Текст книги "Записки жандармского штаб-офицера эпохи Николая I"

Автор книги: Эразм Стогов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Когда собирался граф уезжать, то я, боясь неустановившегося еще дела и боясь шаловливости Загряжского, советовал придумать что-нибудь. Граф послал меня к губернатору сказать, что граф будет у него официально.

Пришли мы с графом, губернатор встретил во фраке. Граф спросил: как передал вам г. майор? На ответ губернатора граф сказал:

– Я пришел официально передать губернатору волю государя, с лакеем я говорить не могу, наденьте мундир и придите выслушать.

Пришел в мундире губернатор. «Слушайте повеление государя: вы устраняетесь от всякого участия в делах по переименованию казенных крестьян в удельные. Государь император повелевает все распоряжения по этим делам вам, г. майор! Вы имеете действовать, не сносясь с губернатором; малейшее косвенное вмешательство губернатора заметите – пришлите немедля курьера».

Губернатор только успел сказать, что он не заслужил такого недоверия.

Граф крикнул: «Молчать! Когда приказывает государь, тогда не разговаривают, а исполняют; еще одно слово – я отправлю вас в тележке!»

Я был свидетелем два раза страшной власти графа Протасова. Не будучи посвящен в иерархию дворянских чинов, я изумлялся власти полковника и осторожно высказал это графу; он много смеялся моему невежеству и сказал: «Флигель-адъютантов много, а при особе государя – два, три».

[Граф Протасов, прощаясь, сказал мне: «Нет сомнения, я скоро займу положительное место, пиши ко мне, я дам тебе место по твоему выбору». Граф действительно скоро занял место – обер-прокурора Святейшего Синода[189]189
  Святейший Синод – высший орган управления православной церковью в России с 1721 по 1917 г. Члены Синода назначались императором из духовных лиц; надзор за деятельностью Синода осуществлял обер-прокурор – также назначаемый императором, но из числа военных или гражданских чиновников.


[Закрыть], но я, не прося в жизни никого и ничего, не просил графа. Раз воспользовался его вниманием, когда надоел мне один архиерей в Киеве, может быть, придется рассказать.]

За этими хлопотами я потерял из вида следствие о майоре Юрьевиче. После слышал: флигель-адъютанта полковника Крутова назначили в какой-то армейский полк – младшим. Майору Юрьевичу не давать в команду отдельной части – милостиво! На счет виновных доставить в Петербург забракованного рекрута.

[Был другой флигель-адъютант, тоже не хотел сделать мне визита, по знакомству с братом его помещиком, я упрашивал, чтобы он сделал мне визит – не хотел. Я написал шефу и скоро сам отправился в Питер, там узнал, что шеф гонял флигель-адъютанта и приказал сделать мне визит в полной форме и извиниться. Я занимал две комнаты третьего этажа в гостинице «Париж». Докладывает жандарм; я приказал сказать, что занят, не могу принять, и повторил эту шутку. Выслушав извинения, молча, и когда он дожидался слова снисхождения, я скромно сказал: «Вы должны быть примером в исполнении высочайшей воли, вы ошиблись, отнеся визит к моему лицу, положим, я ничтожен, но воля государя выше нас с вами!»]

Старшим, чванству я никогда не спускал, но часто попадались по жалобам секретари, столоначальники, заседатели и тому подобные: берут взятки – бери, Бог с ними, на то они и крапивное семя, а то жадные, возьмет с одного и берет с противника, обиженная сторона жалуется. Сейчас записку: свидетельствуя совершенное почтение и проч., имею честь просить пожаловать для личных объяснений. В зале всегда есть просители или знакомые. Приходит виновный, я самым ласковым образом говорю, что затрудняюсь в одном деле и обращаюсь к его опытности; прошу его совета и приглашаю в кабинет, двери на замок и там уж объяснение, от которого сойдет с головы три мыла! Видя трусость и раскаяние, обещание немедля возвратить деньги и клятва более так не делать, – выходя из кабинета, я вежливо благодарю его за умный и опытный совет – далее кабинета не шло. Не помню случая, чтобы были рецидивисты. Цель достигалась без оскорбления.

Чрез 10 лет я был в Симбирске, имел дело совершить три купчие в гражданской палате[190]190
  Гражданская палата – т. е. палата гражданского суда, один из губернских судебных органов, в котором также оформлялись купчие, доверенности, духовные завещания и другие тому подобные документы.


[Закрыть]. Совершили в один день и в какой – в субботу! Представьте мое положение, я скажу хотя невероятную правду, есть свидетели, но мне никто не поверит: 1848 года в 30-й день ноября, в день Андрея Первозванного[191]191
  Андрей Первозванный – первый из 12 апостолов Христовых, именуемый поэтому «Первозванным».


[Закрыть], я вынул 500 руб., чтобы благодарить секретаря и надсмотрщика крепостных дел. Эти господа руки назад и сказали: «Извините, ваши деньги прожгут наши карманы и принесут несчастье нашим детям; вы были нашим отцом, за вами жили как у Христа за пазухой; извините, полковник, не обижайте нас, мы ваших денег взять не можем!»

Представьте – и не взяли!!! Такой исключительный случай в те старые годы невероятен, но был; признаться, я считал себе высокою наградой за службу в Симбирске и не верил, что я там не лишний. [Бескорыстным господам дал по дружескому поцелую.]

Припоминая прошедшее, действительно не припомню, чтобы и кому-нибудь из этой мелкой сошки сделал бы существенный вред, а что бывало в кабинете, того никто не знал. Оказалось, лекарство было полезное.

[Припомнился случай: вдруг я стал получать много прошений от крестьян и что далее, то более; прошения были пустые, многие без смысла, подписывались две фамилии – со слов просителя такой-то. В один базарный день получил до 70-ти прошений. «Прочти, батюшка, а там, как твоя милость рассудит». Приказал отыскать литераторов. Пришли два молодца – годные во фланг в любой полк гвардии.

– Господа, это все вы пишете?

– Мы, это наша рука.

– Вы пишете совершенную бессмыслицу.

– Со слов просителя.

– Какого вы звания?

– Мы уволены из казенной палаты[192]192
  Казенная палата – орган Министерства финансов в губернии.


[Закрыть].

– Я бы просил вас поменьше писать.

– Это наше пропитание, мы другому мастерству не обучены.

– Что вы берете за прошение?

– 50 копеек и более, как случится.

– Господа, я нахожу ваше мастерство вредным и советую заняться другим промыслом.

– Мы неспособны, нас другому не учили.

– Советую: перестаньте так много писать!

– Не умирать же нам голодом, закон не запрещает писать прошения.

– Так вам неугодно послушать моего совета?

– Мы не делаем противу законного.

– Прощайте, господа.

До 70-ти прошений одного дня послал к шефу и подробно указал на большой нравственный вред простому народу, напрасная трата денег и затруднение для службы, и добавил, что губернатор столько же получает прошений. Последовало распоряжение: от литераторов-фабрикантов взять подписку не писать прошений, не иметь пера и чернил, полиции строго наблюсти. Прекратилось фабричное производство прошений.

С губернатором Загряжским мы были не только в приличных, но даже приятельских отношениях.

Забыл рассказать: был у помещика Анненкова бал, граф Протасов был на бале, соскучился и просил меня отправить его домой. Усадив в первые сани графа, сам вернулся назад. Обыкновенно на всяком собрании подходит губернатор Загряжский с ласковым вопросом ко мне: «Можно поиграть?» Я великодушно разрешил. Для игры на всех балах была отдельная комната; началась не помню какая азартная игра, играли человек 7, я упражнялся по хореографическому искусству, а тут стоял при игроках и смеялся над капитаном Островским, который струсил и проиграл. Чуть я не вскрикнул, кто-то сзади очень сильно ущипнул мою руку; гляжу, сам граф Протасов! Лошади зашалили, сломали дышло, и граф вернулся, ему указали, где я, и граф застал меня на месте преступления! Отведши меня в угол другой комнаты, он серьезно спросил меня: «В какую игру играют?» Я самым невинным образом отвечал: «В бостон!» – «Как в бостон? Да ты же играешь в карты?» – «Я понятия не имею!» – «Так почему же ты знаешь, что они играют в бостон?» – «Я спросил губернатора, и он положительно уверил меня, что они играют в бостон, а это игра не запрещенная». – «Ну, а если бы они играли в азартную?» – «Они не посмеют играть при мне, я бы и не позволил!» – Граф, говоря со мной, зорко глядел в мои глаза, но, верно, прочитал, что я говорю истинную правду. Подали другие сани, и я проводил графа. Хорошо, что игроки не прекратили игру при приходе графа – наделали бы мне хлопот.]

Наступили дворянские выборы[193]193
  Раз в три года по разрешению губернатора в губернском городе созывалось губернское, а в уездных – уездное дворянские собрания, на которых выбирали соответственно губернского и уездных предводителей дворянства и некоторых других должностных лиц местной администрации.


[Закрыть], съезжалось дворян до 300. Великодушных (более 100 душ) в губернии было много. Выборы обыкновенно были шумны, бывали и серьезные ссоры, но я не мешался. Я на выборы смотрел как на дело семейное, сегодня ссорятся, а завтра мирятся – только не мешать.

Еще до выборов я знал, что князь Дадьян[194]194
  Упоминаемый Стоговым князь Дадьян скорее всего принадлежал к владетельному роду Дадиан, правившему в Мингрелии; в 1803 г. князья Дадиан приняли подданство России на правах вассальных владетелей, а в 1867 г. – окончательно уступили свои права России.


[Закрыть] сосватал старшую дочь губернского предводителя князя Баратаева. Давненько ходили сплетни, что будто бы губернатор Загряжский наряжался старухою и ходил на свидание к теперешней невесте и что будто бы Загряжский так хорошо гримировался, что отец – князь Баратаев – раз встретил старуху-губернатора и не только не узнал, но указал, что дочь его в саду. Сплетен всегда много в провинции, а тем более в таком большом обществе; но на этот раз разыгралась весьма серьезная история, так что я вынужден был выказать весь авторитет моей власти.

Был в Симбирске полковник Толстой; был холостой, жил в Симбирске, но числился по иностранной коллегии. Граф Толстой был другом Загряжского и еще более – другом князя Дадьяна, жениха. Загряжский похвастал мнимою интрижкой с княжной перед графом Толстым; последний, любя Дадьяна, сообщил ему о признаниях губернатора Загряжского.

Князь Дадьян был отставной гвардеец; он кавказский князь и, говорили, владетельного дома. Князь Дадьян был брюнет, хорошего среднего роста, стройный, одевался отчетливо в черное, говорил сквозь зубы, стригся под гребенку, молчалив, холоден, корчил Байрона – тогда много было Байронов, мода! Князь Дадьян считался вспыльчивым, храбрым; за ним была странность, он имел антипатию к кошке. Я думал, он притворяется. Мы были знакомы с ним по-шапочному. На одном вечере я, увидев идущего по улице князя, поймал котенка, посадил в стол и дал ему сахару. Встретив князя, взял его под руку и, говоря, вел его к столу; подходя, я почувствовал, как он вздрогнул, а подойдя – побледнел, вырвался от меня и сказал, что он не может тут быть. Это был факт сильной антипатии! Котенка я выкинул, но никому не сказал о моей шалости. Впрочем, князь держал себя весьма прилично, в карты не играл, вина не пил, был ненарушимо одинаков, но на то он и был Байрон. Ни одной истории не было за князем Дадьяном.

Как только князь Дадьян выслушал графа Толстого, тотчас же объяснился с отцом князем Баратаевым и отказался от невесты. Невеста в глубоком обмороке, отец несчастлив, князь Дадьян беснуется. Узнаю вечером, что князь Баратаев, как губернский предводитель (кажется, в течение 18-ти лет), намерен утром жаловаться дворянству и просить защиты – старому слуге дворянства! Князь Дадьян клянется разбить рожу губернатору в соборе!

Поздно вечером я нашел губернатора в страшной тревоге: он слышал о намерении князя Баратаева. Зная нерасположение к нему дворянства и какого дворянства – дружного, гордого, симбирского, – было отчего в отчаяние прийти! А я прибавил о намерении князя Дадьяна. Это окончательно сделало губернатора неспособным мыслить! Он только и видел спасение в моей помощи. Но как же он и просил меня спасти его!

Я спросил Загряжского, что побудило его хвастать? Он отвечал: «Иметь успех в женщине и не рассказать – все равно что, имея Андреевскую звезду[195]195
  Андреевская звезда – орден святого апостола Андрея Первозванного, первый и высший орден России.


[Закрыть], носить ее в кармане».

История – во всех отношениях скверная. Не будь Загряжский губернатором, то была бы смешная, скандальная история, но хоть лыком шит, а он – губернатор, власть! Разыграйся глупость – огорчила бы государя, и на все честное и благородное дворянство упала бы тень преступления! Я решился действовать не для спасения Загряжского, которого я уважать не мог, а для спасения власти губернатора.

Рано утром я был в кабинете дворянского предводителя, и после обычных вежливостей я прямо приступил:

– До сведения моего дошло, что ваше сиятельство намерены сегодня говорить перед дворянством и жаловаться на Загряжского?

– Кто вам это сказал? Может быть, неправда.

– Если неправда, то тем лучше; вам остается, князь, дать мне честное слово, что вы говорить не будете, я вам поверю.

– Кто вам дал право требовать от меня честное слово и входить в мои дела?

– Моя обязанность, князь.

– В чем она состоит?

– В секретной инструкции, утвержденной государем!

– Я вам слова не дам и думаю – наши объяснения кончены!

– Нет, князь, если не дадите слова, то я дам вам слово, что вы отсюда не выйдете!

– Это как?

– Я вас арестую!

– Вы имеете право арестовать губернского предводителя?

– Имею право всякого арестовать для охранения власти, вверенной государем.

– Вы молоды судить об оскорблениях, вы не отец!

– Я сын моих родителей и брат моих сестер!

– Вы знаете эту несчастную историю?

– Все подробно знаю и знаю, что тут все ложь и глупость. Дела скандалом не поправите, а я, сочувствуя вам сердцем и душою, беру на себя и ручаюсь, что все дело выяснится к спокойствию вашему и общему; пострадает тот, кто виною огорчения вашего.

– Какое вы можете дать ручательство?

– Честное мое слово, которому я не изменял во всю жизнь!

– Молодой человек, вы много берете на себя; помните, вы ответите перед оскорбленным отцом!

– Вам нет исхода, князь: либо верите моему слову и дайте мне ваше честное слово, либо вы не выйдете отсюда.

Князь заплакал и дал мне честное слово, что говорить перед дворянством не будет. Я успокаивал его, как умел. Грустно видеть старые слезы оскорбленного отца. Разговор был длинен, я записал только главные пункты.

[Я был очень доволен успехом. Мне удалось устранить путаницу всего дворянства, достойного высочайшего уважения, и вообще людей честных, с прекрасным и глубоким основанием в преданности государю и Отечеству. С каким наслаждением вспоминаю я о родных и дружеских отношениях ко мне благородных и добрых помещиков симбирских, память моя не сохранила ни одного неприятного случая в течение 5 лет моей службы в Симбирской губернии. Моя служебная обязанность часто могла бы становить меня в щекотливое положение, но всякий служебный случай вместо неприятностей прибавлял мне друзей – вежливое слово, ласковый совет всегда находили полное и радушное сочувствие. Прошло более 40 лет, я состарился, разрушаюсь, но лучшие, радостные мои воспоминания в жизни – это о симбирском дворянстве, чувства моей преданности на старости лет! Моя любовь, уважение к этой массе благородных добрых людей окончатся с моею жизнью!]

Покончив с одним князем, я посетил князя Дадьяна. Выходит ко мне князь, с плотно обстриженной головой, воротнички a l'enfant, как Байрон на портрете, с трубкой, и цедит сквозь зубы – англичанин да и только!

– Чему я обязан, что вы пожаловали ко мне?

– Князь, прежде всего здравствуйте и позвольте сесть; мне нужно переговорить с вами.

Обстановка слишком проста: во всю комнату простой крашеный стол, около такая же голая скамейка, точно в бедной школе; на скамейке мы и уселись.

– Вы, князь, огорчены и очень раздражены из-за глупой лжи, дошедшей до вас.

Князь как-то засопел, сжал чубук так, что у него хрустнули пальцы; странно сопевши, придвигался ко мне. Молчит; не может или не решается сказать слово. Я спокойно посоветовал не придвигаться так близко, а то нам неудобно говорить. Азия немного утихла, и князь сквозь черные зубы процедил:

– Желал бы я знать, какое вы имеете право мешаться в чужие дела?

Я рассмеялся и сказал:

– Жандармы для того и учреждены, чтобы мешаться в чужие дела. Вы сердитесь, князь, а, узнав мои намерения, вы не отвергнете моего участия.

– Я не имею нужды ни в чьем участии!

– Дело в том, что я имею необходимость принять участие в вашем деле.

– Позвольте узнать, какая вам необходимость соваться в мои дела?

– Вы, князь, намерены разбить рожу Загряжского публично?

– Ну, что же вам за дело?

– До рожи Загряжского мне совершенно нет дела, но подлая рожа Загряжского принадлежит губернатору, вот это и переменяет вид дела. Моя обязанность устранить всякое публичное оскорбление власти, поставленной государем; я пришел доложить вам: пока Загряжский [является] губернатором, вы не можете выполнить своего намерения.

– Кто может остановить меня?

– Я, князь, затем и пришел к вам.

– Каким это образом?

– Я прошу вас, пока Загряжский [является] губернатором, не оскорблять его, в чем и прошу вашего честного слова!

– А если я вам слова не дам?

– Я вынужден буду арестовать вас.

Опять засопел и процедил:

– Вы не посмеете этого сделать!

– Князь, даю честное слово – сделаю!

– Кто дал вам право?

– Секретная инструкция, высочайше утвержденная!

– Вы не понимаете моего оскорбления и не можете понять.

– Я вам сказал, что я все знаю подробно; думаю, что и сочувствовать вам могу, что вы и увидите.

– В чем же ваше сочувствие? Как вы поймете, что этот подлец из счастливого человека сделал меня несчастным?

– Прошу вас выслушать меня без раздражения. Прежде всего скажу вам, что вы будете счастливы!

– Я вам не верю и вижу, что вы ничего не знаете.

– Эх, почтенный мой князь, какой же я был бы жандарм, если б не знал всего; только публике неизвестно, что я все знаю, и не узнают без нужды.

– Можете вы мне сказать, что вам известно?

– Очень охотно: малодушный хвастун Загряжский считал гордостью для себя похвастать интригой с прекрасной и уважаемой девушкой перед графом Толстым; последний, как вполне благородный и честный человек, счел долгом предупредить вас. Тут правы и Толстой, и вы, князь. Презренно [и подло] виноват [негодяй] Загряжский. Я рад возможности удостоверить вас честным моим словом, что негодяй Загряжский солгал: ничего подобного не было.

– Как вы можете знать и ручаться?

– Князь, еще повторю: я жандарм!

Я вел тему разговора с целью примирить князя с его невестою, потому что видел кавказца страстно влюбленным.

– Но позвольте, вы сами дворянин и можете быть в моем положении; спрашиваю вас, не имею ли я права наказать его?

– Вашего права я не отвергал и не отвергаю, но согласитесь, какое же вам удовлетворение, если вы красивой рукой будете бить [по скверной, подлой роже]? Меня бы не удовлетворила подобная месть!

– Чего же я могу желать или что сделать, по-вашему?

– Вот это дело, мой почтенный князь; спокойно обсудив, можно найти разумный подход. Вы мне сделали вопрос, а я спрошу вас: какого вы хотите удовлетворения?

– Что же вы можете сделать?

– Все, что вы хотите!

[– Неужели?

– Я слов на ветер не бросаю.]

– Ну, а если б я потребовал, чтобы м[ерзавец] сознался, что он солгал?

– Только-то, князь?

– Мне и этого будет довольно!

– Нет, князь, я не того хочу, я обещаю вам, что он должен при вас написать, что он п[одло] солгал и что если болтнет одно слово, то без претензий, где бы ни было, дозволит вам разбить свою рожу.

– Будто вы можете это сделать?

– Даю вам слово, но и вы дайте мне честное слово, что, пока он [является] губернатором, вы не оскорбите его.

– Слово даю вам, но помните, в случае неудовлетворения меня, моя ненависть обратится на вас!

– Согласен, князь, но пока будет секрет.

[Влюбленного легко примирить, сердце (не свой брат), у влюбленного оно властитель! Голова умничает одно, а сердце повелевает другое. Кусочек надежды влюбленному сердцу – с умом не разговаривают!]

С князем Дадьяном мы расстались в мирном настроении. Пошел я к Загряжскому, уведомил его, что князь Баратаев не будет жаловаться дворянам. Сколько было радости, благодарности – даже чересчур! Но зная легкомысленную и шаловливую натуру Загряжского, спускать с веревочки нельзя его. Я нарисовал целый ад мести князя Дадьяна и не ручаюся за его отчаянную решимость.

– Да, я знаю, это кавказский дикарь, у него кинжал всегда готов! Батюшка, помогите, я по гроб буду вам благодарен!

– Погодите, что я могу, то сделаю. Прощайте, мне сегодня необходимо съездить в уезд по делу.

Боже мой, как струсил мой губернатор!

– Как же вы бросите меня на жертву! Мне необходимо будет выйти из дома – дикарь, кинжал!

– Вот как мы сделаем: я прибавлю вам двух жандармов, которым вы после заплатите; выходить не советую, скажитесь больным, а еще лучше прикажите поставить себе дюжину пиявок; это сделается известно и болезнь будет прилична.

– Охотно принимаю ваш совет.

[Как я говорил, в жандармском корпусе не было установленной формы для переписки. Я схватил попавшуюся мне бумагу и своей рукой, без черновой сделал очерк истории, написал, как пишутся комедии: я, князь Баратаев, князь Дадьян, Загряжский – писал, как всегда, откровенно, – подробно; были помарки, но так и пошло к шефу. Помню, кончил тем, что я за свое беспокойство придумал наказать Загряжского дюжиной пиявок. И поставил без подписи: «Продолжение впредь».

Мою руку знали. И Дубельт писал мне, что «в общем вышло так юмористично, что читали все и хохотали, а когда я читал шефу, он много смеялся и хвалил мое веселонравие, – оставил у себя» (мы секретно знали, что это значит).

Я уехал в уезд. Позвольте опустить завесу, жандармы хотят знать чужие дела, а свои не рассказывают. Пожалуй, какой-нибудь читатель введет меня в историю, как граф Толстой ввел Загряжского.]

Возвратясь, нашел моего губернатора в постели. Еще более я настращал его князем Дадьяном. По моему описанию, это был крокодил, пантера! В несколько дней до того деморализовал моего Загряжского, что он впал в отчаяние. Наступил момент: все, что я хотел, мог сделал с Загряжским. Публика догадывалась, со всех сторон сыпались ко мне вопросы, но успех мог быть тогда, когда дело было в одних моих руках, без постороннего участия; публика могла испортить весь эффект. Загряжский ужасно обрадовался, когда я взял на себя прекратить все дело с некоторыми пожертвованиями с его стороны. Загряжский соглашался на все безусловно. Я предложил свидание с князем Дадьяном вечером. Загряжский должен был написать под диктовку князя письмо и вручить ему лично. Загряжский опасался, что при свидании князь пырнет его кинжалом, я показал ему мою саблю, отточенную как бритва, и свидание будет при мне. Загряжский соглашался написать какое угодно письмо, хотя на гербовой бумаге, но только бы не видеться; я требовал свидания, и Загряжский согласился на всё.

В 9 часов вечера князь одет по последней моде во фраке. Загряжский в халате исполнял роль больного. Большой круглый стол в гостиной был поставлен недалеко от дверей спальной жены; я поставил Загряжского около стола со стороны и близ дверей – на случай ретирады; на столе письменный прибор. Привел князя Дадьяна и поставил его на диаметр против Загряжского, а сам стал в средине между них. Оба молчат. Я сказал Загряжскому:

– Князь желает продиктовать письмо – угодно вам написать?

– Охотно исполню все!

– Князь, извольте диктовать.

После «Милостивый государь» князь диктовал, процеживая сквозь зубы:

«Дошедшие до вас слова, сказанные мною о княжне Баратаевой, совершенно ложные и, если я сказал, то утверждаю клятвою, что я солгал. Клятвою утверждаю, что ничего подобного не было, и везде, всегда готов подтвердить это. Если ж я осмелюсь повторить мою ложь или без особого уважения произнести имя княжны, то даю право князю Дадьяну везде и во всякое время бить меня по лицу, как бесчестного человека. [Подписываю собственноручно и добровольно – Загряжский]».

Преотвратительно писал Загряжский, а тут стоя, в испуге – еще хуже, и подал князю Дадьяну. Комическая сторона этой сцены выразилась тем: когда диктовал князь, то, поглядывая на меня, улыбался и, подмигивая, показывал на пишущего Загряжского, – понятно, говорил: «Какой дурак!» Загряжский, улыбаясь, подмигивал мне и выражал глазами: «Какой дурак!» А что я думал, стоя между ними? Позвольте умолчать!

Князь Дадьян, прочитав письмо, положил в карман и с полупоклоном молча ушел. Бедная страдалица-жена Загряжского мучилась во все время не меньше мужа. По уходе князя я очутился в роли благодетельного гения, благодарности, чуть ли не молитвы за спасение от бед и напастей. [Успел побывать у князя Дадьяна. Тот унизился до глубокого поклона, даже назвал благородным джентльменом.] Князь Дадьян совершенно удовлетворился [и искренно повторял, что относительно невесты его – все ложь.

На другой день я написал шефу окончание. Не пропуская малейшей подробности. Из всей истории составился фарс, приложил копию глупого письма Загряжского к князю Дадьяну.] Князь Дадьян объяснился с князем Баратаевым и с ожившей для радостей невестой. Мне остается сказать: я там был, мед, пиво пил. Все счастливы, довольны, но конец-то вышел трагический. Чрез три недели указ об увольнении губернатора Загряжского и высочайшее повеление «впредь никуда не определять»[196]196
  Хотя в публикации 1878 г. фамилия губернатора была скрыта под буквой «Z» и отсутствовал рассказ об отчете в «юмористическом духе», отправленном Стоговым в III отделение, а также упоминание о слезах и отчаянии Загряжского, бывший губернатор тотчас же прислал в редакцию письмо-протест. «Говорю категорически, – гневно писал он, – все, что г. Стогов повествует в своих рассказах об этом Z, если только он разумел под этой буквою меня, то положительно выдумка и клевета». Подчеркивая, что он не желает останавливаться на мелочах, Загряжский обращал внимание на «самый крупный факт», опровергающий «измышления» Стогова. Как следует из присланного им в редакцию формулярного списка, он продолжал государственную службу и после отъезда из Симбирска и вышел в отставку по болезни только в 1867 г. и по своему прошению. Загряжский требовал предоставить ему возможность в той же «Русской старине» опубликовать свои собственные воспоминания, чтобы всем окончательно стало ясно, что «Записки» Стогова – это «оскорбительное, грязное, лживое и недостойное никакого порядочного человека марание бумаги». Редакция принесла Загряжскому свои извинения, в № 1 за 1879 г. были опубликованы его письмо и выдержки из формулярного списка, ему было обещано опубликовать его мемуары, как только они будут завершены. Но мемуары так и не появились.
  Таким образом, видно, что рассказ Стогова порой нуждается в коррективах, а особенно его неоднократные упоминания о том, что то или иное должностное лицо увольняется с предписанием «впредь никуда не определять». И все же в данном случае есть все основания больше доверять Стогову, нежели Загряжскому. Рассказ Стогова можно сравнить с воспоминаниями преемника Загряжского на посту симбирского губернатора – И. С. Жиркевича, которого Загряжский не пытается опровергать. Жиркевичу не свойственна эмоциональность и склонность к преувеличениям, характерные для Стогова; к тому же он не одобряет некоторые поступки жандармов (Флиге и Стогова) в отношении своего предшественника. Однако его рассказ отличается от рассказа Стогова не по сути, а лишь в деталях (и не только относительно Загряжского). Жиркевич подтверждает, что отставке Загряжского предшествовала размолвка между ним и губернским предводителем Баратаевым, чью дочь скомпрометировал губернатор, будучи «нескромен в речах и часто без размышления о последствиях». Он также подтверждает, что конфликт получил очень широкий резонанс – ив Симбирске, и в столице (правда, в качестве информаторов он называет не Стогова, а управляющего удельною конторою А. В. Бестужева и жандармского полковника К. Я. Флиге). Подробный пересказ наставлений, полученных Жиркевичем от Николая I перед отправкой в Симбирск, вскрывает причину смены губернатора: «Я им [Загряжским. – Е. М.] был, впрочем, доволен, но он занемог – политически разумеется! (Государь улыбнулся). У него вышли какие-то дрязги с губернским предводителем Баратаевым. Личности, о которых я и знать бы не хотел. Они могли между собой разведаться, как им угодно. Мы бы сквозь пальцы посмотрели на это, но, к несчастью, и моему неудовольствию вмешалось тут дворянство! Оно готово на все и много делает полезного, но на этот раз поступило крайне неосмотрительно, вмешиваясь в это дело. До той минуты, когда я назначил вас в Симбирск губернатором, оно в Загряжском должно было знать своего прямого и настоящего начальника. Загряжский не умел поддержать звания своего, как следует. Теперь вашему пр[евосходительст]ву предстоит труд поставить звание оное на ту точку, с которой оному не следовало спускаться».


[Закрыть]. Мой кредит высоко поднялся в Симбирске.

[Ну, чем не повесть, хотя справедливая быль – добродетель торжествует, порок наказан.]

Бывший губернатор Загряжский горько жаловался, что он не знает причины, по которой лишился места, что он так беден, что не знает, как выехать и вывезти семейство (у него была одна дочь[197]197
  Дочь А. М. Загряжского, Елизавета Александровна (1823–1895), вышла замуж за Льва Сергеевича Пушкина в 1843 г. Сам А. М. Загряжский приходился к тому же дальним родственником жене А. С. Пушкина.


[Закрыть], которая, если не ошибаюсь, после была женою брата Пушкина). [Зашел я к Загряжскому, он растрепан, в халате, отчаяние полное, плачет он, плачет жена – жалуются оба мне, что не знают причины увольнения и спрашивают меня, не слыхал ли я чего? Просили заступиться перед графом Бенкендорфом. Я отвечал – причин совершенно не знаю, но обещал покровительство.]

Откупщик Бенардаки подарил Загряжскому карету. Добряки дворяне собрали деньги и поручили Бенардаки отдать Загряжскому от своего имени. Уехал Загряжский без проводов.

Вместо Загряжского назначен Жиркевич. В «Старине» есть посмертные записки его; мне приходится сказать о нем, как стороннему зрителю.

После графа Протасова полковник Флиге продолжал в Симбирске; дела ему не было, да едва ли он способен был на дело[198]198
  Оценка деловых качеств Флиге, данная Стоговым, во многом совпадает с оценкой Жиркевича, которого Флиге за короткий срок довел буквально до белого каления, забрасывая записками о своих поездках, неисправных дорогах, мостах, нескорой явке чиновников и «разном подобном вздоре». При этом Флиге требовал ответа от губернатора. «Между прочим, – вспоминал Жиркевич, – доходили до меня слухи, что в уездах, куда отправлялся г. Ф[лиге], все занятия сопровождающих членов земской полиции заключались в том, что отводят и устраивают ему квартиру, доставляют ему разные житейские выгоды… Выведенный последнею запискою Ф[лиге] из терпения, я отвечал ему, что я искал в законах формы переписки с жандармскими штаб-офицерами, но ближайшего применения не нашел, как ту, которая указана для командиров баталионов внутренней стражи (те губернатору доносят, а губернатор к ним пишет отношения), что отчетом в моих действиях я обязан только Государю и Сенату… Разумеется, мой ответ ему не понравился. Он возразил мне, что я его обидел… что он имеет счастие носить один мундир с графом Бенкендорфом… Ответ мой ныне вынуждает его приостановить всякую переписку со мной и впредь все, что дойдет до его сведения, на основании «секретной инструкции», будет прямо доносить своему графу. Я благодарил Ф[лиге] за первое со времени нашего знакомства приятное для меня извещение, ибо окончание этой корреспонденции убавит у меня дела – и затем я решился все записки Ф[лиге], от прибытия моего в губернию, включительно с последним отзывом, а также копии с моих отношений, представить министру с просьбой устранить от меня назойливую и бесполезную переписку жандармского офицера, а равно и фамильярные, в сюртуке, визиты».


[Закрыть]. Он предполагал что-то начать, все думал начать, но так ничего и не начал; он даже не знал, что я делаю; губернии ему не поручали, а числился он при штабе; может быть, забыли о нем или хотели забыть. За действие при графе Протасове я получил подполковника, а Флиге – Владимира на шею[199]199
  Орден святого равноапостольного князя Владимира – одна из высших наград в Российской империи; имел 4 степени; на шее носились ордена Св. Владимира 2-й и 3-й степеней, но полковник мог быть награжден лишь орденом 3-й степени.


[Закрыть]. За что ему? Не знаю! Корпус жандармов избавился от него, сделав его подольским губернатором, где он был – калиф на час. Я же и был на его похоронах в Киеве. Припомнилась мне деятельность Флиге в Симбирске. Пишет ко мне Дубельт и присылает донос на меня от Флиге, [что я все свои донесения пишу на коленях Марьи Петровны. Дубельт добавляет, что «шеф приказал тебе сказать – пиши хоть на брюшке твоей красавицы, только пиши чаще».] Не хотел я показать Флиге его глупости, да и редко с ним виделся.

Так было недавно, с небольшим 40 лет, но, как ни бужу свою память, не могу добиться от нее воспроизведения момента с подробностями, как явился Жиркевич в Симбирск[200]200
  Ср. с воспоминаниями самого Жиркевича: «В Симбирск я приехал ночью с 30-го на 31-е марта. Въехавши в город, велел ямщику везти себя в лучшую гостиницу, строго запретив объявлять, что я губернатор. Подъехавши к каким-то воротам, принялись стучать, чтобы вызвать дворника, который после долгих ожиданий, наконец, явился и повел нас в номер, в котором не было даже зимних рам… Холод и сырость в номере были невыносимые. Все убранство ее состояло из 3 или 4 просиженных соломенных стульев, из неокрашенной, загаженной мухами и клопами кровати с соломенным тюфяком, железного сломанного ночника и стен, унизанных прусаками… Делать было нечего, безропотно покорился я своей участи, и… сидя на стуле, не решаясь лечь на кровать, продремал до света. В 6 часов послал человека с подорожной оповестить полицмейстера, что новый губернатор ночевал уже в городе».


[Закрыть], и думаю, едва ли солгу, сказав, что никто этого не знал; как тогда, так и теперь, не сумею объяснить: пешком пришел или приехал Жиркевич? Днем или ночью? Как-то все вдруг узнали, что новый губернатор занимается делами. Говорили в обществе о Жиркевиче так, как будто он давно уже губернатором. Всезнайки рассказывали: когда спросили его, когда он позволит представиться чиновникам? – он отвечает: «Зачем беспокоиться, я с господами служащими познакомлюсь, занимаясь вместе с делами». В губернском городе все знают, кто что ест, о приезжем известно – богат, беден, скучен, весел, играет ли, танцует ли, даже хорошо ли говорит по-французски и проч. О Жиркевиче я не слыхал ни одного вопроса, никто не интересовался и почти не упоминалась фамилия: просто говорили: «губернатор». Я куда-то ездил; возвратясь, немедленно явился к новому губернатору. В зале два чиновника с кипами бумаг; я просил доложить, отвечали: «Не приказано» и указали на отворенную дверь в кабинет. Губернатор у стола, уложенного бумагами, на двух стульях – дела. Только я вошел, Жиркевич встал навстречу мне. Он был больше среднего роста (вершков восьми); правильное и, можно сказать, красивое лицо, но не только серьезное, почти суровое выражение, темно-русые волосы приглажены по-военному; в форменном штатском сюртуке, застегнутом на все пуговицы – видна привычка к военной форме. Жиркевич был сухого сложения, но не худ; поклон, движения мне напомнили воспитание в корпусе; говорил скоро, как-то отрывисто. Пригласил сесть. Думаю, захочет знать о губернии, об обществе. Ничуть не бывало, хоть бы слово спросил, а от кого же узнать, как не от жандарма! Странное впечатление сделал на меня Жиркевич. Он вежлив, но очень молчалив; все вопросы его касались только лично меня. Я попробовал сказать шутку – он не слыхал; я хотел заинтересовать его серьезным – не обратил внимания. Откланявшись, я решительно не мог составить себе понятия о характере Жиркевича. [Мог сказать себе только – посмотрю!]

Жиркевич скоро отдал мне визит, и опять странность – пешком, тогда как в Симбирске и мещане не ходили, а ездили; я не сказался дома; на карточке просто: «Иван Степанович Жиркевич».

Зашел к Жиркевичу вечером – читает и подписывает бумаги; около стоит правитель канцелярии Раев. Жиркевич отпустил Раева, сказав: «Я бумаги к вам пришлю». Ну, думаю, теперь разговоримся. Жиркевич все в форменном застегнутом сюртуке, был очень вежлив, говорил о погоде, местоположении города – сухая [материя][201]201
  В публикации 1903 г.: «история».


[Закрыть]! Я коснулся было общественной жизни, что дворяне любят веселиться и привыкли, чтоб участвовал с ними губернатор. Он отвечал, что как обделается с делами, то и он не прочь разделить общее удовольствие. Но так и не обделался! Я рассказал какой-то анекдот, думая сорвать улыбку – рассказ мой прошел мимо! Видаясь по разным случаям с Жиркевичем, я всегда заставал его за бумагами и составил о нем себе понятие, что это человек дела. Он всегда был как-то сдержан, очень вежлив, но малейшая несправедливость, плутовство по делам – выводили его из себя; вспылив, он уже не знал границ гнева. Много ходило рассказов по городу, как он, забывшись, гнался до крыльца за советником. Мошенники для него теряли личность, но зато и боялись его чиновники!

Жиркевича полюбить очень трудно, но нельзя было не почитать его, нельзя было не уважать честной его деятельности, его бескорыстия; он отдался весь, без остатка, полезному служебному труду. Жиркевич был ходячий закон. Узнавши его, я готов был поклоняться ему, но, к сожалению, видел, что он не по дому пришелся в Симбирске. Мои сношения с ним были прекрасны, но сухи и немного скучны, [прозаичны для моего веселонравия.]

Я заговаривал с дворянами, как бы губернатора завлечь в общество? Мне отвечали: «Зачем? Он приезжий, должен сам искать нас; не хочет, пусть будет губернатором, мы ему не мешаем и не нуждаемся в нем».

На последних выборах губернский предводитель князь Баратаев, прослужив предводителем, если не ошибаюсь, лет 18, отказался: на него сильно подействовала рассказанная история, он заболел от огорчения.

Вместо князя Баратаева выбрали отставного генерал-майора Бестужева; он был старый холостяк, веселонравный, часто впадал в роль буффа[202]202
  Шутка, фарс (от итал. buffa).


[Закрыть]. [С добрым толстяком я и прежде был хорошим приятелем, а как стал он губернским предводителем, мы подружились, и пока я не был женат, он, приезжая из деревни, всегда жил у меня. Может быть, пустяковый случай выразит немного его веселый характер. Приехал к нему в отпуск только что выпущенный из артиллерийского училища родной племянник С., которого Бестужев любил как родного сына – молодой человек прекрасно учился и достоин был любви, был красив и похож на дядю. Нельзя не заметить, что юноша за обедом не ест кислого, острого. Дядя в другой комнате к допросу племянника; слышу: сердится, бранит дядя. Оказалось, племянник болеет болезнью прапорщика, дядя сердится не за болезнь, а за то, что он с первого же дня не доставил ему случая быть молодцом. Сейчас доктора Лапчинского, лекарства прописаны на имя дяди, который с рецептами и лекарствами – по всем родным и знакомым, особенно старым кузинам, по секрету, но с гордостью признается, что сшалил и попался; это было так комично, что все общество хохотало. Дядя считал за [это] многим обязан племяннику.]