Текст книги "Похититель душ"

Автор книги: Энн Бенсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 35 страниц)

Когда я запротестовал, заявив, что это должен сделать священник, она рассмеялась. «Я видела Черную смерть, – напомнила она мне, – а в те времена заполучить священника не удавалось ни за какие деньги, потому что чума косила всех подряд. Людей не хватало для того, чтобы похоронить мертвых, и мы обходились тем, что у нас было. Множество раз последнему, кто оставался в живых, приходилось заботиться о душах тех, кто ушел перед ним. И хотя он сам корчился в холодных руках смерти, он отпускал грехи умершим до него. Не станешь же ты утверждать, будто их души попали в руки Сатаны из-за того, что Бог не одарил их своей благодатью».

Она произнесла молитву над вашим сыном и отпустила ему грехи, и я всегда верил, что эти слова возымели нужное действие.

Она была такой хорошей женщиной, чистой духом и доброй сердцем. Мне пришлось поверить, что ее слова подарили Мишелю спасение.

– Ну, я рада узнать, что он получил отпущение грехов, – проговорила я сквозь слезы. – Но я не смогу успокоиться… Я должна знать… Ради Бога, скажите мне, как он умер?

– «Давай расчистим все тело», – сказала она.

«Но мы не должны этого делать, – возразил я. – Нам следует оставить его в мире».

«Нет, – настаивала она, – мы столкнулись с загадкой, которую нужно решить. Мальчик не ложится на землю и не засыпает себя песком и камнями, готовясь к неминуемой смерти. До его естественного конца было еще очень далеко».

Мы убрали весь песок и грязь с тела и увидели рану, которая, судя по всему, его убила. Его рубашка была распорота спереди, а внутренности вынуты наружу.

Слезы текли по моим щекам, падали на грудь и колени. Меня почти оставили силы, по жилам текла не кровь, а ядовитая ртуть, которая пронизывала все мое существо страшным холодом. Значит, мой сын умирал в страшных муках.

– Мы несколько мгновений сидели молча, глядя на страшную картину, открывшуюся нашим глазам. Матушка выругалась – очень тихо, – а потом приказала мне освободить руки. Она всегда носила в чулке нож – привычка, которой ее научил мой дед, и которая не раз сослужила ей верную службу. Она вырезала часть рубашки, аккуратно сложила ее и убрала в карман передника.

Чтобы лучше рассмотреть рану, так она сказала.

Мы внимательно изучили рану на животе, матушка осторожно дотронулась до нее кончиками пальцев и сдвинула в сторону внутренности, чтобы посмотреть, откуда они были вынуты. И снова выругалась. «Мы должны что-то сделать, – сказала она, – сейчас. Его нельзя здесь оставлять».

Я сказал ей, что это святотатство, что мертвых нельзя доставать из могилы. «Из-за этого у твоего отца были неприятности, разве нет? Нас повесят, если поймают».

«Мы будем гнить в аду, если ничего не сделаем, – настаивала на своем она. – Эту рану нанес не кабан. Наши души будут навечно прокляты, если мы все так и оставим. А на моей душе и без того хватает грехов».

Все мои протесты и мольбы остались неуслышанными, но мне все-таки удалось убедить ее вернуться домой, немного отдохнуть и спокойно решить, что делать дальше. Приняв это решение, мы начали снова засыпать тело песком и камнями. К этому времени матушка уже очень устала, она простояла на коленях довольно долго, а они у нее уже были совсем не те, что в молодости. Думаю, тогда ей было уже больше семидесяти. Я сказал, чтобы она встала, а сам закончил засыпать тело. Когда ей наконец удалось выпрямиться, она огляделась по сторонам, и я услышал, как она вскрикнула. Я посмотрел по направлению ее взгляда и увидел на вершине холма человека верхом на лошади. Это был дед, Жан де Краон.

Она редко говорила о своей семье и лишь упоминала, что ее отец был врачом. Он служил королям и герцогам, учился у величайших наставников, благодаря которым обрел огромные знания. Но в процессе занятий и последовавшей за ними практики хирурга он выкапывал и разрезал мертвые тела, что было строго-настрого запрещено церковью. Впрочем, он давно умер, и церковь уже не могла до него добраться.

– Жан де Краон знал историю ее отца?

– Думаю, в достаточной степени.

– Но он ничего не мог ей тогда сделать; преступления отца не были ее преступлениями.

– Милорд Жан, скорее всего, был с этим не согласен.

– Пусть думает все, что пожелает на своем насесте в аду, но я не могу понять, как судья может обвинить дочь в грехах отца?

– Мы отвечаем перед Богом за грехи отцов наших.

– Да-да, – нетерпеливо перебила его я, – но это же совсем другое дело – грехи, с которыми мы приходим в этот мир, а не те, что совершаем сами.

– У моей матери были и собственные грехи, за которые она отвечала перед Богом, – тихо проговорил он. – Милорд Жан знал, как заставить ее молчать. Кое-какие вещи о себе она хотела сохранить в тайне. Иначе, уверяю вас, рассказала бы правду о смерти вашего сына.

Неожиданно я испугалась своих следующих вопросов. Но поскольку проделала длинный путь, то решила не отступать – боль ждала меня везде, в какую бы сторону я ни пошла.

– Я хочу знать правду.

– Я очень сожалею, мадам, вам будет не просто ее выслушать.

– Говорите.

– Хорошо. Моя матушка считала, что живот вашего сына был распорот не клыком дикого кабана, а ножом. Позже она говорила, что тот, кто это сделал, постарался изобразить все так, чтобы казалось, будто в смерти Мишеля виновно животное. Он даже присыпал края раны землей. Но потом он решил похоронить мальчика. И тем не менее, даже если бы его нашел кто-нибудь другой, они могли бы и не заметить того, что увидела она.

Я молча смотрела на сложенные на коленях руки и отчаянно сжимала платок своей матери. Я не помню, когда достала его из рукава. Но я держала его в руке, превратив в крошечный комок, словно хотела выместить на нем свою ярость.

Мои мысли, которым следовало сосредоточиться вокруг того, что мне рассказал Гийом Карли, вместо этого обратились на мадам Катрин и ее отца. Учитывая, что она была незаконнорожденной, задавать подобные деликатные вопросы ее сыну мне бы не следовало, но какая-то тайна в прошлом помешала ей рассказать правду о смерти моего сына, и я чувствовала, что должна знать причину этого. В то же время мне не хотелось ставить Гийома Карли в неловкое положение своим требованием открыть мне, постороннему человеку, семейные секреты. В конце концов я остановилась на вопросе, показавшемся мне достаточно безопасным.

– А вы хорошо помните отца вашей матери?

– О, очень хорошо, – ответил Гийом. – Словно он был моим собственным. К тому времени, когда я родился, мой отец умер. И дед заботился обо мне, когда я был разлучен с матушкой.

– Может быть, месье, вы окажете мне честь и поведаете историю вашей замечательной семьи?

Он улыбнулся, но не стал отвечать прямо.

– На это потребуется много времени. – Он показал на окно, за которым уже начало темнеть. – Солнце садится, а вам нужно добраться до Нанта. Но я буду польщен, если вы согласитесь на скромный ужин перед уходом. Немного вина, сыр и хлеб. А еще у меня есть прекрасные яблоки, если пожелаете.

Я посмотрела на брата Демьена, который кивком показал, что согласен.

– Вы очень добры, предлагая разделить с нами трапезу, – сказала я. – Но лично у меня сейчас совсем нет аппетита.

– О мадам, вашей компании будет достаточно, – ответил он.

Поднявшись со стула, он едва заметно покачнулся, возможно, тело у него затекло от долгого сидения, как это часто бывает с людьми пожилого возраста. Я хотела протянуть руку, чтобы его поддержать, но вовремя остановилась, и он справился сам.

– Вы дали мне богатую пищу для размышлений, месье, – сказала я, когда мы садились в седла короткое время спустя. – И я благодарна вам за откровенность.

Он тепло прикоснулся к моей руке.

– Я рассказал вам ужасные вещи.

– Однако о них следует подумать.

Его глаза сказали то, что он не решился произнести вслух: некоторые вещи лучше не трогать, а я собиралась проникнуть в дебри, полные опасностей.

Но я все равно решила, что не отступлю. И пусть волки Парижа и кабаны Шантосе придут за мной. Я буду готова к встрече с ними.

Глава 24

Моя догадка оказалась верной – Уилбур Дюран не покидал страну. Он стоял так близко от меня, что если бы я протянула руку, то могла бы его коснуться. Он дышал, как и все находившиеся в этом помещении; я видела, как поднимается и опускается его грудь, пока он стоял возле столика сержанта. В остальном он был подобен статуе, поскольку сохранял неподвижность.

Я шагнула в сторону, чтобы он отошел от стола и у меня появилась возможность получше его разглядеть. Однако он не сдвинулся с места, а лишь слегка повернулся ко мне. Я ничего не могла с собой поделать и продолжала его разглядывать.

«О, пожалуйста, пожалуйста, – беззвучно умоляла я темного демона, – сделай что-нибудь глупое – вытащи нож или прыгни на меня, чтобы я могла вытащить пистолет и всадить тебе пулю между глаз, прямо в твой извращенный мозг».

Впрочем, он прошел через металлодетектор, так что у него не могло быть оружия. И все же он был вооружен – стоило ему снять темные очки, скрывающие его глаза и не позволяющие мне разглядеть его лицо, как лазерный луч прожег бы дыру у меня на лбу.

– Мистер Дюран, – довольно глупо представилась я, – я детектив Дунбар.

Господи, ну какая же я идиотка – ведь он знает, кто я такая. Дюран презрительно фыркнул и проигнорировал мою протянутую руку.

– Благодарю вас за то, что пришли, – пролепетала я. Мне вдруг показалось, что я промерзла до самых костей и мое тело кристаллизовалось; одно неверное движение, и я рассыплюсь на множество кусочков, которые никому не суждено собрать. Однако я продолжала анализировать Дюрана; его образ навсегда запечатлелся в моем мозгу, словно фотография, причем одновременно я старалась его понять. Он оказался среднего роста, хрупкого сложения, его кожа отличалась удивительной белизной – там, где ее удавалось разглядеть. Он был полностью одет в черное, как и на тех немногих фотографиях, которые попали мне в руки. Темные, немного слишком длинные волосы хорошо подстрижены. Массивные темные очки полностью скрывают глаза. Он держался очень прямо. Передо мной стояла ходячая карикатура, вот только я не могла сообразить, на что.

Несмотря на некоторую претенциозность, он выглядел как-то неприметно – и я вдруг поняла, что не сумела бы выделить его в толпе. Дюран принадлежал к категории людей, которые при желании могут не привлекать внимания к своей особе. Или перевоплотиться в кого угодно. Но как только заговорил, он ужасно меня напугал.

– Верните мне мою студию.

Никаких тебе «как поживаете» или каких-либо других приветствий. И еще меня удивил его голос: я ожидала, что он окажется завораживающим, как у Винсента Прайса[59]59
  Американский актер (1911-1993).


[Закрыть] или Уила Лимана[60]60
  Американский актер (род. в 1948 г.)


[Закрыть]. Но вместо глубокого, сильного голоса, вопреки всем моим предположениям, я услышала визгливые нотки.

Альт, словно он был певцом, – не мужской голос, но и не женский. Если бы он позвонил мне по телефону, я бы не сумела определить его пол. В голосе было что-то фальшивое, словно он говорил через искажающее устройство или из-под воды, каждое слово звучало как скрежет по металлу.

Он не сказал: «Привет, я Уилбур Дюран, вы хотели со мной поговорить». Нет, он потребовал обратно свою студию.

Значит, студия – его слабость.

Меня поразило, какими далекими от реальности оказались мои представления об Уилбуре Дюране. Я ожидала услышать властный голос, увидеть сильного человека, склонного к доминированию. При других обстоятельствах он выглядел бы совершенно безобидным, я бы даже не задержала на нем взгляда. Однако я знала то, что знала, и меня трясло от одной только мысли, что я нахожусь в одной комнате с убийцей кошек, похитителем детей, возможным маньяком. Я молилась, чтобы он этого не увидел. Но, конечно же, он заметил мою слабость.

Как только сержант сказал, кто меня ждет, я сразу же убрала фотографию своих детей, которую держала на столе, чтобы Дюран ее не увидел, если наш разговор будет проходить за моим столом. Я не хотела, чтобы он имел хоть какое-то представление о моей личной жизни.

Для такого типа, как Дюран, было бы только естественно ходить в сопровождении громил, однако он пришел один. В моем мозгу вдруг возник безумный вопрос: каким же бесстрашным должен быть человек, осмелившийся добровольно прийти в полицию, когда у него имелись все основания считать, что он находится под подозрением в совершении одного или даже нескольких преступлений, караемых смертной казнью? Вероятно, в нем боролись два противоположных психологических состояния: уверенность в приятии окружающего мира, которую испытывает человек, хладнокровно вскрывающий конверт, и состояние социопата, давно перешедшего грань разумного поведения. Возможно, сразу оба; в любом случае, он сумел вывести меня из состояния равновесия и прекрасно это понимал.

Дюран одарил меня ледяной усмешкой, словно хотел сказать: «Попалась!»

Он добился своего – я лишилась дара речи, а на его лице появилась вызывающая улыбка.

Но тут рядом со мной оказался Спенс. Он вспомнил, как произносить слова, намного раньше, чем я.

– Ваша студия подвергается обыску по постановлению суда, мистер Дюран. И мы не освободим ее до тех пор, пока не закончим опись всех потенциальных улик, которые там найдем.

Дюран даже не посмотрел в сторону Спенса, он обращался только ко мне.

– Я не совершил никакого преступления. Следовательно, и улик быть не может. – Уголки его рта едва заметно подергивались, в то время как все мышцы лица застыли в полнейшей неподвижности. – То, что вы приняли за улики, лишь иллюзия.

Ко мне вернулся голос, но прозвучал он не слишком уверенно.

– Мистер Дюран, – сказала я, – мы постараемся оценить найденные нами улики с максимально возможной быстротой. И не станем доставлять вам неудобства дольше, чем это необходимо. Тем не менее в данный момент мы несем полную ответственность за ваши вещи – и должны быть абсолютно уверены, что все делаем правильно, как для вашей защиты, так и для нашей. Поскольку некоторые предметы в вашей студии могут представлять историческую и художественную ценность, наш адвокат посоветовал нам обращаться с ними как можно осторожнее.

Он понял, что я хочу сказать – мы будем оставаться в студии до тех пор, пока нас не выкинут оттуда в результате хитрых маневров его адвоката. Затем я собрала все свое мужество и продолжала:

– Если вы можете уделить мне несколько минут, я бы хотела, чтобы мы прошли в комнату для допросов. Там нам никто не помешает.

– Нет.

Больше он ничего не сказал. Дюран мог бы начать говорить о том, что его адвокат с нами сделает, но он промолчал; он мог бы разразиться возмущенной тирадой и проклятиями в мой адрес, но сохранял молчание. Он не собирался вести со мной переговоры. Иными словами, не могло возникнуть ситуации, когда мы начали бы обмениваться репликами, он бы что-то сказал, и мы до чего-то договорились бы. Он не угрожал. Дюран просто стоял с хмурым видом, а потом повернулся и пошел прочь.

Когда дверь за Уилбуром Дюраном наконец закрылась, воцарилось долгое молчание. Я оглядела коллег и увидела, что все заметно побледнели. Неожиданно заработал кондиционер, и все вздрогнули.

– Господи, – пробормотал сержант, – что это было?

– Понятия не имею, – выдохнула я. – Ученые над этим работают.

– Удачи им, – сказал Спенс.

Машина без полицейских знаков ползла через изнемогающий от жары город. За рулем сидел Спенс. Я устроилась на пассажирском месте, все еще охваченная оцепенением. Мы ехали медленно, а в голове у меня мелькали фотографии изуродованного тела Эрла Джексона. Единственное, что мне хотелось сделать, – так это добраться до Уилбура Дюрана.

– Ты только подумай, Спенс, он был у нас в участке. Нам оставалось только надеть наручники…

– Мне знакомо это чувство. Но время еще не пришло. Ты не можешь позволить себе допустить ошибку.

Но тогда бы мне пришлось к нему прикоснуться. Нет, я бы не смогла.

Фотографии, сделанные в студии, лежали у меня на коленях. Мы медленно ползли вперед, над асфальтом плыл жар. И вновь я оказалась среди образов причудливого мира Дюрана, пытаясь раздуть крошечную искорку интуиции. Однако в мельтешении голов, рук, зубов, париков, ушей, крови и внутренностей мне не удавалось найти ничего.

– Взгляни сюда, – сказала я, показывая фотографию. Спенс бросил быстрый взгляд в сторону, продолжая следить за дорогой. Он наморщил лоб.

– Проклятье, а это еще что такое?

– Целый контейнер фальшивых козявок – тягучий резиновый материал, который актеры используют, чтобы сделать себе сопли.

– Надеюсь, мы возвращаемся туда не из-за этой дряни. Кто знает, как именно мы сможем его поймать?

– Это должно быть что-то самое обычное. Но пока я не знаю, за что зацепиться.

Мы вошли через те же двери, и нас вновь попытался остановить клерк. Мы молча прошли мимо него.

– Скоро он к нам привыкнет, – пошутила я.

Но как только мы вновь оказались внутри студии, неуместная веселость исчезла. Я вошла в состояние сосредоточенного транса, мой взгляд скользил от одной коробки к другой, с полки на полку, на несколько мгновений задерживаясь на каждом предмете. Я заставила свой мозг работать в сканирующем режиме, надеясь, что какая-то деталь привлечет мое внимание.

Я подумала о своих детях; что они могли бы хранить в такой комнате? Здесь было полно вещей, которые можно использовать в фильмах и которые впоследствии станут такими же знаменитыми, как рубин Дороти…

Туфли.

Подставка для обуви. Ее содержимое было вывернуто на пол и разбросано по всей студии. Детектив из другого отдела методично считал туфли. Казалось, я нахожусь в собственном доме – повсюду валялись кроссовки. А кроссовки носят дети.

Почему же здесь оказалось так много обуви для подростков?

В комнате Натана Лидса мне запомнилась пустая коробка от кроссовок.

В этот момент вернулся адвокат. Он стоял возле двери вместе с ассистентом, который вызвал его, как только появилась я.

– Черт побери. Давайте соберем обувь в коробку, – негромко сказала я, обращаясь к полицейским. – Мы заберем все это с собой.

Должно быть, они подумали, что я спятила. Один из них даже бросил на меня удивленный взгляд.

– И постарайтесь не раздражать понапрасну этого маленького прощелыгу.

Когда мы выносили коробку из студии – Спенс держал ее с одной стороны, а я с другой, – адвокат пришел в неистовство.

– Что вы делаете? Куда вы идете? В вашем ордере ничего не говорится о личных вещах моего клиента… – Он нависал надо мной, кричал, брызгал слюной, продолжая сжимать в руке ордер на обыск.

– Заткнись! – бросила я, и, к моему удивлению, он повиновался.

Мы остановились возле двери, не выпуская из рук коробку, и я спокойно повторила свое первое заявление:

– У нас есть ордер, позволяющий забирать вещи, которые могут оказаться уликами при расследовании нескольких преступлений.

Он снова принялся кричать, но это нас не остановило.

Двое дюжих полицейских принесли коробку с обувью из гаража и поставили ее на пол рядом со стойкой дежурного сержанта. Потом я сама притащила коробку в комнату для допросов, несмотря на множество предложений помочь, – теперь, когда коробка оказалась в моем полном распоряжении, мне не хотелось, чтобы кто-то к ней прикасался, пока я сама не рассмотрю каждую кроссовку.

«Найк», «Нью Бэланс», «Адидас», «Пума» – здесь была обувь всех фирм. Я начала звонить родителям, чтобы договориться с ними о времени визитов, с получасовыми интервалами. Таким образом, у меня оказался занят весь вечер и завтрашнее утро.

Интересно, когда мой бывший муж потребует, чтобы я платила ему деньги за содержание детей, – ведь сейчас платил он. У него имеются все основания назвать меня плохой матерью. У меня возникло неприятное чувство. И все же мои дети в безопасности.

Родители и опекуны приезжали в назначенное время. Некоторые проявили нетерпение и прибыли раньше; им пришлось ждать. В воздухе повисло напряжение, пока родители исчезнувших детей сидели на неудобных оранжевых стульях из пластика, понимая, что теперь наконец появился шанс установить факт гибели их любимых детей на основании косвенных улик.

Два больших стола поставили в центре комнаты для допросов, на каждом из них стояли аккуратные ряды кроссовок. Эскобар сбегал домой и принес несколько пар, позаимствованных у своих детей; их мы пометили наклейками, спрятанными на внутренней части языка. Кроме того, я попросила коллег принести из раздевалки забытые кроссовки. Это напомнило мне опознание, во время которого мы укладывали в ряд фотографии полицейских, одетых в гражданскую одежду, рядом со снимками подозреваемых; юридическая сила такого опознания подкрепляется выбором полицейских, которые хотя бы немного похожи на подозреваемых. Мы сознательно пытались сбить свидетеля с толку, ваша честь, чтобы быть уверенными, что он не сомневается в своем выборе, всякий раз указывая на снимок подозреваемого, в каком бы порядке мы ни выкладывали фотографии.

Фред Васка, Спенс, Эскобар и я наблюдали через специальное двустороннее зеркало, как полицейский в форме приводил испуганных людей, чтобы они могли осмотреть необычные экспонаты. Я проинструктировала родителей и родственников, чтобы они не дотрагивались до кроссовок, но не приходилось сомневаться, что кто-нибудь это обязательно сделает. Так и вышло; вскоре один из отцов протянул руку и тут же ее отдернул, а потом посмотрел в сторону зеркала – он сообразил, что мы за ним наблюдаем, – и кивнул. Его плечи опустились, и он заплакал.

Я вошла в комнату, взяла руками в перчатках пару седьмого размера и спросила у отца:

– Вы уверены, что эта пара принадлежит вашему сыну?

– Да, – прошептал он сквозь слезы. – Мы красили переднее крыльцо в День отца, и Джеми пролил краску на кроссовки. Большую часть мне удалось стереть, но несколько капель осталось.

Я присмотрелась и заметила трещинку на носке кроссовки, окрашенную в зеленый цвет.

Теперь, если возникнут сомнения относительно принадлежности кроссовок ребенку, мы сможем сделать сравнительный анализ краски – на обуви и крыльце, – чтобы это подтвердить.

К этому моменту в участок вернулся патрульный, которого я отправила в дом Эллен Лидс за коробкой от кроссовок. Не успела я убрать коробку в ящик для вещественных доказательств, как в комнате для допросов появился другой мужчина – дядя жертвы. Он сделал шаг в сторону, опустился на колени, и его вырвало. Я поспешила ему на помощь. Вытерев рот рукавом, он указал на пару со шнурками из «Дисней Уорлд», которые привез племяннику из командировки во Флориду. Шнурки пришлось обрезать, поскольку они оказались слишком длинными. Он опознал кроссовки по капельке цемента, который нанесли, чтобы концы шнурков не истрепались.

Родителям удалось опознать еще несколько пар. Когда все назначенные на вечер родители ушли, мы остались одни, чтобы отпраздновать нашу печальную победу.

Тяжесть полученных сведений невыносимым грузом легла на наши плечи. Наконец Фред повернулся ко мне и сказал:

– Похоже, он у тебя в руках. Ты понимаешь, что небеса разверзнутся, как только эта информация выйдет наружу.

Он был прав: начнется настоящий ад. Я вдруг ощутила ужасную усталость. Теперь, когда Уилбур Дюран оказался в западне, которую я ему расставила, мне вдруг стало понятно, что я еще не готова вызвать его в суд. Мне было необходимо привести дело в порядок.

– Мне нужен один день, чтобы закончить все дела, – сказала я.

Фред с изумлением на меня посмотрел.

– В каком смысле?

– Дела, Фред. Детали. Я должна все записать, кроме того, мне необходимо выспаться. На все хватит одного дня.

– А нет ли риска для других детей, если мы будем ждать?

Теперь он спрашивает.

– У меня нет ответа. Я знаю, что ему требуется время на подготовку, если он намерен сохранить прежнюю схему, а мы его вывели из состояния равновесия, так что, скорее всего, он еще не готов для нового похищения.

– «Скорее всего» меня не устраивает. Как и всех нас.

– Один день, – тихо повторила я.

Это был вечер вторника. Фред дал мне время до утра четверга, чтобы мы могли успешно провести арест.

Мы даже пожали друг другу руки. Возможно, он поздравлял меня, не знаю, но у меня возникло ощущение, что мы заключаем джентльменское соглашение. У меня появилось время, если только не произойдет утечки информации. Я сказала всем родителям, что мы готовим ордер на арест, но пока не можем назвать имя подозреваемого – хотим все сделать должным образом, и нам необходимо сохранять тайну. Это далось мне нелегко; все они требовали правды. Я ничего им не сказала и чувствовала себя ужасно.

Время подходило к полуночи, когда я все закончила. Затем незаметно пробралась в комнату для допросов и прикрыла двустороннее зеркало, чтобы никто не мог меня увидеть. Я уселась в кресло, чувствуя, как во мне разгорается жажда мести. Наверное, это последние мгновения, которые я смогу провести в одиночестве; мне предстояло труднейшее восхождение. Ордер на арест, сам арест, предъявление обвинения, процесс, приговор, а если мы одержим победу…

Пожалуйста, Господи, сделай так, чтобы никто ничего не испортил… Пусть он сделает признание, чтобы нам не пришлось копаться в этой ужасной грязи…

Но хотела ли я этого на самом деле? Конечно, так было бы легче, но нам наверняка придется идти на уступки. Если суд примет заявление защиты, то приговором, скорее всего, будет не смертная казнь, а пожизненное заключение.

Действительно ли я хочу, чтобы все так закончилось? Сейчас нет смысла размышлять на эту тему. Очень скоро вся моя жизнь изменится – и, скорее всего, к худшему. Если мы одержим победу, я получу поощрение, возможно, повышение по службе, но в ближайшем будущем моя жизнь превратится в настоящий ад. И жизнь моих детей тоже. У нас больше не будет спокойных вечеров, которые мы сможем проводить, делая домашние задания или смотря телевизор. Наши прогулки на пирс Санта-Моника прекратятся. Дети будут больше времени проводить с отцом – впрочем, в этом нет ничего страшного. Их будут преследовать с расспросами одноклассники и друзья.

Наконец я встала и взяла коробку от кроссовок Натана. Затем выбрала пару, принадлежавшую ему, и осторожно положила ее в коробку; они легко легли на место, как хрустальный башмачок Золушки. Я оставила их напоследок, поскольку раньше убрать в коробку не могла. С этого момента все остальное станет лишь подтверждением, и я не хотела обманывать родителей, которые должны были еще раз пережить кошмар, глядя на кроссовки своих пропавших детей. Мне это вдруг показалось несправедливым.

Запрос на ордер на арест был настоящим произведением искусства, ясным и кратким, никогда прежде мне не удавалось столь четко изложить суть дела. Я хотела, чтобы прокурор был полностью увлечен делом, чтобы он пошел со мной до конца.

Между тем Фред формировал группу, которая должна была задержать нашего эксцентричного подозреваемого. Когда он ставил в известность удивленное начальство, мне пришлось при этом присутствовать, чтобы дать необходимые пояснения. Фред постарался тщательно все сформулировать, чтобы они не усомнились в правильности наших действий. Все это вызвало у меня тошноту и возмущение.

А еще говорят, что полицейская работа не требует творческого подхода.

Впрочем, меня на несколько мгновений позабавила мысль о том, как выглядит Фред в своем помятом костюме на фоне их роскошной формы. Но тут у меня на столе зазвенел телефон.

Пандора уловила в его трели призрак неприятностей, но ей хватило глупости снять трубку.

К двенадцатилетнему мальчику подошел друг семьи – во всяком случае, так сначала подумали все, – когда он возвращался домой после футбольной тренировки. Этот мнимый друг остановил рядом с мальчиком машину и заявил, что мать просила его подвезти, поскольку хочет, чтобы он пораньше попал домой. Все это произошло на узкой улочке, где не наблюдается активного движения транспорта, на глазах у двух свидетелей. Одним из них была накурившаяся девица, от которой толку не дождешься.

А другим – о чудо! – сам мальчик, которому удалось ускользнуть.

Его звали Карл Торсен, и, в отличие от девицы, которая не могла сказать ничего внятного, он говорил так быстро, что мне пришлось просить его повторить почти каждое слово.

– Машина-оставилась-совсем-рядом-со-мной-я-замедлил-шаг-потому-что-думал-это-машина-Джейка-пассажирская-дверца-открылась-я-заглянул-внутрь-но-там-было-темно-и-я-не-мог-разглядеть-кто-там-но-сначала-подумал-Джейк-потому-что-это-была-правильная-машина-и-он-был-на-него-вроде-как-похож-и-я-подумал-ха-конечно-это-он-но-что-то-в-его-голосе-мне-не-понравилось-голос-он-был-слишком-высокий-и-тогда-я-сильно-испугался-и-отступил-на-шаг-но-он-успел-схватить-меня-за-рукав-стал-тянуть-но-я-вырвался-и-потом-побежал-так-быстро-как-только-мог.

Карл клялся, что он кричал, но рядом была только девица, которая сказала, что ничего не слышала, кроме того, она заявила, что не разглядела номера машины. Я пожалела, что ее не забрали в участок за какое-нибудь мелкое нарушение. Впрочем, может, оно и к лучшему; из наркоманов получаются плохие свидетели.

Я посадила Карла в патрульную машину и отправила в участок, откуда полицейские позвонят его родителям, тогда колеса правосудия начнут крутиться. Эскобар и я отправили на место неудавшегося похищения бригаду экспертов и огородили все вокруг, чтобы им не мешали работать. Кто-то из людей, проживавших на этой улице, сказал, что ему показалось, будто он услышал детский крик, но он не стал выглядывать в окно. Больше никто ничего не видел и не слышал.

Господи, как бы мне хотелось знать номер его машины.

Вернувшись в участок, я попросила Карла отдать мне рубашку. Конечно, надежды на то, что мы найдем отпечатки пальцев, было совсем немного, но вдруг нам повезет – сегодня удача повернулась к нам лицом, в особенности в мире Карла Торсена. Рубашка выглядела чистой и совсем не поврежденной – никаких складок, следов «борьбы» или разрывов.

Приехала мать; я дала ей возможность провести пару минут наедине с сыном, а потом сказала:

– Мне нужен телефонный номер вашего друга Джейка и его домашний адрес.

Она сразу же согласилась.

– У меня есть номер его сотового телефона, – сказала она. – Позвоните ему прямо сейчас. Он этого не делал, я уверена.

Я и сама это знала, но ничего не стала говорить.

В момент попытки похищения Джейк находился один в своей машине, и у него не нашлось свидетелей, которые могли бы это подтвердить, однако ему повезло: ровно через четыре минуты после попытки похищения он получил штраф за превышение скорости в месте, которое находилось в двадцати милях от интересующей нас улочки.

Ты начинаешь делать ошибки, Уилбур.

Я посоветовала ужасно напуганному Джейку заехать в участок; он появился менее чем через пятнадцать минут, в совершенно истерическом состоянии. Мы уже установили его алиби, и я дала ему понять, что он вне подозрений. И тут я задала ему вопрос, ответ на который меня действительно интересовал.