Текст книги "Вампир Арман"

Автор книги: Энн Райс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Он так расстроился, так мучился, и все эти чувства так явственно отражались на его лице, несмотря на его выбеленную чистоту, что я не смог удержаться от поцелуя – просто чтобы раскрыть его губы, просто чтобы почувствовать, как они ответят мне.

Я закрыл глаза. Его рука накрыла мое лицо и веки.

Вокруг раздался громкий шум, как будто захлопали деревянные створки, как будто по сторонам разлетелись обломки проломленной мною двери, как будто драпировки зашелестели на ветру.

Меня окружил холодный уличный воздух. Он поставил меня на землю, я ничего не видел, но понял, что стою на набережной. Я слышал рядом шум плещущейся в канале воды, словно зимний ветер растревожил ее и пригнал в город волнующееся море. А еще я слышал, как о причал монотонно бьется деревянная лодка.

Он отпустил пальцы, и я открыл глаза.

Мы находились далеко от палаццо. Меня смутило, что мы с легкостью и быстротой преодолели такое расстояние, но я не особенно удивлялся. Он умел творить чудеса и теперь продемонстрировал мне это на деле. Мы стояли в темных переулках. На маленькой пристани у узкого канала. Я никогда не осмеливался выбираться в этот гнусный район, где жили рабочие.

Я видел дома только с черного хода, обитые железом окна, нищету и кромешную тьму, я ощущал отвратительную вонь, так как на поверхности глубокого, волнующегося под порывами зимнего ветра канала плавали отходы.

Он повернулся и потащил меня за собой, в сторону от воды. На секунду я словно ослеп, а потом перед глазами сверкнула его белая рука. Я увидел, как он выставил один палец, и заметил, что в прогнившей гондоле, вытащенной из воды и поставленной в рабочем квартале, спит человек. Человек пошевелился и отбросил свое одеяло. Он встрепенулся, заворчал и выругался, так как мы нарушили его сон, и я рассмотрел его неуклюжую фигуру.

Я потянулся за кинжалом. Я увидел, как сверкнул его клинок. Белая рука Мастера, сияющая, как кварц, едва коснулась его пояса, а оружие отлетело от него и покатилось по камням. Одурманенный и взбешенный, человек неуклюже бросился на моего господина, чтобы сбить его с ног.

Мастер легко перехватил его – как большой сверток из шерсти, от которого несло пороком. Я увидел лицо господина. Его рот приоткрылся, обнажив два крошечных, острых, как кинжалы, зуба, и он вонзил их в горло оборванца. Я услышал, как человек вскрикнул, но лишь на мгновение, а потом его вонючее тело дернулось и застыло.

Изумленно и завороженно следил я, как мой Мастер опускает свои гладкие веки – во мраке его золотые ресницы отливали серебром, – и услышал тихий влажный звук, едва различимый, но подтверждающий самые чудовищные предположения: это лилась человеческая кровь. Мой Мастер еще крепче прижался к жертве, его сильные белые пальцы выжимали остатки жизни из умирающего тела, и вдруг он издал долгий сладостный вздох наслаждения. Он пил. Сомнений быть не могло – он пил... Он даже слегка нагнул голову, словно хотел побыстрее выжать последние капли, и от этого тело человека, на вид хрупкое и еще гибкое, содрогнулось в последних конвульсиях, а затем затихло, теперь уже навсегда.

Мастер выпрямился и провел языком по губам. Не видно было ни капли крови. Но саму кровь я видел. Я видел ее в теле своего господина, чье лицо теперь приобрело красноватый оттенок. Он повернулся, посмотрел на меня, и я отчетливо разглядел румянец на его щеках и яркий блеск губ.

– Вот откуда она берется, Амадео, – сказал он. Он толкнул труп в мою сторону, так что меня задели грязные одежды, а когда тяжелая мертвая голова запрокинулась, он подтолкнул ее еще ближе, и я был вынужден посмотреть в грубое безжизненное лицо обреченного. Он был молод, бородат, но некрасив и бледен, а еще он был... мертв.

Под обмякшими веками показались белые полоски. Из бездыханного бесцветного рта сквозь пожелтевшие гнилые зубы сочилась скользкая струйка слюны.

Я лишился дара речи. Ни страх, ни отвращение не имели к этому отношения. Я был просто до глубины души поражен. Если у меня и возникали в тот момент какие-то мысли, то лишь о том, что все увиденное совершенно невероятно.

Во внезапном припадке бешенства мой господин отшвырнул труп к воде, и тело с глухим плеском и бульканьем скрылось в глубинах канала.

Он подхватил меня, и я увидел, что мимо меня вниз падают окна. Я чуть не закричал, когда мы поднялись над крышами. Он зажал мне рот рукой. Он двигался так стремительно, будто что-то вытолкнуло или подбросило его в воздух.

Должно быть, мы описали круг, а когда я открыл глаза, мы стояли в знакомой комнате. Длинные золотистые занавески опускались на место. Здесь было тепло. В тени я увидел сияющий силуэт золотого лебедя.

Это была комната Бьянки, ее личное святилище.

– Мастер! – воскликнул я, испытывая страх и отвращение из-за того, что мы вот так, без предупреждения, не получив на то позволения хозяйки, проникли в ее покои.

Тонкая полоска света под закрытыми дверями расползалась по паркету и толстому персидскому ковру. Она накладывалась на резные перья ее лебединого ложа.

Чуть позже сквозь гомон легкомысленных голосов до моего слуха донесся звук ее поспешных шагов – видимо, она решила выяснить причину постороннего шума.

Когда она открыла двери, в комнату через распахнутое окно ворвался холодный зимний ветер. Она плотно захлопнула рамы, изгоняя сквозняк, – бесстрашное создание, а затем с безошибочной точностью потянулась к ближайшей лампе и вывернула фитиль. Зажегся огонек, и я увидел, что она смотрит на моего господина, хотя меня она наверняка тоже заметила.

Она была такая же, как всегда, какой я оставил ее всего лишь несколько часов назад, хотя мне казалось, что с тех пор прошла целая вечность. Одетая в золотистый бархат и шелка, со скрученной на затылке косой и пышными локонами, во всем своем великолепии струившимися по плечам и по спине, она была несравненно прекрасна.

Однако на ее маленьком личике застыла печать тревоги и сомнений.

– Мариус! – воскликнула она. – И по какой причине вы, мой властелин, являетесь подобным образом в мои личные комнаты? По какой причине вы пробираетесь сюда через окно да еще и вдвоем с Амадео? Что это значит – ревность?

– Нет, просто мне нужна исповедь, – ответил мой господин. У него даже голос дрожал. Он крепко держал меня за руку, как ребенка, и приблизился к ней, обвиняюще выставив свой длинный палец. – Расскажи ему, мой милый ангел, расскажи ему, что скрывается за твоим чудесным личиком.

– Я не знаю, о чем ты говоришь, Мариус. Но ты меня сердишь. И я приказываю тебе убираться из моего дома. Амадео, а ты что скажешь на это оскорбление?

– Не знаю, Бьянка, – пробормотал я. Я ужасно испугался. Никогда еще я не слышал, чтобы голос моего господина дрожал, и никогда еще я не слышал, чтобы кто-то так фамильярно обращался к нему по имени.

– Убирайся из моего дома, Мариус. Немедленно уходи. Я обращаюсь к тебе как к человеку чести.

– Вот как? А каким образом ушел из твоего дома твой друг, флорентиец Марцелий, тот, кого тебе велели заманить сюда хитроумными речами и кому ты подмешала в питье столько яда, что его хватило бы для убийства двадцати человек?

Лицо моей дамы сделалось еще более холодным, но ни на секунду не ожесточилось. Она оценивающе смотрела на дрожащего от ярости Мастера и казалась настоящей фарфоровой принцессой.

– А тебе-то что за дело, мой властелин? – спросила она. – Разве ты превратился в Великий Совет или в Совет Десяти? Веди меня к судьям, предъяви улики, если тебе будет угодно, таинственный колдун! Докажи свои слова!

Чувствовалось, что Бьянка взвинчена до предела. Она гордо вскинула хорошенькую головку.

– Убийца, – сказал Мастер. – В каждой клетке твоего мозга я вижу дюжину исповедей, дюжину жестоких поступков, дюжину преступлений...

– Нет, не тебе меня судить! Может, ты и маг, но отнюдь не ангел, Мариус. С твоими-то мальчиками!

Он подтянул ее к себе, и я снова увидел, как открылся его рот. Я увидел его смертоносные зубы.

– Нет, Мастер, нет! – Я вырвался из его чуть ослабевшей хватки и налетел на него с кулаками, протиснувшись между ним и ею, изо всех сил замолотив по его телу. – Не смей, Мастер! Мне все равно, что она сделала! Зачем ты докапываешься до каких-то там причин? Ты называешь ее жестокой? Ее! Да что с тобой такое?

Она отлетела к кровати, с трудом забралась на нее, поджимая ноги, и отодвинулась в тень.

– Да ты демон, порождение ада, – прошептала она. – Ты чудовище, и я убедилась в том собственными глазами. Амадео, он ни за что не оставит меня в живых.

– Оставь ее в живых, повелитель, или я умру вместе с ней! – воскликнул я. – Ты хочешь, чтобы она стала своего рода предостережением, послужила мне уроком, но я не желаю смотреть, как она умирает.

Мой господин был в ужасном состоянии. Он был просто ошеломлен. Он оттолкнул меня, но поддержал, не позволяя упасть, а потом направился к кровати и сел рядом с Бьянкой. Она еще глубже вжалась в изголовье и потянулась к прозрачной золотой занавеске, словно та могла ее спасти.

Она посерела, съежилась, но не сводила с Мастера неистовых голубых глаз.

– Мы с тобой оба убийцы, Бьянка, – прошептал он, протягивая к ней руку.

Я бросился вперед, но он небрежно задержал меня правой рукой, а левой расправил на ее лбу несколько выбившихся из прически кудряшек и опустил ладонь на ее голову, словно священник, дающий благословение.

– Я была вынуждена так поступить, сударь, – сказала она. – В конце концов, разве у меня был выбор? – Какая же она была храбрая, какая сильная! Сплав тонкого, нежного серебра со сталью. – Что мне делать, раз мне дают задания, причем я знаю, что′ придется делать и для кого. Как же они хитры! То зелье убивало жертву постепенно, в течение многих дней, вдали от моего гостеприимного дома.

– Пригласи сюда своего притеснителя, дитя, и отрави, вместо того чтобы травить тех, на кого он укажет.

– Да, так все и разрешится, – поспешно сказал я. – Убей того, кто тебя заставляет.

Она, казалось, всерьез призадумалась, а потом улыбнулась.

– А как же его стража, его родня? Меня задушат за такое предательство.

– Я убью его ради тебя, милая, – сказал Мариус. – И за это тебе не придется расплачиваться со мной новыми преступлениями – ты просто забудешь о жажде, которую прочла в моем взгляде этой ночью.

Впервые ее мужество, казалось, дрогнуло. Ее глаза наполнились чистыми красивыми слезами, и в них промелькнула тень усталости. Она на секунду склонила голову.

– Ты знаешь, кто он, ты знаешь, где его дом, ты знаешь, что он сейчас в Венеции.

– Считай, что он мертв, моя прекрасная дама, – заверил ее мой господин.

Я обхватил его рукой за шею и поцеловал в лоб.

– Ну, пойдем, херувим, – сказал он мне, не отводя от нее взгляда. – Избавим мир от этого флорентийца, этого банкира, который использует Бьянку, чтобы расправиться с теми, кто доверил ему свои счета.

Такая догадливость потрясла Бьянку, но она опять улыбнулась мягкой, понимающей улыбкой. Она была такая грациозная, неподвластная ни гордыне, ни горечи. Создавалось впечатление, что она обладала способностью отбрасывать от себя все плохое.

Мой господин покрепче прижал меня к себе правой рукой. Левой он извлек из куртки большую прекрасную грушевидную жемчужину. Бесценная вещь. Он передал ее Бьянке, которая на мгновение заколебалась, однако все же приняла дар. Жемчужина мягко скользнула в ее раскрытую ладонь.

– Позволь поцеловать тебя, милая принцесса, – обратился к ней Мастер.

К моему изумлению, она ни словом не возразила, и он осыпал ее легкими поцелуями. Я увидел, как сошлись к переносице ее изящные золотые брови, как глаза затуманились, а тело расслабилось. Она откинулась на подушки и крепко заснула.

Мы удалились. Мне показалось, будто я услышал, как за нами захлопнулись ставни. Ночь выдалась сырая и темная. Моя голова утыкалась в плечо Мастера. Я не смог бы посмотреть в небо или пошевелиться, даже если бы захотел.

– Благодарю тебя, мой возлюбленный повелитель, за то что ты не убил ее, – прошептал я.

– Она не просто практичная женщина, – сказал он. – Она еще не сломлена. Она невинна и в то же время коварна и поистине достойна титула герцогини и даже королевы.

– Но куда мы теперь идем?

– Мы уже пришли, Амадео. Мы на крыше. Посмотри вокруг. Слышишь, как шумно внизу?

Снизу действительно доносились громкие звуки бубнов, флейт и барабанов.

– Значит, они умрут в разгар пира, – задумчиво прошептал Мастер. Он стоял на краю крыши, держась за каменные перила. Ветер развевал плащ за его спиной. Мастер обратил взгляд к звездам.

– Я хочу видеть все, – заявил я.

Он закрыл глаза, как будто его ударили.

– Не считайте меня бесчувственным, сударь, – продолжал я. – Не думайте, что я переутомился или просто привык к грубости и жестокости. Я всего лишь раб, сударь, раб Божий. Если я правильно помню, мы не вправе сомневаться и задавать вопросы. Мы будем смеяться, будем принимать все как есть и превратим нашу жизнь в радость.

– Тогда спускайся со мной. Там их целая толпа – толпа хитрых флорентийцев. Как же я голоден... Я специально голодал в ожидании подобной ночи.

5

Наверное, так себя чувствуют смертные во время охоты на большого зверя в лесу или в джунглях.

Что касается меня, то, спускаясь по лестнице с потолка в обеденный зал нового, богато украшенного палаццо, я ощущал крайнее возбуждение. Сейчас умрут люди. Сейчас произойдет убийство. Плохие люди, люди, несправедливо поступившие с прекрасной Бьянкой, будут без малейшего риска убиты моим всемогущим господином, что не подвергнет опасности никого из тех, кого я знал или любил.

Целая армия наемников не могла бы испытывать к этим личностям меньшее сострадание. Наверное, даже венецианцы, атакующие турок, больше сочувствовали своим врагам.

Я был зачарован; я уже ощущал запах крови, и это казалось мне весьма символичным. Я хотел видеть, как прольется кровь. Так или иначе, мне не нравились флорентийцы, и я мечтал о быстрой расправе с теми, кто не только подчинил Бьянку собственной воле, но и подверг ее опасности стать жертвой моего господина.

Да будет так.

Мы вошли в просторный, красиво отделанный обеденный зал, где несколько человек обжирались великолепным ужином из жареного поросенка. По всей комнате с огромных металлических стержней свисали фламандские гобелены, совсем новые, живописующие прекрасные сцены охоты: вельможи и их дамы, лошади и гончие... Эти тяжелые гобелены закрывали даже окна и доходили до самого пола.

Пол же был сделан из изящно инкрустированного разноцветного мрамора и украшен изображениями павлинов – в их больших веерообразных хвостах поблескивали настоящие драгоценные камни.

По одну сторону широкого стола сидели трое мужчин, буквально пускающих слюни над золотыми блюдами с липкими костями рыбы и птицы и остатками жареного поросенка, бедного раздувшегося существа, чья голова с постыдно зажатым в челюстях традиционным яблоком, словно символизировавшим выполнение его последнего желания, осталась нетронутой.

Другая троица – молодые мужчины, довольно симпатичные и в высшей степени атлетически сложенные, с великолепными мускулистыми ногами – была поглощена танцами: сцепившись за руки, они образовали кружок, в то время как небольшая группа мальчиков аккомпанировала им на разных инструментах. Именно эту музыку – грохочущий марш – мы и услышали с крыши.

После изобильного пира на одежде присутствующих остались пятна и следы жира. Но любой из них мог похвастать густыми и длинными, как велела мода, волосами, а также нарядными, богато расшитыми шелковыми туниками и чулками. Комнату не согревал огонь, но никому из присутствующих он не был нужен, все уже сбросили бархатные куртки, отороченные напудренным горностаем или серебристой лисой.

Вино разливал, а точнее расплескивал, из кувшина по кубкам человек, явно не способный справиться с этой задачей. А танцующая троица хотя и была исполнена благих намерений разыграть свою сцену, буянила и толкала друг друга, намеренно высмеивая всем нам знакомые танцевальные фигуры.

Я сразу заметил, что прислугу уже отпустили. Несколько кубков лежали опрокинутыми. Несмотря на зиму, над сияющими полуобъеденными скелетами и горками влажных фруктов вились стайки крохотных мошек.

Над комнатой повис золотистый туман – дым табака, так как они курили самые разнообразные трубки. Фон гобеленов был неизменно темно-синим, что придавало всей сцене теплоту, подчеркивая яркий блеск богатых разноцветных одежд мальчиков-музыкантов и собравшихся гостей.

Едва мы вошли в теплую дымную комнату, меня совершенно одурманила ее атмосфера, и, когда мой господин велел мне сесть у края стола, я поспешил последовать его приказу, поскольку едва не падал от слабости. Надо ли говорить, что я постарался не дотрагиваться даже до столешницы, а уж тем более до тарелок.

Краснолицые громкоголосые весельчаки не обращали на нас внимания. Громкая ритмичная музыка подавляла все другие ощущения. Но мужчины до того напились, что не заметили бы нас и в гробовой тишине. Мой господин запечатлел на моей щеке поцелуй и прошел к самой середине стола, к свободному месту, предположительно оставленному одним из тех, кто скакал в тот момент под музыку; Мастер перешагнул через скамью с подушками и сел. Только тогда оказавшиеся по обе стороны от него двое мужчин, которые до того момента яростно орали друг на друга, споря о чем-то, обратили внимание на блистательного гостя в алых одеждах.

Мой господин сбросил капюшон плаща, открыв взорам пирующих свои феноменально длинные волосы. Он снова стал похож на Христа во время Тайной вечери: тонкий нос, гладкие полные губы, светлые, ровно расчесанные на пробор волосы, сверкающие от ночной влаги.

Он по очереди осмотрел обоих гостей, и, к моему изумлению, – я наблюдал за ним с другого конца стола – углубился в их разговор, обсуждая зверства, обрушившиеся на венецианцев, оставшихся в Константинополе, когда турок двадцати одного года от роду, султан Мехмед Второй, завоевал город.

Похоже, они спорили по поводу того, как именно турки ворвались в священную столицу, и один человек говорил, что, если бы венецианские корабли не отплыли от Константинополя, город еще можно было бы спасти.

Никоим образом, утверждал другой мужчина, рыжеволосый здоровяк с золотистыми глазами. Какой красавец! Если Бьянку сбил с пути этот негодяй, то я мог себе представить, как ему это удалось. Между рыжей бородой и усами виднелись роскошные губы, изогнутые, как лук Купидона, а сильная челюсть была под стать мраморным шедеврам Микеланджело.

– Сорок восемь дней турецкие пушки обстреливали городские стены, – объяснял он своему собеседнику, – и в результате они прорвались. На что оставалось надеяться? Ты хоть раз видел такие пушки?

Второй, очень хорошенький темноволосый молодой человек с оливковой кожей, круглыми щеками, маленьким носом и огромными черными бархатными глазами, разъярился и сказал, что венецианцы вели себя как трусы, что поддержка их флота могла бы остановить даже пушки, если бы он только появился на месте событий.

– Константинополь бросили! – объявил он, стукнув кулаком по стоявшему перед ним блюду. – Ему не помогли ни Венеция, ни Генуя. В тот страшный день величайшую империю на земле обрекли на развал!

– Неправда, – довольно спокойно сказал мой господин, поднимая брови и слегка наклоняя голову набок. Он медленно обвел взглядом каждого из собеседников по очереди. – На самом деле многие храбрые венецианцы пришли на помощь Константинополю. У меня есть основания полагать, что даже прибытие всего венецианского флота не остановило бы турок. Молодой султан Мехмед Второй мечтал получить Константинополь, и ничто не могло его остановить.

Это было очень интересно. Я с удовольствием готов был получить урок истории и, чтобы лучше видеть и слышать, вскочил и обошел вокруг стола, подтащив к спорящим легкое кресло со скрещенными ножками и удобным сиденьем из красных кожаных ремней. Я поставил его на углу, не желая терять из виду и танцоров, которые при всей своей неловкости представляли собой достойное наблюдения зрелище – хотя бы из-за длинных развевающихся разукрашенных рукавов и усыпанных драгоценностями туфель.

Рыжий мужчина за столом откинул назад длинную густую кудрявую гриву и, встретив сильную поддержку со стороны моего господина, окинул его восхищенным взглядом.

– Да-да, вот человек, который знает, что там произошло, а ты все врешь, дурак, – сказал он собеседнику. – А знаешь ли ты, что генуэзцы храбро сражались до самого конца? Папа послал три корабля; они прорвали блокаду и проскользнули прямо к поганому замку султана, Румели Хизар. Это был Джованни Лонго – представляешь себе подобную храбрость?

– Честно говоря, нет! – ответил черноволосый, наклоняясь к Мастеру.

– Настоящая храбрость, – небрежно заметил мой господин. – Зачем вы говорите чушь, в которую сами не верите? Будет вам, вы же знаете, что произошло с венецианскими кораблями, захваченными султаном.

– Да, что ты на это скажешь? А ты бы поплыл в ту гавань? – вопросил рыжеволосый флорентиец. – Знаешь, что сделали с венецианскими кораблями, захваченными за полгода до этого? Всех до единого, кто был на борту, обезглавили.

– За исключением командующего! – выкрикнул танцор, обернувшийся, чтобы вступить в разговор, но не прекративший танцевать, дабы не сбиться с шага. – Его посадили на кол. Его звали Антонио Риццо – это был один из благороднейших людей в мире.

Он продолжил танец, сделав небрежный презрительный жест через плечо. Потом, совершая пируэт, поскользнулся и чуть не упал. Остальные танцоры подхватили его. Черноволосый за столом качал головой.

– Будь там весь венецианский флот!.. – закричал он. – Но вы, флорентийцы и венецианцы, все одинаковые, предатели, вечно себе лазейку ищете.

Мой господин, глядя на него, рассмеялся.

– Ты надо мной не смейся, – заявил черноволосый, – ты – венецианец, я тебя тысячу раз видел, тебя и мальчишку!

Он показал на меня. Я взглянул на Мастера. Мой господин только улыбнулся, и я отчетливо услышал его шепот, как будто нас не разделяло такое расстояние:

– Свидетельство мертвеца, Амадео.

Черноволосый поднял кубок, опрокинул в горло немного вина и пролил столько же на свою остроконечную бороду.

– Полный город потворствующих ублюдков! – объявил он. – Только на одно они годятся: деньги занимать под высокий процент, когда все уже промотали на роскошные одежды.

– Кто бы говорил, – ответил рыжеволосый. – Сам как павлин паршивый. Стоило бы тебе хвост отрезать. Ладно, вернемся к Константинополю, раз ты так уж чертовски уверен, что его можно было спасти!

– Сам говоришь, как поганый венецианец.

– Я – банкир, я человек ответственный, – сказал рыжеволосый. – Я восхищаюсь теми, кому делаю деньги. – Он поднял свой кубок, но, вместо того чтобы выпить вино, плеснул его в лицо черноволосому мужчине.

Мой господин не потрудился отодвинуться, так что вино, несомненно, частично пролилось и на него. Он посмотрел на два румяных потеющих лица по обе стороны от него.

– Джованни Лонго, один из храбрейших генуэзцев, когда-либо командовавших кораблем, пробыл в городе всю осаду! – закричал рыжеволосый. – Вот это мужество. Вот на такого человека я поставлю деньги.

– С чего бы это? – закричал тот же танцор, что вмешался в разговор. Он ненадолго вырвался из круга, чтобы объявить: – Он проиграл битву, к тому же у твоего отца хватало здравого смысла не вкладывать ни в кого из них деньги.

– Не сметь! – воскликнул рыжеволосый. – За Джованни Лонго и генуэзцев, которые сражались вместе с ним! – Он схватил кувшин, чуть не перевернув его, оросил вином свой кубок, а заодно и стол, а потом сделал большой глоток. – И за моего отца! Да сжалится Господь над его бессмертной душой! Отец, я убил твоих врагов и убью тех, кто купается в невежестве. – Он развернулся, въехал локтем в одежду моего господина и сказал: – А мальчик у вас красивый. Не торопитесь с ответом. Подумайте. Сколько?

Мой господин расхохотался так естественно и мелодично, как при мне еще никогда не смеялся.

– Предложите мне что-нибудь... что-нибудь, что может мне пригодиться, – сказал мой господин, украдкой блеснув глазами в мою сторону.

Такое впечатление, что каждый мужчина в зале разглядывал меня с головы до ног. А ведь они не были любителями мальчиков; они были просто итальянцами своей эпохи, которые, как от них требовалось, плодили детей, а также при каждой удобной возможности развратничали с женщинами и тем не менее ценили пухленького сочного молодого человека, как сегодня люди ценят поджаренный до золотистой корочки тост, намазанный сметаной и превосходной черной икрой.

Я не смог сдержать улыбку. Убей их, думал я, пусти их на убой. Я почувствовал себя привлекательным и даже красивым. Ну же, кто-нибудь, скажите, что я напоминаю вам Меркурия, разгоняющего облака в «Весне» Боттичелли; однако рыжеволосый мужчина, сосредоточив на мне плутоватый игривый взгляд, сказал:

– Ах, это же «Давид» Верроккьо, натурщик той бронзовой статуи. И не заверяйте меня в обратном. Он к тому же бессмертный. О да, это видно – бессмертный. Он никогда не умрет.

Он опять поднял кубок, а потом пощупал свою тунику на груди и вытащил из-под напудренной горностаевой оторочки куртки богатый золотой медальон с ограненным бриллиантом невероятного размера. Он сорвал цепочку с шеи и гордо протянул его моему господину, который смотрел, как он болтается перед ним, как шар, способный наложить чары.

– За всех нас, – сказал черноволосый, поворачиваясь и глядя на меня в упор. Остальные смеялись. Танцоры кричали:

– Да, и за меня!

– Ничего не получишь, если я не буду вторым, после тебя!

– Послушай, я первый, даже до тебя!

Последнее восклицание было адресовано рыжеволосому, но драгоценность танцор бросил моему господину – кольцо с карбункулом и неизвестным мне блестящим фиолетовым камнем.

– Сапфир, – шепнул Мастер, поддразнивая меня взглядом. – Амадео, согласен?

Третий танцор, блондин, самый маленький ростом из всех присутствующих, с небольшим горбом у левого плеча, вырвался из круга и подошел ко мне. Он снял с пальцев все кольца, как будто перчатки стянул, и швырнул их мне, так что они забренчали у моих ног.

– Улыбнись мне благосклонно, юный бог, – сказал он, слегка задыхаясь после танца; бархатный воротник у него промок от пота. Он с трудом держался на ногах и чуть не упал, но смог превратить это в шутку, неуклюже пустившись в пляс.

Музыка не смолкала, она грохотала и грохотала, словно музыканты считали, что она способна заглушить опьянение их господ.

– Кого-нибудь интересует осада Константинополя? – спросил мой господин.

– Расскажите мне, что стало с Джованни Лонго, – тихим голосом попросил я. Все взгляды устремились на меня.

– Лично у меня на уме осада... Амадео, правильно?.. Да, Амадео! – воскликнул танцор-блондин.

– Ладно-ладно, сударь, – сказал я. – Поучите лучше меня истории.

– Ах ты, чертенок, – сказал черноволосый мужчина. – Даже кольца не подобрал.

– Да у меня все пальцы в кольцах, – вежливо сказал я, и это была правда. Рыжеволосый не замедлил ринуться в бой.

– Джованни Лонго оставался там все сорок дней, пока шел обстрел. Когда турки проломили стены, он сражался всю ночь. Ничто его не страшило. Его отнесли в безопасное место лишь потому, что он получил пулю.

– А пушки, сударь? – спросил я. – Они действительно были такие большие?

– Можно подумать, ты там был! – закричал черноволосый рыжему, прежде чем тот успел мне ответить.

– Мой отец там был! – сказал рыжий. – И выжил, чтобы все рассказать. Он был на последнем корабле с венецианцами, который выскользнул из гавани. И пока вы не успели вставить слово, сударь, предупреждаю: не смейте дурно говорить о моем отце или тех венецианцах. Они вывезли население в безопасное место, после того как битва была проиграна...

– Дезертировали, ты хочешь сказать, – ответил черноволосый.

– Я хочу сказать, ускользнули, унося с собой беспомощных беженцев, когда битва была уже проиграна. Ты назвал моего отца трусом? Ты в хороших манерах понимаешь не больше, чем в войне. Ты слишком глуп, чтобы с тобой драться, да и слишком пьян.

– Аминь, – сказал мой Мастер.

– Скажи ему, – обратился рыжий к моему господину. – Ты, Мариус Римский, скажи ему. – Он сделал новый слюнявый глоток. – Расскажи ему о бойне, обо всем, что произошло. Расскажи ему, как дрался на стенах Джованни Лонго, пока в грудь ему не угодила пуля. Слушай, безмозглый дурень! – заорал он своему другу. – Никто в этих делах не разбирается лучше Мариуса Римского. Колдуны умны, говорит моя шлюха. За Бьянку Сольдерини.

Он осушил стакан.

– Ваша шлюха, сударь? – спросил я. – Вы так выражаетесь о достойной женщине да еще в присутствии пьяных непочтительных мужчин?

Никто не обратил на меня внимания – ни рыжий, который опять опрокидывал кубок, ни кто-либо из остальных. Ко мне поплелся неверным шагом танцор-блондин.

– Они пьяны и о тебе забыли, прекрасный мальчик, – сказал он. – Но только не я.

– Сударь, вы спотыкаетесь, когда танцуете, – заметил я. – Смотрите не споткнитесь, когда будете за мной ухаживать.

– Ах ты, жалкий щенок, – сказал он и упал на меня, потеряв равновесие. Я вылетел из кресла и отскочил вправо. Он споткнулся о ножку и рухнул на пол.

Раздался громкий взрыв хохота. Два оставшихся танцора прекратили выделывать свои па.

– Джованни Лонго был храбр, – невозмутимо ответил мой господин, оглядевшись вокруг и вновь обращая свой холодный взгляд к рыжему. – Все они были храбры. Но ничто не могло спасти Византию. Ее час пробил. Кончилось время императоров и трубочистов. А в последующем побоище многое было безвозвратно утеряно. Библиотеки сжигались сотнями. Столько священных рукописей, содержавших множество тайн, утрачено навсегда!

Я попятился от атаковавшего меня пьяницы, который перекатился по полу.

– Ах ты, паршивая болонка! – заорал он, растянувшись у моих ног. – Я сказал, дай мне руку.

– Хорошо, сударь, однако, – проговорил я, – мне кажется, вы этим не ограничитесь.

– Так и будет! – воскликнул он, но его занесло, и он снова упал, испустив протяжный стон.

Один из сидевших за столом мужчин – красивый, но пожилой, с длинными, густыми, волнистыми седыми волосами и морщинистым лицом, тот, кто все это время молча угощался жирной бараньей лопаткой, бросил взгляд на меня и на упавшего – тот безуспешно пытался подняться на ноги.

– Х-м-м-м. Значит, Голиаф пал, маленький Давид? – улыбнулся он мне. – Последи за своим языком, маленький Давид, мы не все здесь тупые великаны, а тебе еще рановато кидаться камнями.

Я улыбнулся ему в ответ.

– Ваша острота так же неуклюжа, как и ваш друг, сударь. Что касается, как вы выразились, моих камней, они останутся на месте, в своем мешке, и подождут, пока вы не споткнетесь о вашего друга.