Текст книги "Человек из Назарета"

Автор книги: Энтони Берджесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

– Скажи, дорогая, скажи!

– Осанна Сыну Давидову, – равнодушно произнесла девочка лет шести, и мать радостно обняла ее.

Теперь Иисус говорил решительно и строго:

– Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные: по плодам их узнаете их. Собирают ли с терновника виноград или с репейника смоквы? Так всякое дерево доброе приносит и плоды добрые, а худое дерево приносит и плоды худые. А что вы делаете с деревом, не приносящим добрых плодов? Всякое такое дерево срубают и бросают в огонь. Обещаниям лжепророков – будь то люди веры или те, что занимаются политикой, – верить нельзя, помните это. По плодам их узнаете их!

Елифаз выкрикнул:

– Скажи нам одно, о красноречивый обвинитель. По какому праву ты делаешь то, что делаешь, и говоришь то, что говоришь?

– О, это слово – «право»! – мрачно улыбнулся Иисус. – Вы знаете Иоанна Крестителя. Откуда получил он право крестить? С небес? Или от людей?

– От л… – начал было Ездра, но Елифаз, прежде чем Ездра успел произнести последнее слово, прикрыл ему рот рукой, сказав:

– Глупец! Ты хочешь, чтобы народ разорвал тебя на куски?

– Мне показалось, кто-то произнес: «От людей», – или я ослышался? Ага, таких, конечно, нет! А тогда, если вы, как и следует, говорите: «С небес», – то я спрашиваю: почему же вы не поверили в него?

Елифаз что-то пробормотал, но это не было ответом. Ответил Ездра:

– Мы не знаем.

– Очень хорошо. Вы мне не отвечаете. И я вам не отвечаю, по какому праву я так делаю и говорю. Но позвольте мне рассказать вам одну историю. Жил человек, у которого было двое сыновей, и как-то раз он сказал одному из них: «Сын, пойди и поработай на винограднике». Сын ответил: «Нет, не пойду», – но вскоре одумался и пошел. Тогда отец сказал другому сыну: «Сын, пойди поработай на винограднике». И тот согласился: «Хорошо, пойду, и с радостью», – но не пошел. А теперь скажите – кто сделал работу отца?

– Ответ довольно очевиден, – скучающим тоном произнес один из священников.

– Очень хорошо. Так что же подразумевается в этой истории? А подразумевается в ней следующее. Вы, люди, считающие себя такими святыми, говорите Богу «да», но не выполняете Его воли. Воры, блудницы, мытари – они могут сказать Богу «нет», но кто знает, что они не выполняют Его волю? Говорю вам, фарисеи и священники: есть много воров и блудниц, которые попадут в Царство Божье раньше вас. Ибо Иоанн Креститель пришел к вам путем праведным, но вы не поверили ему, а многие, бывшие грешниками, поверили. И даже когда вы видели, что они верят, вы не помышляли о раскаянии. Вы делали по-своему. И продолжаете делать. По плодам их узнаете их!

На этом собрание закончилось. Иисусу не понадобилось немедленной защиты от святых отцов, которые теперь либо злобно ворчали, либо изображали удовлетворенное равнодушие. Многие простые люди встречали его слова одобрительными возгласами, а некоторые взывали: «Учитель! Учитель!» – и выставляли свои парализованные руки, обнажали покрытые опухолями груди и указывали на свои неподвижные глаза. Сейчас Иисус больше нуждался в защите от друзей, нежели от врагов. Когда он, следуя зову, полностью отвечавшему его человеческой природе, пошел к комнатам для омовений, ему встретились трое людей, которые, судя по их виду, были друг другу более чем друзья, скорее – братья. Увидев этих людей, Иисус почувствовал тревогу. Все они были хорошо сложены, имели длинные бороды и казались слишком оживленными. Самый высокий и крепкий из них сказал ему:

– Позволь представить тебе моих товарищей – Иовав и Арам. А с тобой, господин, у нас одно имя.

– Имя не столь уж редкое. Иисус… и как дальше?

– Бар-Авва – «сын своего отца». Можешь называть меня Варавва. А я буду называть тебя «учитель».

– Бар-Авва. Сын нашегоотца. Это имя могло бы стать общим для всех.

– Мы узнали о твоем приходе. Этот твой человек, который прискакал на лошади, – он разнес благую весть.

– Хороший человек, – произнес Иисус с некоторым сожалением.

– «Рожден править, – сказал он про тебя, – но не желает принимать правление на себя». Мы это понимаем. Все сначала должно быть подготовлено. Близится Пасха, учитель. Каковы будут твои приказания?

– Любить Бога и любить человека. Вы слышали мои слова.

– Да, да, конечно, мы пойдем вперед в этом деле вместе, все мы. Ты зажигаешь огонь в сердцах сынов Израиля, чтобы они вспомнили своего Бога и объединились в братство любви. И ты успокаиваешь врага, дабы враг поверил, что и его любят или, но крайней мере, относятся к нему терпимо. Но когда начнется работа?

– Да, – грубовато вмешался Арам (или, может быть, Иовав). – Когда она начнется?

Иисус вздохнул:

– Боюсь, что до вас еще не дошла настоящая весть от ваших братьев из Галилеи. Я проповедую Царство Небесное.

– Которое мы готовы установить вместо империи кесаря, – сказал Иовав (или Арам). – Разве ты не тот, кто нам послан?

– Я тот, – пояснил Иисус, – о ком пророчествовал Иоанн Креститель.

– В которого мы верили, когда фарисеи и саддукеи плевали в него, – сказал Варавва. – А теперь, как он предсказывал, высшие должны лишиться престола, а низшие возвыситься.

– По его слову, – продолжал Иовав (или Арам). – То есть по твоему. Ты должен поднять знамя Мессии.

– Вы неверно поняли его пророчество. И вы неверно поняли значение моей миссии. Я должен вас покинуть. Моя миссия не завершена, а времени осталось мало.

– Мы тебя не понимаем, – удивился Варавва. – Ты говоришь загадками. Если ты считаешь, что мы вражеские шпионы, подумай как следует. Мы говорили просто и открыто. Мы требуем, чтобы и ты говорил так же. Мы вправе требовать.

Но Иисус, не ответив, свернул к галерее, где его ждали ученики, и вместе с ними покинул двор Храма. Из-за сомкнувшихся вокруг Иисуса учеников Варавва и двое его товарищей не смогли снова приблизиться к нему. Но, разочарованные и сбитые с толку, они старались держаться так близко, как только возможно. Хм, загадки какие-то…

В это время к Иисусу подошел римский центурион – в полной форме и с мечом.

– Ну-ну, теперь-то вы видите? Неправильно, значит, поняли его миссию, да? – произнес Варавва, уже нисколько не озадаченный.

Группа учеников, защищая Иисуса, сомкнулась плотнее, но центурион вежливо произнес:

– Учитель, я хотел бы попросить тебя кое о чем…

– Учитель? – удивился Иисус. – Ты называешь меня «учитель»?

– Как еще я могу называть того, кто явился свыше? – просто сказал центурион. – Не хочу тебя беспокоить, учитель, ибо у тебя и без того много дел, но у меня в доме есть слуга, уже много лет. Очень хороший, преданный, он мне почти как сын. Но сейчас он очень болен и, думаю, уже умирает. Обращаюсь к тебе с нижайшей просьбой, учитель…

– Вы видите? – крикнул Иисус окружавшей его толпе. – Друзья, ученики, все, кто сейчас слушает меня, вы видите? Я нужен не ради того, чему я учу, а чтобы быть носителем знамений и чудес, или еще – знаменосцем Израиля. – Он бросил недобрый взгляд в сторону Вараввы и его друзей, затем обернулся к центуриону: – То, что я делал для неблагодарных евреев, я должен делать и для неблагодарных римлян, дабы люди не говорили, что я проявляю благосклонность к одним и отвергаю других. Я иду к тебе.

– Но, учитель! – в отчаяний воскликнул центурион. – Я вовсе не стремлюсь быть свидетелем знамений и чудес! Я недостоин того, чтобы ты вошел в мой дом. Однако я знаю: если ты скажешь слово – большего и не надо! – слуга мой будет снова здоров. Ты видишь, господин, – перед тобой человек, который подчиняется власти, но и сам обладает властью: под моим началом сто легионеров. Если я говорю кому-то: «Сделай это!» – знаю, он это сделает. Или приказываю другому: «Иди туда!» – знаю, он пойдет. Мне не нужно видеть.Достаточно будет данного тобою слова.

Центурион, который, очевидно, уже давно пребывал в этих местах, говорил по-арамейски хорошо, хотя и с италийской резкостью. Иисус, однако, ответил ему на латыни – его же последними словами, как бы смакуя их значение: «Satis est ut verbum detur» [111]111
  Достаточно и данного слова ( лат.). ( Примеч. перев.).


[Закрыть]. Затем, обращаясь к толпе, он громко произнес:

– Слышите вы этого человека, командира римского гарнизона? Говорю вам: нигде в Израиле – в Израиле! – не встречал я такой веры. Это будет неприятной неожиданностью для тех, которые полагают, что они избранные только потому, что принадлежат к этой крови и этому племени. Да, они увидят Авраама, Исаака и Иакова и всех пророков Божьих, сидящих в Царстве Небесном, – одной с ними крови и одного племени. Но они увидят и многих других, сидящих рядом с ними – иной крови и иного племени, – со всех концов света. И те, которые думают, что находятся в Царстве Небесном из-за принадлежности к своему племени, будут извергнуты во тьму внешнюю. Могу обещать, что будет великий плач и скрежет зубов. И бывшие последними станут первыми. А первые – есть ли необходимость мне это говорить? – последними. – Взглянув на центуриона глазами, полными любви, он отвернулся и сказал: – Иди домой. Твоя вера исцелила твоего слугу.

Ни на мгновение не сомневаясь, что это так, римлянин попытался преклонить перед ним колена, но Иисус поднял его. Благодарность, написанная на лице римлянина, как заметили наблюдавшие, более чем уравновешивалась ненавидящими взглядами фарисеев и разочарованно-злыми лицами Вараввы и других зелотов.

ВТОРОЕ

Как и следовало ожидать, уязвленные фарисеи поспешили созвать собрание, чтобы официально выразить свое возмущение и обсудить план, как заставить Иисуса замолчать. Елифаз, Иона, Самуил и Ездра – все, будучи старейшинами, входили в Великий Религиозный Совет и, следовательно, могли говорить со священниками (хотя, возможно, и не с самыми высшими) как с равными. Елифаз, пригласивший двух старейшин на это собрание возмущенных к себе домой, мог даже позволить себе, не рискуя заслужить упреки, несколько покровительственный тон. Двоих приглашенных звали Аввакум и Аггей – хорошие пророческие имена, данные хорошим едокам, которые теперь добросовестно поглощали предложенный Елифазом ужин (печеная форель, тушеные коренья, жареная телятина, фрукты, греческое вино, отдававшее смолой и дегтем). После ужина Елифаз сказал:

– Совет должен собраться. Должен. Наша медлительность ободряет этого насмешника, этого зубоскала и его неотесанных оборванцев. Мое мнение: надо немедленно нанести удар. – И он пристально посмотрел на Аввакума и Аггея, которые раскраснелись от угощений и были в благодушном настроении.

Первым высказался Аввакум:

– Созывать Совет в полном составе, чтобы решить судьбу какого-то бродячего проповедника… – это доказывает нашу неспособность разобраться с ним здесь и сейчас.

– Первым делом я попросил бы вас всех отбросить чувство личной обиды, – пропел Аггей. – Нашими основаниями должны быть… э-э… мораль и общественный порядок.

– Любой человек имеет право выразить возмущение, когда умаляется его авторитет, – с обидой в голосе произнес Ездра. – Был у меня в лавке один ученик, который отпускал шутки насчет овец в волчьих шкурах,так я от него быстро избавился – единственно справедливое решение. А теперь, увидев меня на улице, этот юнец насмехается. «Окрашенный гроб!» – кричит…

– А-а-а-х, – начал Елифаз, пытаясь скрыть приступ невольного смеха (ибо в Ездре, следует признать, действительно было что-то от «окрашенного гроба»). – Это все мелочи. Вера наших отцов – вот что подвергается насмешкам. Итак, преподобные отцы, что вы предлагаете?

– Как далеко вы хотите пойти в этом деле? – спросил Аггей.

– До конца! – прорычал Ездра.

– Выдворить его из Иерусалима, – более сдержанно произнес Самуил. – Его и толпу этих здоровенных попрошаек, что находятся при нем. Запугать его. Поймать на богохульстве. Напомнить о наказании, которое ждет его за это.

– Богохульных высказываний он старательно избегает, – заметил Аввакум.

– Да, – согласился Ездра. – Все, к чему он стремится, – это оскорбить уважаемых людей.

– Разве не богохульство говорить, что блудница попадет в Царство Небесное раньше священника Храма?! – воскликнул Елифаз.

– К сожалению, нет, – вздохнул Аггей. – Очень жаль, но это так. Я вот подумал о его отношениях с властями…

– Он и здесь проявляет осторожность, – возразил Аввакум.

– Этот центурион, – включился в разговор Иона, – будет теперь всюду ходить и рассказывать, что есть по крайней мере один еврей – друг Рима.

– Пусть тогда он попробует сделать выбор между Богом и императором, – задумчиво произнес Аввакум. – Вилка с двумя зубьями.

– Я не совсем понимаю, – сказал Елифаз.

– Позднее, позднее об этом, – нетерпеливо прервал его Аггей. – Для начала попробуем что-нибудь попроще…

Все это в конце концов свелось к замечательной демонстрации праведности, в ходе которой Ездра (он занимался ввозом пшеничной муки) наконец-то нашел применение неким, полученным им ранее, сведениям о жене одного из своих работников. Имя работника нас не интересует, жену же его звали Фирца. Она находилась в преступной связи с одним человеком довольно приятной наружности – он торговал лампами из кованого железа, причем довольно успешно, поскольку ремесленникам, их изготовлявшим, платил позорно мало. Выкрикивая поношения, Ездра выволок бедную женщину из ее маленького домика (муж несчастной в это время был на работе), а помогали ему – и в поношениях, и в выволакивании – Иона и Елифаз. Моральную поддержку всему предприятию обеспечили отцы Аггей и Аввакум, в молчании устремившие свои взоры к небу. На Фирце разодрали одежду, отчего несчастная стала казаться еще более бесстыдной, чем была на самом деле, затем женщину схватили за волосы и потащили к двору Храма. Когда это происходило, ученики Иисуса ели в таверне, а сам он писал или чертил какие-то таинственные знаки на земле, покрытой толстым слоем пыли (дождя не было уже более десяти дней). Некоторые говорят, что он рисовал рыбу и писал на ней по-гречески свое имя. Это, однако, к делу не относится. Ездра, держа визжавшую Фирцу за волосы, крикнул так, чтобы слышал Иисус:

– Братья израильтяне! В заповедях, данных Господом Моисею, сказано: «Не прелюбодействуй». Прелюбодеяние – грязный грех! Перед вами грязная грешница – прелюбодейка, которую застали в момент совершения этого отвратительного греха!

– В тот самый момент? – угодливо-льстивым тоном переспросил кто-то.

– Почти. Сразу после этого. Тот, кто был соучастником греха, должен считаться менее виновным, поскольку, как говорит нам Писание, именно из-за хитростей женщины случается грех. Так было в Раю. Так происходит и здесь. Забросайте ее камнями!

Он отпустил волосы Фирцы, но она, окруженная людьми, которые были готовы швырять в нее камни, не могла убежать. Иисус, как все и ожидали, встал и закричал: «Остановитесь!» Толпа охотно остановилась, надеясь увидеть забавное представление. Иисус громко спросил:

– Есть здесь кто-нибудь, кто безгрешен? Хотя бы один? Пусть тогда он первым бросит в нее камень! Чего же вы ждете, святые фарисеи? – И, осторожно подняв женщину, он сказал ей: – Иди с миром. Но впредь не греши.

Фирца убежала. Однако не навсегда. Вскоре ей суждено было примкнуть к той группе женщин, в которой были блудница, дочь царицы Иродиады, двое благочестивых белошвеек и несколько других поклонявшихся Иисусу женщин – дочерей Иисуса, как они стали себя называть.

Теперь закричал Елифаз:

– Кто ты такой, чтобы насмехаться над Законом Моисея?!

Его сообщники подхватили:

– Да, как ты смеешь, нарушитель заповедей, богохульник?!

– В Писании сказано, – продолжал Елифаз, – что прелюбодеяние – преступление, причем отвратительное преступление, что прелюбодейка – это грязь, которую следует бросить в мусорную кучу, а муж может развестись с ней и заставить ее держать ответ перед гневом праведников. Следовательно, это правда, что ты поносишь Закон. Значит, ты – грешник, грешник в одежде проповедника, окрашенный гроб!

– Моисей, – довольно мягко начал Иисус, – ради сохранения мира и порядка вынужден был уступать жестокосердности израильтян, и он страдал от мысли, что ваши предки, как и вы теперь, будут разводиться со своими женами. Но это никогда не входило в намерения Господа. Ибо, как сказано в Писании, Сотворивший в начале мужчину и женщину сотворил их, посему оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью. Посему то, что Бог сочетал, того человек да не разлучает.

Иисус оставался спокойным и тогда, когда священник Аггей говорил слова, которые они вместе с Аввакумом подготовили заранее:

– Иисус из Назарета, все мы знаем, что ты говоришь истину и учишь ей. И для тебя не имеет значения, кому ты говоришь, поскольку, по твоему мнению, как и по мнению Бога, если один человек может говорить так, не богохульствуя, то это относится и ко всем остальным людям. Но одно приводит меня в смущение, и я надеюсь, что ты скажешь нам истину. Мы, сыны веры, считаем, что все принадлежит нашему Богу. По закону ли тогда платить подать кесарю?

Иисус мягко посмотрел на улыбающихся священников, на прищурившихся фарисеев, на римских стражников на сторожевой башне у Храма, на Варавву и его друзей, затем, уже без прежней мягкости, закричал:

– Лицемеры и глупцы! Почему вы так стремитесь заставить меня говорить изменнические речи? Покажите мне какую-нибудь римскую монету! Давайте, покажите, и вы получите ответ!

Какой-то римский легионер бросил монету в сторону Иакова-меньшего. Тот ловко поймал ее своими огромными ладонями и передал Иисусу. Иисус мгновение подержал монету, повернув так, чтобы на нее падал солнечный свет, затем громко спросил:

– Чье здесь изображение и чье имя?

– Кесаря. Императора Тиверия. Здесь имя кесаря. Да, кесаря.

– Очень хорошо! – сказал Иисус. – Кесарю вы должны отдавать то, что принадлежит ему, а Богу – то, что принадлежит Богу!

И он передал монету Иуде Искариоту, казначею. Всякая мелочь может сгодиться.

Принято считать, что фарисей Елифаз и зелот Иисус Варавва выкрикивали свои обвинения одновременно.

– Хватайте его! – кричал Елифаз. – Чего вы ждете?! Он поносит правила приличия, закон и порядок! Он водит дружбу с грешниками, ворами и блудницами! Вы слышали это из его собственных уст! Забросайте его камнями! Вышвырните его из святого города!

– Сам себя вышвыривай, гроб окрашенный! – выкрикнул из толпы какой-то человек, неизвестно кто.

Подобное настроение было у многих. Само это выражение – «окрашенные гробы» – входило в оборот, и даже появилась песенка (написанная, говорят, Филиппом, хотя этому нет подтверждения), в которой были такие слова:

 
Я – гроб, окрашенный снаружи.
Ты загляни в меня и в ту же
Минуту испытаешь страх,
Увидев прах.
 

Как я говорил, Варавва тоже кричал, и сообщают, что слова его были следующими: «Убейте его! Чего вы ждете?! Он друг кесаря, он лижет римлянам пятки, он показывает им египетские фокусы! Враг свободы, искажающий израильскую истину! Забросайте ублюдка камнями!» И он и его друзья начали швырять булыжники. Оба Иакова уже готовы были ответить, но Иисус их остановил, сказав:

– Не делайте ничего. Учитесь у фарисеев.

Елифаз и его сообщники поспешно удалились. Римский стражник, стоявший у края толпы, двинулся в сторону того, кто бросил первый камень. Камень, который бросил Иовав (или Арам), рассек одному из стражников левую щеку. Сирийские наемники начали избивать ни в чем не повинных евреев, наблюдавших за происходящим, а Варавва в это время пытался душить невысокого, но жилистого сирийца. Было видно, как на помощь стражникам со стороны соседних казарм спешит подкрепление, поднятое по сигналу рога. Впереди, высоко подняв знамя, символизировавшее римский мир, шагал знаменосец. Камень задел его. Выставив древко, он сделал выпад. Знамя вырвали у него из рук, и оно упало на землю. Древко сломали. Троих зелотов схватили без особого труда. Тяжело дышавший Варавва не поносил арестовавших его людей. Он приберег всю свою злобу для Иисуса:

– Предатель! Ты предал меня… Передал прямо в руки…

Здесь он получил удар в лицо от декуриона [112]112
  Декурион – командир декурии, подразделения из десяти всадников в римской кавалерии.


[Закрыть]. Щурясь от солнца, декурион посмотрел на Иисуса и его учеников, которые стояли очень спокойно, сложив руки на груди, и спросил у одного из своих людей:

– Это он?

– Да, он. Любите, говорит, своих врагов. Легче сказать, чем сделать.

ТРЕТЬЕ

– Тебе еще следовало бы спать, – произнес Иисус, увидев Петра.

Это было на горе Елеонской, перед самым рассветом, и снова день обещал быть сухим и жарким. Иисус наперед знал, когда погода будет портиться.

– Мы услышали, как ты встал, учитель, – ответил Петр. – Некоторым из нас нынче тоже не спалось.

С Петром был Андрей. Со стороны постоялого двора подходили Матфей и Фома. Своей привычкой быстро просыпаться они стали походить на зверей. Только Иакова-меньшего, чтобы заставить подняться, нужно было пинать и расталкивать.

– Кроме того, мы хотели у тебя кое-что спросить, но все как-то не хватало времени.

– О чем же вы хотели спросить?

– Ты говорил, что тебя заберут от нас, – сказал Андрей. – Когда? Кто это сделает?

– Скоро, – ответил Иисус. – В сущности, в этом примет участие каждый. Некоторые будут с копьями и мечами, некоторые – без оружия. Это не имеет особого значения.

Послышался бычий голос Иоанна, странно сочетавшийся с его изяществом и хрупкостью:

– Вставайте! Выходите! Свежее козье молоко, свежий хлеб!

Петр продолжал:

– Ты говорил еще, что придешь снова. Значит ли это, что тебя заберут, а потом освободят?

– Нет, Петр. Не освободят. Освободит меня только Отец мой Небесный. Заберут, будут судить, убьют. Но я приду снова.

Все это Петр и Андрей пережевывали вместе с утренним хлебом. Вскоре, когда над городом уже вставало солнце, все пили молоко, передавая друг другу кувшин. Предстоял еще один знойный день.

– Каков же будет знак? – наконец спросил Петр.

– Через три дня, – продолжал Иисус, – я снова буду жив. Меня похоронят, как Лазаря, и я, подобно Лазарю, выйду из склепа. Живой. Короткое время я буду с вами. Потом я буду потерян для вас. Для одних я стану воспоминанием, для других – детской сказкой; для истинно благословенных, истинно верующих я буду реальной сущностью. Но я вернусь в мир, ко всему миру, когда мир приблизится к своему концу.

– Когда это будет? – спросил Варфоломей.

– Через тысячу лет, через миллион. Какое это имеет значение? Время – не римский марш, время – это танец ребенка. Люди есть люди. Время – ничто в глазах Отца вашего Небесного, который сотворил его, чтобы мир, Им созданный, танцевал во времени. Но будут знамения конца, и многим может показаться, что эти знамения есть всегда: войны и слухи о войнах, народ, восстающий против народа, голод и землетрясения. Многие будут колебаться, будут ненавидеть друг друга и предавать. Единое будет множиться, и многие станут охладевать в своей любви.

– Такое могло бы происходить и теперь, – произнес Иуда Искариот.

Иисус на это ничего не ответил и продолжил:

– Ничего такого не может произойти до тех пор, пока слово Божье о Царстве Небесном не сказано всему миру. Под каким угодно названием, в какой угодно форме, но весь мир должен услышать его, принять и отвергнуть. И тогда конец придет. И покажется, что солнце померкло и луна не дает больше света, что звезды начали падать с неба и силы небесные поколеблены. И явится тогда Сын Человеческий, грядущий на облаках небесных с силою и славою великою.

Доносившийся из долины высокий звук пастушьего рожка, казалось, смеялся над этой ужасной картиной. Наблюдая, как пастух сзывает свое стадо, Иисус сказал:

– Он отделит овец от козлов. И скажет тем из народов мира, что сидят справа от него: приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от сотворения мира, ибо так же, как возлюбили вы братьев ваших, возлюбили вы и Меня. Тогда скажет Он и тем из народов мира, которых усадил слева от себя: идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, ибо алкал Я… Вы знаете, как там дальше. Петр?

– «…И вы не дали Мне есть; жаждал, и вы не напоили Меня».

– «Был наг, – добавил Иоанн, – и не одели Меня».

– И скажут они такие слова: « Когда мы видели Тебя алчущим, или жаждущим, или нагим, и не послужили Тебе?»И ответит Он им: «Вы не сделали этого Моим братьям, вашимбратьям, значит, не сделали и Мне, и…» – Иисус обернулся к Иуде Искариоту: – Закончи, сын мой возлюбленный.

– «И пойдут сии в муку вечную, а праведники в жизнь вечную», – произнес Иуда. – В жизнь вечную…

Наступила долгая тишина. Фома, нарушив ее, вздохнул, взял кусок хлеба и начал с шумом жевать. Проглотив хлеб, он, в своей обычной грубоватой манере, заключил:

– Стало быть, между смертью грешника и судом пройдет много времени. Может быть, миллион лет.

– Миллион лет – ничто. Вступая в дом смерти, ты оставляешь время позади. А потом Суд. Ни грешной душе, ни праведной не придется ждать долго. Можно даже сказать, что Царство Небесное есть сейчас, сейчас есть Ад и Рай.

По склону холма поднималась группа детей, и с ними шли их матери. Петр проворчал:

– Чтобы видеть тебя, им надо идти в Храм. Они мешают отдыхать. Я отошлю их.

– Нет, Петр, пусть идут. Их есть Царство Небесное. Истинно говорю вам: если не станете как дети и не будете снова учиться вере и чистоте души, не войдете в Царство Небесное.

И он встал и пошел навстречу детям. Варфоломей сказал Иуде:

– Снова учиться чистоте души. Ты способен на такое?

– Я должен стараться. Это трудно, но я должен стараться.

В городе истинно чистые душой – те, кто верил, что мир можно изменить в лучшую сторону, сменив правителей, – бурно выражали свой протест, столпившись у стен тюрьмы, в которой на грязной соломе лежали Арам, Иовав и Варавва. Зелоты выкрикивали: «Варавва! Иисус, сын Аввы! Выпустите его! Свободу Израилю! Долой тиранию и оккупантов!» Кричали они громко, но никакой опасности не представляли. Оружия у них не было. Несколько стражников, охранявших тюрьму, оттеснили их без особого труда. Поскольку большинству из зелотов было нечем больше заняться, они возвращались снова и снова, чтобы выкрикнуть в очередной раз: «Свободу Варавве! Свободу Израилю!»

Тюремный надзиратель Квинт принес для Вараввы и его друзей черствого хлеба и воды.

– Настоящий герой, да? Они хотят, чтобы тебя освободили. Чтобы ты снова мог убивать.

– Мы никого не убиваем.

– Ну-ну, только не потому, что мало стараетесь. Патриотический зуд, да? Что же, для вас все это быстро закончится.

– Справедливого суда не будет, – проворчал Иовав (или Арам). – Его никогда не бывает. Да вы и без него можете обойтись.

– Суд? А я про суд ничего не говорил. Вина, не требующая доказательств, – так мне объяснили. Казнь я имел в виду.

– Когда? – спросил Варавва.

– Как только из Кесарии приедет господин прокуратор. К вашей Писхе, или Пасхе, или как вы там ее называете, приятели. Потом вас подвесят – ноги вместе, руки врозь, и – бах-бах! – прибьют ржавыми гвоздями. Хороший же тогда перед вами сверху откроется вид! Но он вам быстро наскучит.

Снаружи послышались громкие шикания, свист и крики: «Убейте его!»

– Ох и переменчивый же вы народ, евреи! – произнес Квинт, подойдя к оконной решетке. – Теперь вот свистите и шикаете. Но нет, погодите, они все в другую сторону повернулись. Там еще кто-то есть.

Там был Иисус, которого осыпали бранью самые оборванные из зелотов. Римская стража, однако, легко отгоняла их дубинками.

– Предатель! Ты бросил нас! Перекинулся к римлянам!

– Люби врагов своих! Давай, ублюдок, меня люби!

В сторону Иисуса полетел камень.

– Добрые римляне и добрые самаряне! Беги, целуй им зады!

Иисус и ученики спокойно, не спеша шли по направлению к Храму. Фома, так, чтобы не слышали другие, сказал Матфею:

– Ему ни в коем случае не следовало этого делать. Лечить этого римлянина.

– Это был слуга центуриона.

– Да кто бы он ни был. Теперь эта история уже всем известна. Все только и повторяют: «Дружок римлян». Господи, как много еще нужно проповедовать!

В тот день, когда благовествовал Иисус, состоялось собрание группы избранных – людей, которые входили в Религиозный Совет. Они расположились в простой, но отделанной дорогим мрамором палате, находившейся в задней части Храма. Стол, за которым они сидели, был сделан из превосходно отполированного ливанского кедра и имел форму подковы. Стулья напоминали небольшие троны, не совсем, впрочем, удобные. Здесь были и миряне (Елифаз в их числе), и священники. На десять минут позднее назначенного времени вошел привратник и громко объявил: «Господин Каиафа, Первосвященник Храма!»

Все встали. Каиафа имел внушительную внешность. Он был облачен в белоснежное одеяние. Его отличали длинный, выдающийся вперед нос и проницательные глаза. Было известно, что он прочел множество книг на трех языках. Говорил Каиафа тихо и вежливо. Войдя в палату, он произнес с улыбкой:

– Садитесь. Пожалуйста, садитесь. Извиняюсь за опоздание. Много дел в это время года, как вы знаете. Вот-вот наступит Пасха. Это, как я понимаю, собрание, вызванное чрезвычайными обстоятельствами, – сказал он, усаживаясь во главе стола. – Сожалею, но я не смогу присутствовать на нем долго – опять же по причине наступающей Пасхи. Много дел, почтенные, чрезвычайно много. Мы, насколько мне известно, собрались здесь, чтобы рассмотреть так называемое пастырство этого так называемого… Кто он, этот так называемый? Пророк? Учитель?

– Его называют по-разному, преподобный, – отвечал Аггей. – Нас меньше всего заботит то, как его называют. Гораздо важнее – что он делает.

– Оказывается – по крайней мере, судя по тому, что о нем говорят, – он делает много полезного. Он очистил двор Храма от этих крикливых торговцев голубями и скотом. Было сделано доброе дело. Мы сами всегда намеревались сделать нечто подобное, но всякий раз что-то мешало – то ли апатия, то ли еще что-то. – Каиафа пристально посмотрел на священника, который, как предполагали, извлекал немалую выгоду, предоставляя желающим право на торговлю у Храма. – Он проповедует доброту, я слышал, и говорит о добродетели нищеты…

Священник, к которому это относилось, не покраснел.

– А еще, – смело вмешался Ездра, – о пороках богатых. И о лицемерии уважаемых людей. Он находит больше добродетели в блудницах и головорезах, чем в служителях Храма.

– Понимаю, – сказал Каиафа. – То, что называют радикальными речами.

– Именно радикальными, – подтвердил Никодим, мирянин очень преклонного возраста, всеми уважаемый. – Он проникает в сущность вещей. Лично я не против его радикальных [113]113
  Никодим вкладывает в это понятие иной, нежели Каиафа, смысл, имея в виду, что слово «радикальный» происходит от латинского radix (корень). ( Примеч. перев.).


[Закрыть]речей.

– Я не придавал этому слову отрицательного смысла, Никодим. Моя душа открыта. Но я должен узнать о нем больше.

– Он не признает справедливость некоторых аспектов Закона Моисея, – начал объяснять Аввакум. – Например, он берет на себя смелость осуждать развод и, таким образом, прощает прелюбодеяние. Единственный грех – так получается по его словам – это не любить. Он – апостол любви. – Аввакум улыбнулся.