Текст книги "Принц Лестат"

Автор книги: Энн Райс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Для нее теперь не существовало ни дня, ни ночи – лишь чередующийся ритм звуков деятельности вокруг. Сутолока в палате и в коридоре за дверью, новые голоса: совсем рядом, но приглушенные, неразборчивые.

А потом с ней заговорил врач.

Близко-близко, над самым ухом. Голос у него было мягкий, звучный, глубокий, с каким-то странным резковатым акцентом, незнакомым девушке.

– Теперь ты на моем попечении. Я тебя вылечу.

Машина «Скорой помощи» куда-то ехала по оживленному городу. Роуз чувствовала каждую выбоину, каждый ухаб. Где-то вдали неумолчно выла сирена. Очнувшись в следующий раз, девушка поняла, что находится на борту самолета. Тетя Мардж негромко с кем-то беседовала, но не с Мюрреем. Голоса Мюррея нигде слышно не было.

Снова проснувшись, Роуз поняла, что лежит в незнакомой постели, очень мягкой и удобной. Рядом негромко играла музыка – прелестная мелодия из оперетты Ромберга «Принц-студент». «Серенада» – та самая, что когда-то пел Роуз дядя Лестан. Не дави на веки девушки тугая повязка, глаза непременно наполнились бы слезами. А может, они и были полны слез.

– Не плачь, красавица, – промолвил врач – тот самый врач с акцентом. На лоб Роуз легла гладкая, точно шелк, ладонь. – Наша медицина тебя вылечит. Завтра в это время ты снова будешь видеть.

Роуз постепенно осознала, что в груди уже не больно. И горло совсем не резало. Впервые за долгое время она смогла нормально сглотнуть.

Девушка снова задремала, а мягкий, звучный тенор все выводил «Серенаду» Ромберга.

Утро. Роуз медленно открыла глаза. В окна сочился ясный утренний свет. Наконец сонное одурение покинуло девушку, слетело с нее – точно постепенно, слой за слоем отдернутые вуали.

Какая красивая комната! Огромное, во всю стену, окно выходило на дальние горы, а между больницей и горами расстилалась пустыня, золотая в лучах полыхающего солнца.

Спиной к Роуз стоял какой-то человек. На фоне ярких далеких гор и ослепительно-синего неба силуэт его слегка размывался.

Роуз вздохнула всей грудью и без малейшего усилия повернула голову на подушке.

Руки у нее были свободны. Она осторожно поднесла их к лицу, коснулась губ – влажных мягких губ.

Взгляд ее наконец сфокусировался на молодом человеке у окна. Высокий, не ниже шести футов роста, широкоплечий, с блестящими светлыми волосами. Неужели дядя Лестан?

Не успело имя его сорваться с ее губ, как человек у окна обернулся и подошел к постели. И вправду – вылитый дядя Лестан, только моложе, гораздо моложе. Дядя Лестан в юности.

– Здравствуй, Роуз, – промолвил он, улыбаясь девушке. – Как хорошо, что ты очнулась.

Перед глазами у нее вдруг помутилось и расплылось, виски и глазницы пронзила острая боль. Однако прошла эта боль так же быстро, как возникла. Зрение снова вернулось к Роуз. Да, глаза слегка жгло, в них было сухо, но видела она превосходно.

– Кто ты? – спросила она.

– Виктор. Я пока побуду с тобой.

– А дядя Лестан? Он придет?

– Его пытаются отыскать. Его не всегда легко найти. Но обещаю – как только он узнает, что с тобой случилось, так сразу же примчится сюда.

Лицо у юноши было свежим и жизнерадостным, улыбка – нежной и щедрой. Голубые глаза поразительно походили на глаза дяди Лестана, но больше всего сходства проглядывалось в очертаниях лица и в волосах.

– Милая Роуз, – начал он ровным спокойным голосом, с типично американским выговором, в котором, однако, чувствовалась легкая резкая нотка. Он сообщил Роуз, что тетя Мардж, к сожалению, не смогла сопровождать ее сюда – но Роуз тут в полной безопасности, ей ничего не грозит, совсем ничего. Он, Виктор, лично обо всем позаботится. И медсестры тоже. Медсестры сделают все, что нужно.

– Ты перенесла целую череду операций, – сказал Виктор, – но теперь очень быстро идешь на поправку и скоро будешь совершенно здорова.

– А где мой врач? – поинтересовалась Роуз, сжимая протянутую к ней руку Виктора.

– Придет вечером, после заката. Сейчас не может.

– Как вампир, – задумчиво заметила Роуз и тихонько рассмеялась над собственной мыслью.

Виктор тоже негромко рассмеялся.

– Да-да, Роуз, именно так.

– Но где же принц вампиров, мой дядя Лестан?

Роуз ничуть не переживала из-за того, что Виктор и за тысячу лет не поймет ее странного юмора. Небось спишет ее припадок веселья на действие успокоительных, от которых мутится в голове, зато на душе приятно.

– Уверяю, принц вампиров непременно придет, – ответил Виктор. – Я же сказал, его активно ищут.

– Ты так похож на него, – сонно проговорила девушка. Внезапно глаза опять вспыхнули острой болью, взгляд помутился. На миг ей почудилось, будто окно объято пламенем. Роуз в страхе отвернулась. Но боль исчезла, как не бывало, вся комната снова была видна четко и ясно. И что за комната! Такая красивая! Ярко-голубые стены с ярко-белыми лепными карнизами. А на одной стене – великолепная картина. Розы. Буйство роз на темно-синем фоне.

– Да это же моя картина, из моей спальни из дома! – ахнула девушка.

– Тут все твои вещи, Роуз, – отозвался Виктор. – Только скажи, чего ты хочешь. Мы привезли твои книги, одежду, все-все. Через несколько дней ты уже сможешь вставать.

Бесшумно вошедшая в палату медсестра захлопотала вокруг, проверяя какое-то медицинское оборудование. Только сейчас Роуз заметила блестящие пластиковые пакеты с растворами для капельниц, змеящиеся серебристые трубки, подсоединенные к иглам у нее в руках. Она и вправду была одурманена. То вроде бы совсем ясно соображала, а то вдруг в голове все путалось. Одежда. Книги. Сможешь вставать…

– Ничего не болит, милая? – сочувственно спросила медсестра, очень смуглая, с огромными карими глазами.

– Нет. Но что бы вы мне ни вливали, добавьте немножко еще. – Роуз засмеялась. – Я лечу, плыву. Верю в вампиров.

– Как и все мы, – отозвалась медсестра и поправила капельницу. – Ну вот, теперь ты скоро снова заснешь. Во сне выздоравливаешь быстрее, а тебе сейчас только того и надо. Выздоравливай.

Она вышла. Тапочки ее чуть слышно поскрипывали по полу.

Роуз снова начала погружаться в сон. Взгляд ее остановился на Викторе. Тот все так же ласково улыбался. Но дядя Лестан, кажется, никогда не стриг волосы так коротко… И никогда не носил таких свитеров с треугольным вырезом, пусть даже и кашемировых, да и таких розовых рубашек с открытым воротом.

– Ты так на него похож, – пробормотала она.

Откуда-то, словно бы издалека, снова доносились звуки «Серенады» – печальная, меланхоличная песня, в которой речь шла о красоте, чистой и незамутненной красоте. До чего же грустно. Прямо сердце разбивается.

– Он мне это пел, когда я была совсем маленькой…

– Ты нам говорила, поэтому мы тебе сейчас и включили.

– Честное слово, ты на него похож, как никто другой. В жизни не видела такого сходства.

Виктор улыбнулся. И улыбка та же самая – столь же заразительная, столь же полная любви.

– Это потому, что я его сын.

– Сын дяди Лестана? – Роуз уже совсем засыпала. – Ты сказал, что ты его сын? – Приподнявшись, она уставилась на юношу. – Силы небесные! Ты его сын! Но я понятия не имела, что у него есть сын!

– Он и сам понятия не имеет, Роуз, – ответил Виктор. Склонившись над Роуз, он поцеловал ее в лоб. Девушка обняла его. С рук свисали трубки капельниц. – Я так давно жду возможности лично рассказать ему об этом.

Глава 6
Сирил

Он спал по многу месяцев за раз. Иногда – несколько лет кряду. А почему бы и не поспать? Он веками спал в пещере под горой Фудзи. Годами спал в Киото. А теперь в Токио. Какая разница?

Томила жажда, мутился рассудок. Преследовали дурные сны, сны про огонь.

Выбравшись из потайного убежища, он отправился бродить по кишащим народом улицам. Ночь, дождь… о да, прохладный дождь. И все равно, кто станет жертвой – лишь бы ей хватило сил пережить первый укус, хватило сил насыщать его биением сердца. Он любил, чтобы чужое сердце перекачивало кровь прямиком в его.

Он брел все дальше и дальше в глубь квартала Гиндза. Неоновые огни радовали и будоражили, дарили ощущение счастья. Они мерцали, плясали, скакали вверх-вниз по периметру огромных движущихся изображений. Сколько огней! Он решил никуда не спешить.

Странно: выбираясь из убежища, он всякий раз знал язык и обычаи людей, среди которых оказывался. Чаще всего смертные не столько удивляли, сколько радовали его. Даже дождь не мог разогнать это столпотворение, толпу прекрасных, свежих, чистеньких и надушенных детей нынешнего века – таких богатых, таких невинных, готовых напоить его своей кровью.

Пей, ты мне нужен. Тебе предстоит многое свершить.

Опять этот докучливый голос в голове. Да кто он такой – этот дерзкий бессмертный, посмевший диктовать Сирилу, что делать?

Он отер губы тыльной стороной руки. Люди со всех сторон так и таращились на него. Пусть себе глазеют. Ну да, его каштановые волосы все в грязи, лохмотья, в которые он одет, тоже. Сирил ловко ускорил шаг, сбегая прочь от любопытных взоров. Покосился вниз. Ну да, он бос. А кто сказал, что ему нельзя ходить босиком? Он тихонько рассмеялся. Вот наестся, тогда и вымоется как следует, сумеет «слиться с толпой».

И все же, как он попал сюда, в эту страну? Иногда он помнил, как очутился на новом месте, иногда – нет.

И почему он упорно ищет одно конкретное место – узкое здание, что все стоит у него перед мысленным взором?

Сам знаешь, чего я хочу от тебя.

– А вот и не знаю, – вслух возразил он. – И не факт, что сделаю.

– О, еще как сделаешь, – прозвучал в голове ясный и отчетливый ответ. – Не исполнишь мою волю, я тебя накажу.

Сирил расхохотался.

– Думаешь, тебе это под силу?

Другие давно уже грозились наказать его – сколько он себя помнил.

Как-то раз древний вампир на склонах Фудзи заявил ему: «Это моя земля!» И угадайте, что с ним стало. Сирил рассмеялся, вспомнив эту историю.

И до того, задолго до того он смеялся над угрозами других кровопийц – жрецов ее храма, что угрожали покарать его, если он не подчинится ее воле. Он дивился трусости тех кровавых богов, что покорились ее безумным законам. И когда он приводил в храм своих отпрысков, чтобы дать им вдосталь напиться ее крови, пугливые жрецы в ужасе бежали, не в силах противостоять его напору.

В последний раз он привел ту красотку, греческую девицу по имени Эвдоксия, и велел ей испить крови Матери. Жрецы прямо из себя выходили от злости.

А сама Мать? В ту пору она была лишь статуей, полной крови. Вот вам и все россказни о ее божественности, высоком призвании, о том, что надо жертвовать собой, страдать и повиноваться.

Заглядывая в самые глубины памяти, он воскрешал тот первый раз, когда кто-то из старейших привел его к Матери, чтобы он вкусил от нее и стал кровавым богом – все это показалось ему глупостью, ложью, но – из робости – он сделал, как велено. О, какой вкусной оказалась кровь! Что за жизнь он вел до того? Тяжкий труд, голод, придирки и побои отца. Отлично, умру и воскресну сызнова. А уж тогда врежу вам в морды новыми, божественными кулаками. Он знал, что бог крови будет гораздо сильнее простых смертных. Хотите даровать мне такую силу? Что ж, я преклоню колени. Но, друзья-святоши, вы у меня еще пожалеете.

– Пей! – велело то существо у него в голое. – Давай же. Выбери жертву из всех тех, кого предлагает тебе мир.

– Не указывай мне, болван, – отозвался он, с ненавистью швыряя слова навстречу дождю, и остановился. Прохожие вокруг снова уставились на него, и тогда он прибегнул к излюбленной своей уловке, доведенной до совершенства: рухнул на колени, а потом поднялся, пошатываясь, склонив голову, и неверной походкой вошел в лавчонку в одном из узких зданий. Внутри не было никого, кроме девушки-продавца, которая бросилась к нему, готовая его поддержать, и спросила, уж не болен ли он часом.

Так просто было утащить ее в кладовку за прилавком и крепко обхватить рукой, вонзая клыки в хрупкое горлышко. Девушка задрожала и забилась в его когтях, точно птичка, крик так и не сорвался с ее губ. Кровь ее была сладкой от невинности и глубинной веры в гармонию мира – лишь чуточку приправленной ноткой тревоги и непонимания, что происходит, что значит вся эта странная ситуация, затуманивающая разум, парализующая. Как с ней вообще могло такое случиться?

Она лежала на полу у его ног.

Сирил оценивающе размышлял о качестве этой крови. Какой богатый, здоровый вкус, насыщенный экзотическими ароматами, совсем не похожий на вкус крови времен, когда он только лишь стал вампиром. О, эти полнокровные, сильные люди современности, какой пищей они привыкли наслаждаться, каким питьем! Как всегда, выпитая кровь обострила его зрение, успокоила внутреннее томление, названия которому он не знал.

Сирил выключил свет и немного подождал. Не прошло и минуты, как в лавочку зашла пара покупателей: здоровенный неуклюжий парень и бледная тощенькая девчонка-европейка.

– Сюда, – с улыбкой поманил он, вложив всю силу своего драгоценного дара в устремленный на них взгляд. – Пройдите.

Вот так он любил больше всего: зажав в каждой руке по нежному горлышку, поочередно прихлебывая из обоих, перекатывая во рту соленую горячую кровь, и снова, и опять к первой жертве, так что обе слабели так же неспешно, как он насыщался. Больше он пить не мог. Три смерти прошли сквозь него чередой изматывающих судорог. Его бросило в жар, в изнеможение. Ему казалось – теперь он может видеть сквозь стены, может сквозь них ходить. Он был сыт до отвала.

Он снял и натянул на себя рубашку парня – белую, свеженькую и чистенькую. Рабочие штаны из грубой ткани тоже пришлись впору, как и кожаный ремень. Вот ботинки, мягкие и на шнуровке, оказались чуть великоваты, но все лучше так, чем когда на тебя таращатся и приходится драться с очередной шайкой смертных. Хотя и подраться тоже не проблема.

Найденной у европейской девушки расческой он вычесал грязь и комочки земли из своих густых каштановых волос. Вытер лицо и руки ее платьем. Печально было видеть, что они все мертвы – все трое, его жертвы. Признаться, ему от такого всегда становилось грустно.

– Что за сентиментальный вздор, – заметило существо у него в голове.

– Заткнись! Да что ты знаешь! – вслух огрызнулся он.

Пройдя через ярко освещенную лавку, он снова влился в толпу народа на улице. По обе стороны от него вздымались ярко освещенные башни. Прекрасные, волшебные полосы света – синего, красного, желтого, оранжевого – взбирались все выше и выше, к самому небу. Какие красивые надписи! Сирил любил японские иероглифы – они напоминали ему письмена давно ушедших времен, когда искусные писцы любовно выводили надписи на папирусе и на стенах зданий.

Почему он свернул с великолепной широкой улицы? Зачем выбрался из толпы?

Вот она, та крохотная гостиница, которую он искал. Там-то они все и прячутся от мира – эти назойливые юнцы, безмозглый молодняк, отбросы, позор вампирьего племени.

Да-да, и теперь ты испепелишь их всех. Всех до единого. Сожги здание. Сил тебе хватит. Сила в тебе – со мной.

Но хочется ли ему самому этого?

«Делай, что я велел!» – рявкнул сердитый голос, уже словами.

– А какое мне дело до всех этих кровопийц, что тут прячутся? – вслух спросил Сирил. Разве они не такие же одинокие, потерянные, заблудшие души, как и он сам – точно так же вынужденные как-то коротать вечность? Сжечь их, испепелить? С какой радости?

– Сила, – отозвалось существо внутри. – У тебя есть сила. Посмотри на гостиницу. Мысленно накопи внутри себя жар, сфокусируй – и швырни туда.

Он уже давным-давно ничего такого даже не пробовал. Интересно, а выйдет ли? Соблазн.

И вдруг Сирил взял да и сделал это. Да-да. Ощутил жар, такой яростный, что казалось, голова вот-вот взорвется. Фасад крохотной гостиницы вздрогнул, затрещал, взорвался языками неистового пламени.

– Убей их всех, когда они побегут наружу!

В считаные секунды гостиница превратилась в огненный столб. И те, кто таился внутри, бросились наружу, прямо навстречу тому, кто их и сжигал. Было так просто, как в игре – по очереди ловить их лучом нестерпимого жара. Они и вспыхивали один за другим, как спички, мгновенно сгорали и умирали на залитой дождем мостовой.

Голова болела. Сирил, пошатываясь, отступил назад. У выхода из гостиницы, всхлипывая и протягивая руки к одному из догоравших юнцов, стояла какая-то женщина. Древняя, очень древняя. Чтобы сжечь ее, надо много-много жара. Я не хочу. Не хочу этого всего.

– Но ты должен! Давай же, избавь ее от боли и страданий…

– Да, столько страданий, столько боли…

Он со всех сил швырнул в незнакомку заряд жара. Она вскинула руки и ответила ему тем же – но лицо и руки у нее уже начали чернеть, одежда вспыхнула, ноги подкосились. Еще один заряд – и с ней было покончено. Еще пара – и от нее остались лишь дымящиеся расплавленные кости.

Надо спешить. Перехватить тех, кто пытается сбежать с черного хода.

Он помчался прямиком через горящее здание и снова выскочил под дождь, без малейшего напряжения выискивая беглецов и с другой стороны. Один, два, три… четыре. Все, больше никого не осталось.

Он сел, привалившись к стене. Белая рубашка насквозь промокла от дождя.

– Идем, – велел диктаторский голос. – Теперь ты мне дорог. Я люблю тебя. Ты исполнил волю мою – и я вознагражу тебя.

– Нет. Убирайся, – с отвращением отозвался Сирил. – Я не повинуюсь ничьей воле.

– О, еще как повинуешься.

– Нет!

Он поднялся на ноги. Тряпочные туфли тоже насквозь промокли и отяжелели. Он с омерзением сорвал их с ног, отшвырнул в сторону и двинулся дальше босиком. Вперед, вперед и вперед! Прочь из этого огромного города. Прочь от всего случившегося.

– У меня найдется для тебя работа и в других местах, – сообщило существо.

– Только не для меня.

– Ты предаешь меня!

– Ступай и поплачь в уголочке. Мне все равно.

Он остановился. Ему слышно было других кровопийц, далеко-далеко от него. Слышны были отчаянные крики. Откуда они несутся? Нет-нет, ему нет до них дела!

– Отречешься от меня – жди страшных кар! – пригрозило существо. Голос у него снова звучал гневно. Но Сирил все шагал и шагал вперед, и скоро оно умолкло. Исчезло.

Задолго до рассвета он выбрался из города и зарылся глубоко в землю, чтобы проспать как можно дольше. Но уже на закате нудный голос вернулся:

– Времени мало. Ты должен идти в Киото. Должен убить их всех.

Сирил пропустил приказы мимо ушей. Голос становился все сердитей и сердитей, совсем как вчера.

– Я пошлю другого! – угрожал он. – И скоро, очень скоро покараю тебя.

Сирил продолжал спать. Ему снились языки пламени, но он не обращал на них внимания. Больше он такого делать не станет, ни за что, ни под каким видом. Однако ночью в какой-то момент он увидел, как полыхает древнее вампирское убежище в Киото. Снова услышал душераздирающие крики.

Я покараю тебя!

– Попробуй! – ответил Сирил, безупречно имитируя американское произношение, которое успел уже полюбить.

Глава 7
История Антуана

Он умер в восемнадцать лет. Родился для Тьмы в слабости и смятении, избитый, обожженный, брошенный умирать вместе со своим создателем. За краткую жизнь человеком он лишь играл на пианино – уже в десять лет учился в Парижской консерватории. Его называли гением. О, Париж тех лет! Бизе, Сен-Санс, Берлиоз, даже Франц Лист – он видел их всех, слышал их музыку, знал их лично. Он мог стать одним из них. Но брат предал его: зачал внебрачного ребенка, а всю вину свалил на него – третьего сына в семье, семнадцатилетнего мальчишку. Чтобы заглушить скандал, его отослали прочь, снабдив небольшим состоянием, которое очень быстро и привело его к гибели: попойки, кутежи и ночи за игорным столом. Лишь изредка он с мстительным чувством набрасывался на пианино в каком-нибудь модном салоне или в вестибюле роскошного отеля, радуя и смущая случайную аудиторию яростным вихрем разрозненных аккордов и нестройных мелодий. Куртизанки и покровительницы искусств равно обожали его, и он вовсю пользовался своей красотой: черные как смоль волнистые волосы, белоснежная кожа, выразительные синие глаза и губы, изогнутые, точно лук Купидона, губы, которые всем так хотелось поцеловать или хотя бы погладить кончиками пальцев. Высокий, но неуклюжий, он выглядел обманчиво хрупким, на деле же способен был одним ударом сломать челюсть обидчику. На счастье, он ни разу еще не ломал в драке пальцев – главное сокровище пианиста, но, понимая, что такое легко может случиться, взял за правило носить с собой нож и пистоль, да и с рапирой обращался вполне умело и несколько раз посещал модные фехтовальные клубы Нового Орлеана.

Так он постепенно катился под откос – теряя все на свете и самого себя, просыпаясь в незнакомых постелях, страдая то от тропической лихорадки, то от плохой еды, то от запойного пьянства. Он и в грош не ставил захудалый, безумный и безнадежно провинциальный колониальный городишко, куда его забросила судьба. Здесь, в этой гнусной Америке, ничто не напоминало о Париже. Для него что это захолустье, что Преисподняя – все было едино. А коли у Дьявола в аду есть пианино, какая и в самом деле разница?

А потом в его жизнь ворвался Лестат де Лионкур, этот образец светского щеголя, живший на Рю-Рояль вместе с другом Луи де Пон дю Лак и их маленькой воспитанницей Клодией. Ворвался со свойственной ему легендарной щедростью и бесшабашной разнузданностью.

Те дни. Ах, те дни! Какими прекрасными казались они потом – и какими болезненными и безобразными были на самом деле! Ветшающий Новый Орлеан, непролазная грязь, вечные дожди, москиты и трупная вонь насквозь отсыревших кладбищ, беззаконие на выходящих к реке улицах – и этот загадочный джентльмен, Лестат: он поддерживал Антуана, давал ему золото, выманивал из баров и от колеса рулетки, понукал барабанить по ближайшим же клавишам, что окажутся под рукой.

Лестат купил ему превосходнейший рояль, какой только сумел достать – великолепный инструмент фирмы «Бродвуд», из самой Англии. Однажды на этом рояле играл сам Фредерик Шопен.

Лестат нанял слуг, которые убирали жилище Антуана. Нанял повара, который следил, чтобы Антуан поел перед тем, как напиваться. Лестат твердил своему юному другу, что у него есть дар и что он должен верить в себя.

Каким же красавчиком смотрелся Лестат, когда в элегантном черном фраке и глянцевом галстуке расхаживал по антикварному французскому ковру ручной работы, уговаривая Антуана вспомнить о призвании. Подмигивания, ослепительные улыбки… Густые белокурые волосы мятежными волнами спадали на накрахмаленный белый воротник. От него пахло чистотой, свежими цветами, весенним дождем.

– Антуан, ты должен писать музыку, – уговаривал Лестат. Бумага, чернила – все, что только может понадобиться для творчества. А потом – пылкие объятия, леденящие острые поцелуи, когда, не обращая внимания на безмолвных преданных слуг, они вместе лежали в сделанной из кипариса огромной постели под алым, как пламя, шелковым балдахином. Каким холодным казался Лестат – но до чего же необузданно-страстным. Поцелуи его обжигали, жалили горло, точно укусы пчел. Но разве Антуана это пугало? Лестат завораживал, опьянял его.

– Пиши музыку для меня, – нашептывал он на ухо Антуану – и эти слова, этот приказ прочно отпечатался в сердце юноши.

Порой молодой композитор сочинял по двадцать четыре часа кряду без перерыва, не обращая внимания на нескончаемый шум многолюдной улицы под окном, пока не падал от истощения и не засыпал прямо на клавиатуре.

А потом перед ним снова вырастал Лестат в глянцевитых белых перчатках, со сверкающей серебряной тростью. Его чуть влажное лицо светилось, раскрасневшиеся щеки пылали.

– Антуан, хватит спать, поднимайся. Сыграй для меня.

– Почему ты так в меня веришь? – спрашивал Антуан.

– Играй! – Лестат усаживал его за рояль.

Пока Антуан играл, Лестат танцевал вокруг, запрокинув голову к дымчатому хрусталю люстры над головой.

– Да-да, играй, играй, не останавливайся…

Потом Лестат падал в стоявшее перед письменным столом золоченое мягкое кресло с обитыми тканью подлокотниками и начинал строчить пером, с ошеломительной скоростью и точностью записывая мелодии Антуана. Что-то сталось со всеми этими песнями, всеми листами, всеми кожаными папками, битком набитыми музыкой?

Как хороши были те часы – мягкое сияние свечей, раздувающиеся на ветру занавески, люди, что иной раз собирались на диванчике внизу послушать его игру.

Вплоть до той жуткой ночи, когда Лестат явился потребовать от него верности.

Изуродованный, весь в шрамах, грязный, одетый в разящее болотом тряпье, он превратился в сущего монстра.

– Они пытались убить меня, – сообщил он резким, свистящим шепотом. – Антуан, ты должен мне помочь!

Только не прелестная малышка Клодия, только не любезный друг Луи де Пон дю Лак! Не может быть! Убийцы? Эти двое – два воплощения совершенства? Эта прекрасная пара, что прогуливается ранними вечерами по новенькой мостовой, точно скользит в зачарованном сне, общем на них двоих?

Но тут ободранное изувеченное существо припало к горлу Антуана – и он сам узрел, как все произошло: увидел преступление, увидел, как чудовищная малютка снова и снова вонзает в его любовника нож, увидел, как тело Лестата тонет в болоте. Увидел, как Лестат выбирается, восстает. Теперь Антуан знал все. Темная Кровь хлынула в его тело, точно кипящий поток, выжигающий, изничтожающий последние крупицы человеческого на своем пути. Музыка, его собственная музыка, гремела в ушах с головокружительной громкостью. Лишь музыка могла описать эту неизъяснимую мощь, яростную эйфорию.

Антуан с Лестатом напали на Клодию и Луи, но потерпели поражение. Антуан получил чудовищные ожоги. Так он узнал, что такое – родиться для Тьмы. Ты можешь пережить то, что непременно убьет обычного смертного. Музыка и боль стали для него близнецами – двумя основополагающими тайнами его существования. Даже сама Темная Кровь не так завораживала его, как музыка – и боль. Лежа рядом с Лестатом под балдахином, Антуан видел свою боль яркими разноцветными всполохами. Рот его был открыт в непрерывном стоне. Так жить нельзя, немыслимо, я больше не могу! И все же он не хотел умереть, о нет, никогда не хотел умереть, даже теперь, даже когда жажда крови заставляла его выползать навстречу ночи, хотя тело его по-прежнему было одним сгустком боли, а каждое прикосновение рубашки, брюк, даже башмаков причиняло неимоверные страдания. Боль, кровь и музыка.

Тридцать лет он жил сущим чудовищем – обезображенный, покрытый шрамами, он выбирал себе жертвы среди самых слабых смертных, охотился в перенаселенных трущобах, где ютились ирландские иммигранты. И создавал музыку – даже не касаясь клавиш, слышал ее у себя в голове – слышал, как она ширится и вздымается, стоило ему лишь пошевелить пальцами в воздухе. Смешенье шума кишащих крысами трущоб и кабаков, где собирались портовые грузчики, становилось для него новой музыкой, сливалось с рокотом голосов справа и слева или с криками его жертв. Кровь. Дайте мне крови, а музыка и так останется со мной вечно.

Лестат отправился в погоню, преследуя тех твоих, Клодию и Луи, некогда бывших его семьей, его друзьями, его возлюбленными.

Однако сам он, Антуан, страшился даже думать о подобном путешествии. Он простился с Лестатом в порту.

– До свидания, Антуан, – Лестат поцеловал его. – Кто знает, возможно, тут, в Новом Свете, тебя ждет настоящая жизнь – жизнь, о которой я всегда мечтал.

Золото, золото, золото.

– Оставь себе комнаты, оставь все, что я тебе дарил.

Но он был не так умен, как Лестат. Не умел жить как смертный среди смертных. Тем более что в голове неумолчно звучали песни и симфонии, а кровь все так же неустанно звала к себе. Он уже промотал собственные капиталы – и золото Лестата очень быстро ушло вслед за ними, хотя Антуан даже не помнил, как и куда. Покинув Новый Орлеан, он двинулся на север, отсыпаясь в пути на кладбищах.

В Сент-Луисе он снова начал играть по-настоящему. Это было так странно. Тем временем почти все шрамы у него зажили, он больше не походил на обезображенного больного, страдающего неизвестным заразным недугом.

Он словно бы проснулся ото сна. На долгие годы его излюбленным инструментом стала скрипка. Иной раз он даже подрабатывал, играя для смертных. Он снова превратился в джентльмена и сумел обзавестись не только чистым бельем, но и крохотной квартиркой, где имелось несколько картин, медные часы и деревянный гардероб с хорошей одеждой. Но все это ни к чему не привело. Его терзали одиночество и отчаяние. Казалось, в мире нет больше чудовищ, подобных ему.

Сам не зная, зачем и почему, он откочевал на запад. В восьмидесятых годах девятнадцатого века он играл на пианино в притонах Варварского Берега в Сан-Франциско и охотился на моряков. Он постепенно проложил себе путь из матросских кабаков в модные музыкальные салоны, потихоньку утоляя жажду отбросами общества в темных закоулках, где убийства были обычным делом.

В публичных домах он, как всегда, пользовался бешеным успехом и очень скоро был окружен целой толпой обожательниц из числа дам полусвета. Они дарили ему утешение, а потому могли не опасаться его убийственной жажды.

В борделях китайских кварталов он любил экзотических рабынь, нежных и кротких, а они души не чаяли в его музыке.

И наконец, в роскошных мюзик-холлах неистовыми овациями встречали песни, которые он сочинял прямо на сцене, и головокружительные музыкальные импровизации. Он снова вернулся в мир. Он полюбил его. Нарядившись как денди, он напомаживал волосы, зажимал в зубах манильскую сигару и, опьяненный бушующими вокруг восторгами, напрочь терялся в царстве клавиш из слоновой кости.

Однако в этот кровавый рай прокрались другие вампиры – первые, которых он видел с тех пор, как Лестат отплыл из гавани Нового Орлеана.

Могучие красавцы в жаккардовых жилетах и фраках по последней моде, умело пускающие в ход свои сверхъестественные способности, чтобы мошенничать в картах и ослеплять жертв, они смотрели на Антуана неприязненно, а нередко даже угрожали ему – впрочем, потом сами же обращались в бегство. Однажды в темных переулках Чайнатауна Антуану встретился вампир-китаец в длинном черном плаще и черной шляпе, с тесаком в руке.

И хотя Антуан изнемогал от желания узнать этих вампиров поближе, мечтал довериться им, поговорить с ними, поделиться с ними историей своих скитаний, но он в ужасе покинул Сан-Франциско – покинул прелестных официанток и куртизанок, что так поддерживали его нежной дружбой. Покинул край, где всегда легко было поймать в закоулке какого-нибудь пьянчугу.

Он кочевал из города в город, время от времени устраиваясь на работу в какой-нибудь захудалый оркестрик или театр, но нигде не задерживаясь подолгу. В конце концов, он ведь оставался вампиром и лишь внешне напоминал человека. А вампир не может бесконечно выдавать себя за простого смертного в узком кругу людей. На него начинают таращиться, начинают задавать вопросы, потом – сторониться. Кончается же все полным отчуждением, как будто бы они вдруг обнаружили среди себя прокаженного.