Текст книги "ГУЛАГ. Паутина Большого террора"

Автор книги: Энн Эпплбаум

И чаще, все чаще звучал вопрос: Почему разрешили такое?».

И правда – почему? Этим вопросом, кажется, начали задаваться и руководители страны. Принять такое честное изображение лагерной жизни им было трудно: слишком уж быстрая перемена для тех, кто имел причины опасаться, что теперь скатятся с плеч их собственные головы. Или, возможно, противники Хрущева сочли, что его пора убрать, что он зашел слишком далеко, и использовали рассказ Солженицына как предлог. Хрущев и вправду вскоре был смещен – в октябре 1964 года. Занявший его место Леонид Брежнев был лидером реакционного, неосталинистского крыла партии, выступавшего против перемен и «оттепели».

В любом случае ясно, что после публикации рассказа консерваторы поразительно быстро собрались с силами и перешли в контрнаступление. «Иван Денисович» был опубликован в ноябре, а в декабре – через несколько дней после того, как Хрущев встретился с Солженицыным и лично его поздравил, – Леонид Ильичев, председатель новосозданной Идеологической комиссии при ЦК КПСС, выступая перед четырьмя сотнями писателей и деятелей искусства, заявил: «Но нельзя допустить, чтобы под видом борьбы с культом личности расшатывали и ослабляли социалистическое общество, социалистическую идеологию и социалистическую культуру».[1429]1429
  Rothberg, с. 62; «Правда», 22 декабря 1962 г


[Закрыть]

В этих стремительных переменах и шатаниях отражается двойственность преобладавшего в СССР отношения к собственной истории – двойственность, которая не преодолена и сегодня. Согласиться с тем, что портрет Ивана Денисовича верен, означало бы для советской элиты признать тот факт, что невинных людей подвергали бессмысленным страданиям. Если лагеря и вправду были нелепой, расточительной и преступной затеей, значит, нелепым, расточительным и преступным был и весь советский режим. Любому гражданину СССР, от партийного руководителя до простого крестьянина, и тогда, и позднее нелегко было сделать вывод, что над его жизнью властвовала ложь.

После периода колебаний – аргументы за, аргументы против – нападки на Солженицына резко усилились. О возмущении некоторых работников лагерей и бывших заключенных желанием Ивана Денисовича поменьше работать я уже писала. Но звучала и критика более общего порядка. Критик «Литературной России» Лидия Фоменко обвинила Солженицына в неспособности сполна раскрыть диалектику того времени. Иными словами, Солженицын изобразил злоупотребления «культа личности», но не указал выхода, пути к светлому будущему и не вывел в рассказе положительных героев – коммунистов, в чьем лице добро должно в конечном счете восторжествовать. Присоединились и другие критики; некоторые даже стали указывать на художественные промахи Солженицына. В «Повести о пережитом» Бориса Дьякова – «советских» лагерных мемуарах, вышедших в 1964 году, – соответственно заказу изображены трудолюбивые, верные советской власти заключенные.[1430]1430
  Дьяков, с. 60–67.


[Закрыть]

Когда рассказ Солженицына был выдвинут на Ленинскую премию в 1964 году, недоброжелатели активизировались еще больше. Под конец они перешли к личным инсинуациям. На заседании комитета по Ленинским премиям первый секретарь ЦК комсомола Павлов заявил, что Солженицын сидел не по политическому делу, а по уголовному. Твардовский за сутки добыл копию судебного решения о реабилитации Солженицына, но было поздно. Ленинскую премию получил роман Гончара «Тронка», ныне совсем позабытый, а карьера Солженицына как печатаемого литератора подошла к концу.

Он продолжал писать, но до 1989-го ни одно из его произведений легально в СССР не вышло. В 1974 году он был выслан из Советского Союза и поселился в Вермонте в США. До эпохи Горбачева лишь немногие советские граждане – те, кому попали в руки подпольно перепечатанные на машинке или нелегально ввезенные из-за границы экземпляры, – читали «Архипелаг ГУЛАГ», его историю советских лагерей.

Солженицын не был единственной жертвой этого отката к партийному консерватизму. В то самое время, когда споры по поводу «Ивана Денисовича» чрезвычайно обострились, разворачивалась другая литературная драма: 18 февраля 1964 года состоялся суд над молодым поэтом Иосифом Бродским, обвиненным в тунеядстве. Начиналась эпоха диссидентов.

Глава 26
Эпоха диссидентов

 
Однако радоваться рано —
и пусть орет иной оракул,
что не болеть зажившим ранам,
что не вернуться злым оравам,
что труп врага уже не знамя,
что я рискую быть отсталым,
пусть он орет, – а я-то знаю:
не умер Сталин. Как будто
дело все в убитых, в безвестно
канувших на Север – а разве
веку не в убыток то зло,
что он в сердцах посеял?
Пока есть бедность и богатство,
пока мы лгать не перестанем и не
отучимся бояться, – не умер Сталин.
 

Борис Чичибабин.

Клянусь на знамени веселом. 1959 г.

Смерть Сталина поистине ознаменовала конец эпохи массового рабского труда в СССР. Хотя в последующие сорок лет советская репрессивная политика порой принимала очень жесткие формы, никто не предлагал возродить систему концлагерей в крупных масштабах. Никто больше не пытался сделать их центральной частью экономики, использующей труд миллионов людей. Тайная полиция никогда больше не контролировала такую крупную часть национального производства, начальники лагерей никогда больше не возглавляли огромных индустриальных комплексов. Здание КГБ на Лубянке перестали использовать как тюрьму: последним тамошним заключенным стал Гэри Пауэре, пилот американского разведывательного самолета У-2, сбитого над СССР в 1960 году.[1431]1431
  Соболев, с. 68.


[Закрыть]

Однако лагеря не исчезли полностью, и советские места заключения хоть и изменились, но не стали частью «обычной» пенитенциарной системы, предназначенной только для уголовных преступников.

Прежде всего, изменился состав политзаключенных. В сталинскую эпоху репрессивная система напоминала огромную рулетку: в любой момент и по любой причине могли арестовать кого угодно – крестьянина, рабочего, партийного руководителя. После Хрущева людей все еще изредка брали «ни за что», как сказала в свое время Анна Ахматова. Но в большинстве случаев брежневские «органы» арестовывали людей за что-то – если не за настоящее преступление, то за несогласие с режимом в литературной, религиозной или политической сфере. Обычно называвшиеся диссидентами, а иногда узниками совести, «политические» нового поколения знали, за что они арестованы, и называли себя политзаключенными. Их особый статус признавали и власти: их держали отдельно от уголовников, у них был другой режим и другая одежда. Клеймо диссидента оставалось на них и после освобождения: их подвергали дискриминации при приеме на работу, к ним с опаской относились родственники и соседи.

Политзаключенных было теперь гораздо меньше, чем в сталинские времена. По оценке организации «Международная амнистия», в середине 70-х из миллиона советских заключенных не более 10 000 отбывали срок по политическим статьям, и большинство из них содержалось в двух «политических» лагерных комплексах – один в Мордовии, другой в районе Перми.[1432]1432
  Prisoners of Conscience in the USSR, с 48–53.


[Закрыть] За год, по всей вероятности, происходило самое большее несколько тысяч откровенно политических арестов. Для другой страны это была бы большая цифра, по меркам сталинского СССР это было совсем немного.

Судя по сообщениям бывших заключенных, эти новые политические начали появляться в лагерях уже в 1957-м – после венгерского восстания октября 1956 года, когда были арестованы некоторые советские военнослужащие и гражданские лица, выражавшие сочувствие повстанцам.[1433]1433
  Committee on the Judiciary (Testimony of Avraham Shifrin).


[Закрыть] Примерно к этому же времени относятся первые единичные случаи ареста «отказников» – евреев, которым отказывали в праве эмигрировать в Израиль. В 1958 году Биму Гиндлеру, польскому еврею, оставшемуся после войны по советскую сторону границы, не разрешили репатриироваться в Польшу на том основании, что впоследствии он может уехать в Израиль.[1434]1434
  ГАРФ, ф. 9410, оп. 2, с. 497.


[Закрыть]

В конце 50-х произошли и первые аресты советских баптистов (они вскоре стали крупнейшей диссидентской группой за колючей проволокой) и членов других религиозных объединений. В 1960 году диссидент Авраам Шифрин встретил в штрафной камере политического лагеря в Потьме группу старообрядцев. Их религиозная община с 1919 года тайно жила в девственных лесах Северного Урала, пока много лет спустя власти не обнаружили их с вертолета. Когда Шифрин их встретил, они были постоянными обитателями штрафных камер, поскольку категорически отказывались работать на безбожную власть.[1435]1435
  Committee on the Judiciary (Testimony of Avraham Shifrin).


[Закрыть]

Сам же Шифрин был представителем новой категории заключенных – сыновей и дочерей «врагов народа», которые во второй половине 50-х не могли гладко войти в советскую жизнь. В последующие годы чрезвычайно большую долю диссидентов, в особенности защитников гражданских прав, составляли дети или другие родственники жертв сталинских репрессий. Один из известнейших примеров – братья-близнецы Жорес и Рой Медведевы. Историк Рой был в числе самых известных подпольных публицистов СССР; Жорес, ученый-диссидент, был насильственно помещен в психиатрическую больницу. Их отца арестовали как «врага народа», когда они были еще детьми.[1436]1436
  R. Medvedev, с ix.


[Закрыть]

Есть и другие примеры. В 1967-м сорок три человека – дети репрессированных Сталиным коммунистов – направили в ЦК открытое письмо, где речь шла об угрозе неосталинизма. Это послание, ставшее одним из первых среди немалого числа открытых писем властям, подписали несколько подпольных издателей и диссидентских лидеров, многие из которых вскоре были арестованы: Петр Якир, сын генерала Якира; Антон Антонов-Овсеенко, сын известного большевика-революционера; Лариса Богораз, чей отец был арестован за «троцкизм» в 1936 году. Лагерного опыта отцов, кажется, было достаточно, чтобы радикализовать детей.[1437]1437
  Собрание документов самиздата, АС № 143. (Эти документы начиная с 60-х годов собирали сотрудники радио «Свобода» и «Свободная Европа». Документы не опубликованы в обычном смысле, а сфотокопированы, переплетены, снабжены номерами и переданы в ряд крупных библиотек.)


[Закрыть]

Помимо состава политзаключенных, изменились некоторые аспекты законодательства. В 1960-м (этот год обычно называют вершиной «оттепели») был введен в действие новый уголовный кодекс. Несомненно, он был либеральней старого. Он запрещал ночные допросы, ограничивал полномочия КГБ, который вел политические расследования, и МВД, в ведении которого находились места заключения. Он устанавливал большую независимость прокуроров, и, самое главное, в нем не было ненавистной 58-й статьи.[1438]1438
  Prisoners of Conscience in the USSR, с 18–23.


[Закрыть]

Некоторые из этих перемен были справедливо сочтены простым камуфляжем, словесной реформой взамен реальной. «Вы, например, ошибаетесь, – писал другу из заключения литератор-диссидент Юлий Даниэль, – если думаете, что я сидел в тюрьме – я „содержался в следственном изоляторе“, и меня не бросали в карцер, а „водворяли в штрафной изолятор“, а занимались этим не „надзиратели“, а „контролеры“, и письмо это я Вам пишу отнюдь не из концлагеря, а из „учреждения“».[1439]1439
  Собрание документов самиздата, АС № 127. Prisoners of Conscience in the USSR, с 18–23.


[Закрыть]

Даниэль прав и в другом: если власти хотели арестовать кого-то по подозрению в инакомыслии, они по-прежнему могли это сделать. Взамен 58-й статьи в новом УК появились 70-я («антисоветская агитация и пропаганда») и 72-я («организованная деятельность, направленная к совершению особо опасных государственных преступлений, а равно участие в антисоветской организации»). Вдобавок власти имели в своем распоряжении статью 142 («нарушение законов об отделении церкви от государства и школы от церкви»). Иными словами, КГБ, как и раньше, мог арестовать человека за его религиозные убеждения.[1440]1440
  Reddaway, Uncensored Russia, с 11


[Закрыть]

Кое-что, однако, изменилось. В послесталинскую эпоху прокуроры, тюремщики, лагерные охранники были гораздо более чувствительны к тому, какое впечатление производят их действия, и пытались соблюдать видимость законности. Когда, к примеру, формулировка статьи 70 оказалась слишком расплывчатой, чтобы сажать всех, кого начальство считало нужным, в уголовный кодекс добавили статью 190-1, где запрещалось «распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй». Судебная система должна была выглядеть как судебная система, пусть даже все знали, что это фикция.

Недвусмысленно отказываясь от прежней системы «троек» и «особых совещаний», новое законодательство устанавливало, что лишить человека свободы может только суд. Это, как выяснилось, оказалось для советских властей куда большим неудобством, чем они предполагали.

Хотя Иосиф Бродский получил приговор не по какому-либо из новых антидиссидентских законов, суд над ним во многом стал предвестьем новой эпохи. Необычно было уже то, что он состоялся и был публичным: в прошлом неугодных судили за закрытыми дверями, если судили вообще, – исключение составляли тщательно срежиссированные показательные процессы. Что еще более важно, само поведение Бродского на суде доказывало, что он принадлежал к иному поколению, чем Солженицын и политзаключенные недавнего прошлого.

Бродский позднее писал, что его поколение миновала чаша, выпавшая на долю старших, пусть даже старших всего на несколько лет. «Мы произросли из послевоенного щебня – государство зализывало собственные раны и не могло как следует за нами проследить. Мы пошли в школу, и, как ни пичкала нас она возвышенным вздором, страдания и нищета были перед глазами повсеместно. Руину не прикроешь страницей „Правды“».[1441]1441
  И.Бродский, с. 37.


[Закрыть]

Русскоязычная часть поколения Бродского, как правило, приходила к критике советского status quo через свои литературные или художественные предпочтения, не находившие выражения в брежневском СССР. У прибалтийцев, кавказцев и украинцев, напротив, на первом месте чаще всего были национальные чувства, унаследованные от отцов. Бродский был классическим ленинградским диссидентом. Он с ранних лет испытывал отвращение к советской пропаганде, в пятнадцать ушел из школы, затем работал на разных временных работах и писал стихи. В двадцать с небольшим он уже был хорошо известен литературному миру Ленинграда. Стареющая Ахматова сделала его своим протеже. Его стихи ходили по рукам и читались вслух на тайных литературных собраниях, которые тоже были приметой времени.

Вполне естественно, эта неофициальная деятельность привлекла к Бродскому внимание «органов». У него начались неприятности, затем его арестовали. Обвинение – «тунеядство»: Бродский не состоял в Союзе писателей, поэтому его поэтическое творчество не считалось профессией. На суде в феврале-марте 1964 года свидетели обвинения, большей частью Бродскому не знакомые, говорили, что он человек аморальный, что он уклоняется от службы в армии и пишет антисоветские стихи. В его защиту выступили или написали письма некоторые известные литераторы, в том числе Ахматова. На это свидетель обвинения отреагировал так: «…сиятельные друзья стали звонить во все колокола и требовать – ах, спасите молодого человека. А его надо лечить принудительным трудом, и никто ему не поможет, никакие сиятельные друзья. Я лично его не знаю. Знаю про него из печати. И со справками знаком. Я медицинскую справку, которая освободила его от службы в армии, подвергаю сомнению. Я не медицина, но подвергаю сомнению».[1442]1442
  Rothberg, с. 127–133.


[Закрыть]

Ясно, что процесс был направлен не только против Бродского, но и против остатков независимо мыслящей интеллигенции – людей, связанных между собой узами солидарности, людей, в которых можно было подозревать неприятие советской власти и системы «общественно-полезного труда». В определенном смысле организаторы процесса попали в цель: Бродский действительно был противником советской власти, он действительно презирал бессмысленный, бесплодный труд и действительно представлял «чуждую» прослойку – группу людей, глубоко разочарованных «похолоданием», сменившим «оттепель». Хорошо все это понимая, Бродский не был удивлен арестом и не испытывал смущения во время суда. Он пререкался с судьей:

Судья: А вообще какая ваша специальность?

Бродский: Поэт. Поэт-переводчик.

Судья: А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?

Бродский: Никто. А кто причислил меня к роду человеческому?

Судья: А вы учились этому?

Бродский: Чему?

Судья: Чтобы быть поэтом? Не пытались кончить вуз, где готовят… где учат…

Бродский: Я не думаю, что это дается образованием.

Судья: А чем же?

Бродский: Я думаю, это… от Бога…

Далее на вопрос, есть ли у него ходатайства к суду, Бродский ответил: «Я хотел бы знать, за что меня арестовали». Судья возразила: «Это вопрос, а не ходатайство». – «Тогда у меня ходатайства нет», – сказал Бродский.[1443]1443
  Hoover, Joseph Brodsky Collection, Transcript of the Brodsky Trial.


[Закрыть]

Формально Бродский проиграл: его сослали «в отдаленные местности сроком на пять лет с применением обязательного труда», поскольку он «систематически не выполняет обязанностей советского человека по производству материальных ценностей и личной обеспеченности, что видно из частой перемены работы». Ссылаясь на справку Комиссии по работе с молодыми писателями, судья заявила в приговоре, что Бродский (который получил позднее Нобелевскую премию по литературе) «не является поэтом».

Однако в другом смысле Бродский одержал победу, какой не могли одержать арестанты прежних поколений. Мало того, что он публично бросил вызов логике советского «правосудия», – этот вызов сохранился для потомства: писательница и журналистка Ф. Вигдорова тайком сделала на суде записи, которые впоследствии попали на Запад. Благодаря этому Бродский сразу же стал знаменитым как в СССР, так и за границей. Его поведение на суде стало образцом для подражания и заставило ряд советских и иностранных писателей ходатайствовать о возвращении его из ссылки. Через два года ему позволили вернуться, и позднее он уехал из СССР.

Ничего подобного не могло произойти при Сталине. Вскоре после суда над Бродским украинский историк и диссидент Валентин Мороз писал о новых «политических»: «Как всегда – людей бросали за решетку, как всегда – повезли на восток. На этот раз они не канули в неизвестность».[1444]1444
  Browne, с. 3.


[Закрыть] И это в конечном счете было самым большим различием между заключенными сталинской эпохи и теми, кого посадили при Брежневе и Андропове: внешний мир знал о вторых, беспокоился о них и, самое главное, мог влиять на их судьбу. Тем не менее советский режим не становился более либеральным, и после процесса Бродского события развивались довольно быстро.

Как 1937 год стал годом особенно жестоких репрессий против интеллигенции в сталинскую эпоху, так 1966-й сыграл особую роль для поколения «оттепели». К 1966-му стало ясно, что неосталинизм победил. Официально утвердилась репутация Сталина как руководителя, допускавшего ошибки, но несмотря на это достойного восхищения. Иосиф Бродский находился в ссылке. Сочинения Солженицына были под запретом. Хрущева сменил Леонид Брежнев, открыто делавший заявления, рассчитанные на то, чтобы поднять репутацию Сталина.[1445]1445
  Cohen, с. 42; Reddaway, Uncensored Russia, с 19.


[Закрыть] В следующем году Юрий Андропов, только что назначенный председателем КГБ, произнес речь, посвященную 50-й годовщине образования ЧК. Помимо прочего, он воздал в ней хвалу советским «органам» за «твердость в борьбе с классовыми врагами».[1446]1446
  Hopkins, с 1—14; Андропов, «Избранные речи и статьи».


[Закрыть]

В феврале 1966 года состоялся суд над Андреем Синявским и Юлием Даниэлем. Оба были известными писателями, публиковавшими свои произведения за границей, и обоих признали виновными по 70-й статье в «антисоветской агитации и пропаганде». Синявскому дали семь лет строгого режима, Даниэлю – пять. Это был первый случай, когда людей судили не за «тунеядство», а за содержание их литературных трудов. Месяц спустя в Киеве в обстановке куда большей секретности состоялся суд над более чем двумя десятками представителей украинской интеллигенции. Одного из них обвинили, помимо прочего, в том, что он хранил текст стихотворения Тараса Шевченко, в честь которого в Москве и Киеве названы улицы. Стихотворение было перепечатано без фамилии автора, и «эксперты» определили его как антисоветское произведение неизвестного лица.[1447]1447
  Browne, c. 13.


[Закрыть]

Как с тех пор повелось, эти процессы породили новые процессы: другие возмущенные интеллигенты принимались критиковать власти за допущенные в их ходе нарушения советской конституции и законов. В частности, дело Синявского и Даниэля произвело сильное впечатление на молодого москвича Александра Гинзбурга, который уже был заметен в неофициальных культурных кругах. Он составил «Белую книгу» о процессе Синявского и Даниэля, которая ходила по рукам в Москве. Вскоре он и три его «сообщника» были арестованы.[1448]1448
  «Процесс четырех», с. 5—19.


[Закрыть]

Примерно в то же время киевские процессы глубоко возмутили молодого украинского журналиста Вячеслава Чорновила. Он стал собирать материалы об украинском «правосудии», указывая на его внутренние противоречия и демонстрируя нелепость обвинений против украинских подсудимых и незаконность их преследования.[1449]1449
  Browne, с. 13.


[Закрыть] Через некоторое время арестовали его самого.[1450]1450
  Тридцать лет спустя Чорновил, ставший ведущей фигурой в украинском движении сторонников независимости, был назначен первым послом независимой Украины в Канаде. Перед его отъездом я взяла у него интервью в 1990 г. во Львове.


[Закрыть] Так интеллектуальное и культурное движение, начало которому положили писатели и поэты, стало движением правозащитников.

Чтобы правильно представлять себе роль движения за гражданские права в СССР, необходимо понимать, что советские диссиденты, в отличие от польских, не создали массовой организации и что советский режим рухнул не только благодаря их усилиям. Были и другие факторы, не менее важные: гонка вооружений, война в Афганистане, экономическая ущербность советского центрального планирования. Диссидентам в СССР удалось организовать лишь несколько публичных демонстраций. Самая, пожалуй, известная из них состоялась 25 августа 1968 года и была протестом против советского вторжения в Чехословакию. Участвовало всего семь человек. В полдень они собрались на Красной площади у храма Василия Блаженного, достали чехословацкий флажок и развернули плакаты: «Да здравствует свободная и независимая Чехословакия», «Руки прочь от ЧССР!», «За вашу и нашу свободу». Прошло всего несколько секунд, и к демонстрантам ринулись агенты КГБ в штатском. Любопытные подавали реплики: «Антисоветчики… Давить их надо… Жидовские морды». Агенты разорвали плакаты, избили демонстрантов и увезли в милицию. Впоследствии отпустили только Н. Горбаневскую, которая пришла на площадь с трехмесячным ребенком.[1451]1451
  Reddaway, Uncensored Russia, с. 95—111.


[Закрыть]

Как бы ни были слабы диссиденты, их деятельность очень сильно беспокоила советское руководство, главным образом из-за того, что оно не прекращало стараний распространить социализм на как можно большее число стран и поэтому было чрезвычайно озабочено обликом СССР на международной арене. В сталинскую эпоху можно было утаить массовые репрессии даже от посещающего страну американского вице-президента. В 60-е и 70-е годы весть об аресте одного человека могла облететь весь мир за сутки.

Одной причиной тому было развитие средств массовой коммуникации: работали «Голос Америки», радио «Свобода», телевидение. Другая причина – то, что сами советские граждане начали находить новые способы передачи информации. 1966 год стал важной вехой, помимо прочего, благодаря рождению слова «самиздат» (по аналогии с «Госиздатом»). Идея была не нова. В России самиздат, можно сказать, появился почти так же давно, как письменность. Например, в 20-е годы XIX века по рукам ходили политические стихи Пушкина. Даже в сталинскую эпоху распространение среди друзей прозаических и стихотворных текстов не было совершенно немыслимым делом.

Но после 1966 года самиздат постепенно превратился в излюбленное времяпрепровождение советских граждан. «Оттепель» привила многим из них вкус к чтению неподцензурной литературы, и вначале самиздат был главным образом литературным явлением. Очень быстро, однако, он стал приобретать более политический характер. В записке КГБ, рассматривавшейся в секретариате ЦК в январе 1971 года, анализировались качественные изменения за пять лет: «…появилось свыше 400 различных исследований и статей по экономическим, политическим и философским вопросам, в которых с разных сторон критикуется исторический опыт социалистического строительства в Советском Союзе, ревизуется внешняя и внутренняя политика КПСС, выдвигаются различного рода программы оппозиционной деятельности».[1452]1452
  Info-Russ, #0044 (см. раздел «Архивы» в Библиографии). На этом сайте Владимир Буковский разместил копии документов, которые он снял во время слушаний по «делу КПСС», о которых идет речь ниже. Позднее эти документы легли в основу его книги «Московский процесс», опубликованной на французском и русском языках. Некоторые из них имеются также в гуверовском архиве (Hoover, Fond 89).


[Закрыть]

Вывод: необходимо выработать «идеологические и политические меры по нейтрализации и разоблачению представленных в „самиздате“ антиобщественных течений». Но вернуть джинна в бутылку было невозможно, и самиздат продолжал развиваться в самых разных формах. Он включал в себя стихи, напечатанные на машинке и перепечатываемые при первой возможности; рукописные бюллетени; записи передач «Голоса Америки»; и наконец, гораздо позже – книги и журналы, профессионально публикуемые в подпольных типографиях, большая часть которых действовала в коммунистической Польше. Благодаря такой технической новинке, как магнитофон, быстро тиражировались стихи и песни Александра Галича, Булата Окуджавы, Владимира Высоцкого и других советских бардов.

Неизменно с 60-х по 80-е годы одной из важнейших тем самиздата была история сталинизма, включавшая в себя историю ГУЛАГа. Сеть самиздата продолжала печатать и распространять произведения Солженицына, которые были теперь запрещены в СССР. Начали ходить по рукам стихи и рассказы Варлама Шаламова, мемуары Евгении Гинзбург. У обоих этих авторов образовались большие группы почитателей. Гинзбург стала центром московского кружка бывших узников ГУЛАГа и литераторов.

Другой важной темой самиздата было преследование диссидентов. Во многом благодаря самиздату, и в особенности тому, что его публикации стали распространяться за рубежом, защитники прав человека получили в 70-е годы широкий международный отклик. Помимо прочего, диссиденты стали использовать самиздат не только для того, чтобы демонстрировать несоответствие между советским законодательством и методами КГБ, но и для того чтобы постоянно и громко указывать на противоречия между подписанными СССР документами о правах человека и реальной советской практикой. Как правило, в ход шли Декларация прав человека, принятая ООН, и Заключительный акт совещания в Хельсинки. Первый документ был подписан Советским Союзом в 1948 году и содержал, помимо прочего, статью 19: «Каждый человек имеет право на свободу убеждений и на свободу выражения их; это право включает свободу беспрепятственно придерживаться своих убеждений и свободу искать, получать и распространять информацию и идеи любыми средствами и независимо от государственных границ».[1453]1453
  Reddaway, Uncensored Russia, c. 24.


[Закрыть]

Второй документ был конечным результатом общеевропейских переговоров, разрешивших ряд политических вопросов, которые оставались открытыми с конца Второй мировой войны. Так называемая «третья корзина» переговоров, содержавшая ряд положений о правах человека, не была в 1976 году, когда хельсинкский Заключительный акт подписывался, в центре внимания. Согласно этим положениям, страны, подписавшие договор, взяли на себя обязательство уважать «свободу мысли, совести, религии и убеждений»: «Государства-участники признают всеобщее значение прав человека и основных свобод <…>. Они будут постоянно уважать эти права и свободы в своих взаимных отношениях и будут прилагать усилия, совместно и самостоятельно, включая в сотрудничестве с Организацией Объединенных Наций, в целях содействия всеобщему и эффективному уважению их».

Как внутри, так и вне СССР источником большей части сведений об усилиях диссидентов, добивавшихся выполнения этих обязательств, была «Хроника текущих событий» – информационный бюллетень советского самиздата. Бюллетень, в нейтральном духе сообщавший о событиях, которые иным путем предать гласности было невозможно, – о нарушениях прав человека, арестах, судах, демонстрациях, новых публикациях самиздата, – был основан маленькой группой москвичей, в которую входили Синявский, Даниэль, Гинзбург и двое диссидентов, ставших известными позже, – Павел Литвинов и Владимир Буковский. О развитии и эволюции «Хроники» следовало бы написать книгу такого же объема, как эта. В 70-е годы КГБ вел против «Хроники» настоящую войну. В квартирах тех, кого подозревали в связях с бюллетенем, устраивались координированные обыски. Во время одного такого обыска издательница сунула бумаги в кастрюлю с кипящим супом. «Хроника» пережила арест ряда издателей, и ее удавалось переправлять на Запад. В конце концов «Международная амнистия» начала регулярно публиковать переводы бюллетеня.[1454]1454
  Там же, с. 1—47; см. также «Хронику текущих событий».


[Закрыть]

«Хроника» сыграла особую роль и в истории системы мест заключения. Очень быстро она стала главным источником информации о жизни в советских лагерях послесталинского периода. В числе ее постоянных рубрик были «В тюрьмах и лагерях» и, позднее, «В психиатрических больницах». Там печатались вести из лагерей и интервью с заключенными. Поразительно точные и подробные сообщения о лагерных событиях – о болезнях диссидентов, изменениях режима, организованных протестах – приводили власти в бешенство: они не могли понять, как просачивается информация. Годы спустя один из издателей объяснял: «Что-то можно было передать с теми, кого освобождали из лагеря. Человек уезжал и потом где-то с кем-то встречался. Или можно было дать взятку вохровцам, чтобы во время свидания с родственниками они разрешили сообщить сведения – устно или письменно. Потом родственники передавали это в Москве дальше. В Мордовии, к примеру, охранников вполне можно было подкупить. Мордовские лагеря для политических были новые, их создали в 1972 году, и охрана там тоже вся была новая. Иногда вохровцы давали возможность что-то передать, потому что проникались сочувствием к нашему положению. В 1974-м в лагерях была массовая голодовка, и охранники, видя все это, симпатизировали заключенным.

Подкупом тоже можно было действовать. Охранники мало что имеют, платят им немного, они все из провинции. Иногда достаточно было дать ему какую-нибудь вещицу из Москвы – например, зажигалку. Или он писал тебе адрес, по которому надо было послать его родным деньги или вещи, а он за это позволял передать информацию…»[1455]1455
  Hopkins, с. 122.


[Закрыть].[1456]1456
  Этот отрывок дается здесь в обратном переводе с английского. – Прим. перев.


[Закрыть]

Разрабатывались разные способы конспирации. Вот как бывшая политзаключенная описывает один из них: «На узенькой (четыре сантиметра) полоске папиросной бумаги муравьиными буквами я записываю свои последние стихи. Это один из способов передачи информации на свободу; полоски эти мы сворачиваем в компактный пакет размером меньше мизинца и при удобном случае передаем крошечную, наглухо загерметизированную от влаги по нашей специальной технологии, вещичку».[1457]1457
  Ратушинская, с. 67.


[Закрыть]

Как бы ни передавались в «Хронику» сведения из лагерей – с помощью конспирации, взяток, лести, – эта информация не утратила значения по сей день. Сейчас, когда я пишу эту книгу, большая часть документов МВД и КГБ, относящихся к послесталинскому периоду, остается закрытой для исследователей. Однако благодаря «Хронике» и другим публикациям самиздата и правозащитных органов, а также благодаря многим мемуарам, где описаны лагеря 60-х – 80-х годов, можно тем не менее получить связную картину жизни в советских лагерях после Сталина.

«…Сегодняшние советские лагеря для политзаключенных так же ужасны, как сталинские. Кое в чем лучше. А кое в чем хуже».