Текст книги "Иисус. Дорога в Кану"

Автор книги: Энн Райс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Энн Райс
Иисус. Дорога в Кану

Посвящается Кристоферу Райсу

Во имя Отца,

и Сына,

и Святого Духа.

Аминь.

Истинную веру возможно сберечь, только изучая теологию Иисуса Христа, и изучая ее снова и снова.

Карл Рахнер

О Господь, Бог Единый, Бог Троицы, что бы я ни говорил в этих книгах – это от Тебя, пусть знают о том Твои поборники; что бы я ни говорил от себя самого, на Твое и их прощенье уповаю.

Блаженный Августин

В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог.

Оно было в начале у Бога.

Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть.

В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков.

И свет во тьме светит, и тьма не объяла его.

В мире был, и мир чрез Него начал быть, и мир Его не познал.

Евангелие от Иоанна

Глава 1

Кто есть Христос Спаситель?

Ангелы пели при его рождении. Волхвы с Востока принесли дары: золото, ладан и смирну. Это были дары ему, и его матери Марии, и человеку по имени Иосиф, который считался его отцом.

В Храме старик взял младенца на руки и обратился к Богу со словами: «Свет к просвещению язычников и слава народа Твоего Израиля».

Так рассказывала мне мама.

Было это много-много лет назад.

Возможно ли, что Христос Спаситель – плотник из Назарета, человек, которому за тридцать, один из многочисленной семьи плотников, где мужчины, женщины и дети занимают десять комнат старинного дома? Возможно ли, что в эту зиму без дождей, зиму бесконечной пыли и разговоров о беспорядках в Иудее Христос Спаситель в поношенной шерстяной накидке спит рядом с другими у чадящей жаровни? Возможно ли, что он спит в этой комнате и видит сны?

Да. Я знаю, что это возможно. Я и есть Христос Спаситель. Я знаю. То, что я должен знать, я знаю. И то, что должен был изучить, я изучил.

И в этой плоти я живу, потею, дышу и стенаю. Плечи у меня болят. Глаза в эти страшные засушливые дни пересохли от долгих переходов до Сепфориса через серые поля, где сгорают под тусклым зимним солнцем семена, потому что дождя нет.

Я Христос Спаситель. Я это знаю. Остальные тоже знают, но часто забывают об этом. Моя мать долгие годы не говорила об этом ни слова. Мой приемный отец, Иосиф, теперь уже стар, сед и все время дремлет.

Я не забываю никогда.

И когда я проваливаюсь в сон, иногда мне становится страшно, потому что мои сны – мои враги. Они буйные, как папоротник-орляк или внезапно налетевший жаркий ветер, что несется по запекшимся долинам Галилеи.

Но мне снятся сны, как и всем людям.

И в эту ночь, у жаровни, согревая под накидкой замерзшие руки и ноги, я видел сон.

Мне снилась женщина, такая близкая, моя женщина, и вдруг она стала девушкой, а потом, как это бывает во сне, вдруг превратилась в Авигею.

Я проснулся. Сел в темноте. Все спали, не двигаясь, с раскрытыми ртами, угли в жаровне уже стали пеплом.

«Уходи, возлюбленная дева. Мне не дано этого знать, и Христос Спаситель не узнает того, чего знать не хочет, – или того, чего у него никогда не будет, и об этом ему известно».

Она не уходила, Авигея моих снов с распущенными волосами, струящимися по моим рукам, словно Господь в Эдемском саду создал ее для меня.

Нет. Наверное, Господь сотворил сны для подобного осознания – или так казалось Христу Спасителю.

Я поднялся с циновки и, стараясь не шуметь, подкинул в жаровню углей. Мои братья и племянники не пошевельнулись. Иаков сегодня ночевал с женой в их общей спальне. Маленький Иуда и Маленький Иосиф, оба уже ставшие отцами, спали здесь, подальше от малышни, льнущей к их женам. И здесь же спали сыновья Иакова – Менахем, Исаак и Шаби, прижавшись друг к другу, точно щенята.

Я по очереди перешагнул через всех и вынул из сундука чистую одежду – шерсть пахла солнцем, под которым сушилась. В этом сундуке лежало только чистое.

Я взял одежду и вышел из дома. Порыв холодного ветра в пустынном дворе. Горстка облетевших листьев.

Я остановился посреди выложенной камнем улицы и поднял глаза на величественную бездну сверкающих звезд, распростертую над крышами.

Это безоблачное холодное небо, сплошь усеянное крошечными огоньками, на какой-то миг показалось мне невыразимо прекрасным. Заныло сердце. Как будто небо смотрит прямо мне в глаза и меня покрывает, одаривая своей милостью, бескрайняя сеть, наброшенная чьей-то невидимой рукой. И это небо – вовсе не огромная и непостижимая пустота ночи над дремлющим селением, которое, как сотни других, тянется по склону холма между погребальными пещерами, иссохшими полями и рощицами оливковых деревьев.

Я был один.

Где-то далеко внизу, у подножия холма, рядом с бывшей рыночной площадью, кто-то негромко напевал пьяным голосом. Вспыхнул свет в дверном проеме таверны. Послышался смех.

Но в остальном было тихо, и не видно ни одного факела.

Дом Авигеи, через дорогу от нашего, был заперт, как все другие дома. В нем спала Авигея, моя юная родственница, Молчаливая Ханна, ее преданная компаньонка, и две престарелые женщины, которые прислуживали ей и злому человеку Шемайе, ее отцу.

В Назарете нечасто рождались красавицы. Я видел, как подрастают целые поколения юных дев – каждая свежа и прелестна, но невзрачна, как полевой цветок. Отцы не хотят, чтобы их дочери были красивы. И вот в Назарете появилась красавица, и это Авигея. Она успела отказать уже двум женихам, или это отец отказал им от ее имени. Женщины в нашем доме только и говорили о том, знает ли Авигея, что к ней сватались.

Меня вдруг в самое сердце поразила мысль, что скоро я буду стоять в числе факельщиков на ее свадьбе. Авигее уже пятнадцать. Она должна была выйти замуж еще год назад, но Шемайя не отпускал ее от себя. Шемайя был богач, у которого имелось одно-единственное сокровище, и только оно делало его счастливым. Это была его дочь Авигея.

Я поднялся на холм и перевалил через гребень. Я знал каждое семейство за каждой закрытой дверью. Я знал нескольких чужаков, которые приходили и уходили, один из них ютился во дворе перед домом рабби, а второй – на крыше, где и без него останавливалось на ночлег немало народу, даже зимой. В Назарете все так обыденно и тихо, что нет, кажется, ни одной тайны.

Я спустился по другому склону холма и направился к источнику. Пыль поднималась от каждого моего шага, и в конце концов я закашлялся.

Пыль, пыль, пыль.

«Благодарю Тебя, Создатель, что эта ночь не такая холодная, как могла бы быть, и пошли нам дождь в избранное Тобой время, ведь Ты знаешь, как он нам нужен».

Проходя мимо синагоги, я услышал источник раньше, чем увидел.

Он пересыхал, однако пока еще бил, наполняя водой две большие вырезанные в скалистом склоне холма чаши, из которых вода блестящими струями стекала по камням и исчезала в лесу.

Трава здесь росла мягкая и душистая.

Я знал, что не пройдет и часа, как сюда начнут стягиваться женщины, одни – чтобы наполнить кувшины, другие, победнее, – чтобы хоть как-то выстирать одежду, отбивая ее о камни.

Но пока что источник принадлежал мне одному.

Я стащил несвежее платье и кинул в ручей. Вода быстро пропитала ткань, увлекая одежду на дно, где ее уже не было видно. Я отложил в сторону чистую накидку и подошел к чаше. Сложив ладони ковшиком, я зачерпывал холодную воду и ополаскивал волосы, лицо, грудь, позволяя воде течь по спине и ногам. Да, отбрось в сторону мысли, как грязную одежду, смой их прочь. У женщины из сна теперь не было ни имени, ни голоса, а то, что оставалось – болезненный трепет от ее смеха и прикосновения, – что ж, оно тоже ушло, растаяло, как таяла сама ночь, обратилось в пыль, удушливую пыль. Остался только холод. И вода.

Я лежал на дальнем берегу ручья, напротив синагоги. Начали петь птицы, а я опять упустил мгновение. Это была такая игра. Я хотел услышать голоса самых первых птиц, которые знали, что восход близок, когда об этом еще не знал никто.

В густой тени вокруг синагоги были видны очертания высоких пальм. Пальмы растут и в засуху. Не важно, что каждый лист покрыт толстым слоем пыли. Пальмы продолжают расти, словно время года для них не имеет значения.

Мне было холодно. Наверное, только биение сердца согревало меня. Когда первые солнечные лучи выглянули из-за утеса, я взял чистое платье и натянул его через голову. Как это приятно – почувствовать на своем теле плотную шерстяную ткань, которая пахнет свежестью.

Я снова лег, и нахлынули мысли. Я ощутил дыхание ветра до того, как услышал шепот листьев.

Высоко на склоне холма была оливковая рощица. Я любил туда уходить, когда хотелось побыть одному. Я подумал о ней. Как замечательно было бы лежать на мягкой подстилке из опавших листьев, спать весь день напролет.

Но не было ни малейшей возможности отправиться туда – по крайней мере, сейчас, когда предстоит столько работы, когда селение бурлит – столько слухов и разговоров о прибытии в Иудею нового римского наместника: пока он не утвердится в должности, как и другие наместники до него, страну будет лихорадить от края до края.

Страну. Когда я говорил «страна», я имел в виду и Иудею, и Галилею. Я имел в виду Святую землю, землю Израильскую, землю Господа. Не имело значения, что этот человек не правит нами. Он правит Иудеей и Святым городом, в котором стоит Храм, так что с тем же успехом он может считаться нашим царем вместо Ирода Антипы. Они действуют заодно, эти двое: Ирод Антипа, царь Галилеи, и новый прокуратор, Понтий Пилат, которого так боятся люди. А за Иорданом царствует Ирод Филипп, и он тоже заодно с ними. Так что землю кроили и перекраивали уже давно, но Антипу с Филиппом мы знали, а Понтия Пилата не знали, и слухи ходили самые тревожные.

Чем тут может помочь плотник из Назарета? Ничем, но когда нет дождя, когда люди упрямы, злы и напуганы, когда они говорят о проклятии Небес, имея в виду сохнущую траву и римскую тиранию, а испуганный император удаляется в изгнание в знак траура по отравленному сыну, когда целый мир, кажется, дрожит от напряжения, готовясь нанести удар, я не могу уйти в рощу и проспать весь день.

Становилось все светлее.

От темных домов отделилась чья-то фигура и спешно двинулась по склону холма в мою сторону, взмахнув рукой.

Мой брат Иаков. Старший брат, сын Иосифа и его первой жены, которая умерла до того, как Иосиф женился на моей матери. Иакова невозможно спутать с кем-то другим: судя по длинным волосам, собранным в хвост и струящимся по спине, узким напряженным плечам и стремительности, с какой он приближался, это был Иаков Назарянин, старший нашей артели, Иаков, который теперь, когда Иосиф постарел, стал главой семьи.

Он остановился на другой стороне узкого ручья, перед широкой полосой высохших камней, по которым сейчас только в центре струилась блестящая лента журчащей воды, и я отчетливо увидел его лицо, когда он взглянул на меня.

Он перешагивал с одного валуна на другой, перебираясь ко мне через ручей. Я сел, а затем и поднялся на ноги – обычный знак уважения к старшему брату.

– Что ты здесь делаешь? – спросил он. – Что с тобой творится? Почему ты вечно меня тревожишь?

Я ничего не ответил.

Он воздел руки и обвел взглядом деревья и поля, требуя объяснений.

– Когда ты уже возьмешь себе жену? – продолжал он. – Нет, не перебивай меня, не маши руками, чтобы я замолчал. Я не стану молчать. Когда ты возьмешь жену? Или ты женился на этом жалком ручейке, на этой холодной воде? Что ты будешь делать, когда она иссякнет, а это, как ты знаешь, случится уже в этом году?

Я рассмеялся себе под нос.

Он продолжал говорить.

– В Назарете осталось всего два человека твоего возраста, у которых нет жены. Один из них калека. Второй – идиот, и все это знают.

Он был прав. Мне было за тридцать, а я не был женат.

– Сколько раз мы с тобой говорили об этом, Иаков?

Было так чудесно наблюдать, как рождается свет, видеть, как краски возвращаются к пальмам, что растут у синагоги. Мне послышались вдалеке какие-то крики. Но, может быть, это были обычные звуки просыпающейся деревни.

– Скажи, что на самом деле мучает тебя сегодня? – спросил я.

Вынул из ручья мокрое платье и расстелил на траве, чтобы оно просохло.

– С каждым годом ты все больше становишься похож на отца, – заметил я брату, – но только у тебя никогда не будет такого лица, как у него. Тебе никогда не обрести его умиротворенности.

– Я родился беспокойным, – пожал он плечами.

Иаков с тревогой посмотрел в сторону деревни.

– Слышишь?

– Что-то слышал, – ответил я.

– Это самая страшная засуха, какую нам когда-либо приходилось пережить, – сказал он, поднимая глаза к небу. – И хотя сейчас холодно, но все-таки не так чтобы очень. Ты знаешь, емкости для воды почти пусты. Миква [1]1
  Миква – у иудеев водный резервуар для омовения с целью очищения от ритуальной нечистоты. (Здесь и далее примеч. ред.)


[Закрыть]тоже совсем опустела. А ты – ты вечно меня тревожишь, Иешуа, все время тревожишь. Ходишь в темноте к ручью. Уходишь в рощу, куда никто не смеет ходить…

– Насчет рощи все ошибаются, – сказал я. – Те старые камни ничего не значат.

Это было местное суеверие: считалось, будто в оливковой роще есть что-то языческое и страшное. На самом деле там были всего лишь развалины старинного пресса для масла, камни, оставшиеся с тех времен, когда Назарет еще не был Назаретом.

– Разве я не твержу тебе это из года в год? Но я не хочу, чтобы ты тревожился из-за меня, Иаков.

Глава 2

Я ждал, что Иаков снова заговорит.

Но он умолк, глядя в сторону домов.

Там кричали люди, много людей.

Я провел рукой по волосам, чтобы пригладить их, повернулся и тоже посмотрел туда.

В свете занимающегося дня я увидел большую толпу на вершине холма, мужчин и мальчиков, они спотыкались, толкали друг друга, их была целая орава, которая медленно двигалась по склону холма в нашу сторону.

От толпы отделился рабби, старый Иаким, и с ним его племянник Иасон. Я видел, что раввин пытается их остановить, однако его оттеснили к подножию холма, к синагоге, когда толпа рванулась вперед, словно обезумевшее стадо, а потом замерла на поляне под пальмами.

Мы стояли на склоне по другую сторону ручья, и нам хорошо было видно.

В середину вытолкнули двух мальчиков – Йитру бар Наума и брата Молчаливой Ханны, которого все называли просто Сирота.

Рабби взбежал по каменным ступеням на крышу синагоги.

Я сделал шаг вперед, но Иаков поспешно дернул меня назад.

– Не вмешивайся, – приказал он.

Слова рабби Иакима перекрывали шум ручья и ропот толпы.

– Говорю вам, мы должны устроить суд! – воззвал он. – И для суда мне необходимы свидетели. Где они, эти свидетели? Пусть они выйдут вперед и расскажут, что видели!

Йитра и Сирота стояли отдельно от остальных, словно непреодолимая пропасть отделяла их от разозленных горожан. Некоторые из них потрясали кулаками, а другие вполголоса изрыгали ругательства и проклятия.

И снова я двинулся с места, однако Иаков опять удержал меня.

– Не вмешивайся, – повторил он. – Я так и знал, что это случится.

– О чем ты говоришь?

Толпа взревела. Они протягивали вперед указующие пальцы, а кто-то крикнул: «Святотатство!»

Йитра, старший из обвиняемых мальчиков, стоял, угрюмо глядя на собравшихся людей. Он был добродетельный мальчик, которого все любили, один из лучших в школе, и когда год назад его взяли в Храм, рабби гордился тем, как он отвечал учителям.

Сирота был младше Йитры, он стоял бледный от страха, его черные глаза были широко распахнуты, губы дрожали.

Иасон, племянник раввина, Иасон-книжник, шагнул вперед, подошел к краю крыши и повторил требование своего дяди:

– Прекратите это безумие! Будет суд, как того требует Закон. Свидетели, где вы? Вы что, испугались, те, кто затеял все это?

Его голос потонул в реве толпы.

Снизу по склону бежал Наум, отец Йитры, а за ним его жена и дочери. Толпа снова разразилась бранью и оскорблениями, потрясая кулаками. Но Наум пробрался между людьми и посмотрел на сына.

Рабби все это время продолжал взывать к толпе, требуя прекратить бесчинство, однако теперь мы не слышали его слов.

Кажется, Наум заговорил с сыном, но я ничего не слышал.

Когда ненависть достигла наивысшей точки, Йитра протянул руку – наверное, это получилось у него само собой – и притянул Сироту к себе, словно защищая.

– Нет! – закричал я.

Но мой крик потонул в общем гуле. Я побежал.

Полетели камни. Толпа колыхалась, и камни, направленные в мальчиков на поляне, со свистом разрезали воздух.

Я протискивался сквозь толпу, чтобы добраться до мальчиков, а Иаков шел следом.

Но все уже было кончено.

Рабби ревел на крыше синагоги, словно зверь.

Толпа умолкла.

Рабби, зажав руками рот, смотрел вниз на гору камней.

Иасон покачал головой и отвернулся.

Мать Йитры завыла, сестры подхватили плач.

Люди отворачивались. Они бежали вверх по холму, бежали в поля, перебирались через ручей и бежали по дальнему склону. Они бежали куда глаза глядят.

И тогда рабби вскинул руки.

– Да, бегите, бегите от того, что вы натворили! Но Господь на Небесах видит вас! Господь Небесный видит это!

Он стиснул кулаки.

– Сатана правит в Назарете! – ревел рабби. – Бегите, бегите от позора, от того, что вы натворили, презренные, не ведающие закона негодяи!

Он обхватил голову ладонями и зарыдал еще громче, чем женщины из семьи Йитры. Он согнулся пополам, и Иасон поддерживал его.

Наум созвал женщин и повел их прочь. Один раз он оглянулся, а потом потянул жену вверх по склону холма, и девочки побежали за ними.

Лишь немногие еще были здесь – наемные работники, поденщики, дети, выбравшиеся из укрытий под пальмами и появившиеся в дверях соседних домов. Мы с Иаковом смотрели на кучу камней и двух мальчиков, которые лежали под ними, словно прижавшись друг к другу.

Рука Йитры так и осталась лежать на плече Сироты, а голова покоилась у него на груди. Кровь текла из раны на голове Сироты. Глаза Йитры были наполовину закрыты. Кровь виднелась только на волосах.

Жизнь ушла из них.

Я услышал топот ног: последние из тех, кто замешкался у синагоги, спешили прочь.

На поляну вышел Иосиф, с ним старый рабби Берехия, который еле передвигал ноги, и другие седовласые старцы, самые пожилые люди в нашей деревне. Мои дядья, Клеопа и Алфей, тоже пришли. Они остановились рядом с Иосифом.

Все выглядели заспанными и сбитыми с толку.

Иосиф глядел на мертвых мальчиков.

– Как это случилось? – шепотом спросил он и поднял глаза на нас с Иаковом.

Иаков перевел дыхание. Слезы покатились по его лицу.

– Это… просто случилось, – прошептал он. – Нам надо было… Я не думал…

Он уронил голову на грудь.

Над нами, на крыше, рыдал рабби, уткнувшись в плечо племянника, который смотрел в поля, и его лицо казалось воплощением скорби.

– Кто их обвинил? – спросил дядя Клеопа и посмотрел на меня. – Иешуа, кто выдвинул обвинение?

Иосиф с рабби Берехией повторили его вопрос.

– Я не знаю, отец, – ответил я. – Кажется, свидетели даже не высказались.

Рабби душили рыдания.

Я сделал шаг к куче камней.

И снова Иаков оттащил меня, но на этот раз не так резко, как прежде.

– Прошу тебя, Иешуа, – прошептал он.

Я остался там, где стоял.

Я смотрел на этих двоих, которые лежали, словно спящие дети, под кучей камней. Крови было мало. И правда, крови было слишком мало, чтобы ангел смерти остановился, обернулся и взглянул на них.

Глава 3

Мы пошли к дому рабби. Двери были открыты. Иасон стоял в дальнем углу комнаты перед полками книг, скрестив на груди руки. Старый рабби Иаким, сгорбившись, сидел за столом, опершись локтями на пергамент и закрыв лицо.

Он раскачивался вперед-назад, но нельзя было понять, молится он или читает. Может, он и сам этого не знал.

– «Не гневайся на людей, ибо мы ничто, – шептал он. – Не смотри на то, что мы делаем, ибо что мы такое?»

Я молча стоял рядом с Иосифом и Иаковом, выжидая и слушая. Клеопа остановился позади нас.

– «Ибо вспомни – по Твоей воле мы пришли в этот мир, и не покидаем его по своей воле; кто и когда говорил отцу своему и матери своей: „Породи нас“. И кто входил в царство Смерти, повторяя: „Прими нас“? Какая в нас сила, Господи, чтобы вынести гнев Твой? Что мы такое, чтобы вынести Твою справедливость?»

Он обернулся и понял, что мы стоим рядом. Тогда он откинулся назад, немного развернулся к нам и продолжил молитву.

– «Дай нам укрыться в Твоей милости, и в Своем милосердии ниспошли нам помощь».

Иосиф негромко повторил эти слова.

Иасон смотрел так, словно все происходящее его только раздражает, однако в глазах у него светились затаенная тоска и нежность, что ему, в общем-то, не было свойственно. Он был красивый мужчина, темноволосый, всегда опрятно одетый, а в Шаббат от его льняного платья часто веяло слабым ароматом ладана.

Рабби, зрелость которого пришлась на те времена, когда я только вернулся домой, в Назарет, теперь немного сгорбился под тяжестью прожитых лет, и волосы у него были такие же белые, как у Иосифа и моих дядьев. Он смотрел на нас так, словно мы не видим его, не стоим, выжидая, а он сам, просто из любопытства, наблюдает за нами из укромного уголка.

– Их забрали? – медленно спросил он.

Он имел в виду тела мальчиков.

– Да, – сказал Иосиф. – И окровавленные камни тоже. Все унесли.

Рабби поднял очи горе и вздохнул.

– Теперь они принадлежат Азазелю.

– Нет, это не так, но их больше нет, – сказал Иосиф. – А мы пришли навестить тебя. Мы знаем, как ты несчастен. Что ты хочешь, чтобы мы сделали? Нам пойти к Науму и матери мальчика?

Рабби закивал.

– Иосиф, я хотел бы, чтобы ты остался и утешил меня, – сказал он, качая головой, – но ты должен быть там. У Наума есть братья в Иудее. Он должен взять с собой семью и ехать к ним. Никогда больше он не будет знать покоя в этом селении. Иосиф, скажи мне, почему такое случилось?

– Никому нельзя ездить в Афины и Рим, чтобы учиться, как сделали эти мальчики, – заговорил Иасон со своей обычной горячностью. – Почему они не могли учиться в Назарете?

– Я не это хочу знать, – сказал рабби, бросив на него пронзительный взгляд. – Я не спрашиваю о том, что сделали мальчики. Мы не знаем, что они сделали! Не было суда, не было свидетелей, не было приговора! Я спрашиваю, как они могли забросать мальчиков камнями, – вот о чем я спрашиваю. Где же Закон, где справедливость?

Могло показаться, будто он недолюбливает своего племянника, судя по той манере, в которой он отвечал, однако на самом деле рабби обожал Иасона. Сыновья раввина умерли. Иасон помогал ему сохранять молодость духа, и каждый раз, когда племянник покидал Назарет, рабби делался отстраненным и забывчивым. А как только Иасон появлялся на пороге, вернувшись из далеких краев со связкой книг за плечами, рабби возвращался к жизни. Иногда, когда они обменивались колкими замечаниями, рабби казался настоящим мальчишкой.

– Да, и что они станут делать, – спросил Иасон, – когда отец Йитры спросит с тех детей, которые затеяли дело. Они ведь тоже дети, как ты знаешь, эти подростки, что болтались по тавернам. Но они трусливо сбежали, сбежали раньше, чем полетели камни. Наум, может быть, даже посвятит остаток жизни поиску этих мальчиков.

– Дети, – произнес мой дядя Клеопа, – дети, которые, возможно, даже не понимают, что видели. Что такого, что двое юношей спят под одним одеялом в зимнюю ночь?

– Все уже в прошлом, – сказал Иаков. – Разве мы собираемся теперь начать суд, какого не смогли устроить раньше? Все кончено.

– Ты прав, – сказал рабби. – Но пойдете ли вы к матери и отцу, сделаете ли это вместо меня? Если пойду я, то буду плакать слишком много и слишком долго и разгневаюсь. Если пойдет Иасон, он наговорит много ненужных слов.

Иасон невесело рассмеялся.

– Ненужных слов. О том, что эта деревня – просто жалкая кучка пыли? Да, такие ненужные слова я скажу.

– Ты не обязан жить здесь, Иасон, – заметил Иаков. – Никто не станет уверять, что Назарету нужен свой греческий философ. Возвращайся в Александрию, в Афины, в Рим, туда, куда ты вечно сбегаешь. Разве нам нужны твои философствования? И никогда не были нужны.

– Иаков, будь терпелив, – сказал Иосиф.

Рабби взывал к Иосифу, словно не слышал ни слова.

– Ступайте к ним, Иосиф, ты и Иешуа, вы всегда умеете найти верные слова. Иешуа может утешить любого. Объясните Науму, что его сын и сам был ребенок, так же как Сирота. Ах, бедный Сирота!

Мы уже собирались уходить, когда Иасон боком приблизился ко мне и сверкнул глазами. Я поднял голову.

– Берегись, чтобы люди не начали говорить что-то подобное и о тебе, Иешуа, – сказал он.

– О чем это ты толкуешь? – потребовал ответа рабби.

Он поднялся со стула.

– Не обращай внимания, – негромко произнес Иосиф. – Это пустяки, просто Иасон скорбит и о том, чего нет.

– Как, ты утверждаешь, будто об Иешуа не ходят странные слухи? – спросил Иасон, пристально поглядев на Иосифа, а затем на меня. – Ты же знаешь, как тебя называют, мой молчаливый и неколебимый друг, – обратился он ко мне. – Тебя называют Иешуа Безгрешный.

Я засмеялся, отвернувшись, чтобы не подумали, что я смеюсь ему в лицо. Однако на самом деле я смеялся ему в лицо. Он продолжал говорить, но я его не слушал. Я разглядывал его руки. У него были красивые нежные руки. И часто, когда Иасон разражался гневной тирадой или читал длинный стих, я просто рассматривал его руки. Они вызывали у меня мысли о птицах.

Рабби внезапно схватил Иасона за край накидки и замахнулся на него правой рукой, словно желая ударить. Но он снова опустился на стул, а Иасон залился краской. Теперь ему было стыдно, очень стыдно.

– Но они же болтают? – сказал Иасон, глядя на меня. – Где твоя жена, Иешуа, где твои дети?

– Я больше не стану стоять здесь и выслушивать подобные слова, – сказал Иаков и потянул меня к двери. – Ты не имеешь права говорить так о моем брате, – бросил он Иасону. – Все знают, что тебя гложет. Думаешь, мы глупцы? Ты просто не в силах вынести позор. Авигея тебе отказала. Ее отец выставил тебя на посмешище.

Иосиф вытолкнул Иакова из комнаты, пройдя мимо меня.

– Довольно, сын. Каждый раз ты попадаешься на его удочку.

Клеопа согласно кивнул.

Рабби тяжело опустился на стул и положил руки на пергамент.

Иосиф склонился над раввином и зашептал ему что-то. Я улавливал утешительные интонации, но не слова. Иасон тем временем сверкал глазами на Иакова так, словно тот сделался его личным врагом, а Иаков сопел, поглядывая на Иасона.

– Мало тебе несчастий? – негромко спросил Иасона Клеопа. – Зачем ты вечно изображаешь из себя Сатану? Хочешь судить моего племянника Иешуа, потому что не было суда над Йитрой и Сиротой?

– Иногда мне кажется, – ответил Иасон, – будто я рожден для того, чтобы говорить вслух то, о чем все думают, но никто не осмеливается произнести. Я предостерегаю Иешуа, вот и все. – Он понизил голос до шепота. – Разве одна его родственница не дожидается нынче его решения?

– Это неправда! – заявил Иаков. – Все это нелепые домыслы завистников! Тебе она отказала, потому что ты ветреный, а зачем женщине выходить замуж за ветер, если ее никто не неволит?

Внезапно все заговорили разом: Иасон, Иаков, Клеопа, даже Иосиф и рабби.

Я пошел вниз по улице. Небо было синее, улицы опустели. Никто не хотел выходить из дома после того, что случилось. Я уходил все дальше и дальше, но все еще слышал их голоса.

– Ступай писать письма своим друзьям-эпикурейцам в Риме, – сказал Иаков колко. – Расскажи им, какие скандалы сотрясают жалкую деревушку, в которой ты вынужден жить. Напиши сатиру, почему бы нет?

Он пошел вслед за мной.

Иасон выбежал за нами, обогнав двух стариков, которые тоже вышли на улицу.

– Хорошо, я скажу, коль ты меня вынуждаешь, – гневно ответил он. – Если я и пишу что-нибудь стоящее, здесь есть только один человек, способный понять, что я пишу, и это твой брат Иешуа.

– Иасон, Иасон… – сказал я. – Оставь, ну к чему все это?

– А если не это, так было бы что-нибудь другое, – заметил Иаков. – Не говори с ним. Не смотри на него. Такой день, а он затевает ссору. Самая страшная зима без дождя, и Понтий Пилат угрожает развесить свои флаги в Святом городе. А он хочет ссориться по такому поводу.

– Ты думаешь, это шутка, – взвился Иасон. – Эти знамена? Говорю тебе, его солдаты прямо сейчас маршируют к Иерусалиму, и они повесят флаги даже в самом Храме, если захотят. К этому все и идет.

– Замолчи, мы ничего об этом не знаем, – сказал Иосиф. – Мы ждем новостей о Понтии Пилате так же, как дождя. И перестаньте уже вы оба.

– Возвращайся к дяде, – сказал Иаков. – Зачем ты идешь за нами и беспокоишь нас? Никто другой в Назарете не станет с тобой говорить. Возвращайся. Ты нужен сейчас своему дяде. Разве тебе не предстоит исписать многие страницы, чтобы засвидетельствовать, какие творятся возмутительные дела? Или наша земля не ведает закона, как те разбойники, что живут на холмах? Или мы унесем их в пещеру, ничего не написав о том, как они умерли? Возвращайся к своей работе.

Иосиф бросил на Иакова суровый взгляд, который заставил его умолкнуть, и он пошел дальше, опустив голову.

Мы шли своей дорогой вслед за ним, однако Иасон не отставал.

– Я не хотел тебя обидеть, Иешуа, – сказал он.

Его доверительный тон выводил из себя Иакова, и он обернулся, но Иосиф его остановил.

– Я не хотел тебя обидеть, Иешуа, – повторил Иасон. – Это место проклято. Дождь никогда не пойдет. Сады засыхают. Цветы погибли.

– Иасон, друг мой, – сказал я, – дождь всегда приходит, рано или поздно.

– А если он не придет никогда? Что, если окна Небес захлопнулись для нас, и не без причины?

Он был готов разразиться потоком слов. Но я вскинул руку.

– Приходи позже, мы поговорим с тобой за чашей вина, – сказал я. – А сейчас я должен навестить семью покойного.

Он пошел назад, медленно направляясь к дому дяди. И я услышал его голос издалека.

– Иешуа, прости меня, – кричал он так, чтобы слышали все.

– Иасон, ты прощен, – ответил я вполголоса.