Текст книги "Записки жандармского штаб-офицера эпохи Николая I"

Автор книги: Эразм Стогов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

– Что это вы делаете, Иван Ефимыч?

– Да вот, по старому знакомству, беглый варначок[161]161
  Варначок, от слова варнак – так в Сибири называли ссыльнокаторжных.


[Закрыть] принес землицы на пробу; не знаю, что будет – пробую.

Подумал я: ни в каком положении надежда не оставляет человека. Простились с пожеланиями.

В Киеве получил я письмо из Иркутска: Иван Ефимович Кузнецов – миллионер, не знает счета деньгам, делает громадные пожертвования, статский советник, в орденах и стал настоящим королем между миллионерами! Виденный мною грязный песок оказался богато содержащим золото; говорят, 100 пудов песку давали около фунта золотого песку; это, конечно, неисчислимое богатство, когда считается не бедною россыпь, которая дает из 100 пудов золотник золотого песку.

Трескин переселился в Москву, притворялся бедняком, дочерей водил в заячьих салопах. Рассказывали, что Нарышкин ходатайствовал о вспомоществовании Трескину и сказал, что по бедности дочери его ходят в заячьих салопах. Добавляют, что государь много смеялся участию Нарышкина. Кто тогда не слыхал о миллионах Трескина?

Из всех действующих лиц этого воспоминания за 60 лет, вероятно, живут немногие, да и я оживаю только прошедшим. Настоящее часто напоминает мне, что я хожу по кладбищу!

III

Бывши начальником адмиралтейства в Иркутске, в феврале 1832 года поехал в Кяхту[162]162
  Кяхта – торговая слобода, появившаяся в середине XVIII в. вокруг крепости того же названия; до строительства Китайско-Восточной железной дороги в начале XX в. – центр русско-китайской торговли; располагалась в трех верстах от заштатного города Забайкальской области Троицкосавска (основан в 1727 г.) и 80 саженях (примерно 170 м) от китайской торговой слободы Маймачин.


[Закрыть]; февраль у китайцев – месяц праздников нового года. Не доезжая станции три до Троицкосавска, зимний путь прекращается; на этой местности никогда не бывает ни снега, ни дождя. В Троицкосавске – главное управление таможни, население города большое; тут живут постоянные и временные рабочие из Кяхты, тысячи обозников – движения очень много. От Троицкосавска до Кяхты 4 версты. Кяхта небольшой городок с своеобразным бытом и населением: это мир первогильдейцев, которые только одни имеют право вести заграничную торговлю. В городке совершенная тишина, движения никакого; в это время шли переговоры и сделки с китайцами. Тузы иркутские все были мне знакомы, я сделал им визиты, т. е. выпил чашек десять чаю и прихлебнул из десятка рюмок вина. Все были заняты, все озабочены. Возвратясь на квартиру, вместо контрвизитов получил столько же ящиков чаю. Не буду описывать Кяхту, Маймачин, тамошние порядки у русских и китайцев – все это описано и переписано десятки раз. Под покровительством Васи Баснина обедал у богатого купца-китайца; сосчитал шариками 93 кушанья, какие это кушанья? Право не знаю, но попробовал всего чайною ложечкою, все блюда сносны и многие вкусны. Обратило мое внимание блюдо с турецким табаком, очень пышно наложенным; смотрю, все едят, макая в сою; взял и я, во рту тает, спросил: «Что такое?», сказали: «Свиная кожа!» Своеобразный мир китайцев известен, а если скажу, что начинается обед конфектами и кончается супом, то достаточно выражу противоположность всему русскому. Мы гордимся изобретением самовара, но едва ли это верно: мы придумали только дать другое употребление самовару. Самовар с незапамятных времен употребляется китайцами, но не для чая, как у нас: у них кипящий самовар подается последним блюдом за обедом. В самоваре кипела разная зелень и коренья; каждому из нас подали на блюде тонко-претонко нарезанные ломтики сырого фазана; каждый палочками брал ломтики, опускал в кипящий бульон и, подержав недолго, кушал. Право, это недурно. Самовар прекрасной формы, не так давно и Тула переняла эту форму. Пили китайцы не больше наперстка, но пили очень часто, пили спирт из риса – как огонь острый, думаю, градусов до 70-ти. Невзирая, что я был предупрежден рассказами и чтением, но был очень удивлен миром другой планеты! Был с визитом у дзаргучея[163]163
  Дзаргучей – глава администрации китайской слободы Маймачин.


[Закрыть], очень важный и очень вежливый китаец. Обедал у него в какой-то праздник, было 113 блюд, порядки одни. Я заметил, что у дзаргучея акцент и даже голос разговора не похож на других; мне сказали, что эта манера говорить употребляется при дворе, где дзаргучей был чиновником. У одного китайца, как оказалось, полицейского дзаргучея, уши в стеклянных футлярах. Китаец на вопрос объяснил: «Русские, когда худо видят, то носят стекла на глазах; я худо слышу, тоже надел стекла на уши». Видимо, физика не процветала в Китае. Известно, что китайское правительство запретило женщинам быть в Маймачине, для того чтобы не ссориться с русскими, потому что история Китая рассказывает, что все ссоры, войны происходили из-за женщин. Это доказывает, что китайские женщины – не другой планеты.

Возвратился в Троицкосавск. Там в это время жил барон Шиллинг фон Канштадт. Этот действительный статский советник приехал из Питера для изучения религии далай-ламы[164]164
  Далай-лама – титул первосвященника ламаистской церкви в Тибете.


[Закрыть]. Известно было, что этот барон – отец всех наук и брат мудрости. Вечерком я сделал визит; прося лакея доложить, получил ответ:

– Барону, его прев[осходитель]ству, не докладывают, пожалуйте.

Цивилизованный лакей годился в старинную французскую комедию. В небольшом домике, в первой низенькой комнатке, около стола, спиною к дверям, сидел толстяк в халате; против него, у того же ломберного стола, наклонился через стол в одежде священника; оба рассматривали какую-то брошюрку на китайском языке. Тихо войдя, слышу – говорит барон:

– Да вы, отец Иакинф, обратите внимание, не каббалистика[165]165
  Каббала – мистическое учение в иудаизме.


[Закрыть] ли это?

Я стал за креслом барона, оба так были углублены в книжку, что не обратили внимания на мой приход. Стал и я смотреть на книжку, мне казалось неприличным прервать интересное рассуждение. Вижу, книжка вся состоит из цифр в несколько рядов с китайскими буквами. В это время барон переворотил листок, я увидел сбоку чертеж сферического треугольника с отметками известных и неизвестных. Дело знакомое, я сказал:

– Да это логарифмы!

Барон обернулся ко мне и, не вставая, – что, кажется, едва ли и возможно было, – подал руку и самой приветливой манерой усадил меня к столу и представил отцу Иакинфу. В две, три минуты я чувствовал себя коротко знакомым, так привлекательна была манера барона, а я подумал: вот удалось одним камнем убить два воробья: хотелось видеть монаха Иакинфа Бичурина, да не знал как. Тотчас потребовалось от меня объяснение, что я разумею под названием «логарифм» и почему я признаю эту непонятную книжку, над которою они ломают голову, – логарифмами? Я объяснил до подробностей употребление логарифм и даже объяснил способ вычисления их. Оказалось брошюрка издана иезуитами[166]166
  Иезуиты – члены католического монашеского ордена («Общество Иисуса»).


[Закрыть] в Пекине. Любезность барона наименовала меня ученым. Скоро барон овладел разговором и с гордостью хвастал, что считал громадным успехом приобретение Ганжура[167]167
  Ганжур – священная книга буддизма; собрание канонических произведений, приписываемых Будде, состоит из 108 томов.


[Закрыть] и не теряет надежды приобрести Данжур[168]168
  Данжур – собрание тибетских канонических произведений, написанных разными лицами. Является продолжением Ганжура, содержит комментарии к нему и состоит из 225 томов.


[Закрыть], что Европа не имеет ничего подобного и проч. и проч. Эти Ганжур и Данжур в религии далай-ламы – почти то же самое, что у папы костёльное право, одно пространное, другое сокращенное.

Хитрые логарифмы сблизили меня с бароном. Что за увлекательный человек: пропасть путешествовал, знаком и в переписке с учеными знаменитостями целого света. Занимательных рассказов, всегда умных, интересных анекдотов – без конца. Барон Шиллинг фон Канштадт был небольшого среднего роста, необыкновенной толщины. Всегда приветливое выражение недурного лица, глаза полные веселости и блеска. Барон был холост. Обращение его было – человека самого высшего тона. Он имел искусство оставить уверенность в каждом, что Шиллинг находит его умным человеком. В Петербурге я видел, как дамы, и особенно молодые, ласкали его: он умел заставить их хохотать и быть внимательными к его анекдотам. Шиллинг был друг всего высшего круга Питера. Помню раз, как барон заставил усердно хохотать все большое общество своим рассказом в лицах, как тощие италианцы несли громадную его толщину на Этну; он сам не смеялся, но рассказ его был мастерской и чрезвычайно комичен[169]169
  Жизнь моя в Иркутске текла весьма приятно. Генерал-губернатор меня особенно ласкал, у значительных чиновников и у богатых купцов я пользовался общим уважением, должность была не только не отяготительна, но даже весьма приятна. Как командир отдельной части, почти никому не подчиненный в Иркутске, я делал, что хотел, ехал – куда хотел, никто не касался меня; но все-таки меня тянуло в общий центр морской службы – в Кронштадт. В Петербург звал меня и отец. Ожившись в Охотске, я написал родителям о своем житье-бытье. Помню, я употребил выражение: полагаю, родителям любопытно знать откровенный рассказ о сыне, которого они знали еще ребенком, и рассказывая о всех привычках и мелочах моей жизни, я употребил выражение: хотя не часто, но скромно и тихо делю время с небольшим числом друзей. За эти два выражения «любопытно знать» и «не много друзей» я получил от отца огромную тетрадь, полную самой жестокой брани, как смел я родителей назвать любопытными. Отец писал, что он имел в жизни одного только друга, и когда он умер, то полгода пролежал больным и до сего времени утешиться не может. Из всего этого он видит, что я пустая и глупая голова, что человек без характера и что он потерял всякую надежду в том, что когда-нибудь выйдет из меня порядочный человек. Мать писала ласково. Читая письмо, я прослезился и, по понятию моему, не был виноват против отца; но я был бессилен против его гнева и, читая письмо у топившегося камина, бросил его в огонь и с этой минуты пять лет не писал отцу. В этот промежуток я получил письмо от матери, которая писала ко мне секретно и умоляла просить прощения у отца. Я не послушался матери и не писал. Однажды я получил свернутую на уголок записку на серой бумаге, в которой было написано: «Государь мой, долгом считаю уведомить, что ваша мать, а моя жена умерла и погребена в Колоцком монастыре. Доброжелающий Иван Стогов». Я перекрестился и положил записку, в которой не назван сыном. Не помню, сколько лет после этого я не писал отцу. Вдруг получаю от него ласковое письмо, в котором уведомляет, что вновь женился на Ляпуновой, и от нее льстивое письмо. Я расхохотался и решился написать ласковое и почтительное письмо отцу, как будто не было прошедшего, а к мачехе написал самое льстивое, поэтическое письмо, и с того времени началась моя переписка с отцом без брани. Он постоянно звал меня в Золотилово…
  В позднюю осень на смену мне приехал Николай Вуколович Головин, я сдал ему адмиралтейство в два дня. Выпал первый снег, я с сожалением простился с спокойною и довольною жизнью в Иркутске, сделал всем визиты, благодарил за хлеб за соль. Лавинский дал мне прощальный обед, приказал мне явиться к нему в Питер. Нагрузил я свой сухопутный корабль: соболями, лисицами, бобрами, дареным чаем и, улегшись в повозке, отправился в путь…
  Из Иркутска в Москву я приехал в 17-й день, полагаю, курьер скорее не проедет. Отец мой был в Москве, он так обрадовался моему приезду, с ним сделалось дурно до обморока; но от радости, говорят, не умирают, поехали в Золотилово. В двух с половиною верстах от Золотилова находится монастырь Колоцкой Божией матери; я зашел на могилу матери, и тут я до того расплакался, что меня сняли с могилы без памяти. С тех пор я ни на одну могилу близких мне не хожу, потому что не могу на могиле управлять своими чувствами. У меня два брата во флоте, лейтенанты, и четыре сестры-девицы, все родились без меня. Сестры бросились меня целовать, но когда я, шутя, сказал, что братец их скоро приедет, а я – его товарищ, они ударились в слезы: можно ли сделать такой проступок – целовать чужого человека? Насилу утешил их. Как-то я упомянул слово «черт», они все побледнели, как полотно, и поглядели со страхом на печку, не вылезет ли он, так как им всегда говорили, что черт живет за печкою, вот какая патриархальность в Золотилове! Разгружая повозку, я просил свесить кладь, оказалось 40 пуд. Привез молодых медведей на шубу отцу, сестрам по лисьему и беличьему меху, осетров отцу и подарил ему повозку, которая дошла без починки. Все были счастливы и довольны, особенно чванился шубою мой отец, а того не знал, что о медведя на Камчатке вытирают ноги, и у меня был ковер на полу во всю комнату, но в Золотилове завидовали отцу. В Золотилове я прожил месяц и отправился из Москвы на долгих в Питер. Во время пребывания в Золотилове всякий день приезжали какие-то родные, но кто они, я не знал и, даря каждому и каждой какую-нибудь вещицу из екатеринбургских камней, я не досчитался около 300 штук.
  В Москве не видят знакомого два дня – посылают узнать о здоровье и ахают, узнав о смерти его. В Питере не видят знакомого целый год, и никто не вспомнит; скажут: «Умер», – ответят: «То-то его давно не видать» и более ни слова. Вот разница между Москвою и Питером (Русская старина. 1903. М 4. С. 128–129, 134–135).


[Закрыть].

Возвратясь в Петербург с идеями старого флота, но побывав в Кронштадте, я страшно разочаровался! Той отдельной касты, того заветного братства, той независимости, кажется, от целого света – ничего не нашел! [Явились никогда не бывалые выскочки-хвастуны, говорили о доносчиках.] Достойные старики, около которых кристаллизовалась молодежь и продолжала нравы флота, – одни поумирали, другие удалились. Из огромного моего выпуска нашел только семь товарищей – все разбрелись, а оставшиеся казались будто каждый сцентрировался в себе; нет прежней разгульной откровенности, бедность большая, я богач между ними. Дал товарищам хороший обед в трактире Стюарта. Обед прошел молчаливо. Все были ласковы по-товарищески, но и только! На вопросы «Что с вами?» отвечали: «Не то время, поживешь, увидишь». Самые искренние, и те тихо жаловались на князя Меншикова.

45 лет прошло – расскажу первое представление князю Меншикову. Это время было время проектов – кто мог, тот и умничал, я еще в Сибири понял современную моду. Надумал и я проектов для Охотска и для Байкала. Являюсь смело к князю. Я надеялся щегольнуть, заинтересовать своими проектами, но не на того напал; я с незрелой и недоконченной мыслью хотел сделать скачок, не тут-то было: князь крепко держал нитку начатой идеи! Я понял, что могу остаться в дураках, и замолчал.

– Что ж вы молчите?

– Извините, ваша светлость, я не могу говорить с вами.

– Отчего?

– 15 лет я не видал так высоко стоящей особы и во всю жизнь не встречал такого могучего ума.

– Ну, так как же мы будем говорить с вами?

– Ваша светлость, я искренно доложу вам, что, стоя перед вами, я потерял способность мыслить, чувствую свое ничтожество!

– Вы одичали, поживите в Петербурге, отдохните, иногда приходите (кажется) по средам чай пить. Прощайте.

Мне только и хотелось дозволения пожить в Питере. Деньжонки у меня были, я счел дозволенным себе упиться удовольствиями, от которых был отчужден 15 лет.

Во флоте я разочаровался: упадок общего духа, бедность товарищей поразили меня – какая будущность? Я долго думал и решился искать другой службы. Тогда самое большое содержание было, как в новом учреждении, в корпусе жандармов, но без протекции как попасть туда? Бродя по Питеру, я вспомнил барона Шиллинга, застал его дома, он принял меня очаровательно; разговаривая со мною, [ловко узнал мои сокровенные желания, которые, не имея надежды, я хранил в тайне; Шиллинг] заставил меня высказаться о причинах моего намерения. Спросил мою квартиру, и мы простились. Утром получаю с жандармом записку от начальника штаба корпуса жандармов Дубельта, всем знакомой формы: «Свидетельствуя совершенное почтение» и проч., [я] приглашался в штаб, для некоторых личных объяснений. Дубельт хотел знать об Американской компании[170]170
  Американская компания – точнее: Российско-американская компания – торговое объединение, учрежденное в 1799 г. в России в целях освоения территории Русской Америки, Курильских и др. островов. Ей предоставлялись в монопольное пользование все промыслы и ископаемые, находящиеся на той территории, право организовывать экспедиции, занимать вновь открытые земли и торговать с соседними странами. Была ликвидирована в 1868 г. в связи с продажей Аляски Америке.


[Закрыть], а кончилось приглашением меня в жандармы. [Хотя я и был удивлен, но согласился не думавши. Мне приказано иногда являться в штаб, так как в жандармы поступают по испытании. Обдумав на свободе, я невольно сказал себе: «Иногда вывозят и логарифмы».[171]171
  [Впоследствии я узнал, что действительный] стат[ский] советник Шиллинг фон Канштадт служил в ведомстве шефа жандармов, получая 12 т[ысяч] рублей жалованья в год, часто был посылаем за границу и множество перебрал денег по всевозможным поводам от (неразборчиво)] (ИРЛИ, ф. 265, on. 1, д. 21, л. 279).


[Закрыть]]

Явился к князю Меншикову; опять история проектов, я замолчал и повторил в роде первой проделки, а на вопрос князя: «Как же мы будем говорить?» – я спросил позволения написать. «Так вы литератор? Ну, сочините, посмотрим». Я написал и принес, князь читал, саркастически улыбаясь, и, отдавая мне, сказал:

– Предметы так важны, что превосходят мою власть; отнесите в совет адмиралтейства, но будьте осторожны (понизив голос), там сидят все мудрецы!

Это он сказал с таким сарказмом презрения, что я будто теперь слышу.

В адмиралтействе я нашел Васильева[172]172
  Может быть, имеется в виду М. Н. Васильев.


[Закрыть], с которым я брал обсервации в Камчатке, Рикорда, с которым служил там же, и других. Моряки приняли меня по-родному; я подал проект, много хохотали и спросили: «Да чего ты хочешь?» Я просил позволения пожить в Питере. Мне дали билет с предписанием не отлучаться из Питера до рассмотрения моих проектов.

Мне того и нужно было, чтобы не отделиться от жандармов. Государь уехал и вызвал князя Меншикова в Мюнхенгрец[173]173
  Город в северной Богемии, входившей в состав Австрийской империи; здесь в сентябре 1833 г. была подписана конвенция между Россией и Австрией.


[Закрыть]. Я объявил Дубельту, если желают, чтобы я был жандармом, то это можно сделать только без кн. Меншикова. Ответ из флота о мне много стоил хлопот, и я обязан много Лермонтову.

Я – жандарм[174]174
  Стогов был переведен в Корпус жандармов 29 октября 1833 г.


[Закрыть][175]175
  Итак, свершилось: я жандарм, т. е. нравственный полицмейстер. Утром я являлся в штаб в форме жандарма, а остальной день ходил во флотском мундире. Съездил в Кронштадт, похвастать кавалерийской формой; товарищи и все были удивлены моим переходом и завидовали.
  Мы с Дубельтом скоро сделались друзьями; он тогда был еще полковник и начальник штаба, часто бывал без денег и занимал у меня по 300–400 рублей, но нас сблизило преглупое обстоятельство. Американец Добель был в Кяхте комиссионером какого-то богача торгового дома. Наш корабль, под командою Крузенштерна, первый раз зашел в Китайскую гавань. Туземцы сильно притесняли Крузенштерна, и корабль чуть не подвергся аресту. Добель оказал важные услуги Крузенштерну, а за услугу просил рекомендации у русского правительства. Добеля, бывшего тогда в большой славе, пригласили в Питер и назначили консулом на Филиппинских островах и на всем Восточном океане. Отправился Добель в Камчатку берегом; проезжая Тобольск, будучи в гостях у полицмейстера, он увидел девушку, подающую чай. Добель говорил мне, что он был вдов, первая жена была красавица, и он страстно ее любил; как же он был поражен, увидев в девушке свою любимую жену – сходство было поразительное. Добель, узнав, что девушка крепостная и ей 16 лет, предложил купить ее, и с него ловкий полицмейстер взял будто бы 10 тысяч рублей]. Добель женился, и из Дашутки сделалась – Дарья Андреевна. На Филиппинских островах в Маниле он воспитал свою жену, она говорила по-испански – как аристократка, манеры получила превосходные, но с этим и выросла, как добрый гренадер, так что я в трехугольной шляпе был ниже ее. Однажды Добель получил заказ от известного бессчетного миллионера американца Армстронга – купить соболей в Камчатке. Армстронг надеялся быть монополистом в русских владениях Восточного океана. Добель поселился в Петропавловской гавани; я зимовал там же, и домы наши были рядом. Познакомившись, Добель очень полюбил меня и, предполагая во мне знание света и приличий, просил меня быть наставником Дарьи Андреевны, – и я охотно согласился. Дарья Андреевна очень выросла, но не подурнела, она была огромна, но пропорциональна и прекрасна. Манеры ее были настоящей аристократки, одевалась с большим вкусом. Рикорд говорил, что она на испанском языке и по-английски говорила превосходно, но лишь заговорит по-русски – мужик мужиком, выговор сибирский «пошто пошел, не проедайся, экой озорник» и тому подобное. В этой красивой женщине были две особы: испанка и англичанка – очень приличны, а русская – нестерпимо груба и даже глупа. Я скоро сделался ее другом. Добель привез с собой приказчиков-американцев, и русские торговцы надували их. Кончилось тем, что целый корабельный груз товаров улетучился, а Добель соболей не получил. Я застал Добеля в Петербурге в плохих делах, он устарел, денег нет и ничего впереди. С Дарьей Андреевной моя старая дружба возобновилась. Я уже был жандармом, но долго еще ходил в флотском платье. Был концерт в доме Николая Ивановича Греча, был там и Добель с женою. Случайно я сел как раз сзади Дарьи Андреевны, по старому знакомству; когда все внимательно слушали музыку, она шалила со мною. Кончился концерт, все встали, кто-то ущипнул мне левую руку выше локтя, да так больно, что я с трудом удержался от крика. Смотрю, это Дубельт. Я думал, что он с ума сошел: маленькие глаза горят, как угольки, сам красный, воспламененный, задыхается:
  – Что с вами, зачем так больно ущипнули?
  – Молчи, пойдем к амбразуре окна.
  Он приступил ко мне с расспросами: кто та дама, которая шалила со мною? Как я с нею знаком? Давно ли? и проч. Тут же признался мне, что он лучшей красавицы не видал во всю жизнь, что он просто влюблен в нее страстно. Оказалось, что этот небольшого роста человечек может любить только большого роста женщин, и чем выше, тем они ему привлекательнее, но Дарья Андреевна была гигант между женщинами и, правда, очень хороша. На другое утро Дубельт признался, что он не спал всю ночь, перед ним стояла Дарья Андреевна. Он, как друга, просил меня познакомить его с нею и за то он целую жизнь будет много мне слуга. Такой человек, как Дубельт, был мне очень нужен; я видел, что он пойдет далеко, скрепить дружбу с ним было не только нужно, но и очень для меня важно. Я дал ему слово хлопотать по этому делу. Взявшись за глупость, я решился и поступать глупо. В тот же день, не застав Добеля дома, я в спальне упал на колени перед Дарьей Андреевной, и вот наш разговор:
  – Ты чего дурачишься? – спросила она.
  – Я, сударыня Дарья Андреевна, самый покорный проситель.
  – Это что еще выдумал; пошел, не дури, прощелыга.
  Я приставал и просил.
  – Да что тебе надоть, верно какое-нибудь дурачество? Я рассказал ей откровенно положение дела и как мне нужен Дубельт, и что он устроит судьбу ее мужа. Положено было встретиться на другой день у Мордвинова(скорее всего имеется в виду А. Н. Мордвинов.) на обеде. Дубельт был в восторге, поцеловал меня и обещал заслужить.
  Я должен был получить назначение в одну из губерний – штаб-офицером, но мне еще хотелось пожить в Питере. Дубельт поместил меня при графе Бенкендорфе по особым поручениям. Как-то Дубельт захворал и приказал мне идти с портфелем к графу, для доклада и подписки бумаг. Доклад сошел хорошо. Граф постоянно называл меня «Стокгоф» – и я не противоречил, у немца выгодно быть немцем. Много раз я занимал должность Дубельта при приемах графа и входил в роль дельца, узнавши графа – смело лгал – чего не знал, и шло хорошо (Русская старина. 1903. №5. С. 308–310).


[Закрыть]. Возвратившийся князь очень гневался, узнав, что я перешел в жандармы. Лермонтов рассказывал, что князь назначил меня командиром нового фрегата, по методе Стефенса; при этом и доложил Лермонтов, что меня уже нет во флоте; князь гневно спросил:

– Кто его выпустил?

– Моллер.

– Ох, этот гнилой, он всех распустит.

Мне хотелось иметь патент[176]176
  Патент – документ на право занятия определенной должности (например, на офицерское звание).


[Закрыть] из флота. Князь бросил патент на пол и сказал: «Никогда не подпишу». Последовало сепаратное повеление: из флота не переводить.

[Только на службу являлся в жандармской форме, а без службы продолжал носить флотскую.] У меня был двоюродный брат Василий Семенов; он был тогда ценсором, к нему собирались литераторы и любители. В один вечер Семенов объявил, что он прочтет замечательную вещь, Вася превосходный чтец, прочитал «Большой выход у Сатаны» Сенковского. Только ахали; удивлению, похвалам, восторгам – не было конца. Но когда брат сказал, что пропустить не может, все заговорили: «Это преступление, это грабеж литературы, это убийство таланта, это святотатство» и проч., долго судили и рядили. Вася решил, что если не поможет граф Бенкендорф – на него последняя надежда – он другого средства не видит. [Утром явился Семенов к графу и очень удивился, увидя меня жандармом.] Граф хорошо знал Семенова, который, говоря о своем сомнении в статье, божился, что в ней ничего нет, но сомневается по своей неопытности. Граф приказал положить у него на туалет. Я отлично припрятал и прикрыл бумагами. Каждую неделю приходил Вася за статьею; граф уверял, что еще не дочитал, а я видел, что не дотрагивался. Пришел Семенов третий раз и уверил, что литератор настоятельно просит, работа срочная. Граф приказал мне подать, я отвернул последнюю страницу, и граф написал: «Дозволяется печатать». Говорят, государь был недоволен ценсурою, оборвалось на Бенкендорфе.

[Не любил я Питера: огромные дома, громадно великие люди, и все холодно, холодно. Находясь при шефе жандармов, мне было беспокойно и много расходов. По случайной дружбе ко мне Дубельта от меня зависело выбрать губернию; я выбрал, где не было родных, товарищей и знакомых, – Симбирскую.[177]177
  Вместо этого абзаца в журнальной публикации было напечатано: «Меня назначили в Симбирскую губернию» (1878. № 12. С. 637). Как отмечает И. В. Оржеховский (автор монографии о III отделении с.е.и.в.к.), в конце 1820 – начале 1830-х гг. инструкции, на основании которых предстояло действовать жандармским штаб-офицерам, отличались изобилием общих фраз «о долге, чести, ответственности» (см., например, приложение № 3) и порой противоречили друг другу. Кроме того, в это время Корпус жандармов комплектовался в значительной степени за счет офицеров, переведенных, подобно Стогову, из других ведомств и потому не имевших никакой специальной подготовки. Составить четкое представление о круге их должностных обязанностей было крайне затруднительно, и поэтому каждый из штаб-офицеров действовал в конечном счете по своему разумению.


[Закрыть]]

Откланиваясь графу Бенкендорфу, я просил его наставления, чего я должен достигать нравственно, исполняя свою обязанность. Граф отвечал:

– Ваша обязанность – утирать слезы несчастных и отвращать злоупотребления власти, а обществу содействовать быть в согласии. Если будут любить вас, то вы легко всего достигнете.

– Ваше сиятельство, общество играет в запрещенные игры – в карты, должен ли я мешаться?

– А вы любите играть?

– Нет.

– Ну, так позволяю вам играть в банк до 5 руб., но вы не должны дозволять обыгрывать неопытную юность и хранителя казенных сумм.

Я дал честное слово исполнить.

Приехал в Симбирск, кажется, 8-го января 1834 года; предместника моего, полковника Маслова[178]178
  Что касается полковника Маслова, то оценка его деятельности начальством (о чем свидетельствуют ежегодные отчеты о деятельности III отделения и Корпуса жандармов) была иной. В 1834 г. из Симбирской губернии он был переведен с повышением – поставлен во главе VII Округа Корпуса жандармов, вскоре «приобрел расположение генерал-губернаторов Восточной и Западной Сибири», способствуя «им всеми мерами к удержанию порядка в сем отдаленном крае», и в 1836 г. произведен в генерал-майоры.


[Закрыть], я не застал уже, но застал озлобление всего общества против него, а вместе с тем недоверие и нерасположение к голубому мундиру.

Разбирая деятельность Маслова, я нашел, что он совершенно не понимал своей обязанности: он [с какими-то отсталыми понятиями,] хотел быть сыщиком, ему казалось славою – рыться в грязных мелочах и хвастать знанием домашних тайн общества. Жена его любила щеголять знанием всех сплетен и так была деятельна, что для помощи мужу осматривала предварительно рекрут, хотя это и не было обязанностию жандармского штаб-офицера, но Маслов совался везде. Одним словом, Маслов хотел быть страшным и – достиг общего презрения!

[Мне предстояла немалая задача: заслужить общее доверие и быть нелишним членом общества.]

Симбирск от Москвы более 700 верст, а от Питера до 1500 верст; ехать для зимних удовольствий в столицы – слишком далеко, да тогда и сообщения были не такие, как теперь. Богатого дворянства много; по необходимости, по окончании летних хлопот по хозяйству, на зиму все помещики группировались в Симбирске и веселились так, как уже не веселятся.

Я знал по опыту, что тот не находит любви, кто ее [ищет]; общая любовь и доверие заслуживаются нравственною правдою, уважением условий общественных и неприкосновением семейного домашнего быта.

Первый визит губернатору[179]179
  В это время (с июля 1831 г. по декабрь 1834 г.) симбирским губернатором был А. М. Загряжский.


[Закрыть], он сделал мне вопрос:

– С каким намерением вы сюда приехали?

– Содействовать возвышению власти вашего превосходительства.

– Какие ваши планы?

– Я еще ничего не знаю.

– Имеете знакомых?

– Никого.

– Если вы намерены искренно содействовать мне, то чего вы требуете от меня?

– Только личного ко мне уважения и, когда мне нужен будет секрет, то сохранить, я тогда только и буду вам полезен.

– Это так немного, что я не только даю вам честное слово, но считаю прямою своею обязанностию исполнить.

– Мне более ничего и не нужно.

– Вы, господа жандармы, любите много писать?

– При данных вами обещаниях, я даю вам слово показывать вам все, что я буду писать, но до тех пор, пока вы будете исполнять свои условия.

– Наши условия так несложны, что мне приятно подать вам руку дружбы.

Мы простились. Слышу, всякий день в городе обеды, балы, но я расчел не навязываться на знакомство, дать забыть систему Маслова. Первым приехал ко мне Борис Петрович Бестужев, отставной лейтенант начала столетия; старик узнал, что я служил во флоте, не утерпел не повидаться и упросил к себе на бал. [Это была проба моей тактики. Танцы – по моей части, но это не то, что мне нужно; я уселся в бостон со старухами. В коммерческих играх – я артист, старухам умел дать выиграть слабые игры, а каждое слово мазал медом. Старухи были веселы, как молодые. После ужина показал свое искусство в танцах, тоже с немолодыми дамами. Хотя [я] был холост, но на молодых и юных не обращал пока внимание. Тактика вечера так была удачна, что на другой день по приказу старух многие приехали знакомиться: мужья, зятья, сыновья.] Скоро я стал членом общества. [Скоро я узнал много тайн семейных. А как? Позвольте умолчать! Чужие тайны были и остались для меня святыми.] Скоро я узнал в курительных кабинетах, что все общество ненавидит губернатора, причин – бесчисленное множество, как обыкновенно бывает при неудовольствиях. Во всех общественных положениях есть непременно центр [кристаллизации], откуда и расходятся мнения и причины – как радиусы. В этом случае оказались два помещика: Тургенев и Оржевитинов – несомненно люди умные! Я к губернатору:

– Вас здесь не любят.

– Это правда.

– Какая причина?

– Право, не знаю.

– Быть главной властью и быть нелюбимым – неприятно.

– Неприятно, да что же сделать?

– Я скажу вам средство, от вас зависит помириться с обществом.

– Пожалуйста, я на все согласен.

– Вы действительно не знаете причины?

– Честное слово, не знаю!

– Тургенев и Оржевитинов главные ваши враги, причины не важны; пригласите их, вы сумеете смягчить; объяснитесь и помиритесь, тогда все общество повернется к вам лицом.

– Очень много вам благодарен, вы действуете как мой друг!

– Но надеюсь – вы обо мне не упомянете, мой успех в секрете.

– Будьте покойны, я помню наши условия.

Перед тем я нашел случай познакомиться с Тургеневым и виделся с Оржевитиновым. Знал я, что губернатор приглашал к себе этих господ утром. Вечером я был у Тургенева. Холодный поклон, молчат, отворачиваются. Я притворился сиротинкой и не понимаю, говорю любезности дамам. Тургенев не выдержал и в досаде начал говорить даже оскорбительно:

– Мы думали, что вы человек с характером и не имели нужды скрывать своих чувств перед вами, а вы унизились и передали подлецу, и проч.

– Я хотел согласия, единодушия общества с властию; если унизился по-вашему, то с доброй целию. Жалею, что ошибся, но кто не ошибался? Могу я узнать, какая была сцена между вами?

– Губернатор усадил нас в кабинете и сказал: «Господа, между нами есть неприятности, и вы и я имеем обоюдные причины; полагаю, как благородные люди, мы не обязаны давать в этом кому бы ни было отчета, но, к удивлению моему, вы малодушно сообщили жандарму! Ха, ха, ха, да знаете ли, кто этот жандарм? Он по просьбе моей прислан сюда для моих услуг! Вот вы кому доверились. Господа, я не отнимаю у вас права иметь ко мне неудовольствие, но будьте же благородны, действуйте сами, без жалкого жандарма. Прощайте, я счел долгом сказать вам это».

Каково мне было слушать этот монолог! Я высказался искренно, не имея причин не верить губернатору; жалею, что обеспокоил уважаемых мною людей, но надеюсь, другой раз не ошибусь. Мы помирились, согласившись, что губернатор – [подлец!][180]180
  Вместо этого слова в публикации было напечатано в скобках: «более чем человек нехороший».


[Закрыть].

Рано утром я у губернатора. Ласков, приветлив, хороший друг!

– Не утерпели, не сохранили секрета?

– Язык мой – враг мой! Кругом виноват!

– Ну, по условию – вы губернатор, а я жандарм, у меня огорода нет, а у вас столько огородов – куда ни брось камень, попадешь в ваш огород!

– Не будем ссориться, я виноват, прошу прощения; увлекся с негодяями, больше этого не будет.

Тут пристала страдалица-жена его с просьбой – простить.

– Так и быть, этот раз не в счет, забудем; но другой раз не забудем!

– Душою и сердцем – согласен!

[Я держался правила: я доверчив, меня обмануть легко; кто меня обманет – тот негодяй, а кто другой раз меня обманет – тогда я дурак! Был помещик Бабкин – вышедший в отставку при Екатерине капитаном Преображенского полка, добряк и простак. К нему приехал сын – молодашка-служащий в Сенате. Я передал губернатору, что вчера имел пренеприятный вечер у Бабкина. Целый вечер сын его самой злою бранью поносил губернатора, я останавливал – ещё хуже! Надобно, чтобы отец зажал рот сына. Вечером Бабкин не смотрит на меня, сердится. К простаку нетрудно приласкаться: только заговорить о счастливых временах при Екатерине. Старик обыкновенно тает и при этом случае высказался, что губернатор позвал и распушил старика; на оправдания и клятвы Бабкина губернатор сказал о мне и повторил то же, что говорил пред Тургеневым и Оржевитиновым. Я уверил старика, что губернатору налгал чиновник при мне, что я заступался, а губернатор, не желая выдавать чиновника, свалил на меня.]

Тогда установленной формы для переписки в корпус жандармов не было; армейские писали рапортами, такая форма не позволяла вольничать, я принял манеру писать: письмами, докладами и простыми записками, но рапорта – никогда! Составил письмо к шефу об отношениях моих к губернатору и об его бесхарактерности и в конце уверил, что не пройдет много времени, как выяснится необходимость сменить его.

Пришел к губернатору и прямо сказал: «Нам более говорить нечего!» Он начал извиняться, я подал ему письмо к шефу и сказал: «Я дал вам слово показать вам, что я пишу, – прочтите». Прочитав, побледнел и сказал:

– Вы так писать не можете!

– Отчего?

– Я буду жаловаться на вас!

– Тем лучше, скорей объяснятся ваши действия.

– Вы не пошлете.

Я кликнул жандарма, запечатал у губернатора и приказал отнести на почту.

Кто такой губернатор Загряжский? Он был в отставке капитаном Преображенского полка. 14-го декабря он явился к дворцу. Государь несколько раз посылал Якубовича[181]181
  Стогов не был очевидцем событий на Сенатской площади и описывает их с чужих слов. История назначения Загряжского симбирским губернатором, рассказанная им, весьма сомнительна. За пять с половиной лет, прошедших с момента восстания до назначения Загряжского симбирским губернатором в июле 1831 г., он успел сменить ряд должностей: в январе 1826 г. был «уволен от военной службы для определения к статским делам»; служил в Сенате; «за усердную службу и особенные труды комиссии по коронации императора Николая I» был пожалован кавалером ордена Св. Анны 2-й степени; в 1829 г. назначен управляющим тамбовскою удельною конторою; в июле 1831 г. перешел из удельного ведомства в Министерство внутренних дел и получил назначение в Симбирск.


[Закрыть] образумить бунтовщиков и убедить их, чтоб покорились. Якубович шел к мятежникам, и Загряжский за ним. Якубович, вместо убеждения, говорил: «Ребята, держитесь, наша берет, трусят, ура! Константин!», и бунтовщики кричали: «Ура, Константин и супруга его Конституция!» Якубович возвращается и докладывает: «Изволите слышать, они с ума сошли, хотели в меня стрелять».

Так было несколько раз, и всякий раз ходил и один раз перевязал ногу платком, прихрамывая, будто его ударили по ноге.

Государь не забывал усердия и сказал в[еликому] к[нязю] Михаилу Павловичу: «Я видел усердие Загряжского, спроси его, чего он хочет?» В. к. Михаил спросил Загряжского:

– Чего ты хочешь?

Загряжский, не задумавшись, отвечал:

– Желаю быть губернатором.

– Не много ли будет?

– Для государя все возможно!

И вот Загряжский чрез разные метаморфозы – губернатор в Симбирске. Это я знаю от него самого.

Загряжский был очень недурен собой, среднего роста, строен, всегда щеголь, образования – для гостиной, недурной актер. Дела, бумаги – для него дело постороннее.

Застаю Загряжского, подписывает кучу бумаг:

– Как же это вы не читаете?

– Пробовал читать, ничего не понимаю; пробовал не читать – все равно, так лучше не читать – результат один.

Был рекрутский набор; для приема в Симбирск приехал майор Юрьевич, а для наблюдения в губернии флигель-адъютант[182]182
  Флигель-адъютант – почетное звание, присваиваемое офицерам, состоящим в свите императора.


[Закрыть] полковник Крутов. Высочайше повелено: при приезде флигель-адъютанта, хотя бы и младшего чином, жандармский штаб-офицер обязан явиться к нему; но не позже как на другой день, хотя бы генерал-адъютант, обязан отдать визит. Я вообще был строгий исполнитель служебных обязанностей, немедля явился к флигель-адъютанту Крутову; он принял меня, как петербуржец – вежливо, ласково, как милый товарищ. Прошло два дня – не едет ко мне, думаю, верно не знает распоряжения. Между бесконечными моими рассказами из жизни, я напомнил Крутову, что он обязан быть у меня. Он расхохотался, любезно назвал меня мелочником и что подобная претензия не достойна меня и проч. Я доказывал ему, что моя служебная сила зависит от наружного уважения ко мне, и уверял, что не приму его. Не поехал ко мне Крутов, но мы остались приятелями.

Рекрутский набор шел; слышу, майор Юрьевич берет взятки, но это тогда была вещь обыкновенная. Несколько помещиков жаловались мне, что помещичьего рекрута не принимают без пяти полуимпериалов[183]183
  Полуимпериал – русская золотая монета достоинством 5 рублей.


[Закрыть]. Один коротко знакомый мне отдавал своего лакея; я видел его: молодчина, 9-ти вершков роста, молодой, красавец. Приказав вести его в присутствие, пошел и я туда же; дошла очередь до лакея; майор Юрьевич посадил его на пол спиною к стене, ноги его скосил в одну сторону, и оказалось – одна нога короче, закричал: «Затылок!» Я, как не имеющий права вмешиваться, молчал, но когда советник отмечал в книге, я шепотом попросил мне выписку, за что забракован. Услыхал неразумный майор, поднял шум, заходил петухом и говорил грубости, что всякий тут мешается и проч. Я, не выронив и полслова, напомнил тихо председателю правило на зерцале. Добряк председатель Огнев остановил расходившегося майора. Я составил записку о рекруте и майоре и подал флигель-адъютанту Крутову. Он объяснил мне, что майор родной брат служащего и в большой силе при дворе[184]184
  Сведений о майоре Юрьевиче найти не удалось, но в описываемое время при дворе, действительно, был Юрьевич Семен Алексеевич (1798–1865), являвшийся помощником воспитателя наследника цесаревича Александра Николаевича (будущего императора Александра II).


[Закрыть], что он ничего не может сделать, и советовал мне не мешаться в дела майора Юрьевича, что и мне будут неприятности. Крутов хотел возвратить мне записку, но у меня были заняты руки, что я не мог взять записки, и она осталась у Крутова. Один небогатый помещик, хорошо знакомый, просил моего участия сдать рекрута с небольшим изъяном. Я своего унтера[185]185
  Унтер, т. е. унтер-офицер – звание младшего командного состава в русской армии.


[Закрыть] преобразил в мужика отдатчика, дал ему пять полуимпериалов, четыре мужика при нем. [Из последней комнаты в дверях сделал отверстие и посадил двух свидетелей.] Унтеру приказано – отдавая деньги майору, уронить на пол. Рекрут был принят.

В городе громко говорили о сцене в присутствии и удивлялись, как я перенес молча. Один только старик почтмейстер Лазаревич, выслушав, сказал:

– Господа, та собака, которая не лает, всегда больно кусается, я за майора и гроша не держу, он пропадет.

Набор кончен, майор набрал до 8-ми тысяч руб., но в Симбирске же и проиграл, бедный. Я составил о всем подробную записку и упомянул, что Крутов не отдал мне визита.

В феврале, вечером, пью чай. Буря, метель страшная, колокольчик у ворот; входит ком снега и говорит:

– Имею честь явиться! Прошу извинения, виноват кругом!

Это был флигель-адъютант полковник Крутов. За чаем рассказал, что его очень бранил Бенкендорф за неотдание визита.

– На балу у Фикельмона[186]186
  Точнее: Фикельмон Карл-Людвиг.


[Закрыть], танцую кадриль с государыней; только кончил, фельдъегерь подал бумагу: ему приказано немедля отвезти меня в Симбирск, а мне своеручно произвести следствие о злоупотреблениях майора Юрьевича при рекрутском наборе. Мне предписано содержать под строгим надзором майора Юрьевича до окончания следствия.

Флигель-адъютант Крутов остановился в доме губернатора. Крутов не имел понятия, как приступить к следствию; Загряжский дал ему чиновника, служащего у него по особым приключениям[187]187
  т. е. чиновник по особым поручениям.


[Закрыть]. На другой день я узнал, что допрашивал и писал чиновник. Я к полковнику Крутову и тут сказал:

– Говорят, будто бы следствие делает чиновник?

Перепугался, побледнел Крутов, забожился, заклялся честным словом и проч., что это неправда. Мне жаль было беднягу, я сказал, что удовлетворен и верю ему. Привезли майора Юрьевича под арестом унтер-офицера и солдата. [Я так устроил, что мимо его квартиры в отдельном доме не прошел ни один человек.]

Приехал граф Протасов; он состоял при особе государя, полковник. Удельные имения[188]188
  Удельные имения – имения, принадлежавшие императорской фамилии.


[Закрыть] были разбросаны по всей России; неудобно и дорого было управление, предполагалось: удельных крестьян возвратить в казну, а симбирских казенных крестьян, тысяч до четырехсот, обратить в удельные. Это и поручено было гр. Протасову. После него приехал жандармский полковник Флиге. Граф Протасов – добрейший, благороднейший человек, но страшный педант службы.

Симбирские казенные крестьяне – на черноземе, на Волге, были богаты, много домов крыты тесом, синие кафтаны, красные кушаки – жили привольно. Делаясь удельными, становились помещичьими – переход не радостен! Надобно было быстро и ловко обделать дело. Все исполнение пало на меня. Поняв любовь гр. Протасова к крайней аккуратности, я каждый день посылал ему отчет в каждом часе моей деятельности. [Помню, тогда проезжал в Оренбург Перовский, увидав мою часовую отчетливость, просил графа убедить меня перейти к нему. Я отвечал, что нахожу лучше быть попом в деревне, чем в соборе дьяконом.]

В это время я проезжал в сутки 300 верст.

Я успел [ловко] взять подписки со всех деревень в согласии на переход, а Флиге еще сочинял проект, как приступить к делу. Губернатор не участвовал, но ему хотелось прицепиться к награде; он вздумал взбунтовать одну отдаленную деревню Буинского уезда. Я упросил графа съездить со мною. Городничий Буинска не мог отвечать графу ни на один статистический вопрос, даже не сказал, сколько церквей в городе. Граф спросил меня:

– Что он – дурак пошлый?

– Нет, вы не умеете спрашивать, мне он ответит: г. городничий, сколько у вас кабаков?

Быстро и бодро отвечал: «Шесть!»

[Граф хохотал и завидовал моему веселонравию и сказал: «Вот какими людьми держится порядок в России!»]

Граф уложился спать, а [я] сам – в деревню к бунтовщикам и так настращал их именем графа, что когда он приехал, то нашел всю деревню на коленях; но тут же я узнал, что приезжал переодетым чиновник по приключениям, но доказать было трудно, и я просил дела не поднимать.

Огромная власть была у графа Протасова. Когда я рассказал о полковнике Крутове и что он флигель-адъютант, но живет у губернатора, гр. Протасов послал за Крутовым, я и теперь слышу тот повелительный голос графа! Оба полковники и Крутов – флигель-адъютант, но граф так жестоко бранил его, как я не бранил бы писаря, – глупцом, соусником, блюдолизом и проч. Укорял его, как доверенного государя: к нему должен прибегать обиженный, а кто же пойдет с жалобой на губернатора, когда он лижет его тарелки! Приказал чрез два часа съехать – и съехал. Во все время Крутов покорно молчал. Я так и ждал, вот Крутов треснет графа.