Текст книги "Похититель душ"

Автор книги: Энн Бенсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 35 страниц)

Как только состояние Уилбура Дюрана стабилизировалось после ампутации правой руки, его перевели в помещение, предназначенное для содержания особо опасных преступников, зафиксировав обе ноги и левую руку наручниками. Конечно, трудно было представить, что человек, лишившийся правой руки, даже обладающий его талантами, сумеет спастись. Несколько детективов из нашего отдела, сопровождавших машину скорой помощи, присоединились к Спенсу Фрейзи, когда он допрашивал Дюрана относительно местонахождения остальных похищенных детей.

Уилбур отказался отвечать на вопросы.

Интересно, что имел в виду Москал, когда сказал, что Шейла Кармайкл отошла в тень в Бостоне, – она появилась в Лос-Анджелесе во всей своей красе, словно новый Джонни Кокран. Впрочем, в этом процессе не пойдет речь о том, виновен подозреваемый или нет, поскольку тут ни у кого не могло быть сомнений, – и все ее выступления являлись грандиозной рекламной кампанией. Оставался без ответа лишь вопрос о наказании, которое зависело не только от двенадцати присяжных, рядовых граждан, но и от общественного мнения.

Я начала читать о ней. У меня не возникло проблем, с которыми я столкнулась, когда пыталась что-то узнать о ее брате, – существовало множество биографий, цитат, а также целая серия статей, которые она написала для юридических журналов. Казалось, эта женщина заявляет: «Я хочу быть судьей». Быть может, склонность ее брата к похищениям и убийству маленьких мальчиков положит конец ее карьере. Пожалуйста, Господи.

Она была знаменита в юридических кругах из-за того, что соглашалась защищать тех, к кому никто не испытывал сочувствия. А это именно такой случай – ее брата поймали на месте преступления, когда он пытался убить ребенка, после того как изнасиловал его. Часть своего преступления он совершил на глазах того, кто хорошо знал ребенка, меня самой, а я опытный офицер полиции. К тому же Дюран все заснял – пленку конфисковали как вещественное доказательство. Даже самый сердобольный состав присяжных сочтет его виновным. Не говоря уже о собранных нами многочисленных уликах, которые указывали на его участие в похищении других детей. Не приходилось сомневаться, что многие из этих улик будут приняты судом в качестве доказательства вины Дюрана.

Это был один из самых хорошо подготовленных процессов, которые мне приходилось видеть за всю мою карьеру в качестве полицейского, и все знали, что, если бы не сестра, Уилбуру было бы совсем непросто найти адвоката, который согласился бы его защищать. И дело тут не в деньгах. Главная проблема – отрицательная карма, которую получали все, имеющие отношение к преступлениям вроде тех, что совершил Уилбур Дюран. Это обстоятельство настолько труднопреодолимо, что мало кто из достойных уважения адвокатов захотел бы иметь дело с Дюраном.

К тому же все знали, что я – то есть детектив, который вел расследование, – хорошо знакома с одной из жертв, что также являлось отрицательным фактором для адвоката; ему будет трудно рассчитывать на содействие со стороны полицейского департамента. Конечно, никто не станет говорить об этом вслух – все мы должны быть выше желания отомстить. Однако у любого местного адвоката, который согласится на защиту Уилбура Дюрана, бумажные проблемы будут решаться медленнее, чем обычно, звонки будут задерживаться, а улики исчезать.

Продажи и прокат фильмов Дюрана моментально утроились, как только правда о нем стала всеобщим достоянием.

Критики разродились серией статей, в которых разбирали пугающий и блестящий реализм его творений. Все это вызывало у меня тошноту. Между тем Шейла Кармайкл организовала мощную кампанию в поддержку своего брата. Кровавые подробности его детства открывались для всех с такой откровенностью, которую Келли Макграт и представить себе не могла. Истории о дяде Шоне, об обидах, которые наносил Уилбуру дед, подробности жизни и безумия матери-алкоголички. Я слышала, как рвут на себе рубашки люди в южном Бостоне и Калифорнии. Но все участники описываемых событий мертвы – кто мог возразить?

На следующее утро после ареста Уилбура Дюрана его обвинили в попытке убийства несовершеннолетнего, а также в сексуальном насилии – врачи установили, что Джефф был изнасилован, перед тем как получил другие ранения. Кроме того, Дюрану выдвинули обвинение в двойной попытке убийства офицера полиции, в похищении Натана Лидса и ряда других мальчиков, хотя их тела и не были найдены. А вскоре, после того как будут изучены улики, предъявят обвинение и в убийстве Эрла Джексона, никто в этом не сомневался.

Я делала все, что было в моих силах, но не могла бы назвать свои дни хорошими или плохими; теперь стандарты моего существования описывались словами «ужасные» или «терпимые». Один из лучших дней после ареста наступил после назначения прокурора; Джеймс Йоханнсен, который энергично поддержал мою просьбу на получение ордера на обыск и на арест, стал тем человеком, в чьи обязанности вменялось позаботиться о том, чтобы Уилбур Дюран понес наказание за свои чудовищные преступления по всей строгости закона. Прежде он был жестким, энергичным адвокатом, но умение различать добро и зло сделало для него невозможным продолжать защищать всяких подонков, совершивших мерзкие преступления. Он перешел на правильную сторону около восьми лет назад. Джим будет достойным противником для Шейлы Кармайкл, которой придется нелегко, даже если прокурор окажется слизняком.

Как и следовало ожидать, Шейла бросилась в бой. Когда Йоханнсен подал ходатайство на проведение сравнительных тестов ДНК, она немедленно направила встречное прошение, чтобы блокировать тесты на основании закона о гражданских правах. В конце концов ходатайство Йоханнсена удовлетворили, но его победа была поставлена под сомнение в прессе, когда Шейла потребовала провести слушания о поручительстве.

Судья выслушал ее заявление о том, что «ее брат имеет тесные связи с голливудским сообществом» с выражением отвращения на лице. Йоханнсен, который прекрасно понимал, что у Дюрана нет ни малейшего шанса выйти на свободу под залог, заметил, что для Дюрана залог даже в миллион долларов не проблема. Полицейские, присутствовавшие на слушаниях, рассказали мне, что, когда судья отказался выпустить Дюрана под денежный залог, Шейла вышла из себя, а судья в ответ покинул зал заседаний, предоставив ей беситься в одиночестве.

Тест ДНК провели в ближайшие несколько дней. Он выявил полное совпадение с материалом, взятым у Джеффа. Я привела Эвана к Джеффу, как только появилась такая возможность, но на него было страшно смотреть. Он очень страдал физически, но еще более ужасным было его эмоциональное состояние. Эван повел себя как верный друг и всячески поддерживал Джеффа. Однако напряжение сказывалось и на нем.

– Это должен был быть я, верно?

Я не могла это отрицать, но полной уверенности у меня не было.

– Мы не знаем, – ответила я Эвану. – Дюран молчит.

Пока Эван не показывал, что чувствует свою вину, но Док Эркиннен сказал мне, что я должна следить за появлением соответствующих признаков – уход в себя, мрачность, желание побыть одному. Интерес к смерти. Моему сыну не следовало смотреть фильмы ужасов; ему их хватало в реальной жизни.

Джефф больше никогда не сможет есть фрукты; его укороченный желудочный тракт сделал это удовольствие недоступным. Некоторое время ему придется постоянно носить с собой устройство для внутривенных вливаний, поскольку он нуждался в постоянном приеме антибиотиков, чтобы избежать инфекции, с которой приходилось постоянно бороться после того, как его внутренности достаточно долго находились под воздействием воздуха. Врачам пришлось вырезать три фута кишок, которые в буквальном смысле высохли, но его родители дали согласие докторам, которые предложили попытаться сохранить другую часть, которая пострадала не так сильно.

Чья-то пуля пробила его правую почку, и ее пришлось вырезать. Он потерял очень много крови; сотни полицейских сдавали для него кровь. Но он едва не умер, несмотря на несколько переливаний крови. Даже если он сможет нормально двигаться, Джефф уже никогда не будет играть в футбол или заниматься любым другим видом спорта, чтобы не повредить единственную почку.

Между тем, главным образом благодаря Спенсу и Эскобару, работа по закрытию дела постепенно продвигалась вперед. Ордера удавалось получать без малейших затруднений. Организовали новый обыск в доме, но теперь полиция лучше знала, что следует искать. В одном из ящиков с одеждой Уилбура Дюрана нашли пуговицу.

Пуговицу с рубашки Эрла Джексона. Дюрану предъявили обвинение в убийстве первой степени, а также в сексуальном насилии и похищении ребенка. Теперь ему не сносить головы.

Глава 35

Далее следует признание Жиля де Ре, рыцаря, барона Бретани, обвиняемого, сделанное добровольно и не под давлением, днем в пятницу, 21 октября 1440 года.

На предмет похищения силой и убийства большого количества детей, противоестественного греха распутства и содомии, жестокого метода убийства, а также занятий колдовством, сговора с дьяволом и жертвоприношений, данных обещаний и заключения союза с темными силами, а также прочих преступлений, обозначенных в вышеназванных статьях обвинения, милорд Жиль де Ре, обвиняемый, добровольно, откровенно и с прискорбием признал, что он самым отвратительным образом вынуждал большое количество детей совершить преступление и грех содомии с последующим убийством этих детей. Он также признал, что вызывал демонов, приносил им жертвы, давал клятвы и обещания, а также творил прочие вещи, в которых он признался в присутствии вышеназванного милорда советника и ряда других людей.

В ответ на вопросы вышеназванного святого отца и советника, касающиеся места, где он начал совершать грех содомии, он заявил, что это было в замке Шантосе; он сказал, что не помнит, когда и в каком году точно, но что события, о которых идет речь, берут свое начало примерно в тот год, когда умер его дед, милорд де ла Суз.

На вопрос милорда советника, кто толкнул его на эти преступления, он ответил, что совершил их, следуя своему собственному желанию и воображению и не по чьему-либо совету или наставлению, стараясь единственно получить греховное удовольствие и не с какой-либо иной целью или намерением.

Милорд советник, удивленный тем, что обвиняемый совершил вышеназванные преступления, движимый собственным желанием, а не по чьему-либо наущению, снова попросил обвиняемого объяснить, с какой целью и по какой причине он приказывал убивать вышеназванных детей, а потом сжигать их трупы, и почему он решил пожертвовать своей душой, отдавшись этим страшным преступлениям, убеждая его открыть правду, исключительно, чтобы облегчить свою измученную душу и сознание, и таким образом заслужить понимание со стороны самого великодушного и милосердного искупителя. На это обвиняемый, возмущенный тем, что к нему обращаются с подобными словами, заговорил по-французски и сказал милорду советнику:

– Helas, Monseigneur, vous tourmenteret moy aveques! – О монсеньор, вы мучаете себя и меня.

На что милорд советник ответил тоже по-французски:

– Я нисколько себя не мучаю, но я чрезвычайно удивлен тем, что вы мне сказали, и просто не могу этим удовлетвориться. Я хочу услышать от вас чистую правду по причинам, которые я вам уже назвал много раз.

На это обвиняемый ответил:

– Я вам сказал правду: кроме тех, что я вам назвал, у меня не было других намерений, целей и причин, а их достаточно, чтобы убить десять тысяч человек.

После этого милорд советник прекратил допрос обвиняемого и приказал привести Франческо Прелати. Прелати поставили рядом с Жилем де Ре, обвиняемым, и он и вышеназванный обвиняемый были допрошены – вышеназванным епископом Сен-Бриёка на предмет вызова демонов и жертвоприношений им в виде крови и отдельных частей тел маленьких детей, а также мест, где они проводили колдовские ритуалы и жертвоприношения, в совершении которых обвиняемый и Франческо сознались.

Далее Жиль, обвиняемый, и Франческо ответили, что вышеназванный Франческо по приказу обвиняемого несколько раз вызывал демонов, и одного определенного демона по имени Баррон, как в его отсутствие, так и при нем, и, более того, вышеназванный обвиняемый признался, что участвовал в двух или трех таких сеансах, в Тиффоже и Бурнёфан-Ре, но он ни разу не смог увидеть или услышать демона, несмотря на то что обвиняемый с помощью вышеназванного Прелати передал этому самому Баррону записку, написанную его собственной рукой, в которой обещал выполнять приказы демона, но желал сохранить свою душу и жизнь. А также обвиняемый обещал вышеназванному демону Баррону руку, глаза и сердце ребенка, которого Франческо должен был принести ему в жертву, но не принес.

Милорд советник затем приказал Франческо Прелати вернуться в комнату, где его держали под стражей. И тогда обвиняемый Жиль повернулся к Прелати и, тяжело вздохнув, со слезами на глазах сказал по-французски: «Прощай, Франческо, друг мой! Нам больше не суждено встретиться на этом свете; я молю Бога, чтобы он дал тебе терпение и понимание, и знаю, что, если тебе хватит веры в Бога, мы снова встретимся и вкусим радости рая. Молись за меня Богу, а я стану молиться за тебя!»

После этого он обнял Франческо, которого тут же увели.

Мы с моим сыном вместе читали одну из первых копий признания милорда. Ее дал мне Жан де Малеструа, который получил собственную копию, поскольку не присутствовал при допросе. Над другими копиями старательно работала целая армия специально нанятых писцов, которые, склонившись над пергаментами, с невероятной скоростью заполняли страницы словами.

Я тяжело вздохнула, читая сухие, бесчувственные слова, и спросила сына:

– Что могут означать слова «с прискорбием» в описании его речи? Может быть, он плакал, как тогда, когда я говорила с ним в первый раз в той самой комнате, где он сделал свое признание? Если так, то это не слишком точное определение.

Покачав головой, он хотел сказать мне, что знает не больше моего.

– Матушка, тебе следует помнить, что в задачу этих документов не входит передать тонкости ситуации, в которую попал милорд. Они должны защитить тех, кто вынесет ему смертный приговор, от гнева его семьи, и больше ничего.

Возмущение семьи, скорее всего, будет таким же сухим и лишенным искренних чувств. Рене де ла Суз вряд ли будет по-настоящему горевать о брате, но станет рвать на себе рубаху и посыпать голову пеплом, чтобы получить назад владения милорда, которые тот отнял у него силой. Маленькая Мари де Ре едва ли знала отца, кроме того, что ей рассказывала о нем мать, имеющая все основания его ненавидеть.

Неужели Жиль де Ре наконец сломался в своих роскошных апартаментах и выдал все свои сокровенные тайны? Мне казалось, что я слышу его голос.

В его словах я слышала маленького Жиля. То, что он совершил, став взрослым мужчиной, по сути, ничем не отличается от его детских безобразий, только по природе нынешние преступления гораздо страшнее.

Жан встал со стула и, отойдя от меня, подошел к маленькому окну и несколько мгновений внимательно глядел во двор. Мне показалось, что его взгляд на чем-то остановился, но я знала по опыту многих лет, что смотреть там не на что. Видимо, он задумался о чем-то своем.

– Я бы хотела знать, о чем ты думаешь, сынок, – тихо проговорила я.

Он тяжело вздохнул, потом снова медленно втянул в себя воздух. Когда он ко мне повернулся, я увидела у него на лице волнение.

– Матушка, милорд совершил очень много страшных вещей в своей юности. Просто ты ничего о них не знала, – сказал он.

Я попыталась улыбнуться.

– Совсем недавно ты мне сказал, что мальчики не склонны рассказывать все свои тайны женщинам, которые о них заботятся.

– Должен признаться, что не только у милорда были тайны, – со стыдом в голосе сказал он.

Внутри у меня все сжалось от неприятного предчувствия.

– Ты хочешь мне что-то рассказать, Жан?

– Да, но не о себе, а о моем давно умершем брате.

– О Мишеле? Что он сделал такого, о чем не решился рассказать мне?

Жан молчал несколько минут, словно не мог подыскать верных слов для того, что хотел мне поведать.

– Это было так много лет назад, – сказала я. – Нет ничего такого, за что я не смогла бы его простить – да и тебя тоже.

– Речь не идет о том, что он сделал, а о том, что сделали с ним. Точнее, пытались сделать.

Прошло несколько секунд, прежде чем я начала понимать, что он имеет в виду.

– Продолжай, – прошептала я.

– Ты знаешь, что в какой-то момент между мной и милордом Жилем возникла напряженность, и я больше не хотел находиться в его обществе.

– Да. Ваши пути разошлись, а твои интересы отличались от его. Но я считала, что это естественно…

– В том, что у нас испортились отношения, не было ничего естественного, матушка, – прервал он мои логические умозаключения.

– В таком случае открой мне, что случилось. – Сердце еще сильнее забилось у меня в груди. – А потом расскажешь, почему ты не нашел возможности открыть мне все это раньше, чтобы я понимала, что происходит.

– Тебе не нужно было об этом знать. До настоящего момента.

– А теперь нужно?

– Теперь необходимо, чтобы ты услышала правду. Я знаю, ты очень любила милорда, хотя он собственными руками разрушил твою любовь. И все равно мне очень тяжело тебе об этом говорить. Он вовсе не был невинным ребенком, каким ты его помнишь. Ты думаешь, что он в лучшем случае показал себя как очень средний ученик, несмотря на то, что к нему приглашали самых лучших наставников, которые нам с Мишелем дали очень много, значительно больше, чем ему. Проблема заключалась в применении способностей, а он использовал их в другой области.

В нем было очень развито стремление учиться, но, возможно, ты этого не замечала, потому что он посвящал все свои силы занятиям, которые тщательно скрывал от всех, кроме нескольких близких друзей, включая меня с Мишелем, а также де Брикевилля и Силлэ. Я никогда особенно их не любил, считая мерзавцами, но мне ничего не оставалось, как общаться с ними, потому что они были родственниками милорда и входили в круг избранных, коим он открывал свои тайны.

Он знал, что никто из нас никогда и никому ничего не расскажет. Мы с Мишелем, потому что мы не были равны по рождению, а на тебя, нашу любимую матушку, он имел огромное влияние. А это могучая сила. Де Брикевилль и Силлэ молчали, потому что завидовали и боялись его влияния на отношение семьи к ним. Особенно их волновало мнение Жана де Краона, так страстно мечтавшего увидеть, как его Жиль займет еще более высокое положение, что он практически не замечал других своих внуков. И если честно, мне кажется, что со временем им стали нравиться развлечения, придуманные Жилем.

Я собралась поднять руку, чтобы его остановить, но сдержалась. Было слишком поздно. Я уже достаточно услышала, чтобы мое собственное воображение дорисовало картину, и мне действительно следовало знать всю правду.

Поэтому я продолжала молча слушать Жана. Я видела, что эти откровения причиняют ему боль, и понимала, как страшно страдает такой основательный и положительный человек, как мой сын, рассказывая о событиях из своего далекого невинного детства.

Вскоре я получила ответ на свой вопрос.

– Он… очень быстро осознавал вещи, которых мы с Мишелем не понимали. Особенно в физических вопросах. Множество раз он вытаскивал свой… ну… свой мужской орган из штанов и показывал нам. Сначала он делал так, чтобы он стоял, а потом заставлял нас им восхищаться.

Я изо всех сил старалась не показать ему, что чувствую.

– Сколько лет ему тогда было?

– Десять, может быть, одиннадцать; это началось незадолго до того, как на милорда Ги напал кабан. Затем он начал себя удовлетворять в нашем присутствии. Он мазал руку жиром… помню, как-то раз он заставил меня украсть из твоей спальни баночку с кремом…

Его слова потрясли меня. Я невероятно любила эту баночку с кремом, но вовсе не потому что нуждалась в нем; подобные роскошества не имели для меня столь же огромного значения, как для благородных дам, чьи лица всегда на виду. Но сама баночка, удивительно красивая, была сделана из слоновой кости, а по краю украшена золотом, я ее очень берегла, потому что ее подарил мне Этьен. «Кто взял мой крем?» – казалось, слышу я собственный голос, хотя в нем нет того гнева, которому следовало быть. Я решила, что один из моих сыновей или муж решили надо мной подшутить. «Лучше признайтесь, и тогда я не буду вас наказывать». Каким-то непостижимым образом, словно по волшебству, баночка снова появилась, и наша маленькая драма себя исчерпала. Тогда я и понятия не имела, что ее украли с такой отвратительной целью. Сейчас она лежала в деревянном шкафу, стоящем у моей кровати, стоило протянуть руку и…

– …И использовал крем, делая это с собой. Де Брикевилль и Силлэ все повторяли за ним и последовали его примеру. Мы с Мишелем попытались ускользнуть, но он нас не отпустил. Он никогда нас не отпускал.

– Значит, подобные вещи происходили не один раз?

– Тысячи. Но я не мог никому про это сказать. Я боялся того, что милорд мог со мной сделать, боялся тебя расстроить.

– Твой отец мог…

– Я попытался припугнуть милорда, обещал рассказать все отцу, – с горечью ответил Жан, – но милорд Жиль ответил, что, если я это сделаю, он позаботится о том, чтобы отец потерял свое место при дворе милорда Ги.

То, что двенадцатилетнему ребенку пришлось молча нести такую ношу, привело меня в ужас. И, что страшнее всего, этим ребенком был мой собственный сын. Я с состраданием посмотрела на него, но на лице у него застыло выражение, исполненное вины и сожаления, ему с трудом дались следующие слова.

– Я не мог допустить, чтобы моя семья пострадала в такие трудные времена. И потому я никому ничего не сказал. Мишель тоже.

Он замолчал, и я увидела, как на лбу у него выступили капельки пота.

– Затем милорд начал требовать, чтобы я прикасался к его члену руками.

Я вскрикнула и перекрестилась.

– Де Силлэ и Де Брикевилль уже давно это делали, но вскоре милорду стало мало их знаков внимания – они довольно быстро ему надоели. Сначала я сопротивлялся, но в конце концов был вынужден подчиниться. А потом он стал требовать большего.

Я сжала руки и застонала.

– О, какая греховная мерзость, какое горе…

Он дрожал, его лицо исказила гримаса боли, которую причинили ему воспоминания. По его глазам я видела, что он еще не все мне сказал, но тяжесть признания была такова, что у него не осталось сил говорить дальше.

– И тогда я стал изо всех сил его избегать, – проговорил он.

Образ моего сына Жана, двенадцатилетнего мальчика, появился перед моим мысленным взором. Тогда я заметила, что он изменился. Иногда он мрачнел прямо у нас на глазах, но, когда я поделилась своим беспокойством с Этьеном, он заверил меня, что для мальчика его возраста нормально избегать нас и страдать от смены настроения. «Насколько я помню, я и сам таким был. Моя мама тоже переживала».

«Но он избегает своих друзей», – сказала я мужу. «Не волнуйся, – ответил он мне, – и, ради Бога, Жильметта, не пытайся привязать его к своей юбке. Он должен стать мужчиной».

Будь у меня в тот момент в руках хлыст, я бы исхлестала себя, такой стыд я испытала из-за того, что не справилась со своими обязанностями. Я должна была быть защитницей сына, но не сумела оградить его от потери невинности.

А потом я бы обратила этот хлыст против Жиля де Ре, и будь проклят Жан де Краон.

Усталость, потрясение и ужас охватили меня, еще более невыносимые от ненависти к себе, позволившей этому случиться. Но когда значение того, что сказал мне сын, проникло в мое сознание и сердце, я испытала другое чувство; моя ненависть нашла другой, более подходящий объект. Еще никогда в жизни я не знала такой ярости, и большая ее часть была направлена на того, кто ее заслужил, – на Жиля де Ре.

Я не стала тратить время на то, чтобы надеть синее платье, которое мне дала мадам ле Барбье; я больше не видела необходимости изображать из себя обычную женщину, а не аббатису, коей стала и до конца жизни буду оставаться. Я поднялась по лестнице в комнату, в которой Жиль де Ре ждал неминуемой казни. Мне было уже все равно, напуган он или одинок в свои последние дни, более того, я хотела, чтобы он страдал.

Мне было мало того, что он признался в преступлениях, которые совершил взрослым мужчиной. Я хотела услышать от него подробности его детских поступков. Ни разу с тех пор, как я отправилась на «рынок» в то утро, чтобы поговорить с мадам ле Барбье, я не чувствовала такого спокойствия, такой твердости и уверенности в том, что должно произойти. Пришло время признаний, время облегчить душу. Жиль де Ре сделал это под угрозой пыток, а вовсе не потому, что добровольно решил открыть свои тайны, как было записано в документах. Мир никогда не узнает истинных глубин его трусости. Жан рассказал мне свои секреты, движимый сыновней любовью, той же любовью, что заставила его защищать интересы отца, ценой собственного благополучия – а ведь он тогда был еще ребенком. Он понимал, что я не должна предстать перед Создателем, когда придет мое время, окутанная облаком лжи.

Я лишь краем сознания отметила, что стражники со мной поздоровались. Они знали, что я никак не могу угрожать безопасности их пленника. У них не было оснований подозревать, что у меня может оказаться спрятанное оружие, как у других посетителей. И потому один из них постучал копьем в пол три раза и ушел.

Жиль де Ре вышел из внутренних покоев, услышав стук.

Огромным усилием воли я заставила себя сохранять невозмутимость.

– Милорд, – поздоровалась я.

– А, матушка, ваш голос для меня точно божественная песня. Теперь я наслаждаюсь каждым звуком, словно ему суждено стать для меня последним, – ответил он.

– Это мудро.

– Ваш голос я услышал первым в своей жизни и буду рад, если он станет последним.

Так и будет. Мне стоило огромного труда не вытащить из рукава кинжал с украшенной жемчугом рукоятью и не прикончить милорда на месте. Но тогда знание, которое я хотела получить, умерло бы вместе с ним, и я бы навсегда лишилась шанса обрести покой.

– Милорд, я читала ваше признание, – сказала я. – Меня радует, что вы согласились облегчить душу.

– Это было совсем не просто, – ответил он. – Смотреть в глаза судей и рассказывать о том, что я совершил… У меня чуть не разорвалось сердце.

Мое сердце окаменело, и я больше не испытывала к нему жалости.

– Вы сказали, что начали совершать свои преступления, примерно когда умер ваш дед. Я удивилась, милорд, когда это прочитала.

– Мне жаль, что вы это узнали, матушка Жильметта.

– Да, мне было очень трудно. Я постоянно думаю о том, что могла бы оказать на вас более сильное влияние, чем оказала.

– Я был молодым человеком, к тому же невероятно упрямым. Вам не следует себя винить…

– В течение всего суда я считала, что не справилась со своими обязанностями, и это стало причиной вашего дурного поведения. Но я перестала себя ругать. – Я достала из рукава баночку из-под крема.

Он посмотрел на нее, и из ребенка, пойманного на лжи, превратился в вора, которого застали со шкатулкой с драгоценностями в руках. Я видела, что он сильно смущен, но мне было этого мало.

– Я даю вам возможность еще больше облегчить вашу душу, – спокойно проговорила я.

Он посмотрел на баночку, затем поднял глаза на меня, и на лице у него появилось жесткое выражение.

– Мне больше нечего сказать, – ответил он.

– Лжец, – прошипела я и услышала в своем голосе дьявольские нотки. Жиль де Ре тоже их услышал. – Если вы сейчас мне не расскажете все, я сделаю так, что ваше положение станет еще хуже.

Он заметно напрягся, я видела, что он возмущен, несмотря на все мои угрозы. Да, сбросить этого воина с лошади не так-то просто.

– У вас нет власти, – с презрением выплюнул он. – Теперь мою судьбу будут определять судьи.

– Никакого суда и судей не было бы, если бы не я.

Он тупо уставился на меня.

– Вы несказанно удивитесь, сын мой, когда узнаете, что именно я затеяла это дело. Разумеется, я не знала, чем оно закончится. Но ваши судьи у меня в огромном долгу, потому что, если бы не мое любопытство, им не представилась бы возможность устроить для вас этот ад. Именно я отправилась поговорить с мадам ле Барбье, когда она сообщила о пропаже сына, и я побывала в Бурнёфе…

Он не мог произнести ни слова, пока я говорила. А я не смогла сдержать ликующей улыбки, когда закончила. Я не была обязана сообщать ему, что только Жан де Малеструа знал о моей роли в этом деле и что он ничего не сделает, чтобы изменить решение суда ради меня. Пусть думает, что я могу повлиять на его судьбу.

Он рыскал глазами по комнате, словно надеялся найти путь к отступлению и хотел оказаться как можно дальше от меня. Но ему негде было спрятаться; всего в нескольких шагах за дверью стояли стражники, и они не позволят ему ничего сделать.

Я протянула в его сторону баночку от крема, а когда он отвернулся, поднесла ее к самому его носу.

– Говорите, – приказала я. – Я желаю знать, что случилось с Мишелем. В подробностях.

Неожиданно он как-то весь обмяк.

– Вы же знаете, матушка, как я любил Мишеля. Я боготворил землю, по которой он ходил; он был всем, чем я сам хотел стать. Прозрачная кожа, великолепная улыбка, сияющие глаза – ангел Божий на земле! Разве я мог не желать его?

Но он был чистым и благородным и отчаянно сопротивлялся всем моим попыткам к нему подступиться. С Жаном все было проще; он давал мне то, что я хотел, частично, я потребовал большего, но он стоял на своем. Но Мишель, прекрасный Мишель, образец для подражания, ни за что мне не отдавался, как бы я ему ни угрожал, а я ведь так мечтал им обладать.

Я угрожал ему так же, как Жану, обещал уничтожить его отца, если он мне не уступит. Безрезультатно. Он повторял, что его отец скорее согласится расстаться с прекрасным местом при нашем дворе, чем позволит своему сыну стать жертвой содомита, и добавлял, что я могу делать все, что пожелаю, но он ни при каких условиях не станет участвовать в моих развлечениях.

Я любил его и ненавидел одновременно; меня возмущало его упрямство и восхищала сила характера, а еще я завидовал, что у него есть отец, который так его любит, когда моему, похоже, не было до меня никакого дела. С каждым днем я все упорнее пытался добиться своего.

Я отнял у этого мира Мишеля, мадам, потому что он не желал мне в нем принадлежать. Я искренне надеюсь, что встречу его на том свете, если, конечно, Бог позволит нам свидеться. Я знаю, что у него будут крылья и сияющая корона, он это заслужил. Я перестал настаивать на исполнении своих желаний, он меня не боялся, и я не мог рассчитывать, что он исполнит их добровольно. Между нами установилось хрупкое равновесие, позволявшее нам оставаться товарищами, по крайней мере внешне. Я знал, что заполучить его я смогу только силой и никак иначе. Я решил, что так и будет, но мне было трудно сдерживаться.