Текст книги "Холодный как лед (ЛП)"
Автор книги: Энн Стюарт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)
– Я выхожу.
Никакого задрипанного ответа. Потому что Питера не было. Комната была пуста.
Женевьева сдернула покрывало с кровати и завернулась в него, отгоняя мысли об острове Гарри, и направилась к двери. Конечно, закрыто. Питер каким–то образом умудрился запереть ее снаружи, и как она ни возилась с дверью, та не поддавалась.
Рядом с дверью в комнате имелось маленькое окно. Женевьева раздвинула шторы, приготовившись взять стул и вынести стекло. К несчастью, «Сонный час» не доверял стульям – очевидно, люди здесь использовали только кровати и ничего больше. Прикроватный столик прикрепили к стене, а телевизор привинтили к месту. Разбить окно было нечем.
Кроме собственного кулака. Женевьева видела, как это делается в кино – на вид довольно просто. Оборачиваешь руку полотенцем и бьешь по стеклу. Она взяла одно из использованных полотенец, обернула руку и вдарила по окну.
К несчастью, даже тонкая ткань смягчает удар, стекло даже не затряслось. Женевьева вполголоса выругалась, бросила полотенце, содрала наволочку с подушки, снова обернула руку. Сжала кулак и попыталась изобразить сцену из фильма с участием Джета Ли или Санни Тибы, ударив в центр стекла.
И не смогла сдержать крик боли, когда все тело сотряслось от удара такой силы. Рука и пальцы онемели, запястье заныло, а окно как стояло, так и осталось стоять.
Стекло, должно быть, ударопрочное, что единственное имело смысл, учитывая район и очевидную клиентуру. Всю руку ломило, а трясти – только сделать хуже, поэтому Женевьева с тихим стоном прижала ее к животу. Однако не сдалась.
Женевьеве нравились фильмы о боевых искусствах, хотя она знала, как далеки они были от ее тренировок у мастера Тенчи. Удары ногой ей не особо давались, и к тому же практики давно не было, но если Джет Ли вынес ногой автомобильное окошко, то она наверняка могла справиться с прочным окном гостиничного номера.
Здоровой рукой она обернула наволочку вокруг ноги, но не смогла сообразить, как закрепить ткань. Женевьеве совсем не надо было, чтобы лодыжку задели острые края стекла.
Наконец, она сдалась, с чувством поражения упав на кровать. Что, если Питер не вернется? Что, если он засунул ее сюда, закрыл, чтобы Женевьева умерла от голода? Она огляделась в поисках телефона, чтобы в случае чего позвать на помощь, о чем ей в скором времени стоит подумать, но, конечно же, ничего такого не нашлось. Она понятия не имела, звукопроницаемы ли стены, но подозревала, что на это дело владельцы не поскупились. Становилось очевидным, что мотель оборудован в расчете на почасовую оплату – отсюда отсутствие стульев и телефона. Однако при этом клиенты были способны производить много шума, не желая, чтобы их услышали.
Возможно, Питер просто оставил ее на время, достаточно надолго, чтобы убедиться, что они вышли сухими из воды, и он вернется. Или, может, он просто вызывает подкрепление, чтобы сбыть ее с рук кому–нибудь, кому не будет хотеться каждую минуту придушить ее.
Это был бы самый лучший сценарий, говорила себе Женевьева. Этот Питер Невесть–Кто ушел, появится какой–никакой трезвый чиновник и препроводит ее в отличное безопасное гнездышко, пока кто–то не придумает, как остановить Гарри. Гнездышко с тонкими простынями и вкусными обедами, и…
Она выжила из ума. Самые лучшие простыни, которые можно купить за деньги, были у Гарри. Нет уж, куда лучше ей в колючем белом дерьме, в которое она обернута сейчас.
Женевьева хотела домой. Снова к прекрасной стерильной квартире, одежде от кутюр, макияжу от Шанель и туфлям, которые стоили бешеные деньги и в которых у мисс Спенсер болят ноги. Может, она не была там счастлива, зато чувствовала себя в безопасности.
Она легла обратно в кровать, завернулась во все простыни и одеяла, свернувшись в несчастный маленький комочек. Женевьева вымоталась, ее одолевал страх, и, черт возьми, снова мучил голод.
И одиночество.
Чтобы не заплакать, она закрыла глаза. От слез только хуже – слезами горю не поможешь. Да и причин реветь нет: она сбежала от Гарри Ван Дорна, который как бы между прочим приказал ее пытать и убить, и ее бросил Питер… Мэдсен, вот как его зовут! Бросил, хотя с таким же успехом мог бы и убить.
Рано или поздно кто–нибудь придет и заберет ее, кто–то надежный, кто ее защитит. Ей только придется подождать. И перестать чувствовать себя такой обездоленной.
И лучше не спать. Во сне она будет беззащитной, станет чувствительной и уязвимой. Ее мгновенно разбудил звук поворачивавшегося ключа, и в тот момент, когда Питер вошел, она от облегчения бросилась к нему.
Увы, он это облегчение не распознал, даже стукни оно его по голове, и шмякнул Женевьеву лицом на ковер, заломив за спину руки, как наручниками сцепив ей запястья.
В Гонконге ввели карантин. Корабль Гарри, наполненный зараженными голубями, стоял на рейде в двадцати милях от берега, и его снизу до верху обследовала команда биологической защиты. У капитана времени хватило лишь на то, чтобы предупредить Ван Дорна до того, как они ворвались в машинное отделение. Но не хватило времени выпустить голубей.
Гарри швырнул через всю комнату телефон, тот попал в стеклянные дверцы шкафа, и теперь повсюду валялось разбитое стекло. Ван Дорн стал хватать и раскидывать все, что попадалось под руку: лампу, книги, бронзовую статуэтку, награду за гуманитарную помощь странам третьего мира, кота.
Кот умудрился приземлиться на все четыре лапы и шмыгнуть куда–то от греха подальше. Гарри любил кошек. Ему нравился их заносчивый вид, их поведение типа «а пошли вы подальше». Единственный недостаток – слишком быстро бегали, когда хозяин хотел выместить на чем–нибудь свое недовольство. И еще он не мог убить кошку, хотя и пытался много лет.
Он сокрушил все, что могло утолить жажду насилия. Однако совсем не был удовлетворен.
Зазвонил телефон. Увы, разбитая трубка валялась на мраморном полу, но номер Ван Дорн знал наизусть. Он нажал на кнопку громкой связи, пролаяв свое имя.
Это был заместитель его командира в Лондоне. Почему–то громко сказанные слова вместо произнесенных лично на ухо воспринимались гораздо хуже. Ван Дорн сорвал телефонную базу со стены, швырнул, и она рассыпалась на мелкие кусочки и проводки, а бестелесный голос все еще извинялся за то, что, твою мать, Гарри оттрахали.
Он пересек комнату и, пнув, заткнул телефон. Все развалилось на части, все, что Гарри планировал, о чем мечтал и ради чего работал. «Правило Семерки» лежало в руинах – теплилась еще слабая надежда, что можно будет устроен ядерный инцидент в России, но Ван Дорн подозревал, что и это точно так же провалили. Место было слишком далеко, чтобы донеслись вести. Или, может, Влада уничтожили точно так же, как и других.
И хоть бы одна душа под рукой, на которой Ван Дорн мог бы выместить неукротимую ярость. Он все ресурсы бросил, чтобы добыть информацию о Комитете, а получил лишь мизерные сведения, явно недостаточные. Питер Йенсен, он же Мэдсен, мертв, даже выпотрошить его не удалось ради удовлетворения. А Такаши уже позаботился о девчонке: ее давным–давно разделали на такие кусочки, что никто обратно не сложит Толстушку. Гарри тихо захихикал, но потом гнев снова обуял его.
Должен же быть какой–то способ добраться до этого Комитета и удовлетворить свою месть. «Правило Семерки» уничтожено, но еще не вечер. Он изыщет путь показать своим врагам, с каким опасным типом они связались. Пока так называемый Комитет существует, Ван Дорна будут пытаться остановить. Следовательно, с Комитетом нужно расквитаться.
Гарри должен показать, что они имеют дело не с каким–то там простофилей. Сотворить что–то кровавое и крутое, непредсказуемое, чтобы его не успели остановить. Тогда они дважды подумают, чтобы еще хоть раз встать у него на пути.
Ему нужен знак. Гарри твердо верил в божественное провидение. В конце концов, разве он не один из избранных, кому все в жизни преподносится на блюдечке? Он мог бы предпринять кое–какие меры, чтобы найти подсказку – но тогда потребовалось бы, чтобы кто–то пришел и прочел знаки. А он не может позволить себе терять время.
Гарри закрыл глаза и сосредоточился всем телом и душой, злой и напряженный, как ребенок, отчаянно выпрашивающий игрушку к Рождеству.
– Дай мне знак, – громко произнес он. – Укажи, что делать.
И тут зазвонил сотовый. Гарри вытащил его из кармана и поспешно со щелчком открыл. Просите и воздастся вам.
Это был Донахью. Он, как обычно, подметал гараж и обнаружил два мертвых тела на заднем сидении «порше». На земле была кровь, которая не принадлежала трупам. И к влажной стене прицепилась пара длинных светлых волосков.
Такаши доложил Гарри, что избавился от ее тела через вход под водой, кусок за куском. И Гарри так захватила идея, что ему захотелось выспросить красочные подробности
Сейчас–то он понял, что ему стоило это сделать. Потому что Такаши О'Брайен, правая рука Гарри последние три года, предал его.
И Женевьева Спенсер все еще жива.
Глава 18
– Пусти меня, – выдохнула Женевьева, уткнувшись носом в ковер, где водилась бог знает какая зараза. – Мне больно.
Питер освободил пленницу и отступил, со стуком закрывая за собой дверь.
– Ты заслужила. Когда уже научишься мне доверять?
Женевьева села, потуже завернув простыню, прислонилась к изножью кровати и потерла руку.
– Никогда, – тускло ответила она. – Вообще–то я не пыталась на тебя напасть. Просто боялась, что ты не придешь, и обрадовалась.
Он уставился на нее:
– Никогда не прыгай на мужчину, неважно, как рада его видеть, если не убеждена, что он не опасен. А ты в курсе, что я не из таких.
Да, она была в курсе. Не так давно имела случай убедиться, как он убил человека, и знала, что за ним не заржавеет проделать такое неоднократно, ни секунды не раздумывая. От этой мысли мурашки должны бежать по телу.
Однако она уже миновала сей этап. И просто–напросто была в душе благодарна, что он может убить, защищая ее, Женевьеву.
– Прости, – пробормотала она.
Питер принес кипу пластиковых пакетов, которые уронил наземь, когда Женевьева набросилась на него. Не глядя на нее, он собрал их снова со словами:
– Прости? Ты искренне извиняешься? Какой же наркотой тебя кормил Такаши?
До нее дошло, что Питер ее дразнит.
– Что в пакетах? – меняя тему, спросила она.
Он обернулся. Женевьева сидела у его ног – психологически не в очень хорошей позиции. Она невольно подтянула повыше простыню.
– Запасы. Включая кое–какую одежду для тебя. Тут недалеко круглосуточный «Уолмарт». Наверно, эти шмотки не совсем в твоем обычном стиле, но все же прикрывают получше простыни. А что это такое ты нацепила на стопу?
Запамятовав, она посмотрела на ноги.
– Наволочка, – смутилась Женевьева, стягивая тряпку с ноги.
– Ноги замерзли?
Она потрясла головой:
– Пыталась вышибить окно.
На секунду он лишился дара речи.
– Наверно, так ты и руку повредила?
«Наблюдательный ублюдок», – подумала Женевьева, а вслух произнесла:
– Только немного, – поднимая руку и сгибая пальцы. Вернее, пытаясь. Те затекли и опухли.
– Иди в постель, – приказал он. На какое–то мгновение воцарилось неловкое молчание: оба вспомнили, при каких обстоятельствах Питер произнес ту же фразу. А потом он разрушил морок, добавив: – И не надейся. Просто хочу взглянуть на твою руку.
Женевьева поднялась на ноги, но к кровати не подошла.
– Не надо трогать мою руку – с ней все будет хорошо. Где одежда?
Питер швырнул ей один из больших пакетов. Она не рассчитала и попыталась схватить его больной рукой: пакет приземлился на постель, но во всяком случае Женевьеве удалось подавить крик боли.
– Наверно, опять собираешься запереться в ванной часа на полтора, – предположил Питер, роняя остальные покупки на другую кровать. По–видимому, предназначенную ему. Женевьева ведь ничего особенного собой не представляет, как он заявил.
– Только чтобы успеть одеться. Наверняка уж ты умираешь от желания принарядиться.
– Я всего лишь умираю от желания раздеться и промыть рану. Мне повезло, я стянул в конторе мотеля пиджак. А то трудно гулять по магазину с пулевым ранением. Хотя если где и можно проделать такое, так только в Лос–Анджелесе.
Поскольку она в очередной раз забыла о его ранении, то почувствовала укол совести.
– Тебе нужна какая–то помощь?
– Нет, спасибо, – ужаснувшись, отказался Питер. – Я, как и всякий, способен еще использовать аптечку, а если пуля задела что–нибудь жизненно важное, тогда болело бы гораздо хуже, и я бы ни на что не годился. Просто иди в ванную, переоденься, чтобы уже и я мог ею воспользоваться.
Ей хотелось вывести его на чистую воду, сбросить простынь и намеренно медленно одеться, но некоторых вещей Женевьева просто боялась. Вот только определить не могла, чего боялась больше: что Питер сделает или чего не сделает.
Она схватила сумку и, придерживая простынь, промаршировала в ванную комнату, изо всех сил стараясь не обращать на него внимания, пока он присел на свою кровать и стал осторожно стягивать украденный пиджак.
В том дешевом магазине Питер выказал бесспорный недостаток воображения. Чему Женевьева была только рада. Простое нижнее белье и бюстгальтер, две смены, джинсы, пара обычных футболок и куртка на молнии. Носки и кроссовки. Такую одежду ей не приходилось носить со времен, когда жила в северной части штата Нью–Йорк. И уже забылось, какая та удобная, даже жесткая и новая. Впервые за долгие годы Женевьева почувствовала себя самой собой.
Питер принес даже зубную щетку, пасту, расческу и щетку. Женевьева чуть не прослезилась от благодарности, не отвлеки ее досада на то, что Йенсен точно угадал размеры, включая десятый размер ноги. Женевьева даже исхитрилась продраться расческой сквозь свои лохмы, потом заново сплела косу. Длинные волосы великолепно смотрятся, когда в твоем распоряжении нью–йоркский стилист и уйма времени, чтобы возиться с ними. Но только не когда ты в бегах и спасаешь свою жизнь.
Женевьева вышла из ванной и, застыв, остановилась как вкопанная.
Питер сидел на кровати без рубашки и с холодной методичностью промакивал свежую кровавую полосу на плече. Женевьева не могла сдвинуться с места. Не то чтобы она не видела его без одежды: он раздевался, когда они спали на острове, и особо не стеснялся, шагая голым вокруг бассейна, когда вытаскивал ее из воды.
Ох, впрочем, тогда ее смутило то, что было ниже пояса.
У него были широкие, но не перекаченные плечи и мускулистое стройное тело, излучавшее здоровье и силу. Загоревший под тропическим солнцем и, несомненно, великолепный. И Женевьева чертовски сожалела, что ей приходится смотреть на это великолепие.
– Нужна помощь? – спросила она.
Дотронуться до него, коснуться этой золотой загорелой кожи – последнее, что ей хотелось.
– Управлюсь. Я принес тебе еды. Соленые крекеры и имбирное пиво. Слышал, превосходное средство от утренней тошноты.
– Я не беременна, – резко запротестовала Женевьева.
– Рад слышать. Вообще–то, я и не думал, что ты беременна. Тем не менее средство с успехом приводит в порядок больной желудок. Я добыл тебе ведерко со льдом. Подержи в нем руку, чтобы спала опухоль.
– А тогда я смогу прикоснуться к тебе?
Он засмеялся. Видимо, ее требование его удивило и уж тем более поразило саму Женевьеву.
– И не пытайся, разве что на уме у тебя что–нибудь крайне извращенное, – посоветовал он.
Она замолчала. Потом вернулась к своей кровати, сунула под спину мягкую подушку и села, опустив руку в ведерко. Немногое на свете Женевьева ненавидела больше, чем лед на ушибленном месте, однако почла разумным не спорить.
– Вот так, – одобрил Питер, осторожно нанося дезинфицирующее средство на рану. Он долго и с трудом бинтовал плечо. У Женевьевы заледенели пальцы, но она сидела и молчала. Закончив, Питер встал и проверил результат тяжких трудов в зеркале. Ей же удалось разглядеть следы царапин на его красивой спине.
– Что с твоей спиной? – спросила Женевьева. – Старая рана? Шрамы от пыток?
– Твоя работа, – ответил он.
И тут она вспомнила. Как в бешеном неудержимом оргазме, выгибаясь, цеплялась за него, впивалась пальцами в кожу. И, ощутив, как краска заливает лицо, вполголоса пробормотала:
– О, Боже.
– Не переживай, – холодным тоном сказал Питер. – Сам виноват. Сам тебя довел до этого.
Лучше бы промолчал. Она ничего особого собой не представляет, напомнила себе Женевьева. Может, для него привычное дело, когда женщины впиваются ногтями ему в спину, и потом еще бесчисленное число дней видны отметины. От самой этой мысли становилось плохо, и обуревал примитивный гнев, который, конечно же, не мог иметь ничего общего с ревностью.
– На сколько мы здесь задержимся? – Женевьева могла гордиться тем, как спокойно прозвучал ее голос, хотя и чувствовала, как пылают щеки.
Еще не легче. Он встал, расстегнул джинсы, снял их, совершенно не обращая внимания на ее реакцию. По крайней мере, под джинсами оказалось некое подобие нижнего белья – нечто бледно–голубое, среднее между боксерами и плавками. Ткань натягивал член. Питер посмотрел вниз на свою явную эрекцию, потом поднял взгляд на Женевьеву.
– Тебе много не надо, чтобы возбудиться? – вопросительно заметила она, стараясь изо всех сил разрядить обстановку.
– Не особенно, – ответил, откидывая покрывало на кровати и вытягиваясь во весь рост, Питер. Лежа, он выглядел так же, как и стоя, что Женевьеву совсем не порадовало.
– Можем мы выключить свет? – едко спросила она. – Теперь, когда ты закончил выставлять на парад свои активы, мне хотелось бы хоть немного поспать.
Снова эта улыбка.
– Ты самая надоедливая женщина из тех, кого я знал, – пробормотал Питер.
– От такого слышу, – в ответ промурлыкала она.
– На случай, если ты не разглядела, я не женщина.
– Трудно не заметить, – парировала Женевьева еле слышно.
Комната погрузилась во мрак, только сквозь щель между тяжелыми шторами просачивался слабый свет. Женевьеве не нравилось лежать вместе с Йенсеном в темноте: как–то уж слишком интимно. С другой стороны, деваться ей было некуда.
– Я собираюсь спать, – объявила она.
– Да на здоровье.
Совершенно спокойный, он растянулся на кровати, заложив руку за голову.
Женевьева рывком повернулась к нему спиной и закрыла глаза. Пять минут спустя повернулась обратно, только чтобы обнаружить, что он не спит, уставившись в потолок. И все еще возбужден.
– Я знаю, в чем дело, – сказала она в тишине темной комнаты. – Тебя возбуждает опасность. Ты адреналиновый наркоман, у тебя встает, когда приходится спасать свою шкуру.
– Какие речи, мисс Спенсер, – насмешливо пожурил Питер. – И почему вам покоя не дает моя эрекция?
Женевьева прикинула, не запустить ли в него ведерком с растаявшим льдом, но благоразумно отбросила эту идею.
– Просто любопытно. С тех пор как я «ничего собой особенного не представляю», кажется странным, что ты пребываешь в… эр…
– Никак не выговоришь? Ты же прежде это слово произносила, отваги у тебя хватает по этой части.
– Очень смелой я себя не чувствую. Наверно, чересчур много народу пытается меня убить. Я просто хочу домой.
– Как скажешь. Что ж, и я здесь, чтобы об этом позаботиться. Засунуть тебя обратно в твою безопасную элегантную квартирку на Семьдесят второй, где ты можешь свернуться на своем белом кожаном диване и забыть обо всем.
Вряд ли она забудет обо всем, однако ей хватило ума не указывать на это обстоятельство. У них есть средства стереть человеку память, как сказал Питер, а у нее не было настроения превращаться в подопытного кролика.
– Как ты узнал, что в моей квартире?
– Я просто там был. Люди Гарри обыскали ее по меньшей мере раз. И очень пристально наблюдают, просто чтобы удостовериться, что ты не появишься. Гарри настолько же доверяет Такаши, как и любому другому, то есть совсем никак, и не пускает дела на самотек. Вот поэтому тебе нельзя возвращаться, пока Ван Дорн не отдаст концы.
– Почему ты? Почему послали тебя меня спасать?
– Я завалил дело. Это моя обязанность.
– Наказание за провал?
– Можешь и так сказать. – Он повернулся набок, чтобы разглядеть ее в темноте. – Это не вечерние девчоночьи посиделки, чтобы нам болтать всю ночь. Мне нужно хоть немного поспать.
– Просто прими как свою епитимью. Я знаю, будь у тебя какой выбор в этом деле, ты бы находился за полсвета отсюда. Скажи своим, чтобы освободили тебя. Поясни, что я тебя ненавижу и не могу рядом с тобой находиться, им нужно послать кого–нибудь другого нянчиться со мной.
– Им плевать, что ты там хочешь или не хочешь, Женевьева, – устало сказал Питер. – И никого тебе не пошлют.
– Что ты имеешь в виду?
– Имею в виду, что они меня не посылали. Что касается Комитета, то ты – сопутствующие потери, просто превратности войны, и там не станут тратить людские ресурсы на такую неважную мелочь, как ты.
– Если ты не «людские ресурсы», то кто же ты тогда? – сглотнула она.
– Я в отпуске. У меня личное время, и трачу его, как хочу. Даже убийцы берут отпуск. У нас также превосходные льготы на случай, если когда–нибудь надумаешь сменить профессию.
Женевьева почувствовала, как земля уходит из–под ног, как все, во что верила, вдруг оказалось под вопросом.
– Ты единственный, кого мне когда–либо хотелось убить, – заметила она.
– Вот как? Ты больше не хочешь меня убить? Какой прогресс.
– Так ты пришел за мной по собственному желанию? Только не трепись об истинной любви – ты сам заявил, что я ничего собой не представляю.
Он повернулся на спину, и Женевьева смогла рассмотреть тень улыбки на его губах.
– Обидно, да? Что есть, то есть. Где ты провела последние три года, в каком–то монастыре? У тебя сексуальный опыт монахини.
– Я не хотела спать с тобой.
– Конечно, хотела. Ты просто на это напрашивалась.
– Я и впрямь тебя ненавижу, – яростно выпалила она. – Я знаю, почему ты пришел за мной. Тебе мало было превратить мою жизнь в ад, ты еще хотел поиздеваться подольше.
– Ага, – весело согласился Питер. – А теперь заткнись и спи, не то я разыщу кляп. По черт знает какой дурацкой причине я решил спасти тебе жизнь, и мне это лучше удастся, если я посплю.
– Я не просила…
– Заткнись, Дженни. Или я тебя заткну.
Ее заставила замолчать вовсе не угроза, угроза, которую, как знала Женевьева, Питер готов привести в исполнение. А то, что он назвал ее «Дженни». Это ее потрясло. Как всегда. За долгие годы он единственный из живущих на свете так называл ее, именем, которое связывалось у нее с нежностью и любовью. Наверно, долго Йенсену не прожить, учитывая его профессию.
Или же ей, если не даст ему выспаться. Ну и что из того, что ее обуяла бессонница, что она помешалась на всяких мелочах, включая мужчину на соседней кровати? Ну так она не собирается ничему придавать значение, в том числе и ему, неважно, сколько ей потребуется для того усилий. Только и остается, что лежать здесь, уставившись в запятнанный потолок, и ждать…
Женевьева уснула. Питеру было любопытно, не собирается ли она всю ночь бодрствовать, приставая к нему с болтовней. Эта женщина умела говорить: наверно, сказывалась адвокатская выучка, а он из тех людей, кто болтать не любит. По крайней мере, именно сейчас и именно с ней.
Питер не понимал, на кой черт он сознался, что приехал за ней исключительно по своему желанию. Уж лучше бы она думала, что он здесь по принуждению. Собственно, фактически это близко к истине. Что–то ведь заставило его явиться за мисс Спенсер, вырвать из лап опасности. Он просто не знал, что именно.
Совесть можно исключить. Такую роскошь Питер не мог себе позволить. И не сексуальная изощренность, хотя в этом вопросе он преднамеренно оскорбил Женевьеву. Она его боялась, не того, что он причинит ей боль, нет, а что затащит в постель. Вызовет у нее желание, сделает уязвимой. Питеру ничего не оставалось: чтобы смягчить эту нервозность, пришлось заверить, что его не интересуют ее длинные ноги и пышное тело.
Едва ли она ему принадлежала. И придется ее отпустить. Неприятный факт, который преподносит жизнь, часть его епитимьи. Впрочем, Питер сказал Женевьеве правду. Секс ничего особенного не представлял собой, просто тела творили, что им положено. Однако было в ней что–то еще.
Он оглядел ее в темноте. За две недели Женевьева немного похудела, судя по бедрам и груди. Какая жалость, он любил ее немодные формы, но, в конце концов, ему же легче. Она уже и так довольно причиняла хлопот, возбуждая его и лишая хладнокровия. Он было выбрал ей мешковатую одежду, попроще, чтобы она не так привлекательно выглядела, но эффект оказался прямо противоположным. Наверно, Питер мог завернуть ее в паранджу, как с сарказмом предложила она, и все еще хотеть.
«Ты не можешь ее иметь, – напомнил он себе. – Она под запретом. Ты уже разок с ней связался и все провалил. Она испортила тебе жизнь – тебе придется оставить ее в покое. Уж это ты ей должен».
Увы, совесть его не слушалась. И необходимости спать ему вовсе не было: несмотря на то, что плел Женевьеве, Питер обычно стремился сделать работу с наивысшей эффективностью, отдыхая очень мало. Ему предстояло закончить все до конца недели, как раз до двадцатого апреля, прерываясь лишь на короткий сон. Питер просто хотел, чтобы Женевьева уснула и оставила его в покое.
Но даже спящая в покое она его не оставляла. Он слышал, как она дышит, чувствовал каждое движение, пришлось отвернуться, чтобы не видеть, как поднимается и опадает от дыхания ее грудь.
Завтра он отвезет Женевьеву в Канаду в один известный ему безопасный дом. Питер прикидывал, не отвезти ли ее к друзьям в Северную Каролину, но в последнюю минуту передумал. Никто лучше Бастьена не защитит ее, но у того жена была беременна, и вокруг копошилась толпа родственников: несправедливо по отношению к старому другу подвергать опасности его семью. А по следам за Женевьевой идут неприятности. И он не почел необходимым надоедать Бастьену.
Нет, Питер обратился к все еще здравствующим людям, которые присмотрят за Дженни и не позволят никому до нее добраться. А он сдержал обещание перед Мадам Ламберт и держался от Гарри Ван Дорна так далеко, насколько возможно.
По крайней мере, Ван Дорн уверен, что Питер мертв. Имей Гарри хоть малейшее понятие, что Йенсена на яхте перед взрывом не было, богач рыл бы носом землю, чтобы отыскать бывшего помощника. Ван Дорн – безжалостный враг. Питер чересчур хорошо знал, на что тот способен в ярости. За такое предательство Гарри бы затребовал особой мести.
Впрочем, придется смотреть в оба: только благодаря сообразительности Такаши Женевьева уцелела. Питер читал донесения, что порой Гарри творил с женщинами, и агента выворачивало, несмотря на железный желудок.
Но они сумели спасти ее, и теперь только через его труп доберется до Женевьевы Ван Дорн, как бы сентиментально и глупо сие ни звучало. Неважно, что судьба мира в его руках – Питер не собирается допустить, чтобы Женевьеве Спенсер причинили боль.
И у него абсолютно нет никакого стремления выяснить, почему ему именно так приспичило. Он не должен ни перед кем отчитываться, включая самого себя. Просто так карты легли.
Во сне Женевьева издавала звуки, похожие на беспокойный тихий плач, словно потерявшийся котенок, и постоянно ворочалась с боку на бок, однако Питер сказал бы, что она далеко не проснулась. Чему тут удивляться? То, чему она была свидетелем, да еще и наркотики ей качали под завязку – будет чудо, если в течение нескольких месяцев Женевьева восстановит свой сон.
Питер сел, свесив ноги с кровати, и пригляделся к ней. Он размышлял, стоит ли разбудить ее от кошмара. Тогда она снова начнет на него тявкать, он сморозит что–нибудь, чего не хотел говорить, с чем увязнет еще глубже, чем уже есть. И не отважился.
Питер оглядел ее. Она плакала. Он никогда не видел, чтобы кто–то плакал во сне. Его совершенно заворожило это зрелище.
Несмотря на все дерьмо, которое Питер обрушивал на нее, он видел Женевьеву плачущей лишь однажды – в бассейне, прямо перед тем, как снова поимел ее. Секс остановил слезы, но на памяти Йенсена за долгие годы это было самое опасное, что он сотворил. Потому что почти спустил себя со спускового крючка.
Стоит лечь и перестать обращать внимания на женщину рядом, на этот рвущий душу плач, на ее метания по кровати. Женевьеве просто снится страшный сон, это пройдет. Да ради Бога, никто еще не умирал от ночных кошмаров.
Но Питер знал, что не собирается следовать собственным советам. Пусть уж лучше она его стукнет, если он разбудит ее. Ежели нет, то будь что будет, он справится с тем, что последует. Поэтому встал с кровати, присел рядом с Женевьевой и заключил ее трясущееся тело в объятия.
