Текст книги "Место для журавля"

Автор книги: Еремей Парнов

Соавторы: Михаил Емцев,Борис Майнаев,Николай Недолужко,Лев Кокин,Леонид Панасенко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

В небе опять из ничего возникла светящаяся огненная дорожка пулеметной очереди и закончилась на крыле следующего «мессершмитта». Он резко накренился и, густо дымя, пошел на запад. Когда загорелся третий фашистский истребитель, вражеские самолеты бросились в разные стороны. Через минуту они скрылись из виду.

«Чайка» сделала круг и села на краю поля. К ней со всех сторон бросились люди. Николаев выбрался из кабины, спрыгнул на землю, прошел шага три и опустился на траву. Вокруг столпились летчики. Все они что-то возбужденно говорили и размахивали руками. Но командир не слышал их. На его лице застыла улыбка, глаза щурились, словно еще продолжали смотреть в прицел.

В конце взлетной полосы застрекотал мотор. Звук быстро приближался. Снова сверкнули яркие блики, на рулежной дорожке возник самолет. Он подрулил к «чайке» и остановился. Николаев поднялся и, опередив механика, побежал к нему, подхватил выбирающегося из кабины Иволгина. Друзья обнялись.

– А ты говорил – «разведчик, для связи»!

– Ну, молодец, ну, силен! Как ты их – класс! – восторженно сказал Николаев.

– Ладно, чего там. Ты ведь тоже двоих угробил. Вот они, дымят, гады.

Николаев мельком глянул на чадящие костры упавших самолетов и скривился.

– Дымят-то дымят, но шесть против четырех наших. Не дороговато ли?.. Ничего, они нам еще заплатят…

«И вот он, полковник Иволгин, должен сейчас сидеть и ждать, пока придет поезд, а в это время его товарищи бьются с фашистами», – от этой мысли летчик даже застонал.

– Что с вами, товарищ полковник? – Алексей увидел близко глаза своего механика. – Может быть, водички? Она здесь колодезная, да такая студеная, что зубы ломит.

– Вода? Какая вода? Смотри, дым.

Далеко на горизонте раздался густой трубный бас.

– Поезд! Мамка, поезд! – по всему перрону разнесся звонкий мальчишеский голос.

Поезд медленно подползал к разгромленной станции. Это был обычный товарный состав. Паровоз замер у выходной стрелки и тяжело отдувался белыми струями пара. С площадки первого вагона еще раньше, на ходу, спрыгнул невысокий железнодорожник.

– Трифоныч! – он оглядел толпу и снова крикнул: – Трифоныч! Открывай семафор!

К нему подбежал начальник станции, что-то сказал, указывая на подходящего Иволгина.

– Не могу, товарищ полковник! Никак не могу! – Железнодорожник развел руками. – Платформы заняты, а людей… Скоро подойдет пригородный, он всех заберет. А на товарном по инструкции людей возить не положено. Вот раненых… – Он немного помешкал, потом сказал: – Раненых возьму под свою ответственность.

– У меня приказ Наркомата обороны, – жестко сказал Иволгин. – Освободите платформы для груза. Людей тоже разместить.

– Да вы что, с ума сошли? – железнодорожник повысил голос. – Я везу особо ценный груз. У меня жатки, понимаете? Жатки!

– Механик! – обернулся Иволгин. – Двух бойцов к паровозу. Без моего приказа ни с места. – И, обращаясь к начальнику станции, скомандовал: – Немедленно освободите две последние платформы. Людей размещайте по вагонам.

– Что вы делаете? – бросился к нему железнодорожник. – Это самоуправство! Меня… нет, вас… Вы понимаете, что за это бывает?!

Летчик не обращал на него внимания. Грузовики, тяжело переваливаясь по свежему пепелищу, подъехали к хвосту поезда. Загрохотали откидываемые борта платформ.

– Вы трус, паникер! – закричал железнодорожник. – Я на вас жаловаться буду!

У Иволгина резко обозначились скулы. Пристально глядя на железнодорожника, он дернул ремешок кобуры и потянул из неё пистолет. Железнодорожник замолчал и попятился.

– Ты что, Алексей Иванович, опомнись, – задержал руку Иволгина механик и, повернувшись к подбежавшему старшине, резко бросил:

– Уберите куда-нибудь этого дурака.

Эшелон тронулся. Женщины и дети, еще не до конца осознавшие, что принесло им сегодняшнее утро, махали руками остающимся мужчинам. Те стояли молча, горящими глазами вглядываясь в родные лица. Вдруг высокий мужчина шагнул вслед поезду и громко крикнул:

– Нюра, расскажи детям обо мне! Расскажи, когда подрастут!

Женщины сначала замерли, а потом разом заголосили. Плачу матерей стали вторить и дети.

Иволгин сидел на подножке автомобиля, провожая взглядом проплывавшие мимо поля, рощицы… Своим ходом улететь не получилось: ждать, когда подвезут горючее, было некогда. Да и подвезут ли? С каждым часом масштабы грянувшей беды виделись все большими… «Как-то все обернется?» – думал Иволгин. Одно он твердо знал: по приезду в столицу сразу же подаст рапорт о переводе в действующую армию… Поезд прогрохотал по мосту через неглубокую речушку.

– Воздух! – раздался крик старшины.

Иволгин поднял глаза. Горизонт был усыпан мелкими черными оспинами. Они увеличивались.

Первые бомбы упали далеко в стороне, испятнав грязными воронками зелень луга. Следующие – легли в цель. Паровоз с несколькими вагонами понесся дальше на восток, остальные еще минуту-две продолжали путь, потом остановились. Под рычание авиамоторов с диким воем неслись к земле бомбы. Охваченные пламенем, стали рушиться под откос платформы. Во все стороны, спасаясь от разрывов, побежали женщины и дети, но низко летящие самолеты стреляли и стреляли в беззащитных людей.

Иволгин, в очередной раз перезаряжая свой пулемет, увидел эту страшную картину.

– Что же они делают? – закричал он и бросился к своему самолету. С помощью механика и охраны быстро был сорван маскировочный чехол, и самолет по доскам спущен на землю.

– Алексей, – механик пытался отговорить Иволгина, – у тебя мало бензина. Да и боезапаса – сколько осталось? Израсходовал в прошлом бою.

– Не могу, – махнул летчик в сторону луга, по которому метались женщины и дети, – я должен их спасти.

Двигатель взревел, набирая обороты. Самолет задрожал и, подпрыгнув, растворился в воздухе.

«Юнкерсы» осатанели вконец. Они перестали стрелять и, перейдя на бреющий полет, старались достать колесами бегущих по лугу людей.

Вдруг чем-то ударило в одну гитлеровскую машину, в другую, в третью… Было видно, как летчики оглядывались, пытались определить, что по ним бьет. Близкие пулеметные очереди… Откуда? Бомбардировщики, дымя, валились к земле. Остальные самолеты в недоумении метнулись вверх. Пулеметные очереди из ниоткуда прекратились… Потом один из бомбардировщиков наткнулся на какую-то непреодолимую преграду. Гитлеровцы услышали в эфире испуганные крики своих пилотов. Их прервал тяжелый взрыв. Обломки «невидимки», смешиваясь с почерневшими кусками «юнкерса», посыпались на траву.

Еще минуту-другую были слышны моторы улетающих самолетов, потом на луг опустилась тишина.

Лев Кокин
Дядюшка Улугбека

В туристской группе было одиннадцать человек; не знаю, достаточная ли это причина, чтобы застрять на Приюте одиннадцати. Как бывает в горах, откуда ни возьмись с только что ясного неба повалил снег, задуло, замело, запуржило… а тут, словно по заказу, просторная непродуваемая палатка. Ощущая себя везунчиками, баловнями судьбы, мы расположились с удобствами, плотно и вкусно поели и потом, в ожидании погоды, стали коротать время, само собой, за разговорами. Вспоминали случаи к месту, занимательные истории, дошло по обыкновению до анекдотов. Народ собрался образованный и смешливый, один анекдот цеплял за другой, как будто бы в альпинистской связке, потянулись сериями… И сами не заметили, как повернуло всерьез: что такое есть национальный характер, чем диктуется – происхождением, воспитанием, кровью и памятью, наследственностью или наследием… В общем, биологией или социологией. Однако в отвлеченностях не смогли долго дышать. Сосредоточились на примере: а что будет, если усыновить? Ребенка, понятно…

– А хоть кроманьонца! – горячился убежденный противник наследственности, социолог. – Поелику антропологи утверждают, что за прошедшие от позднего палеолита десятки тысячелетий человеческий вид практически не изменился, несомненно, вырастет тот, кого воспитают!

– Так где ж его взять, кроманьонца?! – усмехнулся по этому поводу большой поклонник генетики математик.

Оппонент не смутился:

– Да хоть в Арктике откопайте, в мерзлоте, как знаменитого мамонтенка!

Тут вмешался в спор самый, пожалуй, вежливый из всей нашей группы товарищ, обходительный, мягкий, интеллигентный, он пользовался общей симпатией. Не первый год вместе ходили, всегда отправлялся вдвоем с женой, не менее, надо сказать, симпатичной: образцово-показательная была пара, трудно не залюбоваться. На этот раз половина пропускала сезон, по причине вполне уважительной: стала мамой.

– Между прочим, – сказал этот наш молодой папа (назовем его ну хотя бы Сергеем), – по интересующей вас теме располагаю некой информацией. Достоверной. Позвольте одну историю, надеюсь, жалеть о потраченном времени вам не придется. Только должен заранее предупредить. Длинная, не расскажешь в два счета…

– А нельзя предварительно резюме? – поинтересовался физик.

– Между предисловием и изложением? Это идея! – охотно поддержал его кто-то.

– Нет, коллеги, если уж слушать, так все по порядку, – наш милый Сергей проявил твердость.

– А куда, собственно, торопиться?..

Кому, как не математику, рассуждать так трезво; и все прислушались к завыванию ветра, от которого отгораживали одни лишь тонкие стенки палатки… да обещанная Сергеем история.

– Дело в том, – начал он, – что я вырос в семье видных биологов… Не хочу козырять именами, надо думать, многим из присутствующих знакомыми…

– Вон вы из каких Петраковых, – незамедлительно отозвалась наша докторица; ее непосредственность, впрочем, рассказчика не отвлекла.

– …Однажды отчима пригласили на необычную экспертизу. В Самарканд. Речь шла о погребении Тамерлана. Про мавзолей Тамерлана не стану распространяться, большинство его, разумеется, видело собственными глазами, а кто не видел, тот по изображениям знает. Гур Эмир не запомнить нельзя, потрясает, любопытно, что возводил его Тимур не для себя, но когда, возвращаясь из очередного похода, он неожиданно умер, то был доставлен в свою столицу и там похоронен. Надеюсь, не требует пояснений, что Тамерлана на самом деле звали Тимур, позволю себе лишь напомнить, имеет значение для дальнейшего, Тамерлан – со временем слившееся с прозвищем имя: Тимур-ленг, что на фарси означает Тимур-хромец. В одном из бесчисленных сражений раненный в ногу, он остался хромым на всю жизнь.

Положим, все это занятно, нет спору, да биология-то какое к этому имеет отношение, при чем тут биолог? Оказалось – при чем, ибо речь шла о вскрытии могилы, экспертиза наподобие судебно-медицинской. Кому, спросите, понадобилось спустя столько веков. Резонно. Это историки усомнились – из-за сведений, будто могилу разграбили в свое время, нельзя было исключить, что могила просто пуста. Когда-то ее уже обследовали с такой целью, ученая комиссия пришла тогда к заключению, что останки, так сказать, целы, но это было давно, решили на современном уровне убедиться.

Осмотр подтвердил прежние выводы; ту же разницу в длине берцовых костей, причем на правой, короткой, виднелись следы перелома, припоминаете – Тимур-хромец! Для контроля взяли еще образцы костной ткани, установили ее возраст современными методами. Ну, скажем, по радиоизотопам. Манипуляции с тканевыми культурами как раз были коньком биолога Петракова.

Исполнив требуемое, он, однако, не ограничился этим. В том и заключался его интерес – воспользоваться экспериментальным материалом, поистине уникальным. Вы тут кроманьонца вспомнили, дескать, откопать бы в мерзлоте, как будто бы мамонтенка. Так вот, биолог Петраков допускал в мыслях… в своей гипотезе нечто подобное, только не с целым организмом, а с клеткой, именно, что живая клетка, погибшая неповрежденной и хранимая при определенном режиме, может не потерять жизнеспособности произвольно долгое время, – и была плюс к тому идея, как заставить проснуться эту дремлющую способность.

Короче, поместил он несколько клеток в питательный раствор… вернее, в растворы, только не стандартные, общепринятые, а в особые, свои… поманипулировал над ними… подробностей не передам, не по уму мне, да и вам, надо полагать, ни к чему, знаю только, что и облучения были… И в одной из чашек процесс взял-таки да и запустился. Ожившая после многовековой спячки клетка стала делиться!

Казалось бы, кричи «эврика!», скорее в печать, на ученый совет, на симпозиум – сообщение, доклад, статью, труби на ученый мир. Здесь не квартальной премией пахнет, Государственной, а то и Нобелевской, не шутка. Только отчим мой, до того вообще молчок, от сотрудников маскировался, от ближайших секретил, тут раскрылся наконец перед одним-единственным человеком, наиближайшим из всех, именно перед всегдашней помощницей и женой.

Они составляли замечательный научный дуэт, в экспериментальной науке подобные семейно-исследовательские пары традиционно не редкость, известно, его голова плюс ее руки в сумме дают величину больше двух, так у вас говорится, уважаемые физики-химики?.. Только в нашем примере эффект умножения был многократно сильнее, ибо в согласии действовали две головы плюс две пары рук плюс, простите за старомодность, два сердца.

Когда Петраков изложил своей Вере Петровне в деталях, в подробностях то, о чем я вам рассказал, ему не пришлось просить прощения за утайку, напротив, она воздала должное его выдержке, не говоря уж об остальном, ибо вслед за ним убедилась, что перед ними не артефакт, не ошибка, не экспериментальная грязь и не самообман, что, увы, нередко случалось в их многосложной науке. И для нее не оказалось неожиданным им задуманное продолжение эксперимента. В сущности, оно напрашивалось само, вытекало из предыдущего. Второго такого случая могло не представиться никогда, и ему не понадобилось лобовых слов, согласилась без колебаний. Я, понятно, не мог присутствовать при том разговоре, мать передавала мне в общих чертах.

Он сказал ей что-то вроде того, что обидно было бы оставить начатое на дороге, и она отвечала, что он вправе располагать ею, как собою самим. Он резонно заметил, что это может коснуться не только лишь их одних, а, по меньшей мере, еще двоих человек. Не требовалось объяснять, что подразумевал он детей, сына и дочь. Она усмехнулась: где двое, мол, там и третий. «Ну да, – сказал он, – при благополучном исходе». – «Большой ли у тебя выбор?» – поинтересовалась она. «Выбор есть», – сказал он. «Какой же, позволь узнать». – «По двойной системе: да – нет. Оставить или продолжить. Удовольствоваться либо рискнуть».

«Риск бесспорный», – согласилась она. «То-то и оно, – сказал он, – мало ли что в этих клетках могло повредиться за такое-то время, одно дело гипотезы, спекуляции, теории…» – «В конце концов, рискует не перцепиент», – перебила она. «В зависимости от стадии, – возразил он. – По статистике, и в наше просвещенное время случается, что роженицы… ну, словом, понятно…»

«По статистике, и кирпич нет-нет да на голову упадет, – отвечала на это она, – в таком случае остается лишь пожалеть, что это выпало на твою долю, ты же сам заставил меня поверить в излюбленное свое правило…» – «Лучше жалеть о сделанном, чем о несделанном?» – спросил он.

Сами все-таки они не отважились оценить степень риска. Решили посоветоваться со специалистом. Обсудить степень риска и наметить заодно тактику, благо специалиста, притом первоклассного, не далеко было искать. Обратились к старому другу. В тайну донора посвящать его все же не стали, в конце концов, ничего не изменится, думал он, эксперимент с соматической клеткой мужа. Не рутинный, однако и не столь небывалый, вынашивание генетического двойника..:

«Ты зачнешь непорочно, аки дева Мария, – в итоге пообещал старый друг-гинеколог, – клянусь честью профессионала».

Трудные месяцы наступили для них. Самые трудные во всей жизни. Петраков за спиною Веры Петровны ссорился с другом, настаивая на повседневном контроле, тот отмахивался, считая, что медицина сделала свое дело, теперь просто не надо мешать природе. Знай он, что именно не дает Петракову покоя, подозревай хоть отчасти… но он не знал. А отчим не находил себе места; принимал решения и менял их в зависимости от малейшего недомогания матери, принимал и менял: сохранить – прервать, прервать – сохранить, чаши весов безостановочно колебались. Тут, однако, мать совершенно права, ее воля оказалась сильнее. Это она настояла на том, чтобы довести эксперимент до конца и, как говорится, разрешилась благополучно.

Только выяснилось, что до окончания еще ой как не близко, ибо следует подождать, что из их гомункулуса вырастет.

По чести сказать, до его появления на свет настолько не заглядывали вперед. И тут ужаснулись; младенец-то был живой, дрыгал ножками и агукал. А его на каждом шагу подстерегали опасности, о которых никто, кроме родителей… простите, кроме экспериментаторов, не подозревал. Любой пустяк грозил обернуться проблемой, всякий прыщик – недугом. Как-то перенесет он прививку? Справится ли с ветрянкой? Потом с алгеброй? Потом – с поэзией? Как обстоит у него с иммунной системой?.. С абстрактным мышлением?.. С высшими проявлениями духа?.. Что, в конечном счете, берет в мальчике верх гены или среда, кроманьонец или цивилизованный человек, что берет верх вообще в человеке, ваш вопрос, господа, – био или социо, социо или био?! И не слишком ли они много себе позволили, на себя взвалили, не зарвались ли в своем исследовательском азарте?..

А тем временем, покуда они заботились об иммунитете, о логических играх, о приличной видеотеке… да мало ли о чем еще пекутся преданные родители, вызывая ревность старших детей, мальчишка себе рос, не подозревая собственной исключительности, щелкал компьютерные задачки, гонял в шахматы и в футбол, подстригался по моде, а настала пора, и с девочками все складывалось у него вполне о' кэй.

По словам матери, любили они его с мужем какой-то мучительною любовью, исключительной, как он сам, оттого и старшие ревновали, чувствовали это, не представляя себе причин, а сладкая мука чем дальше, тем больше отягощалась, ведь нельзя было откладывать до бесконечности раскрытие, рассекречивание истории мальчика. Как ученые не вправе были ее утаить. Как родители – не в силах разрушить мальчишечий мир. И оттягивали, предаваясь самоистязанию, покуда могли. Чтобы возмужал, окреп духом.

Характер у мальчишки был порох. Старший за год не приносил (и, соответственно, не наставлял) такого количества синяков, как этот успевал за неделю. Бросалось сразу в глаза, как скор он в решениях и неробок. Кроме шахмат, футбола и прочего, обожал верховую езду. И стрельбу из лука. Представляете себе, как екало у родителей сердце, когда они наблюдали за ним с трибуны где-нибудь в Крылатском на стрельбище. Твердая рука, верный глаз – тренер был убежден, что сделает из него чемпиона. Так бы, вероятно, и получилось, когда б не одна особа с психологического факультета. Со свойственной ему стремительностью он увлекся вначале ею, а следом и самой психологией как наукой.

Иногда, в пору состязаний, в особенности по ночам, ему снилась степь. По примеру новых друзей, полюбил ходить в горы, и не только сюда, на Кавказ, но и в Альпы, и на Памир, а во сне видел степь… и от топота сотен копыт гул над степью, естественно, пыль до туч, и в гуле и в пыльной мгле он сам, в одно слитый с конем, как кентавр, на лету измеряет ковер земли, и колчан со стрелами приторочен к седлу, и рука сжимает упругую дугу лука…

И наш Сергей продекламировал наизусть – на фарси, а потом в переводе:

– «Конь взял урок бега у серн, в горячности подобен огню, в плавности – воде, быстрокрылый, подобно ветру».

…Впрочем, мало ли кому снится степь и что является в сновидениях, однако если случалось рассказывать родителям этакий сон, он замечал, они буквально мертвели.

– Вы так рассказываете, точно о близком друге… о брате – первой не выдержала докторица. – Посвящены даже в его сны!

– Нет, это не мой брат, – любезно, с мягкой своей улыбкой, возразил ей наш милый Сергей. – Это я брат Тимура-хромца, его близнец, двойник. Перед самым отпуском, буквально накануне отъезда, вместе с супругами Петраковыми честь имел подписать к печати статью… Отчет о длительном АБП-эксперименте – археолого-биолого-психологическом… Да, товарищи, теперь можно о нем говорить, завершен – рождением моего сына!.. Вероятно, впрочем, что и это еще не конец, запятая, не точка, промежуточный финиш на первом этапе…

– Так выходит, что ваш младенец, – проговорил тут в раздумье физик, как гипотезу выдвинул, – родимый племянничек великому Тамерлану?

– И стало быть, дядюшка великому Улугбеку?! – без запинки развил эту мысль давешний сторонник генетики математик.

Странную смесь удивления, сомнения, плохо скрытой иронии и в то же время восхищения выражали явственно голоса, как это бывает от умопомрачительной небывальщины, а глаза торопились отметить в лице рассказчика монголоидные черты, отдаленное сходство с портретами из энциклопедий.

– На дворе-то распогодилось, милостивые государи, – говорил между тем наш двойник великого завоевателя, выглядывая из палатки наружу. – Не пора ли нам, дорогие, того?!

Не прошло получаса, как опять все дружно топали гуськом в гору, оставляя змейку следов на свежем снегу.