Текст книги "ГУЛАГ. Паутина Большого террора"

Автор книги: Энн Эпплбаум

Глава 9
Этап, прибытие, сортировка

 
Я помню тот Ванинский порт
И вид парохода угрюмый,
Как шли мы по трапу на борт
В холодные мрачные трюмы.
 
 
Над морем сгущался туман,
Стонала стихия морская.
Нам путь предстоял в Магадан —
Столицу Колымского края.
 
 
От качки страдали з/к,
Обнявшись, как родные братья.
Нередко у них с языка
Срывались глухие проклятья
.
Не песня, а жалобный крик
Из каждой груди вырывался.
Прощай навсегда, материк!
Ревел пароход, задыхался…
 

Песня советских заключенных

В 1827 году княгиня Мария Волконская, жена декабриста Сергея Волконского, оставила родных, ребенка, спокойную жизнь в Санкт-Петербурге и отправилась к мужу в Сибирь. Вот как биограф описывает ее путешествие, считавшееся в то время почти невыносимо трудным: «День за днем сани мчались к бескрайнему горизонту. Мария, пребывавшая словно вне времени, испытывала лихорадочный подъем. Путешествие казалось каким-то нереальным – сказывался недостаток сна и еды. Останавливались только на почтовых станциях, где она грелась горячим чаем с лимоном из вездесущего самовара. Сани, запряженные резвой тройкой, неслись с опьяняющей быстротой. „Живей!.. А ну живей!“ – покрикивал ямщик, и снег летел из-под конских копыт, и без устали звенели колокольчики…».[471]471
  Sutherland, с. 136.


[Закрыть]

Столетие с лишним спустя сокамерница Евгении Гинзбург, читая поэмы Некрасова о путешествии жен декабристов за Урал, завистливо вздыхала: «Всю жизнь считала, что декабристки – непревзойденные страдалицы. <…> Попробовали бы они в столыпинском вагоне».[472]472
  Е.Гинзбург, т. 1, с. 138. Е.Гинзбург, т. 1, с. 138.


[Закрыть]

Не «резвые тройки» везли заключенных XX века через сибирские снега, и никто не подавал им горячий чай с лимоном. Княгиня Волконская, вполне возможно, лила в пути слезы, но у арестантов советской эпохи при слове «этап» пересыхало в горле от страха, доходящего до ужаса. Отправка в лагеря была мучительным прыжком в неизвестность, расставанием с соседями по камере и привычной обстановкой, сколь бы убогой она ни была. Хуже того: переезд заключенных из обычной тюрьмы в пересыльную, из пересыльной тюрьмы в лагерь и между лагерями сопровождался физическими страданиями и откровенной жестокостью. В некоторых отношениях это была часть жизни ГУЛАГа, которую наиболее трудно описать.

Для тех, кто испытывал эти муки впервые, событие было насыщено символикой. Арест и следствие были своего рода инициацией, вхождением в систему; железнодорожное путешествие через всю Россию означало географический разрыв с прошлой жизнью и начало новой. В эшелонах, двигавшихся из Москвы и Ленинграда на север и восток, чувства всегда били через край. Американец Томас Сговио, пытавшийся вернуть себе гражданство, вспоминал поездку на Колыму: «Поезд отправился из Москвы вечером 24 июня. Это было началом путешествия на восток, продлившегося целый месяц. Я никогда не забуду эту минуту. Семьдесят мужчин <…> заплакали».[473]473
  Sgovio, с. 129–135.


[Закрыть]

Длительные этапы, как правило, сопровождались пересадками. Зэков, сидевших в больших городских тюрьмах, доставляли к поезду машинами, сам вид которых говорил о владевшей органами НКВД навязчивой идее секретности. Снаружи эти «черные вороны» выглядели обычными грузовиками с крытыми кузовами, на которых в 30-е годы часто писали: «Хлеб». Позднее чекисты проявляли больше фантазии. Людмила Хачатрян, арестованная в 1948 году, вспоминала надписи: «Московские котлеты» и «Овощи – фрукты».

«Внутри машина разделена на крошечные, абсолютно темные клетки – кабинки. В каждую заталкивается человек. Дышать нечем».[474]474
  Е.Гинзбург, т. 1, с. 70.


[Закрыть] В одной «модели» 1951 года были не кабинки, а две длинные скамьи, на которых теснились заключенные.[475]475
  ГАРФ, ф. 8466, оп. 1,д. 23.


[Закрыть] Крестьянам и жертвам первых массовых депортаций из Прибалтики и восточной Польши приходилось тяжелее. Их часто сажали в обычные грузовики, где, как сказал мне один пожилой литовец, люди были «как сельди в бочке»: первый садился, раздвигал ноги, второй садился у него между ног, сам раздвигал ноги, и так далее до заполнения кузова.[476]476
  Аноним, разговор с автором, Вильнюс, сентябрь 1991 г.; Фидельгольц.


[Закрыть] Это было особенно мучительно, когда людей забирали в разных местах, и поездка к железнодорожной станции затягивалась на целый день. Во время депортаций с бывших польских территорий в феврале 1940 года дети замерзали в машинах насмерть, а взрослые получали тяжелые неизлечимые отморожения рук и ног.[477]477
  Glowacki, с. 320–405.


[Закрыть]

В провинциальных городах секретность соблюдали не так строго и заключенных иногда вели к станции по улицам пешком. Многим это давало возможность в последний раз взглянуть на обычную жизнь, а «вольные» граждане получали возможность взглянуть на заключенных. Януша Бардаха удивило поведение жителей Петропавловска в Казахстане, мимо которых вели арестантов: «Большинство составляли женщины, закутанные в платки и одетые в длинные тяжелые пальто. К моему изумлению, они начали кричать на конвоиров: „Фашисты!.. Убийцы!.. Почему вы не на фронте?“ Они стали кидать в них комьями снега. Конвоиры несколько раз выстрелили в воздух, и женщины немного подались назад, но продолжали ругаться и идти за нами. Они бросали в нашу колонну свертки, хлеб, завернутую в тряпицы картошку, сало. Одна женщина сняла платок и зимнее пальто и отдала легко одетому заключенному. Я поймал пару шерстяных варежек».[478]478
  Bardach, с. 156.


[Закрыть]

Сочувствие арестантам – давняя русская традиция. Достоевский писал о приносимом в острог на Рождество обильном подаянии от горожан «в виде калачей, хлеба, ватрушек, пряжеников, шанег, блинов и прочих сдобных печений».[479]479
  Достоевский, с. 530.


[Закрыть] Но в 40-е годы XX века подобное случалось редко. Во многих местах, в частности в печально знаменитом Магадане, заключенные на улицах были настолько обычным зрелищем, что на них не обращали внимания.

Пешком или на грузовике, этапируемые в конце концов прибывали на железнодорожную станцию. Иногда это был обычный вокзал, иногда особая станция – «участок земли, окруженный колючей проволокой», по воспоминаниям Леонида Финкелыптейна. Он также рассказывал, что погрузке предшествовала особая процедура:

«Зэки стоят огромной колонной, их считают и пересчитывают. Поезд уже подан. <…> Перед погрузкой звучит приказ: „На колени!“, потому что это ответственный момент – кто-то может броситься бежать. И вот всех ставят на колени, и без команды лучше не вставать, потому что они только рады будут выстрелить. Пересчитывают, загоняют в вагоны и запирают. Сразу поезд никогда не отправляется – бывает, стоит несколько часов. Потом вдруг: „Тронулись!“ – и мы едем».

Снаружи арестантские вагоны часто имели вполне обычный вид, только были снабжены средствами против побега. Эдуард Бука, арестованный в Польше, обследовал свой вагон внимательным взглядом человека, надеявшегося сбежать. Он вспоминал, что «каждый вагон был опоясан несколькими кусками колючей проволоки, снаружи были оборудованы деревянные площадки для конвоя, в верхней и нижней части вагона зажигались электрические фонари, маленькие окошки были забраны массивными решетками».[480]480
  Buca, с. 26.


[Закрыть] Финкелыптейн вспоминал, что «каждое утро раздавался стук. У конвоя были деревянные молотки, и они постоянно простукивали вагоны – убеждались, что никто не пытался проделать отверстие и сбежать».

Крайне редко в отношении особо важных заключенных принимались специальные меры. Анна Ларина, жена Николая Бухарина, ехала не с другими арестантами, а в купе конвоя. Но в подавляющем большинстве случаев зэки ехали все скопом в вагоне одного из двух типов. Вагон первого типа назывался столыпинским («столыпинкой»). Это были обычные вагоны, переоборудованные для заключенных, и могли составлять огромный арестантский эшелон или прицепляться по одному или по два к другим поездам. Один бывший «пассажир» описывает их так: «„Столыпинка“ напоминает обычный русский вагон третьего класса, только там очень много решеток и стальных прутьев. Окна, конечно же, зарешечены. Купе разделены между собой стальной сеткой и напоминают клетки, от коридора их отделяет длинная решетчатая перегородка. Это позволяет конвою постоянно наблюдать за всеми заключенными».[481]481
  Glicksman, с. 230–231.


[Закрыть]

В столыпинских вагонах было очень тесно: «На двух самых верхних нарах лежали валетом по два человека. На средних, превращенных в сплошные нары, – семь головой к двери и один у них в ногах, поперек. Под двумя нижними скамейками – по одному, а на них и на вещах в проходе сидели еще четырнадцать зэков. Ночью внизу все как-то сваливались вповалку».[482]482
  Панин, с. 65.


[Закрыть]

Но было и другое неудобство, едва ли не более существенное. В «столыпинках» конвоиры могли постоянно видеть заключенных: они смотрели, что арестанты едят, слушали их разговоры, решали, когда и куда они пойдут на «оправку». Почти каждый мемуарист, описывающий этапы, упоминает о мучениях, связанных с отправлением естественных нужд. Раз в день, иногда два (а иногда ни разу) конвоиры выводили заключенных в уборную; или же поезд останавливался и людям разрешали выйти. «Самое худшее происходит, когда после долгих препирательств с конвоем нам позволяют выйти из вагонов и каждый или каждая ищет под вагоном место, чтобы облегчиться под множеством взглядов со всех сторон».[483]483
  Ptasnik, с. 846–854.


[Закрыть]

Совсем плохо приходилось тем, кто страдал желудочно-кишечными заболеваниями: «Заключенные, у которых не было сил удержаться, с хныканьем пачкали свою одежду, а часто и одежду соседей. И даже содружество, рождаемое общей бедой, не могло помешать иным ненавидеть этих несчастных».[484]484
  Noble, с. 71.


[Закрыть]

Поэтому некоторые зэки предпочитали вагоны другого типа – товарные, или «телячьи». Они не всегда были переоборудованы для перевозки людей; иногда посреди вагона стояла небольшая печка, для спанья сооружались нары. Более примитивные, чем «столыпинки», товарные вагоны не разделялись на секции, и в них было больше пространства. Кроме того, там была «уборная» (дыра в полу), которой можно было пользоваться без особого разрешения конвоя.

Однако путешествие в таких вагонах было сопряжено со своими особыми неприятностями. Иногда, к примеру, дыры в полу засорялись. В поезде, где ехал Бука, дыра замерзла. «Что нам было делать?

Мы мочились в щель между дверью и полом и испражнялись в тряпочки, из которых потом делали аккуратные свертки, рассчитывая, что когда-нибудь поезд остановят и откроют двери, чтобы мы могли их выбросить».[485]485
  Buca, с. 29.


[Закрыть] В поездах, где ехали ссыльные (мужчины, женщины и дети в одном вагоне), эти дыры (или параши, выливавшиеся в окно) создавали другую трудность. А. Знаменская, девочкой в начале 30-х сосланная как дочь «кулака», пишет, что люди очень страдали «из-за врожденной стыдливости». Даже она «делала это только тогда, когда мама загораживала меня своей широкой юбкой».[486]486
  Знаменская, с. 20–22.


[Закрыть]

Но главными мучениями были не уборные и не стыд, а голод и особенно жажда. Иногда (это зависело от маршрута и типа поезда) заключенных кормили в дороге горячей пищей, иногда нет. В сухой паек на этапах входил хлеб, который выдавали либо дневными 300-граммовыми порциями, либо сразу помногу (скажем, по 2 кг). Помимо хлеба, заключенных кормили селедкой, от которой очень хотелось пить. Воды, однако, редко давали больше, чем по кружке в день, даже летом. Это вошло в систему, и о страшной жажде во время этапов вспоминают многие. «Однажды мы около трех суток почти не получали воды и, встречая Новый, 1939 год где-то около Байкала, должны были лизать черные закоптелые сосульки, наросшие на стенах вагона от наших же собственных испарений», – писал Н. Заболоцкий.[487]487
  Бершадская с. 398.


[Закрыть] За двадцать восемь дней поездки, вспоминает Л. Бершадская, воду давали три раза. Заключенные то и дело кричали: «Конвой, – уберите труп!».[488]488
  Бершадская с. 47–49.


[Закрыть]

Пресловутая кружка в день тоже не спасала от жажды. Евгения Гинзбург пишет о мучительном решении, которое надо было принять: «Некоторые предпочитают выпить всю дневную порцию с утра. Те же, кто бережет воду, чтобы время от времени пропускать по глоточку до самого вечера, – не знают ни минуты покоя. Все смотрят на кружку, дрожат за нее».[489]489
  Е.Гинзбург, т. 1, c. 204.


[Закрыть] Еще хорошо, что у них были кружки: одна бывшая заключенная на всю жизнь запомнила трагический момент, когда у нее украли чайник, в котором удобно было держать дневной запас воды.

Поезд, в котором ехала Нина Гаген-Торн, три дня стоял в Новосибирске посреди лета. Городская тюрьма была переполнена и отказалась принять проезжающий контингент. «Был июль. Жара. Крыша столыпинского вагона накалилась, и мы лежали на нарах, как пирожки в печке». Вагон решил начать голодовку, хотя конвой угрожал новым сроком. «Не желаем заболеть дизентерией! – кричали женщины. – Четвертый день лежим в говне!» В конце концов им принесли воды попить и умыться.

Поезд, в котором ехала одна польская заключенная, тоже остановился, но в дождливую погоду. Естественно, арестанты попытались собрать воду, стекающую с крыши. Но «когда мы выставили кружки между прутьев зарешеченных окон, конвоир, сидевший на крыше, закричал, что это запрещено и что он будет стрелять».[490]490
  Hoover, Polish Ministry of Information Collection, Box 114, Folder 2.


[Закрыть]

Зимой было не лучше. Другая польская ссыльная вспоминала, что, пока ее везли поездом на восток, она получала только «замерзший хлеб и лед вместо воды». Некоторые категории ссыльных и зимой, и летом испытывали свои особые мучения. Когда один поезд, который вез людей в ссылку, остановился на обычной станции (такое происходило редко), люди бросились покупать у местных жителей съестное. «Евреи кинулись за яйцами, – вспоминал один поляк. – Они скорее голодали бы, чем стали есть трефное».[491]491
  Ptasnik, с 853.


[Закрыть]

Сильнее всего страдали дети и старики. Барбару Армонас, вышедшую замуж за американца, вывезли в составе большой группы литовцев – мужчин, женщин и детей. Среди них была женщина, родившая четыре часа назад, и парализованная старуха восьмидесяти трех лет, которую невозможно было держать в чистоте, – «очень скоро от нее пошел дурной запах и повсюду на ее коже появились открытые раны». Ехало три младенца: «У родителей были огромные трудности с пеленками, потому что регулярно их стирать было невозможно. Иной раз, когда поезд останавливался после дождя, матери кидались наружу стирать их в канавах. У канав порой возникали драки: кто-то хотел мыть в них посуду, кто-то – умываться, а кто-то – стирать грязные пеленки. <…> Родители всеми силами старались держать младенцев в чистоте. Использованные пеленки сушились и вытряхивались. На новые пеленки рвали простыни и рубахи, мужчины иногда обматывали мокрые пеленки себе вокруг талии, чтобы сохли быстрее».

Детям чуть постарше тоже приходилось плохо: «Несколько дней стояла сильная жара, запах в вагонах был невыносимый, некоторые из нас заболели. В нашем вагоне у двухлетнего мальчика была высокая температура, он постоянно кричал от боли. Кто-то дал его родителям немного аспирина, и это все, чем ему могли помочь. Ему становилось все хуже, и в конце концов он умер. На очередной остановке в каком-то лесу солдаты вынесли его тело из вагона и, по их словам, похоронили. Сердце надрывалось при виде горя родителей и их бессильной ярости. В нормальных условиях и под наблюдением врача мальчик бы выжил. Теперь никто даже точно не знал, где его закопали».[492]492
  Armonas, с 40–44.


[Закрыть]

В отношении «контриков» принимались особые меры, и им было еще тяжелее, чем ссыльным. Марию Сандрацкую арестовали, когда ее ребенку было два месяца, и повезли в теплушке, специально отведенной для кормящих матерей. Всего таких теплушек было две, в них разместились 65 матерей с детьми. Поездка заняла 18 дней. Стояла зима, тепла от двух дымных буржуек было недостаточно. Не было ни особого питания, ни достаточного количества теплой воды, чтобы подмыть детей и постирать пеленки, которые стали «грязно-зелеными». Две женщины покончили с собой, перерезав себе горло стеклом. Еще одна сошла с ума, ребенка у нее отняли. Трех детей стали кормить другие матери, одного – сама Сандрацкая. Ее собственная дочь заболела воспалением легких, и ее спасло грудное молоко. Лекарств, конечно же, не было.

В Томской пересыльной тюрьме было не лучше. Дети заболевали. Двое из них умерли. Еще две женщины пытались покончить с собой, но их спасли. Другие решились на голодовку. На пятый день голодовки к ним пришла комиссия из сотрудников НКВД. Во время разговора одна обезумевшая мать бросила в них своего ребенка. Только в женском лагере, где многие заключенные были сестрами и женами «врагов народа», удалось организовать детские ясли. В конце концов Сандрацкая добилась разрешения отправить дочку из лагеря родственникам.[493]493
  Сандрацкая, неопубликованные записки


[Закрыть]

Бесчеловечность, о которой пишет Сандрацкая, кажется необычайной. Но ее горький опыт – не исключение. Один бывший лагерный врач пишет о том, как он сопровождал «детский этап» – сорок детей, из них пятнадцать грудных с матерями, плюс две нянечки. Всех посадили в обычный «столыпинский» вагон и очень плохо кормили.

Поезда с заключенными иногда делали остановки, но эти остановки не всегда приносили людям облегчение. Арестантов выводили из поезда, сажали в машины и везли в пересыльную тюрьму. Режим в ней был примерно такой же, как в следственной тюрьме, с той разницей, что надзирателям здесь было еще меньше дела до заключенных, которых все равно скоро увезут. Поэтому предвидеть, что тебя ждет в пересыльной тюрьме, было совершенно невозможно.

Поляк Кароль Харенчик, которого отправили с Западной Украины на Колыму в начале Второй мировой войны, сравнил между собой многие пересыльные тюрьмы, где он побывал. В анкете, которую он заполнил для польской армии, он отметил, что во Львове тюрьма сухая, что там «хороший душ» и «довольно чисто». Напротив, киевская тюрьма была «переполнена и неописуемо грязна», она кишела вшами. В Харькове в камеру площадью 96 кв. м втиснули 387 человек, и вшей там было великое множество. В Артемовске в тюрьме царила «почти кромешная тьма» и на прогулку не выводили; «цементный пол не моют, на нем валяются остатки рыбы. От грязи, вони и спертого воздуха болит и кружится голова». В Ворошиловграде тюрьма была «довольно чистая», и заключенных дважды в день выводили на оправку. В пересыльном лагере в Старобельске гулять выводили только раз в неделю на полчаса.[494]494
  Karta, Kazimierz Zamorski Collection, Folder 1, File 1253


[Закрыть]

Возможно, самые примитивные «пересылки» были на тихоокеанском побережье, где заключенные дожидались отправки морем на Колыму. В 30-е годы там был только один пересыльный лагерь – «Вторая речка» близ Владивостока. Но она не справлялась с людским потоком, и в 1938-м были построены еще два пересыльных лагеря – Бухта Находка и Ванино. И все равно для тысяч заключенных, ожидавших погрузки на суда, бараков не хватало.[495]495
  Stephan, The Russian Far East, c. 225–232.


[Закрыть] Вот как один из них описывает пребывание в Находке в конце июля 1947 года: «…под открытым небом содержалось до двадцати тысяч заключенных. Ни о каких помещениях там не могло быть и речи – сидели, лежали и жили вповалку прямо на земле».

Снабжение водой было здесь если и лучше, чем в поездах, то ненамного, притом что людей по-прежнему кормили в разгар лета соленой рыбой. «По всему лагерю висели плакаты: „Не пейте сырую воду“. Бушевали сразу две эпидемии – тифа и дизентерии. Заключеннные не обращали внимания на плакаты и пили воду, которая сочилась там и сям на территории лагеря <…> Всякий может понять, как отчаянно мы нуждались в глотке воды».[496]496
  Sgovio, с. 135–144.


[Закрыть]

Для заключенных, которые уже провели в дороге много недель (мемуаристы пишут, что железнодорожное путешествие до Находки могло продлиться сорок семь дней),[497]497
  Conquest, Kolyma, с. 20.


[Закрыть] условия жизни в пересыльных лагерях у Тихого океана были почти невыносимы. Один бывший лагерник вспоминал, что к моменту прибытия этапа в Находку 70 процентов его товарищей страдали куриной слепотой (результат авитаминоза) и поносом.[498]498
  Karta, Kazimierz Zamorski Collection, Folder 1, File 1253


[Закрыть] Медицинская помощь почти не оказывалась. Без лекарств и должного ухода в декабре 1938 года в пересыльном лагере «Вторая речка» умер поэт Осип Мандельштам, страдавший параноидальным страхом и помрачениями сознания.[499]499
  Нерлер, с 360–379.


[Закрыть]

Те, кто не слишком обессилел, иной раз могли в этих пересыльных лагерях заработать лишний кусок хлеба. Носили цемент, разгружали вагоны, копали ямы для отхожих мест.[500]500
  Karta, Kazimierz Zamorski Collection, Folder 1, File 15876.


[Закрыть] Некоторым Находка запомнилась как «единственный лагерь, где заключенные выпрашивали работу». Одна полячка вспоминала: «Кормят только тех, кто работает, но, поскольку всем работы не хватает, некоторые умирают с голоду <…> Проституция цветет, как ирисы на сибирских лугах».[501]501
  Hoover, Polish Ministry of Information Collection, Box 113, Folder 9.


[Закрыть]

Кое-кто, пишет Томас Сговио, промышлял торговлей: «Там была большая пустая площадка, так называемый базар. Заключенные приходили туда меняться. <…> Деньги не ценились. Наибольшим спросом пользовались хлеб, табак и газетная бумага для самокруток. В лагерном хозяйстве и обслуживании работали заключенные, отбывавшие срок по неполитическим статьям. На хлеб и табак они выменивали у вновь прибывших одежду, а потом продавали ее „вольным“ за рубли, копя деньги на то время, когда их освободят.

Днем базар был самым оживленным местом в лагере. Именно здесь, в этой коммунистической дыре, я столкнулся с частным предпринимательством в его грубейшей форме».[502]502
  Sgovio, с 140


[Закрыть]

В пересыльных лагерях ужасы этапа не кончались. Путешествие на Колыму завершалось плаванием, как и для тех, кто спускался по Енисею от Красноярска к Норильску, или для тех, кто в ранний период ГУЛАГа отправлялся по Белому морю из Архангельска в Ухту. Мало кто из заключенных, поднимавшихся на борт парохода перед отбытием на Колыму, не чувствовал, что впереди пропасть – некий Стикс, за которым лежит незнакомый край. Многие до этого ни разу не плавали на судне.[503]503
  Conquest, Kolyma, с 24;


[Закрыть]

В пароходах как таковых не было ничего примечательного. Колымский маршрут обслуживали старые грузовые суда голландского, шведского, английского и американского производства, первоначально не приспособленные для перевозки людей. Их немного переоборудовали, но изменения в основном носили косметический характер. На дымовых трубах написали: «ДС» («Дальстрой»), на палубах устроили пулеметные гнезда, в трюмах, разделенных решетками на секции, поставили грубые деревянные нары. Самый крупный пароход Дальстроя, вначале предназначенный для перевозки огромных катушек кабеля, получил название «Николай Ежов», а после падения Ежова был переименован в «Феликс Дзержинский».[504]504
  Conquest, Kolyma, с. 25. Conquest, Kolyma, с. 25.


[Закрыть]

Других перемен, которые учитывали бы особый характер «груза», по существу сделано не было. На первой стадии плавания, когда судно шло недалеко от берегов Японии, заключенных на палубу не выпускали. В это время люки, которые вели из трюма наверх, были задраены на случай, если рядом пройдет какое-нибудь японское рыболовное судно. Рейсы считались настолько секретными, что в 1939 году, когда корабль Дальстроя «Индигирка» с полутора тысячами человек на борту (главным образом заключенными, возвращавшимися на «материк») потерпел крушение у японского острова Хоккайдо, команда не стала обращаться за помощью, чем обрекла большинство пассажиров на гибель. Спасательных средств для них на борту, разумеется, не было, и судовое начальство, не желавшее раскрывать истинный характер «груза», не позвало на помощь другие суда, хотя их поблизости было немало. Несколько японских рыбаков пытались что-то сделать по своей инициативе, но тщетно: более тысячи человек погибло.[505]505
  Nordlander, «Capital of the Gulag», с. 290–291; Conquest, Kolyma, с 25.


[Закрыть]

Секретность, из-за которой заключенных не выпускали на палубу, доставляла им неимоверные страдания. Конвоиры бросали им еду в трюм, и они дрались за нее. Воду спускали с палубы в ведрах. И пищи, и воды не хватало, как и воздуха. Анархистка Екатерина Олицкая вспоминала, что от духоты и качки у многих началась рвота, едва они отчалили. Евгения Гинзбург, спускаясь в трюм, мгновенно почувствовала себя плохо: «Кажется, я держусь на ногах только потому, что упасть некуда. <…> Наконец-то мы в трюме. Здесь плотная, скользкая духота. Нас много, очень много. Мы стиснуты так, что не продохнуть. Сидим и лежим прямо на грязном полу, друг на друге. Сидим, раздвинув ноги, чтобы между ними мог поместиться еще кто-нибудь».[506]506
  Е.Гинзбург, т 1,с. 239.


[Закрыть]

Когда японский берег оставался позади, заключенным иногда позволяли подниматься на палубу и использовать корабельный гальюн, который, конечно, не мог пропустить тысячи людей. Мемуаристы отмечают, что ждать приходилось «2 часа», «7–8 часов», «весь день».[507]507
  Karta, Kazimierz Zamorski Collection, Folder 1, Files 6294, 15882, 15876.


[Закрыть] Сговио так описывает это приспособление: «К борту судна снаружи был приделан ящик, сбитый из досок. <…> Перелезть в ящик через борт качающегося корабля было не так-то просто. Пожилые заключенные и те, кто ни разу не был в море, боялись, но тычки конвоя и нужда в конце концов заставляли их преодолеть страх. День и ночь на протяжении всего плавания на лестнице стояла длинная очередь. Одновременно в ящике могли находиться только два человека».[508]508
  Sgovio, с 143.


[Закрыть]

Но эти страдания меркли перед издевательствами со стороны уголовников. Прежде всего это относится к концу 30-х и началу 40-х годов, когда «блатные» играли в лагерной системе наиболее важную роль и содержались вместе с «политическими». Нередко «политическим» приходилось столкнуться с уголовниками уже в поезде. Ай-но Куусинен вспоминала: «Больше всего в дороге нам досаждали молодые уголовники. Они захватили верхние нары. Занимались там всяким непотребством, плевались, ругались матом и даже мочились на лежавших внизу».

В море было еще хуже. Элинор Липпер, отправленная на Колыму в конце 30-х, пишет, что «политические» «лежали, прижавшись друг к другу, на грязном полу трюма, потому что нары захватили уголовницы. Если одна из нас осмеливалась поднять голову, сверху на нее дождем летели рыбьи головы и потроха. Если какую-нибудь „блатнячку“ тошнило, блевотина лилась прямо на нас».[509]509
  Lipper, с. 92–95


[Закрыть]

Особенно лакомой добычей были поляки и прибалтийцы, лучше одетые и имевшие при себе более ценные вещи, чем жители СССР. Однажды группа уголовников, погасив в трюме свет, напала на заключенных поляков. Одни были убиты, другие ограблены. «Оставшиеся в живых, – писал один из переживших трагедию, – до конца дней своих будут знать, что такое побывать в аду».[510]510
  Karta, Kazimierz Zamorski Collection, Folder 1, File 1722.


[Закрыть]

Смешение заключенных мужского и женского пола могло иметь еще более тяжелые последствия, чем соединение «блатных» с «политическими». Формально это было запрещено: мужчин и женщин везли раздельно. Но на практике конвоиров можно было подкупить. Мужчины врывались в женский отсек трюма, и начинался «колымский трамвай» – групповое изнасилование. Елена Глинка, побывавшая на Колыме, пишет:

«Насиловали под команду трамвайного „вагоновожатого“ <…> По команде „Кончай базар“ – отваливались, нехотя уступая место следующему, стоящему в полной половой готовности. Мертвых женщин оттаскивали за ноги к двери и складывали штабелем у порога; остальных приводили в чувство – отливали водой, – и очередь выстраивалась опять. <…> В мае 1951 года на океанском теплоходе „Минск“ (то был знаменитый, прогремевший на всю Колыму „Большой трамвай“) трупы женщин сбрасывали за борт. Охрана даже не переписывала мертвых по фамилиям…».[511]511
  Елена Глинка, «Колымский трамвай», в кн. «Освенцим без печей», с. 15.


[Закрыть]

По словам Глинки, никто, насколько ей известно, за эти массовые изнасилования не наказывался. О том же пишет Януш Бардах из восточной Польши, которого везли морем на Колыму в 1942-м. При нем группа уголовников задумала вторжение в женский отсек трюма, и он видел, как они проделали отверстие в стенке и втащили женщин к себе:

«С каждой тут же срывали одежду, и немедленно на нее набрасывалось сразу несколько мужчин. Я видел белые извивающиеся тела жертв, их лягающиеся ноги, видел, как они царапали лица насильников. Женщины кусались, вопили, стонали. Насильники били их. <…> Женщин не хватило на всех, и несколько плотных мужчин пошли к нарам и стали выискивать юношей. Их присовокупили к оргии. Они лежали на животе, и на пол текли их слезы и кровь».

Никто из других заключенных не пытался остановить насильников: «Сотни мужчин, свешиваясь с нар, смотрели на происходящее, но ни один не вмешался». Все кончилось, пишет Бардах, только когда охранники с палубы окатили трюм водой. Затем они вытащили несколько женских трупов и унесли искалеченных женщин. Наказания не понес никто.[512]512
  Bardach, с. 191–193.


[Закрыть]

«Всякий, – писал один бывший заключенный, – кто увидел бы Дантов ад, сказал бы, что он – ничто по сравнению с этим кораблем».[513]513
  Karta, Kazimierz Zamorski Collection, Folder 1, File 1253.


[Закрыть]

Есть много других рассказов об этапах; некоторые из них настолько трагичны, что нет сил их повторять. Эти поездки были так ужасны, что в коллективной памяти бывших лагерников они превратились в мучительную загадку, разгадать которую почти так же трудно, как понять суть всего ГУЛАГа. Представления о природе более или менее обычного человека помогают объяснить жестокость лагерных начальников, которые, как мы увидим, испытывали давление более высокого начальства, требовавшего выполнения плана. Можно в той или иной мере объяснить и действия следователей, чья жизнь зависела от их успехов в выбивании признаний (к тому же на эту работу иногда специально брали людей с садистскими наклонностями). Но гораздо труднее объяснить, почему заурядный конвой отказывался давать воду заключенным, умирающим от жажды, давать аспирин больному ребенку, защищать женщин от группового изнасилования, переходящего в убийство.

Данных о том, что конвоиров напрямую инструктировали мучить людей на этапах, конечно же, нет. Напротив, имелись подробные правила этапирования, и сведения о частом их нарушении порой вызывали начальственный гнев. В приказе от 8 декабря 1941 г. «Об упорядочении этапирования заключенных» осуждалось «безответственное, а иногда преступное отношение» некоторых сотрудников к формированию и организации этапов. В результате «заключенные прибывают к месту назначения истощенными и продолжительное время не могут быть использованы на работах».[514]514
  ГАРФ, ф. 9401, оп. 1, д. 614.


[Закрыть]

В приказе от 25 февраля 1940 г. с негодованием говорилось не только о том, что в нарушение предыдущих указаний в лагеря «вместо полноценной рабочей силы направляются инвалиды, больные, слабосильные, несовершеннолетние», но и о том, что многие не снабжаются необходимой одеждой, плохо обеспечиваются в пути пищей, водой и топливом. «Зачастую осужденные направляются с неоформленными личными делами, а иногда и без личных дел». Иначе говоря, люди прибывали в лагеря, где никто не знал, за что они приговорены и к какому сроку. Из 1900 заключенных, прибывших на Дальний Север из Владлага 31 октября 1939 года, 590 были признаны ограниченно трудоспособными, больными или инвалидами. Некоторым осталось всего несколько месяцев срока, у двоих он вообще кончился. Большинство были «раздеты и разуты». В ноябре 1939-го группу осужденных из 272 человек, ни у кого из которых не было зимней одежды, 500 километров везли в открытых грузовиках в сильный мороз, в результате чего многие простудились. Обо всех этих фактах сообщалось с приличествующим негодованием, и виновных наказывали.[515]515
  ГАРФ, ф. 9401, оп. 1, д. 61.


[Закрыть]

Режим в пересыльных пунктах тоже регулировался многочисленными инструкциями. Например, в приказе от 26 июля 1940 г. описывается организация пересыльных пунктов и содержится требование к их начальникам обеспечить работу бань, дезинфекционных камер и кухонь.[516]516
  ГАРФ, ф. 9401, оп. 1, д. 64.


[Закрыть] Не меньшее значение на словах придавалось безопасности тюремного флота Дальстроя. Когда в декабре 1947 года в результате взрывов на двух судах в магаданском порту 97 человек погибли и 224 были ранены, Москва обвинила администрацию порта в «преступной халатности». Виновные были отданы под суд и получили сроки.[517]517
  ГАРФ, ф. 9401, оп. 2, д. 171 и 199.


[Закрыть]