Текст книги "Вожделеющее семя"

Автор книги: Энтони Берджесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

Глава 9

– Дорогая моя…

– Любимый, любимый, любимый…

Они страстно обнялись, дверь оставалась открытой.

– Умммм…

Дерек высвободился из объятий и захлопнул дверь ударом ноги.

– Мы должны быть осторожны, – проговорил он. – Не поручусь, что Лузли не притащился за мной и сюда.

– Ну а хоть бы и так! Ты же можешь навестить своего брата, если тебе так хочется? Или не можешь? – спросила Беатриса-Джоанна.

– Не говори глупостей. Лузли очень въедливый, я бы так сказал об этой маленькой свинье. Он может разузнать часы работы Тристрама.

Дерек приблизился к окну и немедленно отошел от него, смеясь над своей глупостью: под ним так много этажей и так много неотличимых друг от друга букашек ползает внизу!

– Похоже, у меня нервишки разгулялись, – заметил он. – Это просто потому, что… ну, кое-что происходит. Я должен быть у Министра сегодня вечером. Кажется, мне светит хорошее место.

– Что за место?

– Да работа такого рода, что, боюсь, мы не сможем видеться часто, некоторое время, во всяком случае. Работа связана с ношением униформы. Сегодня утром приходили портные, снимали мерки. Большие дела закручиваются…

Дерек сбросил с себя шкуру бесполого франта, носимую на людях. Сейчас он выглядел мужчиной, решительным и сильным.

– Это значит, – заключила Беатриса-Джоанна, – что ты получишь работу, которая будет для тебя важнее, чем я. Правильно?

Когда он вошел в квартиру и обнял ее, то в какое-то сумасшедшее мгновение ей захотелось уговорить его бежать куда-нибудь вместе, жить всегда на одних кокосовых орехах и любить друг друга среди баньянов. Но затем женское желание наилучшим образом использовать то, что есть, возобладало.

– Мне иногда хочется узнать, – снова заговорила Беатриса-Джоанна, – действительно ли ты думаешь так, как говоришь? О любви и обо всем прочем.

– Ах, милая ты моя, – нетерпеливо проговорил Дерек, у которого не было никакого желания заниматься игривой болтовней, – послушай меня: сейчас происходят события, которые гораздо важнее любви. Тут речь идет о жизни и смерти.

Типично мужские рассуждения.

– Чушь! – выпалила Беатриса-Джоанна.

– … чистки, например, если ты знаешь, что значит это слово. Перемены в Правительстве. Безработных призывают на службу в полицию. Да, события большие, большие…

Беатриса-Джоанна принялась всхлипывать, стараясь выглядеть маленькой, слабой и беззащитной.

– Сегодня был такой ужасный день, – прошептала она. – Я чувствую себя такой несчастной, такой одинокой…

– Дорогая моя! Я грубое животное. – Дерек снова обнял ее. – Я очень виноват. Я думаю только о себе.

Довольная Беатриса-Джоанна продолжала всхлипывать. Дерек целовал ее щеки, шею, брови, погружал свои губы в ее золотистые волосы. Она пахла мылом, он – всеми благовониями Аравии. Обнявшись, неловко ступая, словно в каком-то не имеющим ритма танце, они прошли в спальню. Прикосновение к кнопке выключателя – и кровать, описав дугу, наподобие той, которую изобразил мелом Тристрам, говоря о Пелфазе, опустилась на пол. Дерек быстро разделся, обнажив сухощавое тело, покрытое буграми и лентами мышц. Потухший глаз телевизионного экрана мог наблюдать сверху сплетение тел (мужского, красновато-коричневого, цвета хлебной корочки, и женского – перламутрового, слегка оттененного голубым и карминовым цветами), вступление к акту, который был одновременно и прелюбодеянием, и кровосмешением.

– Ты не забыла?.. – свистящим шепотом спросил Дерек. Сейчас уже больше не могло быть равнодушного наблюдателя, способного вспомнить о миссис Шенди и ухмыльнуться при этом.

– Нет, нет!

Она приняла таблетки, все было в порядке.

И только тогда, когда было уже поздно, она вспомнила, что таблетки были болеутоляющими, а не противозачаточными. Привычка иногда подводит. Но теперь уже ничего не поделаешь, да и все равно.

Глава 10

– Продолжайте работать над этой темой, – проговорил Тристрам, непривычно хмурясь. – Почитайте дальше сами.

Седьмой четвертый класс широко открыл глаза и рты.

– Я иду домой, – объявил Тристрам. – На сегодня с меня достаточно. Завтра будет контрольная, материал в ваших учебниках, со страницы двести шестьдесят семь по страницу двести семьдесят четыре включительно. Тема – «Хронический страх ядерной войны и пришествие Вечного Мира». Данлоп! – резко оборвал себя Тристрам, – Данлоп!

Лицо у мальчика было словно резиновое, но в эпоху тотальной национализации его фамилия ничего не говорила окружающим.

– Ковыряться в носу – очень некрасивая привычка, Данлоп, – укоризненно проговорил Тристрам.

Класс захихикал.

– Продолжайте изучать эту тему, – повторил Тристрам у двери, – и желаю вам хорошо провести день. Вернее, уже вечер, – поправился он, глядя на розовеющее небо над морем. Как ни странно, но английский язык не выработал словесной формулы прощания, подходящей для этого времени дня. Что-то вроде Интерфазы. День пелагианский, ночь августинская…

Тристрам решительно вышел из класса, прошагал по коридору к лифту, быстро спустился вниз и покинул огромное здание школы.

Никто не препятствовал его уходу. Учителя никогда не покидали классов до звонка, следовательно, Тристрам, некоим мистическим образом, еще находился на работе.

Медленно, как ледокол, он пробился сквозь толчею на Эп– роуд, где людские потоки текли одновременно в различных направлениях, и повернул налево, на Даллас-стрит. Там, перед поворотом на Макгиббон-авеню, Тристрам увидел то, что, вроде бы без всякой причины, заставило его похолодеть.

На дороге, мешая несильному движению, в положении «вольно» стояла рота полицейских в серой форме – три взвода во главе с взводными командирами. За ротой наблюдала толпа зевак, державшихся на приличном расстоянии. Многие из полицейских глупо улыбались, переминаясь с ноги на ногу. «Новобранцы, последний призыв», – догадался Тристрам. Тем не менее каждый из них уже был вооружен коротким, тускло поблескивавшим карабином. Брюки полицейских суживались на щиколотках у черных эластичных резинок, стягивавших верхнюю часть ботинок на толстой подошве; странно архаичными выглядели приталенные кителя, воротнички рубашек с поблескивавшими на них латунными запонками и черные форменные галстуки. Головы полицейских были увенчаны серыми фуражками, а высоко надо лбами сияли кокарды.

– Приискивают им работу, – заговорил человек рядом с Тристрамом. Это был небритый мужчина в темном порыжевшем одеянии, хилого телосложения, но, несмотря на это, с жирной складкой под подбородком. – Это безработные. Бывшие безработные, – поправил он сам себя. – Наконец-то Правительство что-то сделало для них. Вон там мой зять, смотрите, второй от конца в первом ряду.

Небритый показал на зятя с таким гордым видом, словно в строю стоял он сам.

– Работу им дают, – повторил незнакомец. Он был явно одиноким человеком, радовавшимся возможности с кем-нибудь поговорить.

– В чем дело? Что все это значит? – спросил Тристрам. Но он знал. Это был конец Пелфазы: людей собирались заставить быть хорошими. Он почувствовал легкий страх за себя. Может быть, ему следовало вернуться в школу? Если он вернется прямо сейчас, то, возможно, никто ничего не узнает. Он поступил глупо, раньше он ничего подобного не делал. Может быть, позвонить Джослину и сказать, что он ушел раньше потому, что почувствовал себя плохо?..

– Они кое-кого призовут к порядку, – сказал худой человек с жирным подбородком. – Слишком много развелось молодых хулиганов, которые ночами болтаются по улицам. Не очень-то строго с ними обращаются, да-да. Учителя не имеют больше над ними никакой власти.

– Некоторые из этих новобранцев подозрительно похожи на таких молодых хулиганов, – осторожно заметил Тристам.

– Вы что, хотите сказать, что мой зять хулиган?! Да это лучший парень на свете! А он безра… он был безработным четырнадцать месяцев. Он не хулиган, мистер.

Перед строем появился офицер. Он был молодцеват, форменные брюки плотно облегали ягодицы, серебряные полоски на погонах поблескивали на солнце, на бедре висел пистолет в дорогой кобуре из кожзаменителя.

– Рота-а-!.. – закричал офицер неожиданно мужественным голосом. Рота застыла, словно в ожидании удара.

– Смир-р-р-на-а!

Команда прогремела, как булыжник, полицейские кое-как приняли положение «смирно».

– По местам несения службы… Разой-й… – Звук колебался между двумя аллофонами, – … дись!

Кто-то из полицейских повернулся налево, кто-то направо; некоторые выжидали, чтобы потом сделать то, что будут делать другие. Из толпы послышался смех и презрительные хлопки. Скоро улица заполнилась разрозненными группами смущенных полисменов.

Тристрам почувствовал что-то вроде тошноты и направился к небоскребу «Эрншоу». В подвале этой толстой и скучной башни находилась забегаловка под названием «Монтегю». Единственным доступным опьяняющим напитком в эти дни был едкий продукт перегонки из кожуры овощей и фруктов. Его называли «алк», и выдержать это питье неразбавленным мог только самый простонародный желудок.

Тристам положил на стойку тошрон и получил стакан с мутным и липким спиртным напитком, щедро разбавленным оранжадом. Других напитков теперь не существовало. Поля с хмелем, виноградники в древних центрах виноградарства исчезли так же, как и пастбища, табачные плантации Вирджинии и Турции. Все эти земли теперь были засеяны более необходимыми зерновыми культурами. Мир был почти вегетарианским, некурящим и непьющим (если не считать алка).

Тристрам мрачно прикончил первый стакан. После второй порции этого оранжевого огня стоимостью в тошрон ему показалось, что напиток не так уж и плох. «Повышение накрылось, Роджер мертв… А Джослин – да пошел он к черту!»

Тристрам почти добродушно оглядел тесную маленькую забегаловку.

Гомо, некоторые с бородами, чирикали между собой в темном углу; за стойкой бара сидели в основном гетеро с угрюмыми лицами. Жирный бармен с толстым задом подошел к вделанному в стену музыкатору, засунул в прорезь таннер и выпустил, словно зверя из клетки, скрипучий опус конкретной музыки: ложки стучали по железным тарелкам, Министр Рыбоводства произносил речь, вода лилась в туалетный бачок, ревел какой-то мотор. Запись была сделана задом наперед, что-то усилено, что-то приглушено, и все тщательно смикшировано.

Мужчина рядом с Тристрамом произнес: «Дикий ужас». Он сказал это бочонкам с алком, не поворачивая головы и еле двигая губами, словно не хотел, чтобы его слова послужили поводом для завязывания разговора. – Один из бородатых гомо принялся декламировать:

Мертвое дерево, мертвое дерево, мертвое дерево мое – отдайте, Землю засохшую, землю засохшую, землю засохшую – не поливайте, Корку стальную, корку стальную, корку стальную сверлом пронизайте, В тесные дыры, в тесные дыры, в тесные дыры богов запихайте!

– Чушь собачья! – уже громче проговорил незнакомец. Потом он медленно и осторожно повел головой из стороны в сторону, пристально изучив Тристрама справа от себя, а затем пьяницу слева, словно один был скульптурным изображением другого и нужно было удостовериться в сходстве.

– Знаете, кем я был? – задал он вопрос Тристраму.

Тристрам задумался: перед ним сидел мрачный человек с глазами, глубоко сидящими в черных глазницах, с красным крючковатым носом и стюартовским ртом.

– Дайте мне еще один такой же! – крикнул незнакомец бармену, швыряя деньги. – Я так и думал, что вы не сможете догадаться, – злорадно констатировал он, поворачиваясь к Тристраму. – Так вот… – Незнакомец осушил стакан с неразбавленным алком, причмокнул губами и шумно выдохнул: – Я был священником! Вы знаете, что это такое?

– Какая-то разновидность монаха. Что-то связанное с религией, – ответил Тристрам, поразив незнакомца до глубины души, не хуже самого Пелагия. – Но теперь, – продолжал Тристрам наставительно, – нет никаких священников. Их нет уже сотни лет.

Незнакомец вытянул вперед руки с растопыренными пальцами, словно хотел проверить, не трясутся ли они.

– Вот они, – возбужденно проговорил он, – каждый День творили чудо! – Потом, уже более спокойно, незнакомец добавил: – Немного все же осталось. В одном-двух очагах сопротивления в провинциях. Среди людей, которые не согласны со всем этим либеральным дерьмом. Пелагий был еретиком, – заявил незнакомец. – Человек нуждается в милосердии Божьем.

Он снова обратился к своим рукам, принявшись тщательно рассматривать их, словно врач, отыскивающий маленький прыщик, который бы возвещал о начале болезни.

– Еще этой дряни! – приказал незнакомец бармену, на этот раз используя руки для поисков денег в карманах.

– Да! – снова обратился он к Тристраму. – Есть еще священники, хотя я и не являюсь более таковым. Меня выгнали,

– прошептал незнакомец, – лишили сана. О Боже, Боже, Боже!

Теперь он вел себя, как на сцене. Один или два гомо захихикали, услышав имя Божие.

– Но они никогда не смогут лишить меня этой силы, никогда, никогда!

– Сесиль, старая корова, ты!

– О-о, вот это да, только посмотрите, что на ней надето! Гетеро тоже повернулись посмотреть, хотя и с меньшим энтузиазмом.

В забегаловку, широко улыбаясь, вошли трое полицейских– новобранцев. Один из них исполнил короткий степ-данс, после чего застыл, отдавая честь. Второй делал вид, что расстреливает посетителей из карабина. Приглушенно звучала холодная конкретная музыка. Гомо улыбались, негромко похохатывали, обнимались.

– Меня лишили сана не за такие вот штуки, – снова заговорил незнакомец. – Это была настоящая любовь, настоящая, а не такая богомерзкая пародия, – кивнул он в сторону веселящейся группы полицейских и гражданских. – Она была очень молода, всего семнадцать лет. О Боже, Боже! Но, – сказал он твердо, – они не смогут отнять эту божественную силу! – Экс-священник снова уставился на свои руки, на этот раз с видом Макбета. – Они не смогут отнять богоданную способность превращать хлеб и вино в тело и кровь Господни. Но теперь нет больше вина. И папа – старый-престарый человек

– на острове Святой Елены. А я – жалкий клерк в Министерстве топлива и энергетики, – заключил незнакомец без всякого наигранного уничижения.

Один из гомо-полицейских сунул в музыкатор таннер. Танцевальная мелодия вырвалась неожиданно, словно лопнул пакет со спелыми сливами. Это была комбинация абстрактных шумов, записанных на фоне медленного, глубоко скрытого, переворачивающего внутренности ритма. Один из полицейских пригласил на танец бородатого гражданского. Они танцевали красиво – Тристрам должен был признать это, – замысловато и грациозно. Но поп-расстрига не мог скрыть отвращения.

– Мерзкое зрелище, – заявил он. Когда один из нетанцующих гомо прибавил звук, экс-священник неожиданно громко закричал: «Заткните эту чертову машинку!»

Гомо уставились на него с заметным интересом, танцоры, все еще покачивающиеся в объятиях друг друга, смотрели на него, раскрыв рты.

– Ты сам заткнись, – проговорил бармен. – Нам здесь неприятности не нужны.

– Противоестественное сборище ублюдков! – орал незнакомец. – Грех содомский! Бог поразит всю вашу шайку смертию!

Тристрам наслаждался руганью бывшего священнослужителя.

– Ты, старый пакостник, – зашипел на него один из гомо.

– Где твои манеры?

И тут священником занялась полиция. Все было сделано быстро, грациозно и весело. Это было не то насилие прошлого, о котором Тристрам читал в книгах. Зрелище было скорее забавным, чем шокирующим. Однако уже через несколько секунд поп-расстрига глотал воздух окровавленным ртом, беспомощно навалившись на стойку.

– Вы его друг? – спросил Тристрама один из полицейских.

Тристрам был поражен, заметив, что губы полицейского были намазаны черной помадой, в тон с галстуком..

– Нет, – ответил Тристрам. – Нет. Первый раз в жизни вижу.

Он выпил свой алк-энд-орандж и двинулся к выходу.

– И вдруг запел петух, – прохрипел бывший священник. – Это моя кровь, – понял он, вытирая рот. Он был слишком пьян, чтобы чувствовать боль.

Глава 11

Спад наступил с волшебной одновременностью, теперь они лежали, дыша почти спокойно, его рука покоилась под ее расслабленным телом, и тут она спросила себя, а так ли уж ей хотелось в конце концов, чтобы этого не случилось? Дереку Беатриса-Джоанна ничего не сказала, ведь это была ее забота. Сейчас она чувствовала себя несколько отстранение, отдельно от Дерека, так, как может чувствовать себя поэт после написания сонета – совсем не связанным с пером, которым писал. Иностранное слово Urmutter возникло в ее подсознании. Что это значит?

Дерек первым выплыл на поверхность бытия и лениво спросил:

– Интересно, который сейчас час?

(«Мужчины – неисправимые животные».) Она не ответила.

– Я не могу понять, – заговорила Беатриса-Джоанна вместо ответа на вопрос, – всю эту ложь и лицемерие. Почему люди должны притворяться не тем, что они есть на самом деле? Все это какой-то мерзкий фарс. – Ее слова звучали резко, но сама она еще находилась как бы вне времени. – Ты любишь, любишь… Ты любишь, любишь больше, чем все мужчины, которых я когда-либо знала. И все же относишься к любви, как к чему– то постыдному.

Дерек глубоко вздохнул:

– Дихотомия. – Он вяло бросил ей это слово, как мячик, набитый утиным пухом. – Вспомни о человеческой дихотомии.

– А как насчет, – Беатриса-Джоанна зевнула, – человеческого объяснения, что это такое?

– Раздвоенность. Противоречивость. Инстинкты говорят нам одно, а разум другое. Если бы мы позволили этой раздвоенности овладеть нами, могла бы случиться трагедия. Лучше смотреть на это, как на комическое недоразумение. Мы были правы, выбросив Бога и водрузив на его место мистера Лайвгоба. Бог – трагическая концепция.

– Не понимаю, о чем ты говоришь.

– А, пустяки.

Теперь Дерек зевнул сам, показав белоснежные пластиковые зубы.

– Несовместимые притязания прямой и круга. Ты – прямая, в этом твоя беда.

– Я круглая! Я сферическая. Посмотри…

– Физически – да. Умственно – нет. Ты все еще дитя инстинктов, несмотря на годы ученья, на все эти призывы и пропаганду в фильмах, действующую на подсознание. Тебе совершенно наплевать на то, что творится в мире ив Государстве. А мне нет.

– А почему это должно меня интересовать? У меня своя собственная жизнь, которую нужно прожить.

– У тебя вообще не было бы жизни, если бы не люди вроде меня. Каждый из нас является частичкой Государства. Предположим, – продолжал Дерек уже серьезно, – что уровень рождаемости никого не заботит. Предположим, что никому нет дела до того, что прямая рождаемости стремится все дальше и дальше, в бесконечность. Да мы буквально с голода подохнем! Гоб знает, мы ведь и сейчас питаемся не слишком хорошо. Нам удалось достичь некоторой стабильности (благодаря моему департаменту и схожим департаментам во всем мире), но она не может сохраняться очень долго, во всяком случае при нынешнем положении дел.

– Что ты имеешь в виду?

– Это старая история. Сейчас либерализм господствует, а либерализм означает слабость. Мы уповаем на образование и пропаганду, на бесплатные контрацептивы, абортарии и соболезновательные. Мы поощряем непродуктивные формы сексуальной активности. Нам нравится обманывать себя мыслью, что люди достаточно хороши и мудры и помнят о своих обязанностях. И что же происходит? Вот пример: несколько недель назад стало известно, что у одной супружеской пары в

Западной провинции шестеро детей. Шестеро! Скажи пожалуйста! И все живы к тому же. Очень старомодная парочка – богопоклонники. Плели что-то о воле Божьей и прочую чепуху. Один из наших служащих беседовал с ними, пытался беседовать с ними, пытался взывать к их здравому смыслу… Представь себе – восемь человек в квартирке меньше этой! Но им как об стенку горох. Наверняка у них есть Библия. Гоб знает, где они ее откопали. Ты когда-нибудь видела Библию?

– Нет.

– Ну, это такая древняя религиозная книга, полная непристойностей. Там говорится, что попусту расточать ваше семя – большой грех и что если Бог любит вас, то он наполнит ваш дом детьми. И написана к тому же на старом языке. В общем, эта парочка все время ссылалась на эту. книгу. Болтали что-то о плодородии, проклятой смоковнице и прочее в том же роде. – Дерека передернуло: его ужас был искренним. – И ведь они совсем молодые люди!

– Что с ними стало?

– А что с ними сделаешь? Сказали им, что есть закон, ограничивающий количество детей только одними родами, удачными или неудачными – неважно, но они ответили, что это безнравственный закон. «Если Бог не собирался делать человека плодовитым, – заявила парочка, – то зачем Он наделил людей инстинктом размножения?» Им разъяснили, что бог – это устаревшее понятие, но они этого не признают. Им сказали, что у них есть долг по отношению к своим ближним, это они признают, но никак не могут понять, почему ограничение размеров семьи превратилось в долг. Очень сложный случай.

– И им ничего не было?

– Да ничего особенного. Оштрафовали. Предупредили о том, что у них больше не должно быть детей. Надавали противозачаточных таблеток и послали на инструктаж в местную клинику по контролю над рождаемостью. Но похоже, что они так и остались при своем мнении. И ведь таких людей много по всему миру: и в Китае, и в Индии, и в Ост-Индии – вот что пугает. Вот почему и необходимы изменения. Глядишь на цифры народонаселения – и волосы дыбом встают. Мы уже на несколько миллионов в плюсе. А все потому, что верим людям. Вот увидишь, через день-два нам пайки урежут. Так который же час? – снова спросил Дерек. Вопрос был скорее риторическим: он мог бы, если бы захотел, вынуть руку из-под теплого расслабленного тела Беатрисы-Джоанны, вытянувшегося до дальнего угла крошечной комнатки, и посмотреть на микрорадио, где был и циферблат. Но ему было слишком лень двигаться.

– Думаю, что-нибудь вроде половины шестого, – ответила Беатриса-Джоанна. – Можешь проверить по телеку, если хочешь.

Без труда вытянув свободную руку, Дерек щелкнул выключателем у изголовья. Легкая штора, опустившись, закрыла окно, оставив света как раз в меру, и через одну-две секунды с потолка послышалось легкое бульканье и повизгивание конкретной музыки. Как раз такую музыку – без духовых, без струнных, без ударных – рассеянно слушал в этот момент потягивающий алк Тристрам. Звучали генераторные лампы, водопроводные краны, корабельные сирены, громовые раскаты, шаги и вокализ в ларингофонах; все это было перемешано и перевернуто, с тем чтобы создать короткую симфонию, призванную скорее услаждать, чем возбуждать.

Телеэкран над головами Дерека и Беатрисы-Джоанны молочно засветился, и внезапно на нем появилось цветное стереоскопическое изображение статуи, венчавшей Дом Правительства: каменные глаза, причудливая борода; мощный нос, рассекающий ветры, вызывающе блестел. Облака за статуей летели, словно куда-то спеша, небо было цвета школьных чернил.

– А вот и он, наш святой-покровитель, кто бы он ни был,

– заметил Дерек. – Святой Пелагий, святой Августин или святой Аноним – кто? Узнаем сегодня вечером.

Образ святого потускнел и исчез. На экране расцвел производящий сильное впечатление храмовый интерьер: древний серый неф, стрельчатые арки. От алтаря отделились две округлые мужские фигуры, одетые во все белое, словно больничные служители. «Священная игра, – объявил голос. – Дамы из Челтенхэма против мужчин Уэст-Брамиджа. Дамы из Челтенхэма выиграли жребий и получили право бить первыми». Две пухлые белые фигуры подошли проверить воротца в нефе. Дерек щелкнул выключателем. Стереоскопическое изображение потеряло объемность и погасло.

– Сейчас самое начало седьмого, – сказал Дерек. – Я, пожалуй, пойду.

Он вытащил затекшую руку из-под лопаток своей любовницы и выскользнул из кровати.

– Еще куча времени, – проговорила, зевая, Беатриса– Джоанна.

– Все, время вышло.

Дерек натянул свои узкие брюки, застегнул на запястье ремешок микрорадио и взглянул на циферблат.

– Двадцать минут седьмого. «Священная игра…» Вот уж действительно последний ритуал цивилизованного Западного Человека, – фыркнул он. – Послушай, нам лучше не встречаться с неделю. Что бы там ни было, не ищи меня в Министерстве. Я сам с тобой как-нибудь свяжусь. Там посмотрим, – приглушенно доносился голос Дерека из-под рубашки. – Будь умницей, – проговорил он, надевая вместе с пиджаком маску гомосексуалиста.

– А сейчас выгляни и проверь, нет ли кого-нибудь в коридоре. Не хочу, чтобы видели, как я ухожу.

Беатриса-Джоанна вздохнула, вылезла из кровати, надела халат и пошла к двери. Выглянув в коридор, она посмотрела сначала налево, потом направо, как ребенок, старающийся соблюдать правила перехода улицы, вернулась обратно и сказала:

– Никого нет.

– Ну и слава Гобу.

Последние слова Дерек произнес, капризно сюсюкая.

– Не нужно разыгрывать этот гомоспектакль передо мной, Дерек.

– Каждый хороший актер, – жеманно проговорил он, – начинает входить в роль, еще стоя за кулисами.

Он быстро чмокнул ее в левую щеку.

– До свидания, дорогая.

Вихляясь, Дерек прошел по коридору к лифту. Сатир заснул в нем до следующего раза. Когда только он будет, этот «раз»?