Текст книги "Огонь в затемненном городе (1972)"

Автор книги: Эно Рауд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

СЛЕДСТВИЕ

Гимназия замарала свое имя…

Произошел невиданный скандал…

У нас нет ни малейшего понятия об элементарных правилах вежливости…

Мы должны не знать, куда девать глаза от стыда…

Виновных надо найти, и для этого каждый честный и добросовестный учащийся должен прийти на помощь дирекции…

Блеявших надо строго наказать…

Таковы основные мысли гневной речи, которую наш директор произнес перед всей гимназией на другой день после визита доктора Мяэ.

И сразу же было начато следствие.

Первый этап расследования возложили на классных руководителей, так что в нашем классе этим делом пришлось заниматься учительнице Паэмурд. Говорили, что директор велел составить список «подозрительных», которых он позже будет допрашивать сам.

Должен заметить, что учительница Паэмурд весьма упростила свою задачу. Каждому ученику она задавала один и тот же вопрос: «Ты блеял?» Причем она вела свой опрос не по алфавитному списку, а начиная с первой парты.

– П айю, ты блеял?

– Нет.

– Орунурк, ты блеял?

– Нет.

Каждый раз в ответ звучало «нет». Честно говоря, такое расследование выглядело довольно забавно. Неужели учительница Паэмурд надеялась, что кто-нибудь из нас добровольно скажет «да»?

– Пихлат, ты блеял?

Очередь дошла до меня.

– Я не мяэкал.

– Как?

– Нет.

Может быть, мой доброжелательный читатель желает знать, блеял ли я на самом деле? Нет, я действительно не блеял. И вовсе не из трусости. Ведь не требуется никакой особенной смелости, чтобы в кромешной тьме слегка проимитировать овечий голос. Но мне просто было не до того – слишком волновался из-за Олева.

– Кивимяги, ты блеял?

Нервы мои натянулись, как струны. Вдруг кто-нибудь сейчас встанет и скажет: «Кивимяги не мог блеять, его вообще не было в зале!» Тогда Олева сразу бы могли заподозрить не в мяэканье, а гораздо худшем – в том, что он совершил на самом деле. Тогда ему пришлось бы предстать перед директором в качестве подозреваемого номер один, а уж директор прижал бы его по всем правилам искусства расследования, и история могла кончиться очень печально.

– Я не блеял, – сказал Олев, чистосердечно глядя при этом в глаза учительнице.

– Мяги, ты блеяла?

– Нет.

Опрос продолжался.

Я облегченно вздохнул.

Учительница Паэмурд уже опросила два ряда.

– Лиивик, ты блеяла?

Теперь очередь дошла до последнего ряда, где сидели Мээли и Линда.

– Нет, – ответила Мээли, как и все остальные.

Но учительница не разрешила Мээли сесть, а продолжала смотреть на нее в упор.

– Почему ты покраснела?

– Я не знаю.

– Может быть, все-таки ты блеяла?

– Не блеяла.

– А чего же ты покраснела еще больше?

Молчание.

Все оживились – в монотонном расследовании наступил волнующий момент. «Могла ли Мээли блеять?» – спросил я сам себя. Она вообще очень скромная девочка и всегда легко краснеет. Так было и в тот раз, когда Олев вручил ей ветку рябины. Но несколько звонких «мяяэ» действительно раздалось с того места, где стояла Мээли. А сейчас ее щеки горели как угли.

– Я жду ответа, – настаивала учительница Паэмурд.

– Я же сказала.

– Что ты сказала?

– Что я не блеяла.

– Я спросила: почему ты покраснела?

– Но я действительно не блеяла, – сказала Мээли и ударилась в слезы.

– Вот тебе и пирожки с повидлом! – заметил Атс, который и в гимназии не освободился от своей привычки бросать на уроке скудоумные реплики.

И тут вдруг вмешался Олев:

– Это же истязание!

Я посмотрел на Олева. Пожалуй, я никогда еще не видел его таким рассерженным.

К счастью, учительница не обратила особого внимания на выступление Олева, лишь предупреждающе постучала карандашом по столу.

Олев заметил, что я уставился на него, и пояснил шепотом:

– Если Мээли что-нибудь теперь сделают, виноват буду я.

Конечно, в этом была известная доля правды. Если бы Олев не устроил короткого замыкания, не было бы ни этого концерта, ни расследования, которому теперь подверглись все. Но я не поверил, что Олев так рассердился только из-за этого. Мне вдруг показалось, что за этим таится нечто иное. Мне показалось, что Мээли просто нравится Олеву.

После того как мы нашли полевую сумку, нам, честно сказать, не приходилось видеться с Мээли помимо школы, да и в школе-то мы не очень дружили. Иногда у меня даже возникало впечатление, что Мээли почему-то сторонится нас. Но сейчас вдруг я сочувствовал ей, как самому лучшему другу.

Мээли продолжала плакать.

– Садись, – сказала наконец учительница, – и успокойся.

Очевидно, она сама поняла, что зашла слишком далеко.

Наступила очередь Линды.

– Вескоя, ты блеяла?

Линда поднялась из-за парты.

– Учительница, – сказала она, – во время речи доктора Мяэ Мээли стояла прямо позади меня…

– Ну и что же?

– Я совершенно уверена, что Мээли не блеяла.

На несколько минут воцарилась тишина.

– Хорошо, – сказала учительница. – Я тебе верю.

Линда такая девочка, которой всегда верят.

Учительница Паэмурд наспех опросила остальных учеников и, конечно, услышала от каждого в ответ: «Нет». Тогда она вздохнула и сказала:

– Хорошо, что, по крайней мере, в нашем классе никто не замешан в эту дурацкую историю.

Ох, святая наивность!

Но, может быть, учительница Паэмурд сознательно хотела быть наивной. В чужую душу ведь не заглянешь.

Позже выяснилось, что в других классах расследование тоже ничего не дало. Добровольцев, которые признались бы, не нашлось, не нашлось и доносчиков.

Олев мог быть спокоен. Из-за него никто не пострадал, если не считать нашего директора, который не получил ожидаемого повышения. Более серьезных неприятностей для него не последовало. Очевидно, Мяэ по-родственному замял дело.

РАЗГОВОР С ЛИНДОЙ

Те самые заколки, которые дала мне Линда, возвращать было нельзя: в момент короткого замыкания они оплавились, это было заметно и Линда могла обо всем догадаться. Да и не мог же я взять у нее почти новые хорошие заколки, а отдать испорченные! Но не идти же нам в галантерейную лавку покупать женские заколки... К счастью, у матери Олева нашлась целая пачечка точно таких же новеньких заколок.

После расследования прошло два долгих дня, а я все никак не мог выбрать подходящий момент, чтобы вернуть Линде ее заколки. Из соображений конспирации я не хотел этого делать при свидетелях, но, как назло, мне все не удавалось застать Линду одну, без девчонок.

Тогда я решил отправиться в гимназию немного пораньше и выбрал такую дорогу, чтобы обязательно встретиться с Линдой.

Со стороны это выглядело как совершенно случайная встреча, но Линда все-таки спросила:

– Ты меня ждал?

Я достал из кармана заколки и отдал ей:

– Хотел вернуть их тебе.

– И только поэтому ждал?

Она задала вопрос, на который мне было совсем нелегко ответить. Так я и не ответил, лишь сопел себе под нос.

– Ты мог бы отдать их мне в школе, – сказала Линда.

– Так-то оно так, – стал объяснять я, – но там с тобой вместе всегда другие девочки. Они могли бы бог знает что подумать.

– Что же они, по-твоему, могли бы подумать?

Уже во второй раз я задолжал Линде с ответом и снова запыхтел, на сей раз даже немного рассерженно.

– Не надо бычиться, – сказала Линда.

– Я вовсе и не бычусь.

– Нет, бычишься.

– Да будет тебе известно, что я абсолютно не бычусь, – произнес я резко и излишне громко.

– Извини, пожалуйста, – сказала Линда. – Мне просто так показалось, потому что я видела тебя и другим.

– Ну, знаешь, в конце концов…

Тут я подумал, что сам-то не знаю, что же может быть в конце концов. Но Линда улыбнулась и совершенно неожиданно закончила мою фразу:

– …в конце концов мы слишком хорошие друзья, чтобы так глупо препираться.

Стало ясно, что теперь я обязательно должен что-то ответить. Нельзя было обходиться одним сопением. И я ответил:

– С тобой уж я бы хотел препираться с самую последнюю очередь.

– Тогда все в порядке, – сказала Линда.

И я тут же почувствовал, что все действительно в порядке.

Некоторое время мы шли молча.

– Зачем тебе нужны были эти заколки? – вдруг спросила Линда.

– Ах, знаешь… – ответил я, стараясь придать голосу как можно более безразличное выражение. – Я хотел показать один маленький фокус, но…

– Если не хочешь, не говори, – прервала меня Линда. – Я только хотела проверить, доверяешь ли ты мне.

– Доверяю.

– Может быть.

– Я правда доверяю тебе.

– Может быть.

Нет, все вовсе не так хорошо, как было только что!

– Почему ты говоришь «может быть»?

– Потому что знаю, зачем вам нужны были заколки.

– Значит, ты догадалась?

– Да. И я заметила, что во время речи Мяэ Олева не было в зале.

Странно. Конспирация конспирацией, но я вдруг обрадовался, что мне не надо скрывать эту историю от Линды. Тем более, что ведь Линда оказалась нашей соучастницей – заколки-то были ее.

– Знаешь, Линда, – я вдруг с жаром принялся объяснять, – я тебе доверяю. Я совершенно в тебе уверен. Но ведь доверять человеку не означает, что надо сразу выкладывать ему все, что у тебя на душе. К тому же этот фокус с заколками больше принадлежит Олеву, чем мне. Я сначала даже сам не знал, что он собирается с ними делать. А тайну друга нельзя выдавать никому, даже другому другу, каким бы хорошим и надежным этот второй друг ни был.

– Ты прав, – сказала Линда. – Это просто моя заносчивость…

– Ты совсем не была заносчивой.

– Нет, была.

– Да будет тебе известно, что ты абсолютно не заносчива…

– Извини, пожалуйста, мне просто показалось, что…

Мы рассмеялись.

Нам навстречу шла компания мальчишек из начальной школы. Один пацаненок озорно глянул на нас и сказал ехидно:

– Ухаживают!

Но Линда посмотрела в упор на озорника и отрезала:

– А тебе что за дело!

Мне страшно понравилось, что Линда ответила именно так. Действительно, какое другим до этого дело! И мне стало очень хорошо, так хорошо, как вообще только может быть…

Уже виднелось здание гимназии.

Вдруг мне что-то вспомнилось, и я спросил:

– Линда, скажи, а на самом деле Мээли блеяла?

– Тайну подруги не выдают…

– Прости.

– Не принимай это всерьез, я не хотела тебя передразнивать. Дело в том, что Мээли действительно не блеяла.

– Но ведь там, где она стояла, кто-то блеял.

– Это я.

– Ты?

– Ну да. Но учительнице я не соврала. Я ведь только сказала, что Мээли не блеяла.

– Отчего же тогда Мээли покраснела и заплакала?

Линда вдруг посерьезнела.

– Это совсем другое дело, – сказала она. – Знаешь, Мээли ужасно боится.

– Чего?

– Ну, немцев и все такое. Ее дядя коммунист, и перед войной был кем-то, понимаешь? Он ушел с Красной Армией. И теперь к ним домой ходят провокаторы.

– Провокаторы?

– Ну да, шпики. Один человек втерся было к ним в доверие как друг семьи. Но, к счастью, их предупредили, что это шпик. А позже к ним приходили два мальчишки из нашего класса, очевидно по заданию того человека. Только Мээли не говорит, кто были эти ребята. Уж я спрашивала и так и эдак, а она не хочет говорить, и все.

У меня в голове царила полная неразбериха, наверно, это отразилось и на моем лице. К счастью, Линда не смотрела на меня.

Значит, вот как истолковали Мээли и ее тетя наше посещение! Они приняли нас за шпиков! Надо ли объяснять, какое горькое чувство обиды бушевало у меня в груди. Но что поделаешь. Обдумав все как следует, я понял, что у них и в самом деле были основания подозревать нас. Мы пришли туда с полевой сумкой. Но ведь действительно очень странно, что такая сумка больше года валялась в лесу, куда горожане толпами ходят по грибы и ягоды. У Мээлиной тети было достаточно оснований думать, что мы получили эту сумку и письмо от какого-то провокатора, хотя бы от Велиранда…

Мы подошли к гимназии.

Я ринулся в класс, чтобы сейчас же рассказать обо всем этом Олеву.

Но Олев еще не пришел. Надо было подождать.

И пока я сидел за партой и ждал Олева, мне кое-что вспомнилось. Я вспомнил, как учительница Паэмурд мучила Мээли и как Олев тогда страшно рассвирепел. И как он сказал громко: «Это же истязание!» И как он шепнул мне: «Если Мээли теперь что-нибудь сделают, виноват-то буду я!» Мне еще тогда показалось, что Мээли, пожалуй, нравится Олеву. Мне и сейчас казалось, что она нравится ему. И еще мне вспомнились мои собственные слова, сказанные мною каких-нибудь полчаса назад Линде: «Ведь доверять человеку не значит, что надо сразу выкладывать ему все, что у тебя на душе».

Когда Олев вошел в класс и сел со мною рядом, я ничего ему не сказал.

РАЗГОВОР С НЕМЕЦКИМ СОЛДАТОМ

Уроки кончаются после десяти вечера. Часть пути из школы домой мы с Олевом проходим вместе, а на углу улицы Зори расстаемся.

В тот вечер мы распрощались с Олевом, как обычно. Я шагал один по темной улице и от нечего делать поглядывал на небо, подкарауливая падающие звезды.

Вдруг рядом со мной возникла темная фигура. Несмотря на темноту, я различил на человеке немецкую военную форму.

– Простите, вы, случайно, не знаете, где находится Садовая улица?

Естественно, я знал Садовую улицу так же хорошо, как и все другие улицы нашего маленького города. Я ведь живу по соседству с Садовой.

– Знаю, – холодно ответил я немцу. – Иду как раз в ту сторону.

И я тут же сердито подумал, что следовало послать его совсем в другом направлении – пусть знал бы, что в Эстонии не каждый рвется в провожатые оккупантам. Но слова уже сорвались у меня с языка, и мы пошли рядом.

– Как хорошо, спокойно, – заговорил немецкий солдат. – Нечего бояться, что на тебя упадет бомба.

– Вы приехали с фронта?

– Прямо с фронта, из-под Ленинграда, – охотно ответил он. – Оттуда, где самый адский огонь.

Разговор наш шел, конечно, на немецком языке, на котором я болтал уже довольно бегло.

– Чего же вы Ленинград не берете? – спросил я для подначки.

– Сил не хватает, – ответил он с удивительной прямотой.

– Разве? А в газетах пишут, что… – Я попытался придать своему голосу изумление.

– Мало ли чего пишут в газете, – перебил он. – Словами еще ни одной войны не выиграли.

«Жизнь – странная штука, – подумал я. – Этот человек – немец, а говорит такие вещи, что…»

– Но Ленинград ведь окружен, – попытался я продолжить разговор.

– Вот то-то и удивительно, – подхватил он. – Ленинград в кольце. Жители голодают. Боеприпасов у советских солдат в обрез. А взять город мы не можем. Топчемся на одном и том же месте. Это просто выше моего разума.

– И что же будет? – спросил я.

– Чего там, – вздохнул он, – будем продолжать.

– Война может тянуться долго.

– Для одного дольше, для другого меньше. Отец у меня убит в Литве, старший брат прошлой зимой пропал без вести под Москвой. Для них война уже кончилась.

Я вспомнил своего отца. Может быть, и для него война уже кончилась?

Разговор прервался. Мы шли молча.

– На юге вы уже продвинулись до Сталинграда, – сказал я, чтобы нарушить молчание.

– Каждый метр нашего продвижения там стоит нам много жизней.

– Надо же приносить жертвы.

Немец не уловил иронии в моих словах.

– Во имя чего?

– Во имя победы.

Он приблизил свое лицо к моему, посмотрел на меня в упор и спросил:

– А вы верите, что Германия победит?

Однажды в деревне, у тети, я задал такой же точно вопрос немецкому унтер-офицеру. Унтер-офицер был уверен в победе Германии. Но этот солдат говорил на совсем другом языке. Вернее, язык-то был тот же самый, но слова словно не принадлежали немцу.

– А вы не верите? – увернулся я от ответа.

– Не верю, – ответил он прямо.

– Но… все-таки воюете.

– Приказ есть приказ.

«Вот они какие, – подумал я. – Им приказывают, и они бросаются воевать. Им приказывают, и они убивают и жгут. Ведь приказ есть приказ…»

– А эстонцы, наверно, не очень-то нас любят? – спросил он вдруг, словно прочитал мои мысли.

– Некоторые любят, – ответил я со значением.

– Ну конечно… Некоторые. А народ не любит.

Конечно, он прав, но, соблюдая осторожность, я не торопился соглашаться с ним. Лучше держать рот закрытым, но зато старательно слушать двумя ушами.

– Ведь не каждый немец – эсэсовец или национал-социалист, – произнес он как раз, когда мы подошли к Садовой улице. – Среди нас есть честные люди.

Сознаюсь, раньше я об этом не думал. Для меня слово «немец» обозначало то же самое, что «фашист». Но, вишь ты, выходит, что есть другие немцы. С одним из таких я и встретился.

Мы попрощались и пошли каждый своей дорогой. В темноте я даже как следует не разглядел его лица. Но о нашей беседе думал еще долго.

Он обыкновенный человек. Где-то в Германии у него есть дом, и, наверно, у него есть мать, которая шлет ему посылки к праздникам. Он умеет думать собственной головой и не верит, что Германия может победить. Враг ли он мне? Если так рассуждать, пожалуй, нет. Но отпуск его окончится, он вернется на фронт и возьмет в руки винтовку. А там, с другой стороны, – мой отец. Немец прицелится ему прямо между глаз и нажмет на курок, потому что приказ есть приказ. Мой отец упадет и больше не встанет. Он никогда уже не узнает, что погиб от руки немца, которого его сын проводил на Садовую улицу и вел с ним дружелюбную беседу. Если подумать так, то все представляется совсем по-иному…

А где-то в глубоком бомбоубежище, в «главной штаб-квартире», сидит человек, которого зовут Адольф Гитлер. Он рассматривает карты и выслушивает советы своих генералов.

Неужели же он действительно не понимает, что в конце-то концов Германия должна проиграть эту войну? Ведь его-то не заставляет какой-нибудь приказ, он-то мог бы сказать: «Хватит! Зачем мы зря убиваем людей!» Но он не человек, и он говорит совсем иначе: «Вперед, Сталинград надо захватить!» И немецкая армия пытается взять Сталинград. А каждый метр ее продвижения там обходится во много человеческих жизней.

РАДИОПРИЕМНИК

Однажды, в субботу вечером, когда мы возвращались из гимназии, Олев сказал:

– Приходи завтра ко мне в гости!

Я сразу догадался, что он приготовил какой-то сюрприз. Ведь обычно мы и так встречались по воскресеньям, для этого не требовалось особого приглашения. Но я постарался не показать своего любопытства.

– Ладно, приду, – ответил я с явным безразличием.

– Приходи к часу, – сказал Олев. – Смотри не опоздай.

В воскресенье я был на месте уже в половине первого и придирчиво оглядывал комнату Олева, но ничего особенного не заметил.

– Может, сыграем партию в шахматы? – предложил Олев.

– А чего же, давай, – согласился я как ни в чем не бывало, но почувствовал разочарование: не для этого же он меня приглашал!

Олев играл сегодня невнимательно и почему-то беспокойно поглядывал на часы, хотя время на обдумывание ходов у нас было не ограничено. Он проиграл две партии подряд, и в третьей его положение тоже вскоре стало безнадежным. Но тут, вместо того чтобы в знак поражения положить короля, Олев встал из-за стола и подошел в угол комнаты, где стоял «скелет» его радиоприемника. Я называл это скелетом, потому что у Олева вовсе не было никакого ящика, какой полагается настоящим приемникам, а были одни только голые детекторы или как там они называются. Олев так и называет свое сооружение– детекторным приемником. Ну вот. Олев начал возиться возле этого самого «скелета». Оттуда послышался тихий шорох. И вдруг:

«Смерть немецким оккупантам!»

Слова были произнесены на чистейшем эстонском языке.

От неожиданности я так и выскочил из-за стола.

– Передача из Москвы, – спокойно сказал Олев, но скрыть победную улыбку ему не удалось.

Диктор читал сводку Советского Информбюро. Подбитые танки…

Сбитые самолеты… Героическое сопротивление Красной Армии отборным частям немцев, наступающим на юге…

Да-а. Дела обстояли совсем не так, как писала «Ээсти сына».

– Немцам приходится туго, – сказал Олев.

– Их разобьют вдребезги, – сказал я.

Олев добавил:

И мы должны этому помочь.

Мне показалось, что у него снова мелькает какая-то идея, и поэтому сразу же спросил:

– У тебя есть какой-нибудь конкретный план?

– Никакого плана у меня пока нет, – ответил Олев. – Но я считаю, что мы не можем держать при себе то, что услыхали по радио. У нас в городе не так уж много радиоприемников. И далеко не у всех людей есть верное представление о положении на фронте. Все питаются только тем, что пишут в газетах, или слушают всякие сплетни.

– Верно. – Я был совершенно согласен с Олевом. – А некоторые, хотя и имеют приемники, не осмеливаются слушать передачи из Москвы. Ведь это запрещено.

Я подумал об арестованном отце Эло.

– Точно. Например, в квартире напротив нашей слушают только три радиостанции – Таллин, Тарту, Тюри.

Мы рассмеялись. Ведь известно, что Таллин, Тарту и Тюри передают одну и ту же оккупационную программу.

– Что же делать?

– Надо подумать.

И мы стали держать совет.

Довольно скоро выяснилось, что у Олева все-таки имелся один план.

– А что, если распространять сводки Совинформбюро в гимназии?

– В гимназии только ученики… – сказал я с сомнением.

– Ну и что? Гимназисты уже не дети. Учеников старших классов уже теперь пытаются заманить в армию. Скоро дойдет очередь и до младших. И гимназистам тоже не вредно иметь верное представление о происходящем.

– Хорошо, – согласился я. – Но как ты намерен это осуществить? Может, начнем произносить речи?

– С ума сошел! Нет. Я думаю, можно будет писать сообщения на доске.

– На доске? У нас в классе?

– Не только в нашем классе. В других классах надо будет тоже писать, иначе они сразу нас выследят.

– Ясно, выследят, – сказал я и подумал, что нас наверняка выследят, даже если мы будем писать и в других классах.

– Значит, ты согласен? – спросил Олев.

– Конечно. Только я думаю, что…

– Что?

Я хотел было сказать, что нам следует соблюдать крайнюю осторожность. Но почему-то я этого не сказал.

– Думаю, что мы должны писать только самое главное.

– Конечно! – сразу же согласился Олев. – Мы будем писать только самое важное. И точка.

– Лучше восклицательный знак.

Олев засмеялся.

– Я сказал это в переносном смысле. Вообще-то мы можем ставить в конце хоть по три восклицательных знака.