Текст книги "Пришелец"
Автор книги: Энн Ветемаа
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)
– Жуть! – передернула плечами девушка. – Кажись, более жуткая, чем играющие в открытую, – так вы сказали? А кто такой уролог? Врач, что ли? У него в руках шприц.
– Урологи занимаются нашими почками, мочевыми пузырями и в какой-то степени половыми органами… Господи, вы краснеете, словно благородная девица.
– На подобные темы в моем кругу не говорят, – пробормотала добрая бедная девушка, представительница одной из древнейших профессий, не без гордости за сравнение с благородной девицей. – Фу, ни за какие коврижки не скинула бы трусики перед таким ужасным мужиком. А это еще что такое… к чему оно?..
– Это гинекологическое кресло. На те полукружия дама водружает свои ножки.
– Сейчас же прекратите говорить пакости! – решительно и гневно выпалила девушка. – Не то… – Она запнулась, а немного погодя спросила, успокоившись: – А это что за картинка, вон та, где ведьмы собрались вокруг рогатого?
– "Шабаш ведьм" Гойи, – уточнил молодой человек. – Любопытно, что именно этот лист привлек ваше внимание, – отметил он с удовлетворением. – Эта женщина с грудным младенцем, вот здесь левее, – показал он безымянным пальцем холеной руки на одну из участниц шабаша, показал так, словно опасаясь испачкаться, – разве в ее взгляде нет чего-то весьма характерного? Желания резонировать в унисон, похотливой, патологической страсти? В унисон кому? Разумеется, тому Большому Козлу, что увенчан веником и, если так можно выразиться, дирижирует шабашем. Женщина с младенцем всей душой старается настроиться на волну Большого Козла. Не правда ли? А теперь рассмотрим его, увенчанного венком хозяина веселья. Разве у него не поразительный глаз: большой, по-видимому, карий и влажный глаз, белок которого как будто застыл от необычайного напряжения? О чем говорит этот глаз? Не кажется ли вам, что даже козел старается раскрыть себя, чтобы воспринять нечто идущее сверху (или снизу)? Что именно? Мы не знаем. Наверное, и великий Гойя не знал, но, очевидно, предполагал, что своим мысленным взором козел видит нечто чрезвычайно существенное. Несомненно видит, хотя этот господин еще не само зло, а лишь его рогатое отображение – кстати, весьма традиционное, к тому же глобальное и архетипичное – намекающее на то, что он, дирижер, ближе всех других стоит к главной силе. Он находится в эпицентре, то есть возле, а не в самом центре. Обратите внимание, как женщины ощущают это, как стремятся достичь того же уровня. Они готовы бросить ему своих младенцев, они согласны на что угодно, чтобы предаться оргиастическому содомскому акту. Они словно губки, жаждущие переполниться дыханием и соками великого антипода добра.
Остается лишь порадоваться, что девушка понимала оратора далеко не всегда, иначе нам непременно пришлось бы выслушать ее этические воззрения; очевидно, она сослалась бы на хорошее воспитание, строго воспрещающее беседовать на подобные темы с представителем противоположного пола. Да еще с глазу на глаз.
– Чего ради мы рассматриваем эти репродукции? – прервал молчание молодой человек. И сказал: – Для того, разумеется, чтобы разобраться в самих себе, достичь самопонимания, поскольку, того и жди, в нас тоже возникнет желание, и нет таких, кто бросил бы первый камень в грешника, – того и гляди, возникнет желание уступить злу, двинуться к нему на манер сомнамбулы. Конечно, мы этого не сделаем, однако и у Святого Антония возникало искушение. Именно в подобные моменты nрозорливый глаз, такой, как у Франсиско Гойи, обнаруживает на нашем лице отражение злых сил… Кстати, когда я следил за вами в торфяном сарае, на вашем лице тоже проявилось нечто, вообще вам не свойственное. Но это естественно: вы хотели меня убить…
– Точно, хотела. Какой-то беспросветный гнев закипел во мне, – искренне прошептала девушка, покаянная душа во вретище с вытертыми на локтях рукавами. – Но… но неужто я походила на тех ведьм?.. – Ей бы сейчас рассердиться – о таких ужасных вещах рассказывает странный хозяин дома. Да где уж там сердиться, когда тебе так просто и занятно, дружеским тоном преподносят страшные истории о тебе же самой. – И как… как же я выглядела?
Молодой человек принялся внимательно разглядывать репродукции, разложенные на ковре, а затем сказал, что точно такого изображения здесь, кажется, нет, хотя отдельных компонентов предостаточно:
– Во всяком случае, ваша голова как бы удлинилась, стала похожа на крысиную, по лбу и носу вверх-вниз побежали мелкие морщинки, примерно такие, как по экрану разладившегося телевизора или, если хотите, по палатке, когда она парусит на ветру. – Помолчав, он воскликнул: – Ах да… Волосы! И с ними было что-то не то!.. У вас ведь прелестные волосы, а в торфяном сарае они плотно облепили голову, словно их прилизали. Я так и не разобрал, куда делись ваши пушистые ниспадающие локоны, – они, будто забившись под воротник, потекли вдоль хребта.
Тут девушка совершенно определенно вздрогнула, хотя молодой человек, кажется, этого не заметил, поскольку собирался поведать еще о том, как в разные эпохи художники относились к волосам и вообще к шерстистости, вернее сказать, как они их изображали. Как правило, носители зла обделены волосами на голове, зато могут похвастать тем, что сильно обросли в других местах, порой самых несуразных. Например, густые лохмы бывают у них под коленной чашечкой, а иной раз у ведьм на локтях и лодыжках. Встречаются даже – жутко подумать – волосатые языки. В средние века почти всех людей с ненормальной растительностью волокли на костер, и, пожалуй, нет причин сомневаться, что в большинстве своем они так или иначе были связаны со злыми силами.
– Но что это с вами? Вы плачете? – испугался вдруг специалист по бесовской волосатости. Девушка в самом деле плакала навзрыд, от всего сердца. Сидя на диване, она сгорбилась и съежилась еще больше, что, собственно, представлялось невероятным, поскольку уже до того испуганно подобралась всем телом и походила на жалкий катышек.
– Что с вами вдруг стряслось? – ломал пальцы безутешный молодой человек.
– Шерсть… и ведьмы… и костры… – застонала девушка. И, словно подброшенная пружиной, вскочила на ноги, повернулась спиной к молодому человеку и воскликнула: – Смотрите!
Одним махом рванула она молнию на платье. Обнажилась худая, синюшная спина в прыщиках, показались костлявые лопатки. Н-да, но не это главное: волосы у девушки росли не только на загривке – рыжеватая, примерно в два пальца толщиной полоска спускалась по спине и тянулась дальше, за пределы досягаемости глаза. И росли волосы довольно странно – топорщась, будто коротко подстриженная лошадиная грива.
– Выходит… я тоже… – причитала девушка. – И я ведь хотела вас убить… На костер! – вскричала она. – Вот и весь сказ!
– Это еще вовсе не означает… – пробормотал молодой человек, но не очень уверенно, в некоторой растерянности. И у него дрожал голос, ибо эта удивительная полоска производила ужасное, отталкивающее впечатление, а вместе с тем, пожалуй, действовала влекуще и порочно. Девушка стояла перед диваном, возле ее ног на ковре носились ведьмы на метлах, полуголые фурии танцевали вкруг разверстых могил. Девушка ревела посреди всех этих жабьеликих, трехголовых, хищноклювых тварей, и ее рыжая грива встала дыбом от страха.
– В школе ко мне цеплялись. Я эту противную гриву брила и мазала разными серными мазями, но ничто не помогало. Кожа порой слезала, а эта чертова шерсть оставалась!
– Это… просто какое-то заболевание. А может быть, что-то генетическое, – пытался утешить ее молодой человек, впрочем, без всякого успеха.
– Простое заболевание – как бы не так! Видать, я из ведьминого колена. Моя судьба предрешена. Ведьма и все тут! Теперь-то мне ясно!
– Скажите… только честно, вы когда-нибудь гордились этой шерсткой?
– Сдурел, что ли, дурак бесноватый! – выпалила девушка сквозь слезы. – Разве этим можно гордиться?!
– Еще как можно! Кого бес себе наметил, тех никогда не покидает гордость избранных. Тайная гордость по меньшей мере… Так что вы, – тут в голосе молодого человека появилась некая новая нотка – умоляющая и в то же время властная, сочувственная и в то же время надменная, – никогда такого рода гордости не ощущали? – Да, вопрос был задан в повелительном тоне и требовал безоговорочного признания.
Естественно, девушка молча помотала головой.
– Если так, то это промах. Значит, чертово семя упало на камень. "И, как не имело корня, засохло". [4]4
Евангелие от Матфея.
[Закрыть] Мы… – Он подошел к кабинетному органу и взял мажорный, сиятельно-королевский аккорд. – Мы требуем, чтобы он забрал обратно свою шерстку. Пускай берет обратно, и все тут! Нам она не нужна!
– Вы ее сострижете, а она вырастет снова. Я уж знаю.
– Нет, мы не будем ее стричь, гривка сама должна исчезнуть. И исчезнет. Ручаюсь! – Он был преисполнен отчаянной самоуверенности.
Девушка хотела было возразить, но на сей раз уже не осмелилась, поскольку молодой человек как бы успел вырасти; от него шло нечто властное, требующее повиновения, а она никогда не умела противостоять силам подобного рода. И когда он внезапно и бесцеремонно, схватив ее за плечо, вдавил грудью в диван, девушка ощутила сладкую смесь упоения, унижения и страха, полностью парализовавшую ее сопротивление.
"Он говорит как Граф. Так же решительно, но как-то совсем по-другому…" – промелькнула в ее голове мысль.
Она продолжала лежать на животе, полная смирения, с гривкой, по-прежнему торчащей вверх. Ее нос уткнулся в шелковую подушку, голова вроде бы кружилась, и какой-то дивный дурман расслаблял конечности. К тому же от подушки хорошо пахло, уж не сосновой ли хвоей?
– А у твоей матери тоже была ведьмина гривка? – донеслось до нее словно сквозь туман, и она почувствовала, как прохладная рука скользит вверх и вниз по ее спине, скользит нежно, но уверенно.
– Была у мамы, и у бабушки тоже… – Почему-то теперь ее голос звучал непривычно для нее самой: как-то плаксиво, по-видимому, так в былые годы нищие клянчили подаяние на паперти. Но поделать со своим голосом ничего не могла, он сам струился откуда-то из неведомых глубин. – Кажись, голубок, была и у моей прабабушки. Она, упокойница, приехала сюда из далекой Сибири, из студеной таежной глуши… А ты, свет моих очей, – лепетала она, – кажись, не достанешь своими святыми ручками до самых срамных местечек. Я пособлю, я живо… – Она поднялась на колени и принялась непослушными пальцами распускать всевозможные тесемочки и шнурочки.
– Только спину, этого достаточно! – услышала она далекий голос.
Но девушка уже воспламенилась. Одну за другой стаскивала она исподние вещички. И поскольку зашел разговор о бабушке, мы вправе представить, что и на внучке были рубаха и всякое прочее бельишко, какое в свое время носили в Сибири, откуда "из студеной таежной глуши" переселилась в нашу солнечную страну ее прародительница. От белья остро и сладко пахло потом и грязью.
– Я сама, я сама, голубок сизокрылый, живо все скину, и Вельзевул, авось, отступит.
– Да ведь ты обовшивела, и в гривке полно паразитов.
– А как же нам без паразитов. Они заводятся от сердечных страданий, душевных терзаний да всяких напастей.
И тут молодой господин начал что-то читать, ясно и раскатисто. До ее слуха дошло "рах vоbisсum" и "diеsilla" и еще раза два Христово имя. Перед ее глазами засияли церковные канделябры, свет затопил все темные углы, вроде бы где-то запели.
– Ой, как прекрасно, ой как чудесно, – лепетала девушка. – И святые угодники сходят по лестнице. А на них меха собольи, и венцы, и жезлы златые в руках. Ox, я, недостойная, и взглянуть на них не смею. Их огненные взоры ослепят меня… Ой, как сладко твои ручки гладят мой срам! Да отступит Антихрист, да сгинет гадкий труд, чтоб и на нашу долю выпал свет Господен и чтоб нас допустили к Его престолу… О-ох, как горит моя спина, о-ох, какой праведный сладостный огнь…
– Sаnсtus аеtеrnае…
– А жила я на краю бездонной пропасти и смотрела в гляделки адским тварям, и так они меня охмурили, что хотела я убить тебя, свет очей моих. Погубить хотела белое твое тельце. Будет ли мне прощение?
И тут золотые круги возникли перед глазами бедной девицы, и она впала в забытье.
Вновь придя в сознание, она повернулась угодливо на бок, и мы, право, могли бы услышать ее невольный возглас, выражавший страх, почтение и смущение: молодой человек успел облачиться в странное длинное одеяние, напоминавшее талар, кроваво-красная подкладка которого переливалась завораживающе и вместе с тем жутковато. Разве молодой человек не упомянул, что он – пришелец – был закутан в нечто подобное, когда ждал своей судьбы в сугробе? Но что-либо спросить она не решалась, уставившись с открытым ртом на необыкновенного человека, властительного, преподобного, первосвященнического, ибо он так величественно выглядел на светлом фоне стены, белизну которой нарушало одно лишь маленькое изображение загадочно улыбающейся личности в черном облачении. Разумеется, девушке было не до портрета, а если бы она и посмотрела на него, то откуда ей знать, кто там изображен. Едва ли ей также что-нибудь сказала бы подпись под портретом – Томас де Торквемада.
Уф, наконец-то и мы можем позволить себе передышку.
4
В фольклоре многих народов мира встречается пословица, в тех или иных вариантах утверждающая: что ты, человече, посеешь, то и пожнешь. Мы же в своем небольшом повествовании, пожалуй, поступим правильнее, если перевернем эту пословицу, как говорится, с ног на голову. До сих пор молодому человеку посеять ничего не удалось (если не считать нескольких философских зернышек из области этики, по поводу которых мы не взяли бы на себя смелость утверждать, будто они упали на благодатную почву), непосредственно он также ничего не пожинал – ножницами не срезал и косой не косил, – но сила его слова, как выяснилось однажды вечером несколько недель спустя, все же дала результаты, превосходившие заурядную жатву. А именно, заговаривая гривку, то есть производя ее условную жатву, он все-таки кое-что посеял. Во всяком случае, в доме яростно, буквально захлебываясь, зазвенел звонок, и, стоило молодому человеку приоткрыть дверь, как, навалившись на нее плечом, в переднюю влетело солидное зернышко – косвенный плод его умственной деятельности – крайне разгневанный пожилой господин сомнительной наружности: засаленный костюм сидел на нем мешком. Он был не один – следом за собой тащил упирающуюся девушку, с которой мы достаточно близко познакомились в предыдущей главе. На сей раз бедняжку трудно было узнать: лицо ее было в синяках и ссадинах. Очевидно, ее молотили по чему попало чугунными кулаками. Не скроем, молодого человека ужаснул не столько ее испуганный вид, сколько взгляд – бегающий и бездумный, истерический и тупой одновременно. Короче говоря, ее вид следует признать характерным для человека тронувшегося рассудком, чуть ли не помешанного.
Нечисто выбритый господин, позже представившийся Себастьяном, уперев руки в бока, остановился посреди передней.
– Так, так… – зашипел он. – Вот он, значит, каков! Этот сладострастник. Соблазнитель. Осквернитель. Ну что ж, м-да… – Он гневно покачал головой, и тут обнаружилось, что его потускневшие рыжеватые волосы (по-видимому, их первоначальный цвет слегка напоминал ту шерстку, вернее гривку, которую заговаривали в этом доме) обладают необыкновенной особенностью исключительно обильно трусить мельчайшую перхоть. Стоило ему повести головой, и уже плечи выгоревшего пиджака оказывались белыми, как у мельника.
Молодому человеку, по натуре воспитанному, не оставалось ничего другого, как пригласить нежданных гостей в апартаменты.
Пожилой господин ворвался в комнату как ураган, переполошив птичек, которые стали биться о стенки клетки. Он и девушку притащил за собой, пихнув ее на стул в уголке, и зашагал в раздражении туда-сюда по диагонали.
– Может быть, желаете кофе? – спросил молодой человек, наверное, чувствовавший себя далеко не в своей тарелке.
– Еще чего! – взвился Себастьян. – Ни единого глоточка не сделаю в доме, где честь моей дочери… – Подняв руку к глазам, он прервал фразу сухим натужным всхлипом, точно таким, какой возникает, когда открывают плотно закупоренную бутылку. На какой-то миг он застыл посреди комнаты, будто воплощенное несчастье, будто библейский Иов, строго наказанный Господом нашим Саваофом. Затем рука его безвольно упала. – Ну, да ладно… Тащи! И не худо было бы добавить туда капельку рома или коньяка – довели меня до крайности…
У молодого человека был заварен полный термос кофе, однако желание раздраженного гостя получить добавку в виде коньяка или рома поставило его в несколько затруднительное положение. После недолгих размышлений он робко признался, что сам указанных напитков не употребляет, а потому и предложить их не в состоянии. Но, может быть, годится спирт, чистый спирт, в достатке имеющийся для нужд дезинфекции?
– Сойдет… Кнорр тоже сойдет.
– Кнорр? – не понял молодой человек, и несколько угомонившийся Себастьян объяснил, что в респектабельных кругах кофе с добавкой спирта называют кнорром.
Когда же Себастьян увидел бутылку – по меньшей мере четверть литра чистого медицинского спирта, – то отреагировал с явно радостной ноткой:
– А что, кнорр – респектабельный напиток. – Однако тут же счел нужным принять серьезную мину: – Терпеть не могу алкоголь! Но ежели ты вынужден слышать, хуже того – видеть, что с твоей дорогой дочкой… – Он долил в кофе порядочную порцию чистого продукта и осушил чашку залпом. Тотчас приготовил себе новую смесь в прежней пропорции. Перехватив вопросительный взгляд молодого человека, адресованный девушке, Себастьян заметил, что никогда не позволит спаивать дочь. Она и без того не в меру нахлебалась в этом доме вредоносного пойла.
– Ни единой капли! – бурно запротестовал молодой человек, но на его утверждение, вообще-то всецело соответствовавшее истине, Себастьян ответил презрительной усмешкой. Кстати, уголки его рта вполне могли быть усыпаны мелкими красными прыщиками, и, когда его губы искривились в усмешке, скорее походившей на мучительную презрительно-недоверчивую гримасу, молодому человеку представилось, будто на пожилом господине маска из папье-маше, и она вот-вот пойдет трещинами.
– Которую заманили сюда и…
– Вашу дочь? Отнюдь, она пришла сама, – поспешил внести ясность молодой человек. – В первый раз я встретил ее в столовой возле станции…
– Грязная дыра, – прокомментировал Себастьян.
– …а затем между нами произошел пустячный инцидент в торфяном сарае.
– Инцидент… – простонал пожилой господин. – Как сухо это звучит! Значит, нынешняя молодежь называет определенные отношения "инцидентом"! М-да… И к тому же "пустячным"… Чего только не приходится слышать седому отцу.
Весь вспыхнув, молодой человек пытался заверить, что инцидент, имевший место между ним и девушкой, в самом деле был чепуховый и вообще слово "инцидент", если коснуться этимологии, пришло к нам из латинского языка, где оно имеет строго определенное значение, и не стоит толковать его расширительно.
– Хватит забивать баки, государь мой! – рявкнул пегий папаша, обильно посыпая пиджак белой трухой. – Мы прекрасно понимаем, что знание латыни никого еще не спасало от французской болезни!
Бурное словоизлияние несколько утомило его, и, переведя дух, он продолжал уже плаксивым тоном:
– Сколько я затратил трудов на обучение своей дочери! Она два года провела в привилегированном пансионе: языки, литература, вышивание, кулинария и bеl саntо. Вы представить не можете, во что мне это влетело. А теперь… теперь она почти каждый месяц подхватывает триппер! Что вы знаете о стоимости лекарств?! Бесконечные расходы. Вы и вам подобные погубили мою дочь. А каким она была великолепным ребенком: в пять лет научилась читать, в шесть бойко тараторила по-английски. У меня слезы подступают к горлу, когда вспоминаю, как она с розовым бантом в волосах пела эту чудесную песенку:
Аrе yоu slеерing,
Аrе yоu slеерing,
Вrоthеr Jоhn,
Вгоthеr Jоhn? —
затянул Себастьян, причем молодому человеку волей-неволей пришлось отстраниться, ибо его музыкально искушенное ухо ощутило буквально физическую боль от чудовищной фальши. Но тут к отцу присоединилась девушка и продолжила тонким серебристым голоском:
На глазах Себастьяна при упоминании его имени вместо имени Джона выступили слезы умиления, и он попросил разрешения плеснуть себе еще капельку тонизирующего напитка.
– Да, а теперь вот одна гонорея за другой… – вздохнул он, вытирая губы и некоторым образом повторяясь.
При упоминании дурной болезни молодой человек заерзал от смущения.
– Наверное, ваша дочь слишком часто влюбляется. И не всегда в достойных людей, – попытался он оправдать девушку.
– А где нынче достойные-то? Где они? Кто они? Вы, что ли? – И мучительная гримаса вновь исказила потрескавшиеся губы Себастьяна. – А наше правительство… – Тут несчастный отец счел необходимым сделать паузу, дабы перестроиться на почтительный тон. – Наше милое правительство, которое я слишком уважаю, платит мне за каждый триппер, увы, так мало, так ничтожно мало. Почему же не считаются с моими страданиями?
Молодой человек не очень-то понял, о чем тут речь и кто больше пострадал – дочь или папаша? – вынужден был признаться, что за ходом мысли собеседника трудно уследить.
– Передо мной ужасная дилемма, – тяжело вздохнул удрученный Себастьян. – Я ведь обязан информировать власти о каждом заболевании – я имею в виду нашу уважаемую санитарно-эпидемиологическую службу. И в том случае, конечно, если зараза исходит от моей кровной дочери… За это мне немножко платят, но я ведь понимаю, что это Иудины сребреники… Правда, иногда я вступаю в сделку с заразными господами и не сообщаю властям о их болезни, застарелой или вновь приобретенной. Подобные сделки для меня, честного гражданина, особенно мучительны, прямо-таки невыносимы, поскольку приходится наступать на горло собственной совести, хотя порой господа, опасающиеся скомпрометировать себя, сулят мне, разумеется совершенно добровольно, такую плату за молчание, которая приглушает мои страдания. Несколько золотых – ну что это по сравнению с моими душевными муками?!. Да, а как вы на это смотрите? – закончил он и, склонив голову набок, злосчастный и лукавый одновременно, стал ждать ответа.
Молодой человек, неискушенный в подобных делах, все еще не раскусивший скрытой угрозы Себастьяна, наивно заметил, что такие промашки, нет, вернее сказать, оплошности не следует скрывать. Сокрытие преступления ведет к соучастию.
– Вот как? Так-так-так! – с напором выпалил внештатный информатор государственной санитарно-эпидемиологической службы. – Гляди, куда хитрюга клонит! С парой паршивых золотых не желает расстаться. А сам, – он красноречивым взглядом окинул убранство комнаты, – живет весьма завидной жизнью. Оскорбительной для простого человека! Откуда появились все эти ценности? А?! – И он обозвал молодого человека гнусной жадиной, с чем едва ли согласится непредвзятый читатель, не имевший ни единого на то намека.
– Это я-то?! – искренне удивился тот. – Вы правда считаете, что я вступил в интимные отношения с вашей дочерью?! – И в его голосе уже появились свирепые нотки. – Между нами ничего подобного не было!
– Мхх… Так-так… Да-да… Уж не собираетесь ли вы меня уверить, будто говорили о бессмертии душ? – спросил папаша не без иронии.
– Вы угадали. В какой-то степени и о бессмертии душ, – подтвердил молодой человек и обратил свой ясный уязвленный взгляд на Себастьяна, старавшегося изобразить обиду.
– Да, это святой господин, он говорил мне о душе и о чертях с ведьмами, у которых под коленками мохнато, – донеслось из угла и было подкреплено утверждением: "Это человек благородный!"
– Шерстинки, мохнатки! Ну конечно! – возликовал верноподданный гражданин, страдающий раздвоением личности, и пошел чеканить прокурорским тоном: пригревшийся здесь подозрительно богатый субъект с явными извращениями психики, субъект, с которым ему рядом стоять неприятно, одним воздухом дышать противно, этот субъект не только сам ударился в разврат, но и своими предумышленными действиями нанес ущерб объекту – милой девушке, лишив ее состоятельных клиентов, а вместе с тем части доходов, хоть и добываемых несколько сомнительным образом, но, как ни печально, являвшихся основным источником семейного бюджета. Неужто молодой человек еще не понял, что натворил: некоторые высокопоставленные представители власти, в том числе один уважаемый юрист, личный советник Его Величества Моноцетти по борьбе с проституцией, после известного "инцидента" (ox, с каким отвращением он произнес это слово!) напрочь отказались от услуг его дочери.
– Что вы на это скажете, а?!
Действительно, что было сказать молодому человеку? Разве только от внимательного наблюдателя не укрылась зловеще пульсирующая жилка на его лбу.
"Объект амор-ти-зи-ро-ван, – будто бы холодно заявил Себастьяну тот достославный господин. – Мне это больше не нужно!" И бедный папаша объяснил молодому человеку, что именно пышная растительность на спине его дочери вызывала особый интерес достопочтенного юриста.
– Да, он ее поскребывал. Дальше-то он не заходил, – уточнила девица. – А его друг, толстобрюхий нотариус, эти волосики выщипывал. И он тоже послал меня куда подальше. А все из-за того, что спина теперь гладкая, гривки больше нет.
– Какой удар! – тяжело вздохнул Себастьян. – Но ты, дочка, преувеличиваешь, ты же сама говорила, что хоть выщипывал волосики, да не усердствовал… И что главное – всегда вырастали новые. А теперь?! Теперь никакой надежды не осталось, теперь спина голая, да, беспросветно голая, безвыходно голая… Вы должны нам выплатить компенсацию, государь мой! Тем более, что в тот отныне и на веки веков проклятый день, когда вы докатились до такого свинства, моей дочери ломаного гроша не перепало. И у нее возникли большие неприятности. С ее поклонником, Станционным Графом, который обычно получал свою долю – между прочим, на устройство их будущего дома – и никак не мог поверить, будто новый клиент такой бессовестный и жадный… Он изволтузил мою дочь! – И, набрав полные легкие воздуха (того самого, которым ему противно было дышать), он выпалил в лицо молодому человеку: – Сто золотых монет! И без промедления!
– Граф сказал, что между нами все кончено, – тихонько всхлипнула девушка. – Кажись, ничего мне другого не остается, как сунуть голову в петлю. Всему конец и баста! – Однако, едва произнеся роковой вердикт, она остановила взгляд на стеклянной полусфере, служившей прессом для бумаг, когда проветривали комнату. – Ой, какое прелестное яичко! – воскликнула она в восхищении. – Вот бы мне такое…
– Заткнись! – напустился Себастьян. И девушка опять сникла, впрочем, не в силах отвести взгляд от усеченного яичка, которое отбрасывало на письменный стол переливающиеся концентрические круги.
– Этот самый Граф – а я с трудом его терплю, поскольку он без достаточного почтения относится к нашим правителям, – измордовал девочку. После этого Магдалина скрылась в кустах за железнодорожной станцией. Прихватила с собой пять бутылок авиационного бензина и дышала им под большим платком. Целых три штуки опорожнила, когда ее нашли.
– Бензин клевый, кайф дает, – радостно хихикнула девушка.
– Ну да, ее нашли еле живой. И один уважаемый доктор сказал, что у Магдалины, судя по всему, размягчение мозгов… Еще пяток, нет, десяток золотых придется накинуть! Прежде мы шагу отсюда не сделаем! И вся недолга!
По всей вероятности, молодой человек немало удивился тому, что разжижение мозгов котируется гораздо ниже венерических напастей, только едва ли он поделился с присутствующими своим открытием – был слишком потрясен: выходит, в их благословенном государстве есть семьи, где источником дохода служит проституция и даже непристойные болезни. Возмутительно! До чего же гнусен мир, в который его подкинули, закутав в талар!
Во тьму обратил свой взор молодой человек, стоя на своем любимом месте возле окна, и, конечно, Себастьян не упустил благоприятной возможности – сунул в карман ножик с перламутровой ручкой.
Мрак. Мрак.
За маленькими сосенками проступали контуры нового городского района. В домах еще светились окна, хотя, наверное, далеко не все. И молодому человеку почудилось, будто там обозначились два ряда зубов – желтых, редких, с пробелами. Окна лестничных пролетов как длинные, острые клыки, витрины магазинов – тупые и широкие коренные зубы. А из темного провала, между двух рядов, вероятно, шибало солоноватым тошнотворным мраком. И внезапно в вышине над домами ему померещились черные дыры – глубокие глазницы воображаемого желтозубого черепа и в них злой, все всасывающий в себя вакуум.
– Эта булава, удивительная индейская булава, что висит у вас на стене… – донесся до молодого человека вдруг заметно сникший голос Себастьяна, – могу я на нее взглянуть?
Молодой человек кивнул, продолжая смотреть в ночь.
– Она… ого, черт возьми! – какая тяжелая. Уж не золотая ли?.. Конечно, золотая! – воскликнул потрясенный Себастьян.
И молодой человек опять кивнул, ибо булава, которую мы не заметили при первом (разумеется, умозрительном), да и при втором визите в этот дом, в самом деле вполне могла быть золотой.
Открыв рот, Себастьян восхищался сувенирной, хотя притом весьма порядочной и увесистой булавой.
– А три камушка на ручке… это же настоящие брильянты… Меня не проведешь! Иначе эти чертовы ювелиры быстро вкрутят тебе баки. Особенно в том случае, ежели догадаются, что ты товарец где-то…
– …стибрил, – докончила за него дочь.
– Попала в точку! – подтвердил Себастьян, но, спохватившись, тут же добавил с упреком: – Что у тебя за выражения! – Вообще же несчастный отец заметно приободрился: для человека, имеющего такую золотую булавку, выложить сто или сто десять, а может, и сто пятнадцать монет, право, ничего не стоит. – Кхм… я нисколько не сомневаюсь, что мы прекрасно договоримся, – промолвил он мягко, многозначительно прищелкнув языком: – Паренек вы утонченный, что и говорить, да и со вкусом к тому же… Да, но вот не могу я понять, на кой черт вы лишили девицу привлекательности? Мне и самому ее шерстка нравилась. Конечно, в былые годы, когда я был в полной силе…
– Что?! – задохнулся молодой человек. – Не хотите ли вы сказать… – и он не докончил, столь ошеломляющая картина возникла в его воображении.
– Должны же дети уступать родительским прихотям. Как же иначе, государь мой хороший. К тому же бывает обоюдное влечение…
– Это правда? – обратился к Магдалине потрясенный молодой человек – искатель мировой гармонии, любитель музыки и птичек.
