Текст книги "Человек из Назарета"

Автор книги: Энтони Берджесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

Затем, довольно легко, Елисавета разрешилась от бремени младенцем. Это оказался мальчик, здоровый и крепкий, и, когда его отделили от пуповины и шлепнули, он закричал на белый свет громко и с великой страстью. Большой младенец! Один из самых больших, каких им доводилось видеть!

Здесь, я полагаю, необходимо все же сказать, что, вопреки легендам, появившимся уже после смерти этого человека, младенец вовсе не был гигантом. Все мы слышали рассказы об отрезанной голове, хранившейся в огромном сосуде для вина, о том, что она была размером с бычью, и всякие прочие байки; говорили также, что она была очень тяжелой (эту сказку распространил некий галл) и что будто бы, дабы поднять ее, требовались усилия двух или трех мужчин, однако никому не известно, где эта голова находится теперь.

Новорожденный был просто большим ребенком, а затем он вырос и стал мужчиной, рост и телосложение которого были необычны для израильтян, народа низкорослого, однако этого мужчину нельзя уподобить ни Голиафу, ни даже Самсону, если уж говорить о людях, в реальном существовании которых можно не сомневаться. О гигантизме Иисуса Наггара (или Марангоса), который конечно же был кровным родственником этого младенца, рассказывают очень похожие истории, и в них, полагаю, есть доля правды, но только тогда, когда речь идет о взрослом человеке. Однако позвольте мне не предвосхищать событий. Пусть о новорожденном будет сказано только то, что был он крепким и громогласным. Когда наступил день его обрезания, он, несчастный, истошно ревел над потерей своей крайней плоти так, будто это была самая драгоценная вещь на свете. Священник, совершавший обряд, произнес:

– Дитя отдает Богу Авраама эту плоть от тела своего, отсутствие которой тело чувствовать не будет, и эту кровь, которая лишь слегка пятнает края чаши, ее принимающей. И будет он наречен именем отца своего – Захария.

При этих словах Захария очень разволновался, но за него сказала его жена:

– Нет. Его имя – Иоанн.

Вся компания, собравшаяся на обряде, была изрядно удивлена, а священник не просто выразил свое удивление – несмотря на то что Захария, старший по сану, стоял рядом, бурбуркая и трясясь всем телом, он был готов сделать Елисавете выговор.

– Иоанн? – переспросил священник. – Никто из твоей семьи или семьи его отца не носил такого имени. Это против обычая.

– В Храме, когда моего мужа посетило видение и он услышал пророчество, младенцу было дано имя, – возразила Елисавета. – И это имя Иоанн.

– Мы должны услышать мнение отца непосредственно из его уст, – сказал священник, – но пока эти уста молчат.

Захария патетически замычал и показал жестами, что ему нужны восковая дощечка и стилус, и тогда сама Елисавета принесла их ему. Однако никак нельзя доверять тому добавлению к этой замечательной истории, что младенец, когда Елисавета несла принадлежности для письма, будто бы начал выкрикивать свое имя. Богу не было никакого смысла заставлять его так кричать, поскольку почти тотчас же, едва начав писать, Захария обнаружил, что после девяти месяцев молчания он снова обрел способность говорить. Твердо и спокойно Захария произнес:

– Его имя – Иоанн.

Все были так изумлены, что некоторые из присутствующих опустились на колени. Захария же, словно чтобы восполнить свое долгое вынужденное молчание, стал многословен и заговорил, как пророк. Сын громко кричал, отцу приходилось кричать еще громче. Захария говорил очень отчетливо, и произносимые им фразы были красиво составлены. Можно не сомневаться, что на разучивание слов, которые теперь лились из Захарии, он потратил много времени, хотя и в молчании.

– Благословен Господь Бог Израилев, что посетил народ Свой, – говорил Захария, – и сотворил избавление ему, и воздвиг рог спасения нам в дому Давида, отрока Своего… [38]38
  Лук., 1, 68–69.


[Закрыть]

Иоанн кричал так оглушительно, что похоже было, будто он дует в какой-то другой рог. Мать, пытаясь успокоить младенца, укачивала его, но он ревел еще громче.

Захария продолжал:

– Как возвестил устами бывших от века святых пророков Своих, что спасет нас от врагов наших и от руки всех ненавидящих нас, сотворит милость с отцами нашими и помянет святый завет Свой, клятву, которою клялся Он Аврааму, отцу нашему, дать нам, небоязненно, по избавлении от руки врагов наших, служить Ему в святости и правде пред Ним во все дни жизни нашей… [39]39
  Лук., 1, 70–75.


[Закрыть]

Многим казалось, что Захария говорит уже очень долго, но единственным протестующим голосом был громкий голос ребенка, и Захария теперь уже не просто кричал – он почти ревел:

– И ты, младенец мой, чей голос уже силен и будет еще сильнее на службе у Господа… – Многие при этом улыбнулись, но только не Захария. – Ты наречешься пророком Всевышнего, ибо предыдешь пред лицем Господа – приготовить пути Ему, дать уразуметь народу Его спасение в прощении грехов их, по благоутробному милосердию Бога нашего… [40]40
  Лук., 1, 76–78.


[Закрыть]

Некоторые говорят, что последние слова Захарии по поводу этого святого и поистине чудесного события были произнесены красивым священническим голосом, нараспев, и действительно, было что-то от песни в этих словах:

– …Которым посетил нас Восток свыше, просветить сидящих во тьме и тени смертной, направить ноги наши на путь мира [41]41
  Лук., 1, 78–79.


[Закрыть].

Закрыв глаза, он склонил голову и стал тихо молиться. Младенец по имени Иоанн сосал материнскую грудь.

Возвращаясь с караваном в Назарет, Мария по дороге все время слышала эти слова – «Восток свыше», которые звенели в ее голове, подобно колокольчикам, что висят на шеях верблюдов. Она была спокойна и уверена в себе, но оставаться такой ей помогали именно эти слова. «Восток свыше». В ней, Марии, как и было обещано, займется заря, но кто в это поверит? Лучше бы уж теперь, во время путешествия, подвергнуться насилию со стороны злодеев, или разбойников с большой дороги, или солдат, шагающих по дороге из Дамаска, а то и откуда-нибудь еще. Вот в это наверняка поверят. И Иосиф поверит. Насилие же со стороны Бога – богохульная выдумка.

Вернувшись домой, она тихо сидела и слушала то, что говорил Иосиф. На коленях у нее сидел Кацаф, Мария поглаживала его шейку двумя пальцами, и кот громко мурлыкал.

– Хитрость, все хитрость! – восклицал Иосиф. – У твоей матери этой хитрости хватало, и она знала, кого можно надуть! Знала, что я самый доверчивый и самый большой дурак во всем Назарете!

Словно отпечатывая каждый свой шаг, он все ходил и ходил вокруг стола, когда-то сделанного им самим, и со стонами потрясал слабыми кулаками. Спокойно, пытаясь склонить его к доверию, Мария сказала:

– То, что случилось с моей родственницей, правда. Ты можешь поехать туда и увидеть все своими глазами.

– Не сомневаюсь, что правда, – выкрикнул Иосиф, – но я говорю не об этом. Я говорю о твоем лукавстве… Рассказываешь мне о втором чуде в твоем семействе, чтобы скрыть свое… свое… свое… Однако я не имею права кричать на тебя. Я просто рад, что вовремя все узнал. Завтра же утром первым делом иду к рабби Гомеру и все отменяю, отменяю, все отменяю, все! Слава Богу, что я узнал об этом.

– Ты ничего не узнал, – сказала Мария. – Пройдет некоторое время, прежде чем ты увидишь истину собственными глазами. А пока ты должен поверить тому, что я тебе говорю, запомнить то, что я тебе говорю, и понять, что ты еще ничего не узнал.

– Почему я должен верить?! – закричал Иосиф. – Если я поверю, тогда любой мужчина должен поверить в какую-нибудь глупую сказку, которую ему расскажет вероломная женщина, чтобы скрыть свое вероломство. Мне жаль тебя. Я только вот что скажу – не очень-то сладко жить одной-одинешенькой на белом свете с ребенком, рожденным в блуде. Но пока еще существует такое понятие, как мужская честь…

– Скоро ты будешь говорить «обманутый муж», – смело сказала Мария.

– Ну нет, слава Богу, – отмахнулся Иосиф. – Такая участь уготована женатым мужчинам. Пелена с моих глаз спала, и я еще раз говорю: слава Богу! А теперь я вернусь в свою одинокую мастерскую, к моим преданным ученикам…

– Преданным? Я знаю, что Иаков за твоей спиной делает детские игрушки – из твоего дерева и твоими инструментами, а потом продает.

– Вот так всегда у женщин – все невпопад! Вероломно и невпопад! Вот что я тебе скажу: Иосиф, конечно, по-прежнему не женат, но Иосиф уже не дурак.

– Когда-то ты говорил о любви, – с горечью произнесла Мария, – и это было еще совсем недавно. Ты так легко можешь отказаться от любви? Любовь должна быть долгой, а рядом с любовью обязательно идет вера. Ты говорил мне, что любишь Бога, а ведь Бога ты никогда не видел, но здесь твоя вера и твоя любовь танцуют один и тот же танец. Почему бы им не сделать то же самое сейчас?

– Потому, – пробормотал Иосиф, – что легче верить в Бога, чем верить…

Мария быстро подхватила:

– Что ты обручен с той, которая станет…

– Не говори так! – Иосиф едва ли не взвыл. – Не богохульствуй! – А затем, уже спокойнее (ведь она была всего лишь девочкой, причем девочкой в беде, да и не знала еще значения слова «богохульство») продолжил: – Для любого мужчины верить – это уж слишком.

– Но ты не любой мужчина, – сказала Мария. – Как и я не любая женщина. Ты тоже избран. И скоро ты это поймешь. Только очень жаль, что Бог должен прилагать усилия, чтобы ты понял.

Иосиф снова что-то пробормотал, развел руками и со скорбным видом еще раз обошел, на этот раз уже не печатая каждый шаг, вокруг стола, который он сделал для нее. Для них обоих.

– Иди с миром, Иосиф. Если ты не можешь избавиться от неверия, постарайся избавиться хотя бы от чувства горечи. Завтра ты вернешься ко мне. И у тебя будут для меня совсем другие слова. Это я обещаю.

– Ты обещаешь?! – воскликнул он. – Ты?!

– У меня есть право обещать.

Он посмотрел на нее, и лицо его исказила гримаса ужасной боли, которая, казалось, скрутила все тело. Затем он вышел. С безмятежным видом, мягко улыбаясь, Мария продолжала гладить кота, который мурлыкал так, будто сердце его готово было разорваться.

Этой ночью Иосиф не мог заснуть. Раздраженный, разбитый, виноватый, он лежал, не смыкая глаз, и тяжело вздыхал. Он живо представил себе, как его неверная невеста Мария будет наказана за свой блуд. С большим животом, рыдая, спасается она от града камней, которые посылает ей вслед злорадно хохочущая толпа. Ставит ли закон предел состраданию? А тут еще его собственное бесплодие, которым он страдал с тех пор, как упавшие на него в далекой юности железные тиски раздробили яички. Правда, в Назарете об этом мало кто знал, а если и находились такие, что слышали эту историю, то они не склонны были в нее верить. Много лет назад – в раннюю пору зрелости – Иосиф начал посещать одну секту, состоявшую из очень чистых и добродетельных людей, которые верили только в дух, считая тело и отдельные его части источником зла. Они ели и пили с тяжкими вздохами, а испражнялись со страхом и отвращением. Иосиф, однако, открыто появлялся на людях с адептами этой секты, давая, таким образом, жителям Назарета достаточно разумное основание принимать его столь продолжительное безразличие к женщинам как должное. Если бы он признал чужого ребенка своим, потворствуя, таким образом, деянию, коего Мария, кажется, ничуть не стыдилась, а скорее даже гордилась им, – это, по крайней мере, позволило бы ему показать себя мужчиной, что хоть как-то приблизило бы его к здравомыслящей части горожан. А члены секты сверхчистых, хотя она и не порицалась синагогой, как видно из всего сказанного, не были по-настоящему здравомыслящими. Тело человеческое – это вовсе не зло. Принятие пищи дарует радость, а отправление естественных надобностей – здоровая утренняя процедура.

Но Боже мой, Боже мой! Предательство, самодовольный нераскаявшийся порок, хитрость, которая, впрочем, не совсем и хитрость. И все же – отвергнуть, бросить ее к тем, кто будет швырять в нее камни… Сможет ли он жить с этим? Иосиф встал и совершил несвойственный ему поступок. Он достал из шкафа кувшин с вином и с мрачным видом выпил. Ему нужно было уснуть. Это было крепкое вино – быстро нагоняло сон. Он надеялся, хотя и не очень в это верил, что вино сделает такую милость – поможет ему погрузиться в сон, достаточно глубокий, чтобы вызвать грезы, которые подскажут, как следует поступить в этом ужасном деле. Итак, он уснул, и сон разрешил его сомнения.

– Иосиф. Иосиф.

– Кто меня зовет? Кто?

– Вестник Бога, Иосиф. Слушай.

– Дай мне увидеть тебя. Покажись. Довольно с меня чепухи про Божьих вестников! Я сыт по горло этими милыми шуточками Бога о делании детей без плотского совокупления. Давай же, покажись!

– Нет, Иосиф. Тебе достаточно будет услышать. И поверить.

– Почему я должен тебе верить? Меня и так уже слишком многому просили верить. А все, во что я должен верить, сводится к тому, что из древодела Иосифа делают дурака. Благодарю покорно, я и без того достаточно большой дурак. Но не настолько большой, чтобы обрести веру только потому, что кто-то там называет себя Божьим ангелом. Или покажись, или оставь меня в покое!

– Я не уйду до тех пор, пока не буду знать, что ты веришь теперь и будешь верить, когда проснешься от крика петуха. Что же до того, чтобы показаться, объясняю: во время этого посещения мне не разрешено принимать плотский облик ради простого плотника. Хотя бы выслушай. Все по порядку.

– Ну что ж, хорошо. Я слушаю.

– Прекрасно. Позволь мне рассказать тебе о твоей невесте, о Марии, дочери Иоахима и Анны, что родилась в этом городе Назарете, в земле Галилейской.

– Я слушаю.

Свадебное торжество было веселым, но благопристойным. В тот день случился необычный для этого времени года дождь, что некоторые восприняли как доброе предзнаменование, поэтому печеньем, вином и жареной бараниной гости угощались в доме. Они перемалывали последние сплетни, одна глупее другой, и все сводились к тому, что Мария могла бы распорядиться собой с большим толком, а не выходить замуж за этого старого слюнявого старика с холодной кровью, ну и дальше в том же духе. И, как бывает на любой свадьбе, кто-то шепотом произнес: «Вынуждена была». Парочка пожилых набожных галилеян – их звали Бен-Они и Халев – с удивлением разглядывала дом и даже постучала по стенам.

– Думаю, деньги тут небольшие. Сколько за ней приданого?

– Да вот этот дом. Остался ей в наследство.

– Ведь это неправильно, верно? Разве не должен он наследоваться кем-то из мужчин в семье?

– Ну же, ну же, я что, должен учить тебя закону Моисея? Наследницей может быть и дочь.

– Девочка, не достигшая совершеннолетия?

– В любом случае это уже дом Иосифа.

– Неприлично как-то. Невеста берет жениха в дом. Что-то есть во всем этом гойское. Знаешь, что-то от матриархата.

– И все же теперь это дом Иосифа.

Среди гостей были и члены той самой секты сверхчистых, учению которых открыто сочувствовал Иосиф, но в своих белых одеждах они выглядели уныло, отказывались от жареного мяса и протестующе махали своими чистыми руками, когда им предлагали вино. Один из них, которого называли Главой Братьев, как будто настоящее его имя было признаком нечистоты, открыто высказал жениху свое недовольство.

– Я всегда говорил, что не смогу идти с вами до конца, – ответил жених, – и всегда заявлял, что со своим представлением о чистоте вы заходите слишком далеко.

– Разве можно с чистотой заходить слишком далеко? – почти издевательски спросил человек, известный среди братьев как Свет Зари.

– Я знаю все ваши доводы наизусть, – сказал Иосиф. – Бог – предельная чистота, чистый дух. Но Бог сотворил плоть человеческую. Вы же не можете отрицать плоть, отрицать ее совсем? Мужчина нуждается в миске с мясом и в кружке вина после рабочего дня.

– Фу, ты уже говоришь, как солдат! Потом ты скажешь, что мужчина… – здесь Свет Зари брезгливо вздрогнул, – после рабочего дня нуждается в женщине.

– Мужчина не обязательно нуждаетсяв женщине в этом смысле. Как и женщина в мужчине. Но между мужчиной и женщиной возможна нужда в другом – нужда в духе.

– Духовная жена и духовный муж! А потом ты заговоришь о духовном отцовстве.

– Извините меня, – сказал Иосиф, – но я должен поговорить с некоторыми из моих… менее почетных гостей.

Он отошел побеседовать с группой бедно одетых людей, бывших уже заметно навеселе. Именно они больше всех прочих налегали на еду и вино. Глава Братьев заметил Свету Зари:

– Ты не должен забывать, кто он такой. Древодел. Довольно грязное занятие.

Эти двое ушли рано, о чем никто из гостей не жалел.

Я знаю, многому из того, о чем я вам поведал, вы не совсем готовы поверить, как не примете на веру и многое из того, о чем еще будет сказано. Но я думаю, вы с готовностью поверите, что Иосиф и Мария были счастливы и что, вне зависимости, верите вы сами в великое чудо или нет, они жили, озаренные светом предстоящего чуда. Однажды вечером, во время обеда, Иосиф сказал:

– Сегодня утром я разговаривал с рабби Гомером. Он толковал все о том же.

– Ты хочешь сказать, об Иоанне? О Елисавете и Захарии?

– Да, все о том же. Объяснял, почему Иоанн не может быть Мессией, и приводил слова из Писания. Странно. Я всегда считал, что Писание – это ну… именно писание. Я никогда не рассматривал его ну… как книгу о том, что происходило в действительности. Или о том, что произойдет. Я имею в виду пророчества.

– Так что же все-таки сказалрабби?

Мария нетерпеливо постучала о стол ножом, который держала в руке. Иосиф в это время неловко раскладывал по тарелкам тушеное мясо.

– Я, конечно, помалкивал, как делаю всегда, когда доходит до пророчества о молодой деве, которая должна понести ребенка. Однако сегодня утром рабби Гомер очень определенно выразился в том смысле, что эта молодая дева должна быть девственницей.

– Ах! – не выдержала Мария.

– Меня, – продолжал Иосиф, – прямо затрясло от этого. Ну, потом поднялся большой крик, Иофам и прочие начали орать, что это чепуха, что подобное просто невозможно, потому что Бог всегда прибегает к обычному ходу вещей. Когда может, конечно. Ну, сама знаешь – мол, вот Божье творение, вот оно теперь здесь, и, сотворив его, Бог оставляет свое создание в покое и больше не трогает. Но тут рабби Гомер спросил – а как быть с Захарией и Елисаветой? Бог-то ведь не оставил их в покое. Женщина, детородный возраст которой давно миновал, вдруг рожает ребенка. Это своего рода предупреждение, есть даже более точное слово – предзнаменование. В следующий раз, когда Богу придет в голову очередная странная мысль о деторождении, это будет девственница. В одном случае – слишком поздно, чтобы иметь детей, в другом – слишком рано, понимаешь? Не молодая дева, заметил рабби Гомер, не все так просто, а дева, которая никогда… Ну, как я уже говорил, я так и не раскрыл рта, но меня слегка трясло, и тут Иофам – иногда он бывает очень находчив! – привел пример, будто бы тоже из Писания, что вот так же трясется дерево, когда ожидает топора. Пошутил, конечно.

– Продолжай, – сказала Мария.

Не наевшись – ведь теперь она кормила и себя, и ребенка, – Мария отрезала себе еще хлеба и обмакнула его в соус из-под тушеного мяса.

– А главное здесь то, что Мессия должен родиться в Вифлееме. Рабби Гомер показал нам то место в Писании, где об этом сказано, и ткнул в него своим пальцем. Палец, между прочим, был весь в рыбьей чешуе, для рыботорговца это простительно. Так вот, рабби сказал, что Мессия должен быть из дома Давидова, а город Давида – Вифлеем. Тут, скажу я тебе, у меня сердце совсем упало. Этот текст я сам видел, и там еще было что-то вроде «Ты, о Вифлеем, мал ли ты между тысячами?» [42]42
  Имеется в виду место из Книги пророка Михея: «И ты, Вифлеем – Ефрафа, мал ли ты между тысячами Иудиными? Из тебя произойдет Мне Тот, Который должен быть Владыкою в Израиле, и Которого происхождение из начала, от дней вечных» (Мих., 5, 2).


[Закрыть]. Это не город, конечно. Так, маленький городишко недалеко от Иерусалима. Но именно в Вифлееме он должен родиться.

Мария прожевала хлеб и проглотила.

– Родиться вВифлееме или быть изВифлеема? Должно быть – изВифлеема. Он родится здесь, в этом доме. В Назарете, что в Галилее. Но будет изВифлеема.

– Рабби сказал определенно – вВифлееме. И никто это особенно не оспаривал. Да, судя по всему, большинству это было не очень-то и интересно. А потом мы все вернулись к работе.

– Значит, ты ничего лишнего не говорил? Не выдал себя?

– Конечно, нет. Чтобы Иосифа объявили сумасшедшим? Обманутым? Теперь я всех людей вижу такими, каким сам был до недавнего времени. У большинства из них нет способности к вере. Взять, к примеру, Иофама. Он верит только в то, что все всегда было плохо и все всегда будет плохо, пока не станет еще хуже. Нет, я храню молчание. Точно так же и тебя не должны видеть. Мне нет нужды быть пораженным немотою, как было с Захарией. ВВифлееме – так, по словам рабби Гомера, сказано в Писании. Он так часто ударял пальцем по тому месту в тексте, что там остался след от его ногтя. Кстати, этот нож надо бы наточить. Стало быть, вВифлееме.

–  ИзВифлеема. Он родится в своем собственном доме, там, где мне явился Гавриил. Теперь Бог все оставил на усмотрение природы. Он родится вНазарете.

– Рабби сказал, вВифлееме.

– Говорю тебе: он будет изВифлеема. Подай мне хлеб. Почему этот стол так качается? Прежде такого не было.

– Должно быть, ты сдвинула его. Пол кое-где не очень ровный. Стол не качался, когда я его сюда поставил.

– Он не качался до самого последнего времени.

– Ты, наверное, нечаянно его толкнула. Тяжелая. – Иосиф широко улыбнулся. – Ты теперь тяжелая девочка.

СЕДЬМОЕ

В тот самый вечер в Иерусалиме, в огромном дворце Ирода, то место в Писании, которое несло на себе следы пальца рабби Гомера и источало запах его ремесла, готовилось к претворению в жизнь. Ирод, который в этот день выглядел хуже, чем обычно, и казался еще более обрюзгшим, принимал двух высоких гостей из Рима. Одним из них был Луций Метелл Педикул, которого вы уже встречали, а второй, вечно пыхтящий и фыркающий, носил имя Публий Сенций Назон. В Палестине они были по государственным делам. Сенций говорил:

– Несмотря на легалистический довод, что Палестина не является страной, полностью подвластной империи, божественный Август все же считает себя вправе рассматривать ее в качестве таковой в целях сбора податей. И, как я сказал за обедом, прежде чем приступать к сбору податей, следует провести перепись населения.

– Мне это не нравится, – ответил Ирод.

Он пил маленькими глотками какое-то отвратительно пахнущее варево для своего желудка. Газовый пузырь остановился у него за грудиной и никак не хотел выходить наружу. Ирод сделал еще глоток.

– Это независимое царство. Почему Август должен брать с нас подати, когда он не дает нам ничего такого, с чего эти подати можно платить?

– От божественного Августа вы получили уже очень много, – заметил Метелл. – Защиту римского оружия. Отборный кадровый состав – сливки сирийской армии – на постоянных квартирах.

– Защиту от чего? Я не нуждаюсь в защите от кого-то или чего-то, за исключением, конечно, моего собственного семейства. Август злоупотребляет нашей дружбой. Именно я поддерживаю безопасность на его восточном фланге, а для этого мне не нужен сирийский гарнизон. Да и для любой другой цели тоже не нужен.

Теперь газовый пузырь распирал ему грудь еще сильнее. Двое римлян смотрели на Ирода доброжелательно и с сочувствием. Они видели физические страдания царя, а вот реального протеста с его стороны не наблюдали вовсе. Гости хорошо знали, что Ирод прекрасно понимал свое реальное положение по отношению к Риму: царь с большим телом, но с небольшим царством. Они молча ждали. Ирод продолжал:

– Перепись населения. На моих территориях. Которую будут осуществлять римские чиновники. Это непременно породит подозрение и даже враждебность. Августу дали плохой совет, очень плохой.

– Мы здесь лишь для того, чтобы выполнять приказы, – запыхтел Сенций. – Я не уполномочен рассматривать эти приказы как материал для праздных словесных упражнений. – И добавил: – О великий.

Газы из желудка Ирода благополучно устремились наружу. Из его рта подул легкий ароматический ветерок, и пламя ближнего светильника задрожало.

– Вот, теперь легче, – заявил он. – Возможно, мне следует самому съездить в Рим. Надо, чтобы божественный Август услышал о некоторых вещах. Если он требует, чтобы на этих территориях был мир…

– Боюсь, у нас нет времени, – сказал Метелл. – И я не понимаю твоего беспокойства, великий. Ведь, в конце концов, здесь будут наши войска, они защитят тебя.

– Ты еще кое-чего не понимаешь, Метелл. Способ, который предлагается для проведения вашей переписи… Он абсолютно игнорирует здешний обычай.

– Каким образом? – спросил Сенций.

– Да, это правда, – сказал Метелл. – Почтенный консул не очень хорошо осведомлен относительно обычая, о котором упоминает великий. При всем уважении к консулу, он не знает этой страны. Все дело в том, что называть местом проживания. При проведении такого официального мероприятия, как перепись населения, каждый житель Палестины…

– Будем говорить – каждый израильтянин, – поправил его Ирод.

– Каждый человек, живущий в этой стране, считает, что он принадлежит не к тому месту, где живет на самом деле, а к тому, откуда ведет свое происхождение его семейство. Его племя. Могу я употребить слово «племя»?

– Можешь, – согласился Ирод. – Это близко к истине.

– Перепись влечет за собой переезд каждого отдельного жителя этой территории в то место, которое он считает своим родным городом, так сказать, столицей предков, если называть высокими словами то, что обычно представляет собой зловонную кучу навоза…

– Ты превосходно подбираешь слова, господин мой, – заметил Ирод.

– Мне приводили один пример, – продолжал Метелл. – Племя Давида. Предполагается, что все, кто считают себя принадлежащими к данному племени, происходят от этого самого легендарного вождя – царя, как они его называют. Для них столица предков – Вифлеем, такая навозная… такой городишко южнее Иерусалима, по пути сюда мы проезжали его.

– Не сомневаюсь, что вы прикрывали свои утонченные носы платочками.

Сенций фыркнул (могу пояснить, что его фыркание имело, если можно так выразиться, безотносительный характер, то есть оно никак не выражало отношения к услышанному и было связано с доставшейся по наследству неспособностью отделять воздух, выходивший изо рта, от воздуха, выходившего из носа, – явление, чтобы дать ему научное объяснение, скорее по зубам каким-нибудь физиологам, а не мне, простому рассказчику):

– Если бы перепись проводилась в соответствии с… местным обычаем, она была бы приемлема для твоих подданных?

– То есть если бы перепись проводили мы сами? – спросил Ирод, пыхтя. – Это грозит подрывом всей экономики, дороги будут запружены…

– Перепись вашими силами, но с нашими целями, великий, – добавил Метелл.

– Полагаю, мы можем решить эту проблему, – сказал Сенций. – Надо лишь дать временному «подрыву экономики» подходящее название – пусть это будет народный праздник. Все племена возвращаются к…

– К родным навозным кучам? – вставил Ирод.

– Радость воссоединения, – кивнул Метелл. – Распитие напитков, пиры, древние легенды… А что до переписи… она практически пойдет сама собой.

– Автоматически, – изрек Сенций, сильно фыркнув в середине слова. – Автоматическая перепись.

– Ох уж эти греческие слова, господин консул, – заметил Ирод. – Когда я слышу греческий, то сразу чую опасность.

Объявление о переписи населения, которая должна была проводиться между декабрьскими идами и январскими календами [43]43
  То есть между 13 декабря и началом января.


[Закрыть], имело вид витиевато составленного письма, которое Религиозный Совет Иерусалима неохотно согласился передать главам местных общин как людям, имеющим наибольший вес в городах Палестины. Письмо это надлежало зачитать в синагогах после субботних богослужений – это придало бы ему оттенок Божественной санкции, что было не так уж и неуместно, особенно если принять во внимание происхождение письма. После того как рабби Гомер зачитал его и отпустил прихожан, собравшиеся у синагоги назаряне начали шумно обсуждать эту новость. Возмущенный Иофам кричал:

– Да это обман, вы что, не видите?! Просто чтобы собрать больше податей! Ну почему, скажите, мы должны платить им эти подати? И что римляне нам за это дадут?

Бен-Они обратился к Иосифу:

– Ты из рода Давидова, правильно? И ты должен отправиться в Вифлеем, ведь так? Так что – оставишь свою жену здесь, когда она в таком положении?

Жители Назарета знали о положении Марии и были рады за Иосифа – ведь это опровергало некие недобрые слухи о его неспособности исполнять роль мужчины. Между тем Иосиф, потрясенный до глубины души неминуемым исполнением пророчества, едва воспринимал то, что говорили собравшиеся вокруг люди.

– Это справедливо, ты считаешь? – вопрошал Бен-Они. – Справедливо, да?

Измаил указал на то, что женщины тоже должны ехать, – разве Бен-Они не слушал того, что было объявлено?

– Предположим, мы все скажем «нет»! – выкрикнул Иофам. – Как насчет того, чтобы сказать «нет»?

– Приказы есть приказы, а долг есть долг, – медленно произнес Иосиф. – Нам деваться некуда. Ну, если подати окажутся несправедливыми, тогда другое дело. Вот тогда и надо говорить «нет».

Небольшой скрюченный человек по имени Исаак заметил:

– Знаете старую поговорку? Сделаешь шаг, и придется прыгать через ров.

– Выбора нет, – молвил еще один человек. – Какой смысл в этих разговорах? Я вот что скажу: те, которые громче всех кричат, быстрее всех соглашаются.

– А я не собираюсь никуда ехать, – заявил Иофам, и все обернулись в его сторону. – У меня и тут дел хватает. Работа. Хлеб вот надо печь…

– Здесь его некому будет есть, – заметил Бен-Они.

– А я все равно не собираюсь, – повторил Иофам, но все смотрели на него с сомнением.

Как и ожидалось, когда наступил день отъезда в города, из которых вели свое происхождение разные роды, Иофам едва ли не первым пришел к тому месту у городской стены, откуда должен был отправиться караван, державший путь на юг. Иофан, естественно, объяснял каждому, кто соглашался его выслушать, что истинной целью его отъезда было намерение заявить протест на самом высоком уровне. Был ясный, безоблачный день, не очень жаркий. Сцена отъезда представляла собой картину всеобщей суеты и спешки. Среди уезжавших было заметно некоторое возбуждение, даже воодушевление, поскольку любое изменение, пусть даже поначалу встреченное с негодованием, в итоге всегда в той или иной мере приемлемо для людей, жизнь которых проходит безрадостно и уныло. Верблюды, позванивающие колокольчиками. Ослы. Дорожный скарб. Бегающие друг за другом дети. Хозяин каравана, который размахивает палкой и криками сзывает своих подопечных. Вслед за рабби Гомером все произнесли молитву путешественников: «Благословен будь Предвечный Господь, царь земной и небесный, в чьи руки путники вверяют жизни свои».

Мария, которую бережно поддерживал Иосиф, не без труда вознесла свое тяжелое тело на осла, позаимствованного на время у соседей (старой Малки уже не было в живых, та же участь постигла и старого Хецрона). Елисеба, служанка, которую взяла в дом еще мать Марии, сомневалась относительно своего происхождения, но настаивала, что ее род из Назарета. Здесь она и останется, чтобы присматривать за домом и за животными. А если эти негодяи, что занимаются переписью, захотят ее видеть, то они знают, где ее найти. Женщины, стоявшие неподалеку от Марии, обсуждали ее состояние: