Текст книги "Восемь лет среди пигмеев"

Автор книги: Энн Патнем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Глава шестая

Мое первое Рождество в Конго праздновалось в прекрасный день при температуре около тридцати градусов по Цельсию. По небу одно за другим плыли огромные кучевые облака, временами преграждая путь потоку ярких солнечных лучей. Сидя на веранде, я наблюдала аистами, из-за которых дальний берег Эпулу был похож на светлую с черными крапинками ленту, сливавшуюся с другой белой полосой – бурунами стремнины у порогов. Над моей головой, в цветах кустарника, искали нектар маленькие серебряноголосые птички и большие желтые пчелы. Я была бы бесконечно счастлива, если бы не тоска по дому, порождавшая чувство одиночества и грусти.

Пат сделал все возможное, разве только не нарядился в костюм деда-мороза, чтобы это воскресенье было веселым. Мы получили подарки и консервированный плум-пудинг из Англии. Местным жителям, большим и маленьким, также были розданы подарки – пальмовое масло, рис и немного денег. С моей стороны было чрезвычайно глупо скучать по дому, и я знала это, однако сидела, еле сдерживая слезы и страстно желая, чтобы раскинувшийся надо мною куст внезапно превратился в рождественскую елку, а аисты – в северных оленей. Я думала о 57-й улице, где жили мать и отец, и о соседних улицах, представляя их покрытыми снегом. Вспоминала, как бывает хорош Центральный парк, если смотреть на него из окна верхнего этажа, когда множество людей спешит домой из церкви. Мне чудились голоса ребятишек, катающихся на санках, веселые приветствия привратников из Центрального парка и звон стаканов в студиях городка Гринвич, где со своей семьей жила моя сестра Дороти, Несмотря на жужжание ленивых пчел, было легко представить Пятую авеню с ее магазинами, сверкающими огнями витрин, с веселой толкотней людей, несущих подарки. Я слышала громкие голоса, распевавшие гимны, и рев автобусов, с трудом преодолевающих сыпучий снег, видела шикарно оформленные витрины.

Я не могла более выносить этого. Сбежав с веранды, я быстрым шагом направилась по тропинке в деревню пигмеев и зашла к Херафу. Несколько дней назад я подарила ему голубую записную книжечку и огрызок карандаша. Я знала, что он не умеет ни читать, ни писать, но была уверена, что мой подарок заинтересует его. Не было никакого смысла говорить ему, что я скучаю по дому. Он не понял бы меня, если бы я стала рассказывать ему о снеге. Сведения Херафу об окружающем мире простирались не более чем на тридцать-сорок километров за пределы его деревни. На этот раз мы говорили не о недавней охоте, а беседовали о Томасе и ее горе, а также об ожидавшемся визите группы пигмеев из Валеси, с другого берега Эпулу. Разговаривая с ним, я вспомнила, что первое время просто не выносила его. Однажды кто-то из слуг гостиницы попросил его перенести один из моих вещевых мешков в хижину, которую построили для меня в пигмейской деревне, Херафу эта просьба пришлась не по душе.

– Выдумал просить меня таскать женские узлы, – сказал он и пошел прочь.

Однако за прошедшие месяцы мы очень полюбили друг друга. Он делал для меня стулья из прутьев и лоз, сметал листья с того места, где я собиралась сесть, и помогал мне изучать кингвана.

Во время беседы со мной пигмей вытащил из колчана записную книжку и попросил:

– Мадами, напишите что-нибудь в моей книжке.

Эскизным карандашом я написала следующее: «Херафу – хороший пигмей и один из лучших охотников в лесу Итури». Затем я объяснила значение этих слов. Это так польстило Херафу, что он в течение нескольких дней ходил в приподнятом настроении.

Когда я следующий раз посетила деревню пигмеев, Херафу преподнес мне в подарок новый стул. Усадив меня на этот стул, он стал прохаживаться около. Думаю, ему больше нравилось, когда я сижу, так как он не казался тогда таким маленьким. Он как бы надевал обувь на высоком каблуке. Смущенно помолчав и помявшись, он пошарил в колчане, вытащил записную книжечку и протянул ее мне.

– Мадами была бы очень добра, если бы снова написала что-нибудь в мою книжку, – попросил он.

– Что же я должна написать теперь? – спросила я.

– Напишите, пожалуйста, что всякий раз, когда белый человек будет фотографировать меня, он должен дать мне один франк, – сказал он. Я отрицательно покачала головой:

– Этого не стоит делать. Сейчас, когда наш гость фотографирует тебя, он дает тебе по меньшей мере пять франков. Это гораздо выгоднее.

Так как он, казалось, был удовлетворен лишь наполовину, я взяла книжечку и написала в ней: «Херафу – старейшина деревни и заслуживает особого уважения со стороны всех белых гостей». Когда я перевела написанное, он был так рад, что громко рассмеялся. Затем унес записную книжку домой, чтобы рассказать об этом жене.

В тот вечер пигмеи устроили танцы, чтобы отметить удачную охоту. Пат послал им бутылку пальмового вина, и они совсем развеселились. Херафу исполнил даже сольный номер – сплясал довольно приятный танец. Около десяти часов Фейзи остановил танцующих.

– Завтра мы продолжим большую охоту, – сказал он. – Моке видел буйвола в двенадцати часах ходьбы на север.

Семейные мужчины разошлись по хижинам. Фейзи собрал холостяков и стал что-то говорить им на кибира. Холостяки, очевидно, были слишком утомлены, и им были не по душе обращенные к ним слова. Некоторое время шел ожесточенный спор. Сулейман, у которого был самый низкий голос в деревне, начал кричать на холостяков. Он убеждал их в течение десяти минут, а затем, видимо ради меня, перешел на кингвана. Он почти плакал.

– Вы готовы пить вино Мадами, брать у нее сигареты, соль и пальмовое масло, однако вы не желаете охранять ее ночью! – кричал он. – Вы – дурные пигмеи!..

Так я впервые поняла, что ночная стража выставляется исключительно для того, чтобы охранять меня, и что обычно в деревне это не делается.

– Никто не должен охранять меня, – сказала я небрежно Сулейману.

Моя показная храбрость, должно быть, произвела впечатление на холостяков. Они согласились бодрствовать, но как бы в виде протеста начали танцевать. Барабаны и деревянные трещотки гремели всю ночь. Это был дикий, бешеный танец. Несколько девушек и молодых женщин оставили свои хижины и собрались вокруг большого костра, чтобы посмотреть на танцующих, но сами не принимали участия в танцах. Возбуждаемые присутствием зрителей, молодые мужчины стремительно кружились и монотонно воспевали свою охотничью доблесть, смелость и мужество. Лежа в постели, я долго не могла заснуть от этого потока звуков там-тамов. Танцы все еще продолжались, когда наконец я заснула. На следующее утро все чувствовали себя разбитыми. Не слышно было шуток. Смертельно уставшие мужчины отправились на охоту. Холостяки утомились от танцев, а женатые – от бессонной ночи. В этот вечер сразу же после еды все отправились отдыхать, за исключением одного пигмея. Он сидел где-то в стороне от костра, наигрывая на маленьком музыкальном инструменте. Быть может, в своей музыке он стремился передать одиночество экваториальных джунглей. Возможно также, что мелодия предназначалась для одной из маленьких высокогрудых и целомудренных девушек. Мне хотелось знать, действительно ли она бодрствует в своей хижине, слушая и мечтая о своем возлюбленном.

* * *

Задолго до того, как я встретила Пата, я считала, что в Конго все пропитано влагой и каждый живущий там должен быть сморщен от сырости, как это случается с пальцами после мытья посуды. В действительности дело обстояло совсем не так. В районах по течению Итури произрастают тропические леса. Здесь никогда не бывает засухи, однако и дожди не идут в этих местах круглые сутки. Дожди выпадают в этих районах обычно через день. Дождь начинается в первой половине дня и длится около часа, затем он может пойти еще часов в пять-шесть вечера. В дождливые сезоны дожди идут гораздо чаще. Апрель и ноябрь – сырые месяцы. Вещи в это время настолько пропитываются влагой, что это угнетающе действует на психику. Положение осложняется тем, что вся жизнь в Конго протекает под открытым небом. Едите вы на свежем воздухе, вечером сидите около дома, а окна держите открытыми большую часть времени.

Всякий раз, когда кончается дождливый сезон и на небе появляется солнце, люди собирают белье и вещи, которые к этому времени могут покрыться плесенью, и выносят их сушить. Кожаные вещи, особенно обувь, наиболее сильно портятся от влаги, и приходится пользоваться малейшей возможностью, чтобы просушить их. Даже при тщательном уходе за обувью она портится здесь гораздо быстрее, чем в умеренном климате, вне зависимости от того, носится она или нет.

Однажды после более продолжительного, чем обычно, периода дождливой погоды Пат обнаружил, что большая часть его обуви годится лишь в утиль. Он собрался в Стэнливиль, и так как я давно не была там, то и мне захотелось поехать с ним. Пат заправил машину горючим, положил на заднее сиденье запасные шины.

Итак, все было готово к дороге. Выехали мы рано и за день преодолели большое расстояние, лишь один раз проколов шину. Ночь провели в маленькой гостинице на 229-м километре. На следующий день примерно ко второму завтраку прибыли в Стэнливиль. В городе мы встретили много друзей, приехавших сюда по тем же делам.

Конечно, магазины в Стэнливиле не идут ни в какое сравнение с шикарными магазинами на верхней Пятой авеню в Нью-Йорке, однако они настолько богаче маленькой индийской лавочки, расположенной неподалеку от лагеря Патнем или магазина в Мамбасе, что у меня разбежались глаза. Купив самое необходимое, я приобрела также несколько вещей, которые были мне совсем не нужны, – от этого не может удержаться ни одна женщина, отправляющаяся в город за покупками.

Тем временем Пат купил камеры, провизию, лекарства, дверные петли, винты, гвозди и несколько пар парусиновых туфель на резиновой подошве. Мы уложили покупки в машину, а что не поместилось внутри, привязали сверху. В Вайоминге я видела мулов, навьюченных таким образом, что, даже если бы они стали брыкаться или кататься по земле, им не удалось бы сбросить поклажу. Ковбои применяют особый вид узлов, известных под названием «алмазная петля», и пока вы не научитесь их вязать, вас будут считать там зеленым новичком. Пат храбро принялся привязывать вещи на этот манер, но боюсь, что «алмазная петля» у него не получилась.

Покончив с укладкой вещей, мы отправились в обратный путь. Сначала все шло хорошо. Ночь провели в гостинице и с рассветом двинулись дальше. Когда до дому оставалось около восьмидесяти километров, мы выехали на развилку и стали совещаться, по какой дороге ехать дальше. Наш спор был не хуже дебатов в Организации Объединенных Наций, но в конце концов Пат одержал верх, Была избрана более короткая, но скверная дорога.

Следует сказать, что в Конго машины изнашиваются, уже пройдя сорок тысяч километров. Наша же покрыла по меньшей мере вдвое больше. Кроме того, мы проделали на ней долгий путь по ужаснейшим дорогам континента, следуя через Нигерию и Камерун. В довершение всего, пока Пат находился в Штатах, плавая у Мартас-Вайньярда, убеждая меня выйти за него замуж и жить в Африке, автомобиль наш целый год стоял под открытым небом в Стэнливиле. В Конго автомобиль, находившийся долго в таких условиях, очень сильно ржавеет и быстро разрушается.

Первые несколько миль ехать было не так уж плохо, но затем появились огромные ухабы и дорога стала напоминать стиральную доску. Впадины эти образовались после ливня, затем высохли и стали твердыми, как цемент. Пат постоянно должен был останавливать машину и выходить из кабины, чтобы сообразить, как лучше преодолеть особенно плохой участок дороги, чтобы ничего не сломать. Несколько раз я слышала какой-то грохот. Казалось, на машину сверху рушатся, а затем скатываются по ней назад ветви деревьев. Я не придала этому шуму особого значения, полагая, что от безжалостной тряски ослабла какая-либо деталь в машине. Затем я услышала этот грохот снова, уже более отчетливо, и поняла, что случилось.

– Стоп, Пат! – завопила я. – У нас вываливается груз.

Мы вылезли и увидели, что позади нас на дороге валяются новые ботинки Пата. Я собиралась положить их в мешок с обувью, но с ужасом обнаружила, что он пуст. От тряски ослабли веревки, и вся обувь вывалилась. Мы развернули машину и поехали назад, не спуская с дороги глаз в расчете найти остальную обувь.

Единственным утешением после этой маленькой неприятности было то, что Пат поехал домой по другой дороге, более длинной, но находившейся в лучшем состоянии.

Глава седьмая

Когда жизнь течет монотонно и размеренно, как в Конго, вы не нуждаетесь в календаре. Не нужны даже часы. Мы, конечно, имели и то и другое – все это находилось в кабинете Пата в госпитале.

Меня будило солнце. Зачем мне хриплый будильник? Воздушная почта прибывает из Соединенных Штатов через несколько дней, обычная – через несколько месяцев. Поэтому разве важно, когда я отвечу – в понедельник или во вторник? Проходит день за днем, один дождливый сезон сменяется другим. И совершенно уверенная в том, что за днем последует ночь, я ни о чем не беспокоюсь.

Однажды утром я спокойно сидела на веранде, наблюдая за возней крокодилов в реке. Затем я заметила, что один из помощников Пата по госпиталю, одетый в поношенные цвета хаки трусы и рубашку, медленно шел ко мне со стороны госпиталя. В руке он держал записку, передавая которую сказал:

– Ее послал бвана.

Пат знал, что лучший способ исказить известие – это передать его устно через одного из слуг. Поэтому он всегда писал короткие записки, когда хотел что-либо сообщить мне. В течение дня, пока он был занят приемом пациентов, я получала множество таких посланий. Эта записка гласила: «Энн, постарайся найти бутылочку под молоко и соску и продезинфицируй их. Сделай это побыстрее». В этой просьбе не было ничего необычного. Пат постоянно приобретал новых животных для своего зверинца. Многие из них были так малы, что их приходилось кормить из бутылочки. Вместе с Абазингой мы перерыли все сверху донизу, разыскивая необходимые вещи. Нашлись две соски, но нигде не было бутылок. Наконец я наткнулась на бутылку из-под пива с узким горлышком, которое позволяло надеть соску. Все это я положила в кастрюлю, чтобы прокипятить. Поскольку делать больше было нечего, я тотчас забыла о записке и занялась уборкой гостиной. Здесь валялись кипы американских и французских журналов, причем все они были такие старые и потрепанные, словно побывали в приемной у зубного врача.

Пат и я были ревностными читателями, но, так как известия в периодических изданиях успевали состариться на несколько месяцев, прежде чем доходили до нас, мы никогда не интересовались порядком номеров при чтении. Часто мы узнавали о новых французских премьерах раньше, чем успевали прочитать о том, что сняты с репертуара шедшие до этого вещи. А однажды мы обнаружили, что известный преступник уже отправлен на электрический стул, прежде чем узнали о совершенном им преступлении. Во время уборки, которая надоела мне до слез, я внезапно услышала голоса множества людей, говоривших на кибира – языке, распространенном в районе Эпулу, которого я, однако, не знала. Выглянув, я увидела около дюжины пигмеев, которые шли к веранде вслед за высокорослым, довольно хорошо одетым негром. По его вежливому приветствию я тотчас узнала в нем бвангвана, или арабизированного негра, вероятно, из деревни, находящейся по ту сторону главной дороги на Ируму. э

За много лет до того, как Стэнли[18]18
  Стэнли, Генри Мортон (1841–1904) – исследователь Африки, ярый поборник империалистической колонизации. В качестве корреспондента американской газеты «Нью-Йорк геральд» отправился в 1871 г. на поиски Ливингстона в глубь африканского материка. Совершил несколько трансафриканских путешествий. Во время своего четвертого путешествия, в 1887 г., Стэнли прошел через леса Итури и побывал в районе, где позднее обосновались супруги Патнем. В своей книге «В дебрях Африки» (М., 1948) Стэнли дал одно из первых описаний пигмеев.


[Закрыть] отправился искать Ливингстона[19]19
  Ливингстон, Давид (1813–1873) – известный английский исследователь Африки и миссионер. В 1840–1873 гг. совершил ряд путешествий по Южной и Центральной Африке. В 1869 г. сведения о Ливингстоне перестали поступать в Европу и Америку, и на поиски его была снаряжена экспедиция во главе со Стэнли. Осенью 1871 г. Стэнли нашел Ливингстона на западном берегу оз. Танганьика. Несмотря на уговоры Стэнли, отправившегося весной 1872 г. к океану, Ливингстон остался и продолжал свои исследования в районе оз. Бангвеоло. Весной 1873 г. он скончался на восточном берегу этого озера.


[Закрыть], арабские торговцы переплыли Красное море и проникли в Конго в поисках слоновой кости. Многие из них поселились в Занзибаре и других пунктах вдоль восточного побережья. Эти арабы сумели, действуя то силой, то убеждением, обратить в ислам многих африканцев. Маленькие городишки Мамбаса и Дар-эс-Салам, расположенные всего лишь в нескольких километрах от лагеря Патнем, имели те же названия, что и крупные города на побережье. Мой посетитель представился, назвав себя Капапелой, и сказал, что он является хозяином пришедших с ним пигмеев. Сильный испуг последних говорил о том, что они жили глубоко в лесу, далеко от главной дороги и редко встречались с белыми людьми. Желая. успокоить пигмеев, я попросила Капапелу сказать им, чтобы они сели. Он что-то произнес на кибира, и все они одновременно сели. Казалось, одно слово хозяина перерезало проволоку, поддерживавшую их в стоячем положении. Просто удивительно, как много их уместилось на диване! Когда я подсчитала, то оказалось, что там смогли усесться семь человек, не стеснив друг друга. Только одной женщине, казалось, было неудобно. Это была беззубая дряхлая старуха с седыми волосами, одетая в маленький передник из тапы. Вокруг шеи у нее была повязана грязная спускавшаяся петлей на грудь голубая тряпка, в которой лежал крохотный ребенок-пигмей. Капапела не сел. Очевидно, стоя ему было легче говорить. Он начал на кингвана (Пат называл этот язык «кухонным суахили»):

– Эта старая женщина держит на руках ребенка своей дочери, которая родила его в деревушке на расстоянии одного дневного перехода отсюда. Неожиданно, без видимых причин, она умерла. У ребенка нет других родственников, кроме старой бабушки, отца, который сидит здесь, и другого ребенка.

Говоря это, он указал на пигмея лет двадцати, сидевшего не поднимая глаз, и на трехлетнего совершенно голого мальчугана, вокруг талии которого был повязан своеобразный пояс из ракушек каури. Ухватившись за колено отца, он дрожал как осиновый лист.

– В течение двух дней они кормили маленького банановым соком, – продолжал Капапела. – Мы шли все утро под палящим солнцем, чтобы просить помощи у хозяина. Он послал нас к вам, Мадами.

Я сказала членам осиротевшей пигмейской семьи что-то вежливое – одну из тех пустых фраз, которые мы произносим, желая соблюсти приличия, когда узнаем о смерти незнакомого нам человека. Затем взглянула на ребенка, которому было два дня от роду. Он был очарователен: светло-шоколадного цвета, толстенький, несмотря на голодную диету, с безупречными маленькими ручонками и ножками. Он спал. Во всяком случае, подумала я, ничто его не беспокоит. Отец сидел на краю бамбукового дивана, ухватившись за него руками, словно он плыл в каноэ по бурному морю. Я взяла ребенка на руки, чтобы полюбоваться его миниатюрными совершенными формами. Трехлетний мальчуган следил за моими движениями с таким выражением, словно думал, что я собираюсь съесть его брата. Остальные пигмеи рассматривали внутреннее убранство дома, с любопытством изучая танцевальные маски, отравленные стрелы, статуэтки и другие вещи, которые я купила по пути в Конго. Я отдала ребенка бабушке, но она, с мольбой взглянув на Капапелу, снова положила ребенка мне на руки. Сердце мое совершило несколько огромных прыжков и по меньшей мере один иммельман[20]20
  Иммельман – фигура высшего пилотажа.


[Закрыть]. «Что такое, – подумала я, – неужели сверх всего прочего я должна еще заботиться о ребенке-пигмее?» Страх мой, должно быть, ясно выразился на моем лице, так как Капапела быстро отчеканил:

– Бвана сказал, чтобы мы отдали его вам.

Я хотела ответить: «Тогда пусть он сам и заботится о ребенке!», однако промолчала.

Все, чего я не знала о грудных детях, можно было бы изложить по меньшей мере в двадцати восьми томах. Помню, когда родилась моя племянница, я смотрела на нее в нью-йоркской больнице через стеклянную перегородку, откуда медицинская сестра в безупречно белом халате показывала мне ее, снисходительно улыбаясь.

Две недели спустя я снова увидела племянницу, когда ее привезла из больницы другая няня. Моя сестра накопила огромную коллекцию ванночек для купания, грелок, стерилизаторов, весов, одежды, инструментов и бог знает чего еще. Мне все это казалось безупречным и отвечающим современным требованиям, однако медицинская сестра не разделяла этого мнения.

– Ужасно, ужасно, ужасно, – твердила она, – но, возможно, я как-нибудь справлюсь.

Как бы я хотела, чтобы эта медицинская сестра была теперь рядом со мной. Я бы показала ей очаг, в котором полыхали огромные поленья, пару сосок, обычно применяемых для кормления детенышей обезьян и генетт, и несколько старых пивных бутылок. Затем я бы сказала ей:

– Ужасно, ужасно, ужасно, но принимайтесь за дело и перестаньте хныкать!

Мысли о медицинской сестре, о том, как бы она разволновалась при виде всего этого, заставили меня действовать и удержали от причитаний.

Я взяла ребенка, жестом попросила пигмеев следовать за мной и направилась к госпиталю.

– Скажи мне ради бога, что я должна делать с этим ребенком? – набросилась я на Пата.

За свое двадцатилетнее пребывание в Конго Пат привык ко всяким неожиданностям и теперь сохранял полнейшее спокойствие.

– Видишь ли, Энн, – сказал он, – если мы не позаботимся о нем, он умрет. Мы не можем допустить, чтобы это случилось.

Я молча кивнула в знак согласия.

– Мы должны почитать медицинские книги и узнать, что нам следует делать, – продолжал он. – Наверное, это не так уж трудно.

Он был просто неподражаем! Конечно, все это не должно было казаться ему слишком трудным, потому что именно мне следовало стать нянькой, а не ему. Изучая энциклопедию 1911 года издания, я нашла множество сведений о грудных детях, однако там отсутствовали такие элементарные вещи, как рецепты. Затем я вспомнила, что у нас есть сухое и сгущенное консервированное молоко. Я достала коробку сухого молока, но на ней не оказалось никаких указаний. Зато на этикетке банки сгущенного молока (о радость!) указывалось несколько способов приготовления.

– Кипячение воды и приготовление смеси потребует некоторого времени, – сказала я Капапеле (малыш уже проснулся и сердито хныкал, когда мы возвращались в гостиницу). – Неплохо, если бы бабушка дала ему немного бананового сока.

Старуха отошла к дереву, росшему на краю лагеря, сорвала большой лист и ловко свернула из него воронку. Вставив ее в рот ребенка, она стала маленькими порциями лить в нее банановый сок, и мальчик вскоре перестал кричать.

Так как на все наши стеклянные бутылки были нанесены отметки с обозначением объема в метрических единицах измерения, мне пришлось обратиться к Пату с просьбой перевести единицы измерения на банке также в метрические.

Пока мы с Патом читали этикетку, энциклопедию и медицинские книги, пигмеи глядели на нас так, словно мы приготовляли колдовское зелье. Они были слишком напуганы, чтобы что-либо сказать нам, но я слышала, как они шептались между собой. Через некоторое время смесь из сгущенного молока, кипяченой воды и сока зрелых бананов была готова. Я налила смесь в одну из стерилизованных пивных бутылок, надела на нее соску и опустила бутылку в ведро с холодной водой охладить. Когда температура жидкости показалась мне подходящей, я дала бутылку ребенку. Пигмеи столпились вокруг, словно фермеры, соблазненные криками аукциониста. У них глаза вылезли на лоб, когда мальчик как ни в чем не бывало взял в рот соску. Очевидно, они никогда не видели ребенка, который сосал бы что-нибудь иное, кроме груди матери, и я тотчас превратилась в их глазах в волшебницу. Мой подопечный уснул, не успев осушить всю бутылку. Он был похож на игрушечного пупса, с которого его маленькая хозяйка сняла все одежды, оставив лишь в пеленке. Я положила его на середину нашей огромной двуспальной кровати, где он напоминал черного котенка, лежащего на заснеженном поле. Когда я стала давать ему еду второй раз, пигмеи опять с любопытством столпились вокруг меня. Они, по-видимому, постепенно убеждались, что все идет хорошо, даже трехлетний братишка моего подопечного решил улыбнуться. Бабушка боком подошла к кровати, похлопала малыша, а затем положила свою костлявую руку мне на плечо. Ее морщинистое, обвислое лицо напоминало коричневое яблоко, пролежавшее всю зиму на дне бочонка. Она сказала что-то на кибира, я не смогла разобрать что именно, но мне не нужен был переводчик. Я видела слезы, текущие из ее глаз и сбегавшие вниз по маленьким каналам-морщинкам. И я поняла смысл произнесенных ею слов.

Капапела и его пигмеи отправились домой. Я перерыла ящик и нашла там какие-то старые занавески, из которых можно было сделать пеленки.

Теплое, большое чувство наполняло мое сердце, когда я глядела на маленького шоколадного цвета ребенка, лежавшего на большой белой кровати. Он нуждался в помощи, и я могла оказать ему ее. Уже одно это вызывало радость. Но вместе с тем я испытывала беспокойство.

Стэнливиль, ближайший город, где можно было приобрести принадлежности для новорожденных, находился в четырехстах пятидесяти шести километрах от лагеря Патнем. Нравилось мне это или нет, трудности были неизбежны. Вопрос о судьбе ребенка занял центральное место в нашей жизни, и я должна была разрешить его.

Пат был выходцем из старинной семьи, родом из Новой Англии[21]21
  Новая Англия – северо-восточная часть США.


[Закрыть]. С тех пор как я узнала его, он обходился американскими выражениями, которые так восхищали Кальвина Кулиджа[22]22
  Кальвин Кулидж (1872–1933) – реакционный политический деятель, вице-президент США с 1913 г. и президент в 1923–1929 гг.


[Закрыть], вроде: «используй это», «приспособь это», «обойдись без этого». Живя в глуши на Эпулу, мы годами должны были следовать такому принципу. Но взрослым гораздо легче приспособиться, чем беспомощным детям. В такое трудное положение мы еще не попадали. Решив не сдаваться, я энергично принялась за самое важное. Разрезав старые занавески, я сделала из них три дюжины пеленок. Разорвав несколько простыней, я села за швейную машину и сшила детские простынки. Диванная подушка была использована в качестве матраца, а прочная картонная коробка, вмещавшая когда-то четыре дюжины банок мясных консервов, превратилась в отличную детскую кроватку. Я понимала, что кроватка должна иметь полог, однако сомневалась, можно ли его найти даже в Стэнливиле. Но и эта проблема была разрешена: я вспомнила, что в Конго есть деревья, листья которых водонепроницаемы и вполне могут служить в качестве полога, и послала за ними одного из слуг. Листья были подвергнуты испытанию и успешно выдержали его. Затем я прикрепила их над колыбелью. Найти москитную сетку, чтобы прикрыть импровизированную кроватку, было нетрудно. У нас их было много, так же как у всех европейцев, живущих в Конго. Но солнце уже заходило, и я понимала, что требуется что-то более теплое, чем простынки. В первую ночь я использовала мохнатое полотенце вместо одеяла, но, как ни искала, нигде не могла найти каких-либо голубых лент. «Но как же без голубых лент! – думала я. – Ведь без них не узнают, что он – мальчик?»

В ту ночь наше жилище напоминало сумасшедший дом. Располагая лишь двумя сосками и несколькими бутылками с подходящими горлышками, я непрерывно что-то стерилизовала.

В полночь, занимаясь кормлением малыша, я почувствовала сильную усталость. Пат был не в лучшем состоянии. Мы легли спать, но заснуть не смогли. Каждые несколько минут я вскакивала, чтобы заглянуть в картонную коробку и узнать, как чувствует себя малыш. Он спал крепким сном, но мне чудилось столько возможных напастей, что я не могла оставить его одного больше чем на несколько минут. В конце концов Пат взбунтовался:

– Ради бога, положи его с нами вместе.

Мне все время хотелось так сделать, но я не знала, как будет на это реагировать Пат. Подняв мальчика, я завернула его в полотенце и вместе с ним снова залезла в постель. Однако это не улучшило положение. Я лежала и с ужасом думала, что, заснув и повернувшись во сне, могу задавить его насмерть.

Примерно часа в два ночи я снова положила его в картонную коробку и поставила ее на низенький столик у кровати. После этого я заснула крепким сном.

Всю жизнь я не любила вставать рано. В Нью-Йорке я работала до поздней ночи, а на другой день долго не просыпалась. С появлением ребенка весь прежний распорядок был нарушен. Пат страшно радовался, когда я поднималась с петухами, так как он вставал всегда рано и в это время был полон энергии. На следующее утро около шести часов утра мальчик поднял крик, и мы оба пулей выскочили из постели. Пат должен был держать его, пока я носилась вокруг, доставая уже приготовленную для него утреннюю порцию еды. С очевидным удовольствием он выпил ее, дважды за это время намочив пеленки. Не ожидая, пока мы изучим дальнейшие инструкции, я искупала мальчика, после чего мы с Патом смогли позавтракать. Купание доставило мне много неприятных минут. От мыла ребенок сделался скользким, и я испытала легкий испуг, выпустив его случайно из рук. Кое-как закончив купание, я отдала его Пату на первый серьезный осмотр. Он обнаружил, что пигмеи неправильно перевязали пуповину, видимо, полагая, что в дальнейшем мать сделает это более аккуратно. В результате у ребенка образовалась грыжа. Пат вправил пуповину на место, залепив ее кусочком липкого пластыря. В это время я молила бога лишь о том, чтобы ребенку не было слишком больно, когда мы будем отдирать пластырь.

– Нужно взвесить его, – сказал Пат. – Ведь иначе трудно будет выяснить, нравится ему наше питание или нет.

Он взял корзину, положил на дно полотенце и взвесил на старинных весах, перешедших к нему по наследству от его американских предков. Затем положил в корзину ребенка и снова взвесил ее.

– Точно четыре фунта! – воскликнул Пат, возвращая мне ребенка. – У нас на родине его сочли бы недоноском, если бы не знали о его происхождении.

– Знаешь, – сказала я Пату, – мы не можем далее называть его «он» или «это». Мы должны дать ему имя.

– Тебе известны какие-нибудь хорошие пигмейские имена? – спросил Пат.

– Он, вероятно, уже имеет одно из них. Когда бабушка оправится от испуга, она придет и скажет нам, как его зовут. Но раз уж я собираюсь заменить ему мать, то мне хотелось бы подобрать для него хорошее и легкое американское имя.

– Только не называй его Пат, – рассмеялся муж.

– Вот что. Давай назовем его по отцу. Он далеко, в Нью-Йорке, и не может возражать. К тому времени, когда он узнает об этом, он уже ничего не в состоянии будет сделать.

Я заглянула в картонную кроватку.

– Эй, Уильям Д., – спросила я, – как вам нравится ваше новое имя?

Ребенок заворочался и отрыгнул немного молока. Но при этом даже не проснулся.