пробьемся.

– Нет, отдайте мне.

Оба никак не реагировали.

– Мне в общем-то все равно, схватят меня или нет. Это не имеет ничего общего с самопожертвованием и бахвальством, – сказал Гольдштейн с кривой улыбкой. – Так практичнее. Я ведь все равно долго не протяну.

– Увидим, – возразил Вернер. – Нам еще идти почти час. Перед лагерем ты снова вернешься в свой ряд. Если что-нибудь случится, вещи мы тебе отдадим. Ты их сразу передашь Мюнцеру. Мюнцеру, понятно?

– Да.

Мимо проехала женщина на велосипеде. Она была толстая и в очках, а на руле возвышалась картонная коробка. Она не хотела видеть заключенных и отвела взгляд в сторону.

Подняв глаза, Левинский стал напряженно разглядывать, что впереди.

– Послушайте, – сказал он, – Это не коммандос по корчеванию деревьев.

Приблизилась черная масса шагавших впереди. Толпа сама шла навстречу. Теперь уже можно было видеть, что это огромный людской поток.

– Новое пополнение? – спросил кто-то. – Или это целый этап?

– Нет. При них нет эсэсовцев. Да и идут они не к лагерю. Это – гражданские.

– Гражданские?

– Ты что, не видишь? У них шляпы. Здесь и женщины. И дети. Много детей.

Теперь их можно было четко рассмотреть. Обе колонны быстро приближались друг к другу.

– Правее взять! – заорал эсэсовец. – Резко вправо! В кювет, крайний ряд вправо. Быстро!

Надзиратели бегали вдоль колонны заключенных.

– Вправо! Взять вправо! Кто свернет влево, будет расстрелян!

– Это пострадавшие от бомбардировок, – проговорил Вернер неожиданно резко и тихо. – Горожане. Беженцы.

– Беженцы?

– Беженцы, – повторил Вернер.

– По-моему, ты прав! – Левинский прищурился. – Это, действительно, беженцы. Но на этот раз немецкие беженцы!

Это слово шепотом пронеслось вдоль колонны. Беженцы! Немецкие беженцы! Des refugies allemands! [3]3
  Немецкие беженцы ( фр.).


[Закрыть]После того, как несколько лет они одерживали победы в Европе и гнали людей впереди себя, теперь в собственной стране им была уготована роль изгоев. Это казалось немыслимым, но это соответствовало действительности.

Женщины, дети, старики тащили пакеты, ручные сумки и чемоданы. Некоторые тянули маленькие тележки, на которые был погружен их скарб. Они брели друг за другом беспорядочной и угрюмой толпой.

Обе колонны почти поравнялись друг с другом. Мгновенно стало очень тихо. Слышно было только шарканье ног. И вдруг, даже не перекинувшись взглядом, заключенные преобразились. Казалось, кто-то отдал безмолвный приказ всем этим до смерти уставшим, изможденным, голодным людям, словно какая-то искра воспламенила их кровь, встряхнула мозг, расправила мышцы. Только что спотыкавшаяся колонна зашагала маршем. Головы распрямились, лица посуровели и в глазах засветилась жизнь.

– Пустите меня, – проговорил Гольдштейн.

– Что за чушь!

– Пустите меня! Хотя бы пока они не пройдут!

Его отпустили. Он пошатнулся, стиснул зубы и чуть не упал. Левинский и Вернер подставили плечи, сжатый ими с обеих сторон, Гольдштейн зашагал сам. Запрокинув голову, тяжело дыша, он шел сам, без поддержки.

Шаркавшие ногами узники теперь зашагали в ногу. Вместе с ними маршировало отделение бельгийцев и французов, а также небольшая группа поляков.

Колонны поравнялись. Немцы направлялись в окрестные селения, куда добраться на поезде было невозможно. Колонной руководило несколько гражданских лиц с повязками штурмовиков. Кое-кто из детей плакал. Мужчины пристально смотрели перед собой.

– Так вот нам пришлось бежать из Варшавы, – тихо прошептал поляк за спиной Левинского.

– А нам из Льежа, – добавил бельгиец.

– А нам точно так же из Парижа.

– Нам было намного тяжелее. Несравненно. И гнали нас по-другому.

Они едва ли ощущали чувство реванша. Или ненависти. Женщины и дети везде одинаковые, и обычно чаще всего преследуют не тех, кто виноват, а тех, кто ни в чем не повинен. В этой уставшей массе наверняка было много таких, кто не желал и сознательно не делал ничего бесчеловечного. У заключенных было только чувство гигантской обезличенной несправедливости, которое возникло в тот самый момент, когда поравнялись обе колонны. Совершилось и почти удалось злодеяние в мировом масштабе: закон жизни отдан на поругание, исхлестан бичом, сожжен огнем; разбой стал нормой, убийство – благодетелью, террор – законным деянием, И теперь, именно в этот момент, четыреста жертв произвола неожиданно осознали: «Все, с них довольно!» И маятник резко качнулся Они почувствовали, что речь идет о спасении не только отдельных стран и народов; на карту поставлен закон самой жизни, ее заветы, у которых было много названий, и самое простое и древнее – это Бог. А это означало – и человек.

И вот колонна беженцев миновала колонну заключенных. Казалось, что на несколько минут беженцы стали заключенными, а заключенные – свободными людьми.

Колонну замыкали две доверху груженные поклажей телеги, в которые были запряжены сивые лошади. Эсэсовцы нервно бегали вдоль колонны взад и вперед, стараясь уловить какой-либо взгляд или слово. Однако ничего не происходило. Колонна молчаливо шагала дальше, и скоро ноги снова стали шаркать, снова вернулась усталость. Гольдштейн положил руки на плечи Левинскому и Вернеру, но когда показались красно-черные барьеры лагеря и железные ворота со старым прусским девизом «Каждому – свое», каждый смотрел на этот девиз, не один год остававшийся жуткой издевкой, неожиданно по-новому.

Лагерный оркестр уже ждал у ворот. Играл марш «Фридрих, король». За музыкантами стояла группа эсэсовцев и второй начальник лагеря. Заключенные стали маршировать.

– Носок вперед! Направо, равняйсь!

Коммандос по корчеванию деревьев еще не вернулась в лагерь.

– Смирно! Пересчитайсь!

Они пересчитались. Левинский и Вернер наблюдали за вторым начальником лагеря. Прогибаясь в коленях, он кричал: «Личный обыск! Первая группа – шаг вперед!»

Осторожно завернутые в тряпки части оружия стали передавать назад к Гольдштейну. Левинский почувствовал, как вдруг покатились по спине капельки пота.

Шарфюрер СС Гюнтер Штейнбреннер, который стоял, как овчарка в карауле, услышал какой-то шорох и, расталкивая других, бросился к Гольдштейну. Вернер сжал губы. Если сейчас вещи не дошли до Мюнцера или Рамме, всему конец. Но прежде, чем Штейнбреннер приблизился, Гольдштейн повалился на землю. Эсэсовец ткнул его под ребро.

– А ну, подымайся, сволочь!

Гольдштейн попробовал встать, поднялся на колени, выпрямился и застонал, изо рта выступила пена, и он повалился снова.

Штейнбреннер видел серое лицо и закатившиеся глаза и еще раз ткнул Гольдштейна ногой; прикинул, а не поднести ли под нос горящую спичку, чтобы привести его в чувство. Но потом вспомнил, что недавно залепил пощечину мертвецу, из-за чего над ним смеялись его товарищи. Еще раз такое не должно повториться. Поэтому, что-то пробурчав, он вернулся на свое место.

– Что? – спросил второй начальник лагеря старшего коммандос скучным голосом. – Значит, эти не с военного завода?

– Нет. Эти из коммандос по расчистке развалин.

– А где же остальные?

– Как раз поднимаются в гору, – сказал обершарфюрер СС, возглавлявший коммандос.

– Ну ладно. Этих дураков обыскивать не надо. А ну, разойдись!

– Первая группа назад, шагом марш! – скомандовал обершарфюрер. – Коммандос, смирно! Налево, шагом марш!

Гольдштейн поднялся с земли. Он шатался, но ему удалось остаться в группе.

– Выбросил? – спросил Вернер почти беззвучно, увидев рядом с собой голову Гольдштейна.

– Нет.

– На самом деле?

Они встали в строй. Эсэсовцев они больше не интересовали. Сзади стояла колонна с военного завода. Ее проверили с особой тщательностью.

– У кого вещи? – спросил Вернер. – У Рамме?

– У меня.

Они подошли маршем к месту переклички и построились.

– А если бы ты больше не смог подняться на ноги? – спросил Левинский. – Как ты незаметно все передал бы нам?

– Я все равно поднялся бы.

– Это как?

Гольдштейн улыбнулся.

– Когда-то хотел стать артистом.

– Ты все это разыграл?

– Не все. Только самую последнюю часть.

– Пену у рта тоже?

– Это школьные трюки.

– Тем не менее это надо было передать дальше. Почему? Почему ты оставил?

– Я объяснил раньше.

– Внимание, – прошептал Вернер. – Эсэсовец!

Они вытянулись по стойке «смирно».