Текст книги "Восемь лет среди пигмеев"

Автор книги: Энн Патнем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Глава семнадцатая

Тима, дочь Андонаты, была любимицей своего отца. Он сильно горевал, когда девушка вышла замуж за пигмея из племени валеси, который жил за рекой. Андоната поступил так же, как поступают в таких случаях отцы повсюду. Он пригласил своего зятя и в конце концов уговорил его жить среди наших пигмеев.

Не думаю, чтобы после Сейла и Томасы в Конго была более дружная пара, чем Ингола и Тима.

Они поженились более года назад. Я знала, что Тима ожидала ребенка. Но так как роды у местных женщин, как правило, проходят благополучно, я не беспокоилась.

Мы с Патом кончали обедать, когда вбежал Моке и сообщил, что Тима вот-вот должна родить и находится на пути в госпиталь.

– Должно быть, ее состояние неважное, – сказал Пат. – Обычно в таком положении они не подходят близко к госпиталю до тех пор, пока не поймут, что им грозит смерть.

Спустя несколько минут пигмеи принесли на носилках маленькую Тиму. Андоната и Ингола тяжело переживали происходящее. Отец сказал, что схватки у молодой женщины начались прошлым утром, но теперь прекратились.

– Ты хочешь сказать, что они продолжались почти целых два дня и, несмотря на это, вы не принесли ее сюда? – спросила я.

– Тима просила нас не беспокоить бвану, – отвечал пигмей.

Я посмотрела на маленькую женщину, которая в свои восемнадцать-девятнадцать лет все еще выглядела девочкой. Но с большим животом она казалась крупной, даже слишком. Несмотря на все свое мужество, она не могла скрыть страданий и ужаса. Пигмеи внесли ее в госпиталь и положили на кровать. Пат осмотрел Тиму, но не нашел никаких повреждений. Однако схватки прекратились, и все понимали, что это плохо.

Андоната, Ингола и несколько женщин-родственниц приготовились провести ночь в госпитале, на полу, в кабинете Пата, чтобы быть под рукой. Пат некоторое время рылся в своих шкафах, но понял, что с небольшим выбором препаратов и ограниченным набором инструментов мы ничего не сможем сделать и остается лишь положиться на милость природы. Часов в одиннадцать мы отправились спать. Проснувшись, я услышала разговор Пата с Андонатой. По-видимому, было около трех часов ночи. Пигмей-отец почти потерял разум от горя. – Старухи говорят, что надо сделать так, чтобы схватки начались снова, – говорил он. – Я сказал, чтобы они шли к ней. Но я знаю, Тима умрет.

Пат был уже одет. Я тоже быстро оделась и последовала за ним в госпиталь. Тимы там не оказалось. Мы нашли ее во дворе возле тропинки, ведущей к шоссе. Здесь ярко горел огромный костер, а вокруг бедной женщины толпилось полдюжины пигмеек. Тима сидела на бревне. Сзади стояла женщина и поддерживала ее, другая находилась перед ней и массировала ей живот. Тима испытывала сильную боль, но не кричала. Лишь раз у нее вырвался стон. По щекам ее катились слезы.

– Не можем ли мы чем-нибудь помочь? – спросила я Пата.

– Ее можно отправить к доктору Вудхэмсу, но боюсь, путешествие убьет ее и ребенка, – отвечал он. – Есть препарат, который вызывает родовые схватки, но не думаю, чтобы его можно было найти в наших краях.

Не в силах больше смотреть на страдания маленькой женщины, я бросилась к машине и нажала на стартер. Мотор зафыркал, бешено взревел, но через одну-две минуты зачихал и заглох. Ни я, пи Агеронга так и не смогли его завести вновь.

– Не можем же мы просто стоять и ждать, когда она умрет, – обратилась я к Пату, – Я думаю вынести ее на шоссе и попытаться отвезти с попутной машиной в Мамбасу.

Ингола и его друзья принесли носилки, уложили на них Тиму, и мы отправились по тропинке к шоссе.

– Мадами, – шептал Андоната, – не дайте умереть моему первому ребенку. Тима так дорога мне.

– Андоната, я делаю все, что могу, – ответила я. – Но против этой опасности мы бессильны.

При свете факелов я видела, как всхлипывал маленький отец-пигмей, но глаза его были сухими. Плечи его тряслись, как при приступе малярии.

Я вспомнила о том, что однажды сказали мне в родильном доме на родине: каждая женщина во время родов должна одна спускаться в долину смерти. Действительно, никто не в состоянии разделить с ней до конца эту опасность. Затем я взглянула на Андонату: казалось, этот маленький бородатый мужчина испытывал те же страдания, что и его дочь. Каждый новый приступ боли, который потрясал хрупкое тело Тимы, был пыткой для ее отца. Каждая слеза, которую она роняла, словно колючка терзала его натянутые до предела нервы.

Мы вышли на шоссе, и несколько пигмеев разожгли огромный костер. Факелы горели слабо, а ночью в джунглях костер необходим для того, чтобы отпугивать диких животных. Где-то глубоко в лесу рыдала сова, жалуясь на несправедливости джунглей. Летучие мыши, привлеченные светом костров, прямо над головой резко взмывали вверх с криками «гонк-гонк-гонк». Они ловили мотыльков и других ночных насекомых, слетевшихся на роковой блеск огня. Свет костров освещал метров на двенадцать дорогу и край джунглей, блестящая зелень которых окружала нас с трех сторон. Далее начиналась таинственная темнота конголезской ночи.

Ингола и женщины сняли Тиму с носилок и усадили на кучу банановых листьев. Одна из женщин, стоя сзади, поддерживала ей голову, а другие по очереди пытались вызвать родовые схватки. Они заткнули ей нос и уши листьями. Затем, вытащив из колчанов своих мужей по стреле, стали делать надрезы на животе и бедрах женщины. В эти легкие надрезы они втирали другие листья. Кто-то принес из госпиталя воду в большой оплетенной бутыли, и одна из женщин, смочив ею живот беременной, стала массировать его.

Но ничего не помогало. Неоднократно у меня появлялось желание броситься к ним и расшвырять старух, как кегли. Но я знала, что ничем не могу помочь Тиме, и сдерживалась. Я никогда не принимала ребенка и никогда не находилась в непосредственной близости от рожениц у нас в госпитале. Я была так же беспомощна, как Андоната и Ингола.

Мне по-детски хотелось избить и исхлестать Инголу за то, что он был виновником мук Тимы. Боюсь только, что это принесло бы мало пользы. Бедный парень и без того сильно страдал. Пока у него хватало сил, он находился возле жены, затем, не выдержав, ушел собирать дрова для костра. Он таскал сухостой и сваливал его возле костра. Уходил и вновь возвращался с новыми охапками дров, которых он натаскал столько, что их хватило бы на неделю. Но он по-прежнему носил их, уходя все дальше в лес с горящей головней. Внезапно два пучка света прорезали темноту, и в освещенное костром пространство с ревом въехал грузовик. Качнувшись, он остановился. В нем находилось много людей из племени ба-занди, они ехали в рабочий лагерь.

Узнав, в чем дело, они крикнули что-то на диалекте кизанди и поехали дальше, вниз по шоссе. Тима корчилась от боли. Листья, которые женщины совали ей в ноздри, и порезы от острых наконечников стрел лишь увеличивали ее и без того тяжкие страдания.

На запах крови к краю леса сбежались генетты. Хотя кровотечение у маленькой женщины было не сильнее, чем при незначительном порезе пальца, эти неприятные животные уловили запах крови глубоко в джунглях. Вытащив из костра несколько головешек, Андоната швырнул их в темноту. Трусливые генетты, увильнув от них, скрылись, но затем вновь подкрались, нудно воя в темноте.

Других машин на дороге не появлялось. Агеронга сообщил из лагеря, что пытается завести шевроле, но едва ли сможет это сделать. Наш автомобиль был очень стар и не попадал в руки к хорошему механику уже по меньшей мере года три.

Убедившись, что их старинные акушерские приемы не помогают, старухи-пигмейки уселись вокруг огня и стали вспоминать свои собственные роды, рассказывая о них со всеми, иногда страшными подробностями.

Андоната не выдержал этого.

– Прекратите ваши разговоры! – закричал он. – Вы убьете ее своей болтовней, если она не умрет раньше.

Он шагнул к тому месту, где они беспорядочно сидели вокруг Тимы, и потряс в воздухе кулаком. Затем, схватив горящую головню и крича изо всех сил, направился к генеттам. Те с воем бросились прочь, словно за ними гнался сам дьявол. Более они уже не возвращались. То ли под воздействием этой выходки отца, то ли в результате каких-то невидимых процессов после сорока трех часов мучений у Тимы вновь начались схватки. Она упала навзничь со своего сиденья из листьев и лежала обессиленная, мучаясь от боли и всхлипывая. У меня не было часов. Они испортились несколько месяцев назад, заржавев от влаги. Но я считала, стараясь припомнить, как быстро отсчитывает секунды маленькая стрелка. Мне показалось, что схватки у Тимы стали повторяться через каждые две минуты.

По приказанию одной из старух Ингола срезал лиа-новую лозу и привязал один ее конец к небольшому деревцу. Другой конец дали Тиме. Всякий раз, когда боль усиливалась, она с такой силой тянула за лиану, что суставы ее маленьких рук белели от напряжения. В костер подбросили дров. Лицо и тело женщины, покрытые обильной испариной, при свете костра ярко блестели.

Прошло томительных тридцать минут. Далеко на востоке, над Лунными горами, первые проблески зари приподняли ночное покрывало. На дереве проснулась какая-то птица, нарушив тишину своим криком.

Боли у Тимы усиливались. Паузы между жестокими приступами становились все короче и короче. Теперь она всхлипывала с трудом.

Андоната позвал Инголу и других пигмеев. Они отошли с ним к дороге, где на границе света и темноты, словно овцы возле ворот загона, стали ожидать исхода.

Я принесла из госпиталя чистую простыню и расстелила ее поверх листьев рядом с Тимой. Затем налила из бутыли в чайник воды и поставила его на горящие угольки. Позади меня от сильной боли пронзительно вскрикнула Тима. Я бросила бутыль с водой, которую до того судорожно сжимала, и выпрямилась, чтобы лучше слышать удивительный первый крик ребенка.

Женщина, массировавшая живот Тимы, встала. В руках она держала что-то маленькое, состоящее из крохотных рук и ног, каких я никогда не видела, и очень широкого, большого рта. Именно из него и исходил крик. При свете угасающего костра и занимавшегося нового дня я поближе рассмотрела ребенка. Это была девочка. Я подумала, что наступит день, когда она подрастет и узнает радость. Но она познает также и великую боль, страдая так, как страдала Тима. Я не смогла сдержаться и, стоя в сером утреннем тумане, разрыдалась, как маленькая.

Глава восемнадцатая

Тима и Ингола назвали девочку Энн. Это наполнило радостью все мое существо. Если бы она была моим ребенком, я выбрала бы для ее имени, вероятно, какое-нибудь слово из кибира, означающее одно из прекрасных живых существ, что живут в лесу, или цветок. Однако с уверенностью могу сказать – это никогда не было бы названием бабочки. Бабочки, которые появились в апреле, доставили мне самую большую неприятность, какую я когда-либо пережила в Конго. Они мучили нас в течение двух недель. Я думала, что окончательно сойду с ума, прежде чем все это прекратится.

В лесу Итури всегда имелись бабочки. Здесь нет зимы и морозов, поэтому бабочки размножаются круглый год. Естественно, так же обстоит дело и с мотыльками. Некоторые бабочки и мотыльки чрезвычайно красивы. Наши «монархи» и «луны» рядом с редкими конголезскими экземплярами выглядят, как «капустницы». Хрупкие крылья некоторых конголезских бабочек окрашены всеми цветами радуги. Но не эти красивые бабочки делают жизнь ужасной. Ее отравляют черные или беловато-кремовые бабочки меньших размеров, которые появляются в апреле или мае. В солнечные теплые дни эти маленькие насекомые покидают свои укромные места, сушат крылышки и взлетают, образуя огромные рои.

Эти бабочки на целых две недели превратили нашу жизнь в настоящий ад. Они были всюду: тучами летали в воздухе, попадали в пищу и воду, каким-то образом залетали под москитную сетку, как бы тщательно я ни натягивала ее на ночь. Они совершенно извели больных в госпитале. Стряхивая их с одежды, я обнаружила, что маленькие чешуйки, покрывающие их крылья, вызывают на коже сыпь и зуд. В такие времена я страстно желала стать обладательницей одного из тех головных уборов с сеткой, которые я так часто видела в штате Нью-Йорк у пасечников. Во время этого нашествия бабочек у меня заболел зуб. В течение двух дней я пыталась не обращать внимания на боль, жевала стебель корицы или изредка прополаскивала рот глотком шотландского виски, чтобы притупить чувствительность нерва. На третий день я поняла, что проиграла сражение. Надо было что-то делать с зубом.

Я сказала Пату, что намерена съездить в Мамбасу к доктору Вудхэмсу. К тому времени Агеронга в конце концов починил шевроле, и я решила отправиться в нем в пятидесятикилометровую поездку одна. Это было кошмарное путешествие. На протяжении всего пути в воздухе висело сплошное облако бабочек. Они налипали на переднее стекло, и, чтобы видеть дорогу, мне приходилось по временам включать «дворник» для очистки стекла. Не проехав и восьми километров, я заметила, что вода в радиаторе кипит. Полагая, что порвался ремень вентилятора или засорился радиатор, я вышла из машины. Решетка радиатора была так густо забита мертвыми бабочками, что воздух не охлаждал воду. Очистив радиатор, я поехала дальше, но через семь-восемь километров вновь должна была сделать то же самое. Прежде чем я приехала в Мамбасу, мне пришлось останавливать машину и чистить радиатор шесть раз.

Бабочки буквально заполонили город. Двери магазинов оказались закрыты: это был единственный способ избежать сплошного загрязнения лекарств, пищи и других товаров.

Доктор Вудхэмс находился в госпитале миссии, где он укрылся за двумя затянутыми сеткой дверьми. Производить какие-либо операции, не вызываемые крайней необходимостью, он отказывался. Это меня не беспокоило, так как я знала, что мне не придется особенно убеждать его. К тому времени на моей щеке была уже опухоль размером С небольшую дыню. Периодически меня пронизывала боль, напоминающая удары электрического тока. Мы вошли в зубоврачебный кабинет, и я со сжимающимся от страха сердцем опустилась в кресло. Я не люблю зубных врачей. Доктор Вудхэмс – мой ближайший «белый» сосед, не считая Уэлмана, дорожного строителя. Но когда он включает бормашину, я ненавижу его всеми фибрами своей души. Бабочек в кабинете было почти столько же, сколько и на дороге. Всякий раз, когда я открывала рот, в него влетала одна или даже несколько бабочек. Ежеминутно смахивая насекомых со своих глаз и моего лица, доктор Вудхэмс сверлил и скоблил зуб.

Через несколько минут он закончил работу.

– Энн, – произнес он, – я поставил временную пломбу. Боль не будет тревожить вас месяц или более, если вы будете жевать другой стороной рта. Когда окончится это нашествие бабочек, приезжайте снова, и тогда я поставлю постоянную пломбу.

Я радуюсь всякой возможности выбраться из кресла дантиста, поэтому и на сей раз с удовольствием покинула его, хотя знала, что мне придется набраться мужества и приехать сюда вновь.

Всякий раз, посещая Мамбасу, я произвожу какие-нибудь необходимые закупки. Мое настоящее посещение также не представляло собой исключения в этом смысле. Я приобрела длинную москитную сетку, которую можно было сложить пополам и прикрепить спереди на радиатор машины. На обратном пути двойная сетка задерживала большинство бабочек, но даже и в этом случае некоторое количество их проникало под капот через сетку или из-под машины, и я была вынуждена дважды останавливаться.

В конце второй недели я с радостью заметила, что последние маленькие дьяволята падают и умирают или уничтожаются птицами, которые заметно откормились на этих насекомых. Еще одна такая неделя – и я попала бы в палату для душевнобольных.

Вскоре после этого ужасного нашествия бабочек на Эпулу приехали сестры Долли, которым хотелось увидеть пигмеев. Долли – не настоящая их фамилия, но я столь часто так называла сестер мысленно, что теперь совершенно забыла фамилию, под которой они зарегистрировались в нашей гостинице. Они были школьными учительницами и жили в маленьком городке на Среднем Юге – то ли в Кентукки, то ли в Теннесси.

Работая зимой в школе, они копили деньги и строили планы различных путешествий в летние каникулы. В предыдущее лето они путешествовали по Северной Канаде.

За обедом в первый же вечер они рассказали нам целую историю.

– Фили фотографирует, – сообщала Мэрибел, – а я изучаю образ жизни местных жителей, их песни и танцы. Так как я прекрасный имитатор, мне совсем нетрудно научиться изображать обычаи и танцы чужого народа.

Фили выразительно кивнула головой.

– Вот, например, в прошлом году мы купили эскимосский костюм и привезли его домой, – продолжала Мэрибел. – А затем выступали с эскимосскими танцами и песнями. Все нас восторженно приветствовали.

Мэрибел пояснила, что в свободные вечера и по воскресным дням они выступали как профессиональные артисты. Она сама употребила слово «профессиональные», и у меня не было особых причин придираться к этому.

– Мы играли и танцевали в школах, общественных залах, женских клубах, в некоторых частных домах и перед солдатами-ветеранами, – разглагольствовала Фили во весь голос так, словно она читала публичную лекцию.

– В Руанде мы купили пару одежды ватусси, – сказала Мэрибел. – Этой зимой, когда мы вернемся домой, я буду исполнять ватусский танец.

Пат чуть не подавился салатом из папайи. Стараясь не смотреть в его сторону, я также едва удерживалась от смеха. Я представила себе, как Мэрибел, у которой была полная фигура женщины, обожающей картофельное пюре, двойные порции десертных блюд и сбитые сливки, будет исполнять танец ватусси.

Ватусси – воинственное африканское племя. Рост большинства ватусси – сто восемьдесят сантиметров и более. Те из них, которых я видела, были поджары, как арканзасские гончие. Но это еще не самое худшее. Ватусси, как и пигмеи, полагают, что одежда – ненужная затея и должна быть сведена к минимуму. Хорошо одетый человек из этого племени носит лишь полоску из шкуры генетты и несколько перьев. Именно это обстоятельство, я думаю, пришло в голову Пату и заставило его поперхнуться.

Мэрибел и Фили отправились пешком в деревню к пигмеям, чтобы посмотреть на них в естественной обстановке. Вечером Фили доверительно сообщила, что имитация образа жизни пигмеев не под силу даже Мэрибел с ее великолепной способностью к перевоплощению.

– Нет, – сказала она в заключение, – нам придется вычеркнуть пигмеев из нашего репертуара и остаться с одними ватусси.

Через четыре дня счастливые, как блохи на собачьих ушах, они уехали.

Еще долго после их отъезда то Пат, то я хохотали, думая о том, что происходит в одном маленьком городке на нашей родине. Я отдала бы год жизни, чтобы увидеть Мэрибел, исполняющую танец ватусси в костюме, состоящем из полоски шкуры генетты и нескольких перьев[34]34
  Автор сообщает ошибочные сведения. Большинство ватусси носит одежду. Как правило, они обертывают полотнище ткани вокруг бедер или закрепляют его на плече наподобие тоги.


[Закрыть].

Глава девятнадцатая

Однажды после полудня я сидела на веранде. На берегу реки женщины стирали белье, рассказывая друг другу страшные истории, от которых волосы становились дыбом. Внезапно я вспомнила о том, что случилось в самый разгар эпидемии паратифозной лихорадки и гриппа, ликвидацией которой мы были так заняты весь ноябрь. Кто-то тогда (убейте меня, я не могла вспомнить, кто именно) сказал о появлении леопарда-людоеда. Я спросила Пата, но он ничего не знал. Не слышал об этом и Агеронга. Однако я не сдавалась. Это была своего рода проверка моей памяти. Поэтому я опросила всех в гостинице и каждого пигмея. Но никто ничего не мог мне сказать. Два дня спустя я зашла в лавочку индийца, расположенную на шоссе, чтобы купить керосина и мыла, а также попытаться найти ответ на свой вопрос. В лавочке был Мусафили, староста деревни Дар-эс-Салам, а также несколько его односельчан. Они говорили между собой, и я услышала, как во время беседы они несколько раз произнесли слово «чуй». На суахили это слово означает «леопард».

– Вы говорите о леопарде? – спросила я.

Мусафили удивился.

– Но ведь я, Мадами, говорил вам об этом, когда наши люди приходили в госпиталь за шариками против болезней, – ответил он.

Мне пришлось сознаться, что я совершенно забыла о его предупреждении, всецело поглощенная борьбой с гриппом и паратифозной лихорадкой.

– Плохой леопард с дурным глазом напал на ребенка в деревне около Мамбасы, – сказал Мусафили. – Отец малыша, однако, отогнал леопарда, прежде чем он загрыз мальчика.

Мусафили сообщил, что вожди из соседних деревень вырыли ямы и поставили ловушки, а также приказали своим людям выходить в поле только группами. Животное с тех пор видели дважды, но оба раза на значительном расстоянии от Эпулу.

Я призадумалась. Несомненно, достаточно было и одного примера, чтобы убедиться в том, что это был леопард-людоед. Сделав закупки, я пошла в лагерь Пат-нем. Я была одна. Мне не хотелось показывать свою трусость, и поэтому я никого не стала просить проводить меня. В конце концов надо было пройти не более двух с половиной километров через лес, в котором находилось много негров и пигмеев; они собирали дрова, работали в огородах или искали деревья с пчелиными сотами. На обочине дороги я подобрала палку и решительно направилась домой, приободренная прежде всего тем, что вокруг лавки слонялось довольно много людей. Но отойдя на порядочное расстояние и оглянувшись, я уже не увидела никого, и сердце мое заколотилось сильнее. Каждая группа деревьев, любое место, заросшее высокой травой, казались мне прибежищем леопарда. Я старалась идти как можно быстрее, но не бежала, то и дело останавливаясь и прислушиваясь. Как я была глупа! Точно я могла услышать движение леопарда. Как и любая кошка, он передвигается бесшумно. Во время ходьбы он прячет свои острые, как бритва, когти в маленькие подушечки на пальцах лап, поэтому они не могут ни притупиться, ни сломаться. Местные жители говорят, что леопард носит поверх лап перчатки, в которых бесшумно движется по мягкому лесному настилу.

Я пересекла небольшой ручеек, который впадал в Эпулу примерно метрах в восьмистах выше моста. Высокие деревья здесь были вырублены, и вместо них поднялась поросль колючего кустарника. До дому оставалось около половины пути. Я была уже около той части леса, которая примыкает к огородам нашего лагеря, и в этот момент услышала звук. Кто-то фыркал и отрывисто рявкал. Раньше по ночам я слышала фырканье леопарда, но находилась при этом у себя в комнате в относительной безопасности. Сейчас же, в лесу, я вся похолодела. Из леса выпрыгнуло что-то бесформенное. Если сначала я просто испугалась, то теперь меня охватил ужас. Ноги перестали меня слушаться, кровь в висках шумела, словно десяток Ниагарских водопадов. Находящееся в некотором отдалении животное остановилось. И вдруг страх, который с ужасной силой теснил мою грудь, исчез. Незваный гость, появившийся из темного леса, оказался вовсе не леопардом. Это был бабуин. Он фыркнул снова, и из-за деревьев появились другие обезьяны, которые прыгали по земле с такими странными телодвижениями, что казалось, будто они не спеша играют в чехарду.

Появлялись все новые и новые обезьяны, пока их не собралось около семидесяти или восьмидесяти. Они лаяли, как собаки, наблюдая за мной похожими на бусинки глазами, однако не пытались сократить расстояние, разделявшее нас. У некоторых самок на спине, вцепившись в плечи, сидели детеныши. Появление столь шумной ватаги обезьян, а следовательно, отсутствие в этом месте леопарда так обрадовало меня, что я истерически рассмеялась, глядя на их ужимки. Бабуины замерли, фыркая и что-то бормоча. Я быстро взмахнула руками и стала колотить по земле палкой, крича словно сумасшедшая. Для них это было уж слишком. Лая, как перепуганные собаки, бабуины стремительно пересекли поляну и скрылись в лесу. «Какую диковинную картину мне довелось увидеть», – подумала я. Это было похоже на кадры из научного фильма. Кинооператоры совершают путешествия за тысячи километров, чтобы увидеть это и заснять фильм. Там же, где стояла я, крича, дрожа и смеясь одновременно, словно дурочка, не было и одного фотоаппарата в округе радиусом с целый километр.

Возвратившись в гостиницу, я рассказала всем о леопарде. Не было необходимости разъяснять предупреждение Мусафили. О своей встрече с бабуинами я никому ничего не сказала. Иногда и женщина может хранить тайну, и это был как раз такой случай.

Прошла неделя, а новых сообщений о людоеде не было. Фейзи и Херафу рекомендовали пигмеям держаться ближе к деревне, на охоту уходили лишь мужчины, каждый из которых был вооружен до зубов. Негры, выполняя свои повседневные обязанности, носили с собой копья, держа их все время под рукой. Это напоминало жизнь в штатах Кентукки и Огайо в те дни, когда каждый поселенец пахал свою землю, рубил лес и строил хижину с кремневым ружьем и порохом наготове.

Пат распорядился соорудить ловушки. Были вырыты ямы на тропинках, ведущих ко всем деревням пигмеев нашего района. Снова жизнь на Эпулу стала тревожной: каждый думал лишь о том, как бы обезопасить себя от нападения леопарда-людоеда. Туристы приезжали, как и прежде, не подозревая об опасности, которая скрывалась в лесу, подступавшем к самой дороге. Мы кормили их, развлекали, а иногда даже показывали танцы во дворе лагеря. Но мы отказывались удовлетворить их просьбу об участии в охоте вместе с пигмеями.

Пат не желал беспокоить гостей, но он не хотел также, чтобы лагерь Патнем приобрел репутацию места, куда леопарды спокойно приходят охотиться на людей. Он учредил ночной патруль из слуг, которые по очереди стояли на часах. Сразу же, как только темнело, вокруг лагеря группой начинали ходить трое-четверо мужчин с копьями и зажженными факелами. Всю ночь горели два или три костра, огонь в которых поддерживали часовые во время дежурства. В джунглях пронзительно кричали шимпанзе. Где-то за пределами освещенного кострами пространства бродили генетты. В многоголосый ночной хор вливались голоса других животных, но никто не слышал характерного фырканья леопарда. Мы уже собирались отменить ночное патрулирование и восстановить в лагере нормальную жизнь, когда из Мам-басы на воскресный отдых к нам приехал торговец-грек Розис и его друг. Они прибыли, когда уже начинало темнеть. Сначала мы услышали ружейные выстрелы где-то на дороге, которая вела к шоссе. Несколько минут спустя во двор гостиницы въехали на машине побледневшие Розис и его компаньон. Все бросились к ним.

– Почему стреляли? – спросил Пат.

– Мы увидели леопарда, – ответил Розис.

– Вы уверены, что это был он?

Всякий, взглянув на двух друзей, счел бы этот вопрос излишним.

– Провалиться нам на месте, если это не так, – поклялся Розис. – Мы приближались к мосту, когда увидели пятнистого бродягу, притаившегося в середине моста. Глаза его горели желтым огнем. В свете фар я успел заметить, что это было взрослое животное. Я вскинул ружье и выстрелил. Думаю, что попал в него. Прежде чем он спрыгнул с моста в воду, я успел выстрелить по нему еще несколько раз. Я дал газ и тронулся дальше, чувствуя себя уже несколько спокойнее.

Пат сказал что-то Агеронге, а затем все мы отправились немного выпить. Почти тотчас же я услышала звуки барабанов – это Агеронга сообщал всей округе о появлении на Эпулу леопарда-людоеда. И повсюду – в Дар-эс-Саламе, в деревне Банадигби, возле реки и главного шоссе – узнали, что в нашем районе находится «пятнистый ужас».

Вечером мы играли в шахматы, но вскоре компаньон Розиса захотел отдохнуть и ушел. Я отправилась в свою комнату почитать детективный роман. Перелистывая страницы книги, я раздумывала над тем, как банально ее содержание по сравнению с опасностями, таящимися в джунглях.

Воскресенье прошло очень спокойно. Подготовкой к поимке леопарда занималась группа негров, которые, взяв с собой трех коз, двух свиней и несколько кур, отправились в лес, чтобы осмотреть и привести в порядок западни, построенные свыше двух недель назад. В лагерь они вернулись задолго до темноты, довольные, что выбрались из джунглей.

На следующее утро после завтрака все мы услышали крики и вслед за этим в лагерь вбежала толпа пигмеев. Первое, что мы смогли разобрать, было слово «чуй» – «леопард». Затем выяснилось, что леопард – «совсем, совсем мертвый». Некоторые пигмеи отправились назад в свою деревню. Пат не мог присоединиться к ним, но я, увидев, что Розис побежал к своей машине, бросилась за ним и попросила взять меня. По дороге к деревне Банадигби нас так встряхивало, что мы поминутно вскрикивали, а наши зубы щелкали, как трещотки,

– По этой дороге мы доедем быстрее, – вот все, что смог вымолвить возбужденный торговец-грек.

Сделав разворот возле деревни, Розис нажал на тормоза, чтобы не врезаться в толпу пигмеев, которые высыпали из леса, неся на длинном шесте привязанного за лапы леопарда. Это было огромное животное, с более темной шерстью, чем у его собратьев. Теперь леопард производил жалкое впечатление. Из его когда-то великолепной пятнистой шкуры нельзя было сшить и пары рукавиц – так она была исколота стрелами и копьями. Пигмеи опьянели от радости. Все они – а их было по меньшей мере шестьдесят – хвастались своей удалью. Если верить их рассказам, то надо было признать, что животное убито каждым из них собственноручно. Я знала пигмеев лучше, чем большинство других людей, и понимала, что они не лгут. Находясь в состоянии сильного возбуждения, каждый из них невольно приписывал себе победу над леопардом. Многие пигмеи уже после смерти животного пустили в него свои стрелы или вонзили копья, но любой из них считал, что именно он сыграл решающую роль в ликвидации напряженной обстановки.

Сейбуни полагал, что леопарда должны были передать ему, так как он был убит близ деревни, где жили его пигмеи. Как оказалось, один из подлинных победителей был «его» пигмеем. Но маленькие люди решили по-своему. Они направились в лагерь Патнем и заявили, что намерены организовать победные танцы у нас. Несмотря на уговоры Сейбуни, они подняли леопарда и торжественно потащили его по шоссе к гостинице. Мне пришлось долго расспрашивать, пока наконец из отрывочных рассказов я не составила полного представления о происшедшем. После этого мне стало ясно, что пигмеи были правы. Сейбуни мог претендовать на этого леопарда не больше, чем мы.

Пока мы спокойно отдыхали в воскресный день в гостинице, негры из деревни Сейбуни отправились в лес проверить ловушки. Почти сразу же они наткнулись на след зверя. Леопард подходил к двум ямам, но, почуяв опасность, ушел прочь. Следопыты обнаружили, что леопард-людоед не покинул этого района. Когда негры пришли в пигмейскую деревню Банадигби, они вновь увидели следы леопарда, который незадолго до этого бродил вокруг маленьких домиков, высматривая жертву. Охотники шли по следу все воскресенье. В деревню Сейбуни, а также к нашим пигмеям за подкреплением были отправлены посыльные.