Текст книги "Удар шпаги"
Автор книги: Эндрю Бальфур
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)
30. О последней битве и о том, чем все кончилось
Я с трудом припоминаю, как я добрался до дома, поскольку не нашел своих достойных приятелей на том месте, где мы расстались. Поэтому мне пришлось самостоятельно отыскивать путь, бредя как сквозь сон по темным улицам и переулкам Лондона, размышляя над тем, был ли когда-либо простой смертный столь счастлив и весел, как я, и насвистывая про себя мелодию знакомой песенки, чего я не делал с того самого дня, когда Отправился пешком из Гозпорта в Плимут, избежав с помощью Саймона веревочной петли.
У меня сохранились смутные воспоминания о встрече с двумя подвыпившими компаниями мастеровых парней, усердно обрабатывавших черепа и ребра друг друга, и я, просто от переполнявшей меня радости, тоже принял посильное участие в потасовке; тем не менее, как бы там ни было и что бы со мной ни случилось по дороге, я с первыми лучами утренней зари явился домой и встретил на пороге Саймона и сэра Джаспера, собравшихся идти меня разыскивать.
– Святые Небеса! – воскликнул последний, увидев в дверях мою фигуру. – А вот и наша заблудшая овечка! Где вас черти носили, сэр рыцарь, и откуда у вас такой шикарный синяк под глазом? Клянусь собственной головой, Саймон, он где-то напоролся на изрядную выпивку. Признавайся-признавайся, хитрый шотландец! Где наклюкался?
– Что случилось, Джереми? – спросил Саймон. – Когда ты исчез за воротами и в течение целого часа о тебе не было ни слуху ни духу, мы решили отправиться домой, потому что за час ты вполне мог бы расправиться со своими недоброжелателями либо дать нам знать, если там тебя ожидала ловушка; но рассказывай же поскорее и пойдем спать, так как ни один из нас, похоже, не смыкал глаз этой ночью!
Когда я рассказал им все, сэр Джаспер не удержался и достал из буфета бутылку отличного канарского, которым предусмотрительно запасся впрок; однако, прежде чем позволить нам хотя бы понюхать вино, он взобрался на стол и произнес речь, содержание которой я, к сожалению, запамятовал, но помню, что даже Саймон хохотал до колик в животе, а я вообще был еле жив от смеха. Так мы смеялись до тех пор, пока не заметили, что сэр Джаспер между делом потихоньку прикладывается к бутылке и уже приговорил большую половину ее содержимого; теперь настала его очередь смеяться, глядя на наши вытянувшиеся лица, когда мы обнаружили, что в бутылке осталось всего лишь по глотку на брата.
Я с грустью вздыхаю, вспоминая то веселое время, но даже и сейчас я не могу удержаться от улыбки, когда представляю себе сэра Джаспера, заплетающимся языком распевающего песню собственного сочинения, припев которой я запомнил:
Запевай-ка, друг, ведь окончен путь,
и тревоги все позади,
может, вспомним их мы когда-нибудь,
и откликнется сердце в груди!
С этого дня для меня началась новая жизнь, и весьма приятная к тому же. Я позаботился о том, чтобы освоить и довести до совершенства некоторые навыки, необходимые в моем нынешнем положении, и вскоре я уже умел ездить верхом с удобством для себя и, что не менее важно, для животного, на чьей спине я восседал. Более того, я снова начал отрабатывать приемы фехтования и с удовлетворением обнаружил, что не только не забыл хитрого трюка де Кьюзака, но еще и освоил несколько новых, весьма для меня полезных, поскольку я всегда был немного слаб в нападении. Сэра Джаспера ничто так не радовало на первых порах, как наши совместные посещения его излюбленных таверн; однако после того, как я стал свидетелем пьяной драки, во время которой были убиты двое парней, а мне пришлось перевернуть стол на трех осатаневших подонков, жаждавших моей крови, я сказал маленькому рыцарю, что с меня довольно таких развлечений. И я не очень удивился, когда ему самому наскучило подобное пустое времяпрепровождение, ибо после месяцев, проведенных под необъятными Божьими небесами, вдыхая чистый и свежий морской воздух или шагая днем и ночуя у костра под зеленым пологом тропического леса, пьяные ссоры, шум и крики, спертый воздух, винные пары и бессовестные азартные игры, царившие в тавернах, в конце концов показались и ему отвратительными.
Поистине, как утверждал Уилл Неттерби, сэр Джаспер во многом изменился, и к лучшему, чему он и сам радовался, так как был, в сущности, неплохим парнем, хоть и немного чересчур, пожалуй, увлекался подогретым хересом с пряностями.
Но когда я вспоминаю о тех днях, мои мысли возвращаются не к пышным приемам и веселым сценам при дворе, не к достопримечательностям Лондона, но к тем тихим вечерам, когда я спешил на улицу Марии Магдалины на свидание с моей любовью. Множество воспоминаний о старом саде приходят ко мне, когда я слежу за тонкой голубоватой струйкой дыма, поднимающейся из чубука моей трубки, и я вновь слышу веселый смех Марджори и вижу вновь ее солнечную улыбку. Я вспоминаю, как ветер играл ее каштановыми локонами, которые ничто не могло удержать в порядке, и как мы сидели вдвоем и говорили, говорили целыми часами, пока ворчливый, но сердечный голос старого джентльмена не звал нас на ужин и вечернюю молитву. Я с удивлением обнаружил, что практически не знал Марджори до сих пор и что печаль и грусть в значительной степени изменили ее; будучи достаточно веселой и жизнерадостной, она временами неожиданно впадала в тихую задумчивость, молча глядя далеким, отсутствующим взором на широкую речную гладь, и я не знаю, какой она мне нравилась больше, потому что если ее смех и шалости радовали меня, то молчаливая печаль очень гармонировала с моим душевным настроем, поскольку некоторые вещи я не мог забыть, а некоторые далекие приглушенные голоса не в силах был перестать слышать; покинув Керктаун всего лишь юношей, я повидал и совершил больше, чём иные за многие годы, и порой мне даже не верилось, что сэр Джаспер намного старше меня.
Прошел месяц с тех пор, как» Санта-Мария» бросила якорь в Темзе. Драгоценные самоцветы были удачно проданы, и мы все трое не испытывали никаких материальных затруднений. Сэр Джаспер и я с удовольствием предавались безмятежному отдыху, однако Саймону надоело праздное ничегонеделание, и я с горечью замечал, как старый разведчик и воин, не желая расставаться с нами, в то же время тоскует по жизни на широком просторе, подальше от тесноты и сутолоки больших городов. Видя, как он страдает, я вдруг напомнил себе, что мы не выполнили молчаливого обета, данного нами бедняге Джеку Роджерсу и молодому мастеру Трелони, и решил немедленно отправиться в Западную Англию.
Когда Саймон услыхал об этом, он хлопнул себя ладонью по ляжке и с трудом удержался от радостного возгласа; но с госпожой Марджори дело обстояло совершенно иначе. Она ни за что не хотела отпускать меня и проявляла такой страх и тревогу, что я даже поразился ее странному упорству.
– Послушай, Марджори, – уговаривал я ее, – ведь это же последнее желание наших верных и храбрых товарищей и не выполнить его я не могу. Тем более что путешествие недолгое, совершенно безопасное и со мной рядом будет Саймон. Что же тревожит тебя, милая?
Долгое время она не хотела мне ничего говорить, но наконец призналась, что ее постоянно преследуют какие-то типы на улице и она боится, как бы не случилось чего дурного.
Я не смог удержаться от смеха, частью потому, что причина оказалась столь будничной и тривиальной, а частью из-за ее наивной простоты.
– Брось, Марджори! – сказал я. – С тобой твой отец, не говоря уже о старой Джоан, и хотя я, конечно, могу поверить, что тебя преследуют парни на улице…
Она шутливо ущипнула меня за мочку уха и, покраснев, не сказала больше ни слова; таким образом, проблема была решена, и одним морозным утром, когда туман низко стелился по земле, мы с Саймоном выехали из Лондона и направились по дороге в Портсмут. Что касается нашего путешествия, то здесь едва ли уместно его описывать, хотя я вспоминаю его с удовольствием, несмотря на то что протекало оно без всяких приключений: свежий и чистый деревенский воздух, аромат увядающей листвы деревьев и кустарников, тихая грусть уходящего года – все это создавало неповторимую прелесть мирного сельского пейзажа, миля за милей которого оставались позади под аккомпанемент бодрого перестука копыт и позвякивания уздечек наших двух быстрых скакунов – Ролло и Наварро, – легкой размеренной рысью уносивших нас на запад. Наконец мы прибыли в Плимут и без особых хлопот отыскали Розу Трегартен, сообщив ей печальную новость с предельно возможными тактом и деликатностью. Впрочем, мы могли бы и не утруждать себя подобными церемониями, ибо она оказалась девицей ветреной и непостоянной и, поплакав для приличия некоторое время, тут же начала строить глазки Саймону. Ее чары оказались настолько неотразимы, что старый солдат не устоял перед ними, и, когда пришло время отправляться в Сент-Ив, я поехал один. И здесь мои добрые намерения тоже оказались напрасными, поскольку леди Трелони я уже не застал в живых. Несчастная мать, узнав о возвращении эскадры, отправилась в Плимут и была настолько потрясена известием о гибели «Морской феи», что слегла в постель и больше не вставала, покинув земную юдоль ради воссоединения с сыном на Небесах.
Вернувшись в Плимут, я убедился, что Саймону так и не удалось завоевать сердце корнуоллской девицы, которая, как мне показалось, была просто обыкновенной вертихвосткой и потаскушкой и забавлялась с ним, как со многими остальными. Однако, когда я намекнул ему на это, мой старый товарищ даже слушать меня не стал, так что мне оставалось лишь пожелать ему успеха в его дальнейших попытках. Поскольку он все еще не терял надежды добиться благосклонности ветреной красавицы, он решил задержаться в Плимуте, а поскольку я не мог задерживаться здесь из-за ожидавшей меня госпожи Марджори, то пришлось мне возвращаться в Лондон в тоскливом одиночестве, без моего доброго товарища. Все шло хорошо до тех пор, пока я, проделав обратный путь с запада на восток, не добрался наконец до маленького городка Гилфорда, где остановился в довольно дрянной гостинице. Я намеревался выехать утром на рассвете, с тем чтобы к вечеру оказаться в Лондоне.
Однако на следующий день, выехав из гостиницы, я почувствовал себя дурно: кости мои ломило, голова болела, и сильный озноб постоянно бросал меня то в жар, то в холод. В довершение ко всему погода испортилась, небо заволокло тяжелыми тучами и к полудню разразился сильный ливень; тем не менее я не стал искать укрытия, но продолжал упорно стремиться вперед, потому что меня не покидало какое-то тревожное ощущение надвигающейся беды, и, вспоминая страхи Марджори, я чувствовал себя раздраженным и подавленным. С каждым часом недомогание и слабость все сильнее охватывали меня, тем более что непрекращающийся проливной дождь отнюдь не улучшал моего самочувствия. Я ехал словно в густом тумане, частью из-за насыщенного влагой воздуха, частью оттого, что от мокрой шерсти моей лошади валил пар, и задолго до наступления сумерек на мне уже не было сухой нитки, а зубы мои выбивали частую дробь от холода и сырости. Я понимал, что у меня начинается приступ тропической лихорадки, которую я подцепил в мангровых болотах Тринидада, и поэтому я пристально вглядывался в затянутый серой мглой горизонт в надежде найти какое-нибудь жилье, где я мог бы обсушиться и обогреться. Однако ничего подобного вокруг не было видно: местность была пустынная и безлюдная, и лишь изредка то тут то там попадались небольшие участки, поросшие вереском, да жалкие рощицы чахлых деревьев, уныло прозябающих среди многочисленных илистых болот и окаймленных камышами и тростником мелких озер со стоячей водой. И на все это лил нескончаемый дождь, и дорога, хоть и довольно приличная, вскоре обещала превратиться в жидкую грязь, и мой добрый конь уже с трудом вытаскивал ноги из вязкой глины, опустив голову и тяжело дыша, с каждым выдохом выпуская из ноздрей двойное облачко пара, и белоснежная пена хлопьями покрывала его мощную грудь.
«Черт побери, – подумал я про себя, поскольку ночь уже была не за горами, – так ведь не может дольше продолжаться, Джереми!»– и я еще внимательнее стал вглядываться в быстро сгущавшиеся сумерки, наклонившись вперед в седле; но впереди ничего не было видно, и ни один звук не доносился до моих ушей, кроме чавканья копыт Ролло да резкого, тревожного крика болотной выпи, жутко разносившегося над пустынной равниной.
Мне с каждой минутой становилось все хуже, пока я, вконец обессилев, не обвис в седле мокрым безвольным грузом, с тоской вспоминая теплые ночи Тринидада, легкий игривый ветерок, напоенный пряными ароматами этого далекого острова, тихие вечера, проведенные с Саймоном и сэром Джаспером под кронами пальм, лоснящуюся обнаженную кожу индейцев, не знающих, что такое теплая одежда, – и, не будь госпожи Марджори, я готов был бы тут же поменять здешний холод, слякоть и тоскливую природу на те сказочные места, даже несмотря на обилие в них змей, «донов» и кровососущих насекомых.
Мы медленно тащились мимо одинокой рощи шотландских сосен, которые в любое другое время могли бы развеселить мое сердце своим разлохмаченным видом, напомнив о севере и о стране овсяных лепешек, но сейчас они лишь усилили ощущение одиночества и заброшенности, стоя под дождем, черные и угрюмые, и я слышал, как вода стекает с их тяжелых лап, когда они, раскачиваясь под ветром, скрипят и стонут, словно жалуясь на свою печальную участь. Но едва мы миновали рощу, как далеко впереди я разглядел слабый свет, тускло мерцающий сквозь туманную мглу, – всего лишь жалкую искорку, однако источник огромной радости для меня, – и я рукой и голосом направил Ролло в ту сторону. Доброе животное, отлично понимая, что впереди ждут отдых и спасение от всех невзгод, с новой силой энергично бросилось бежать, разбрызгивая жидкую грязь из-под своих копыт.
По мере приближения свет становился все ярче, и я наконец определил, что он падает на дорогу из окна маленького домика, стоявшего немного в стороне.
Это было небольшое уединенное строение без малейших признаков наличия другого жилья поблизости, и поэтому я решил действовать с осторожностью: спрыгнув с седла и удерживая коня на поводу, я приблизился к дому, оказавшемуся при более детальном рассмотрении довольно ветхим деревянным сооружением, грубо сколоченным из бревен и крытым соломой, почерневшей от солнца и непогоды. Маленький сарай, пустой, если не считать стожка сена, примыкал к дому, и здесь я привязал Ролло к столбу, предоставив ему лакомиться сеном, сколько его душе угодно. Накинув ему на спину мокрый плащ вместо попоны, чтобы ничто не мешало руке, если придется обнажить шпагу, я осторожно подкрался к освещенному окошку и, найдя его, к моему удивлению, неплотно прикрытым, услышал приглушенный говор голосов, доносившийся изнутри.
Стараясь не шуметь, я поднял голову и с трудом удержался от удивленного возгласа: в центре комнаты за маленьким столом сидели двое, друг против друга, и мне достаточно было одного взгляда, чтобы узнать обоих. Более крупный из этой пары был Ханиман, хоть уже далеко не тот молодой задира и забияка, какого я знавал, однако, несмотря на остроконечную бородку и отвислые щеки, я узнал в нем того самого человека, которого я так часто загонял в тупик. Другого я тоже знал: это был знакомый мне бандит, чью руку я едва не сломал в ту памятную ночь под балконом на Хай-стрит в Эдинбурге, – гнусный и подлый негодяй с бледным испитым лицом, пытавшийся убить меня исподтишка по наущению Дика Ханимана и ползавший передо мной на коленях в маленькой комнатушке под крышей в Лакенбутсе, умоляя сохранить ему его бесполезную жизнь.
Как ни странно, но я вовсе не удивился, увидев их в таком необычном месте, и ни на мгновение не задумался над тем, что их присутствие здесь может иметь для меня дурные последствия. Мне только показалось странным, что таким отъявленным злодеям, как эти, до сих пор удавалось избежать руки палача или карающей десницы Господа, ибо, как вы уже успели убедиться, большинство известных мне негодяев постигла суровая, но справедливая кара, чему примером могли бы послужить печальные судьбы Бартлоу и Солткомба.
Комната была невелика, с лестницей в углу, ведущей на чердак, и с дверью в противоположной от меня стене. Мебель в комнате состояла из стола, двух табуретов, грубой полки с посудой, массивного комода в одном углу и плетеной кушетки, покрытой оленьей шкурой, – в другом. Все это я успел заметить с первого же взгляда, после чего обратил свое внимание на достойную пару за столом, прислушиваясь к их беседе. Они играли в кости, азартно тряся стаканчиком, ругаясь и подсчитывая выпавшие очки, видимо, не очень довольные друг другом; я так увлекся наблюдением за ними, что почти совсем забыл о промокшей насквозь одежде и лихорадочном ознобе, от которого у меня зуб на зуб не попадал.
– Будь ты проклят! – расслышал я слова Кроуфорда. – Я достаточно потрудился на тебя: настала пора подумать и о себе!
– Перестань скулить, пес! – ответил Ханиман. – Разве я не платил тебе за все? А ты только и умел, что портил любое дело, за какое бы ни брался!
– Портил? – в ярости воскликнул Кроуфорд. – Портил! Где бы ты был сейчас, если бы не я? Служил бы пищей для ворон вместо того, чтобы самому держать маленькую птичку вон там, в клетке. – И он кивнул в сторону двери в противоположной стене, о которой я упоминал. – У меня такие же права на нее, как и у тебя, и клянусь вечным спасением, если костяшки выпадут в мою пользу, она будет моей!
– Ты, жалкий трус… – начал было Ханиман.
– Трус? – заорал Кроуфорд, хлебнув из бутылки, стоявшей на столе. – Я – трус, да? А ты кто такой? Хотелось бы мне посмотреть на тебя, если бы тот чертов коротышка, убить которого ты меня когда-то посылал, пронюхал, каким образом ты заманил в ловушку госпожу Марджори!
– Mon Dieu! – пробормотал я, вспомнив опасения Марджори и то, как я к ним отнесся.
Боже, каким я был дураком! Если бы не слепой случай, она могла бы стать жертвой одного из этих подонков! При мысли об этом пальцы мои стиснули рукоять шпаги, но тут я почувствовал такую слабость, что внутренне простонал от досады. Двое против одного, и этот один – больной, измученный, насквозь промокший и трясущийся в жестоком приступе лихорадки. И тем не менее я знал, что Ханиман и Кроуфорд смогут добраться до госпожи Марджори только через мой труп; приняв такое решение, я немного пришел в себя и продолжил наблюдение. Оба негодяя снова замолчали, бросая поочередно фишки на стол, причем я заметил, что Кроуфорд непрерывно прикладывался к бутылке, постепенно распаляясь и багровея; Ханиман, в свою очередь, бросал кости аккуратно, с застывшей ухмылкой на лице, не сводя, однако, глаз со своего партнера, следя за каждым его движением, точно кот, следящий за птичкой, или, скорее, птичка, следящая за котом, когда она видит аппетитного червя и своего врага одновременно.
Короткое тарахтение и сухой стук костяшек по столу… Снова тарахтение и сухой стук – игра продолжалась, и я пришел к убеждению, что соперники условились об определенном количестве очков и приз получит тот, кто первым их наберет. Видно было, что счет у обоих примерно равный и что игра приближается к концу.
Я продолжал наблюдать за ними точно завороженный, прижав лицо к окну и чувствуя, как холодный дождь стекает мне за воротник. Трижды каждый из них бросил фишки, и затем настал черед Кроуфорда. Даже на таком расстоянии мне было видно, как дрожат его руки. Наконец он бросил, и лицо его вытянулось, когда он подсчитал очки. Ханиман негромко рассмеялся и долго тряс стаканчик, после чего осторожно перевернул его на стол; взглянув на костяшки, он небрежно отодвинул табурет и встал из-за стола.
– Игра была честной, – сказал он, – и теперь мне причитается выигрыш. Ты бы лучше сидел тихо и не дергался, мастер Кроуфорд!
Однако тот, вопреки совету, вскочил на ноги, опрокинув табурет, на котором сидел, и разразился длинной руладой витиеватых проклятий.
– Клянусь дьяволом! – кричал он. – Ты ее не получишь! Я сделал всю черную работу, я рисковал, – а ты, умник, собираешься собрать плоды? Говорю тебе, ты ее не получишь!
– Ах вот как? – насмешливо произнес Ханиман. – В самом деле? И кто же, интересно, мне помешает?
– Я! – громко сказал я, распахивая окно и вскакивая в комнату, потому что дольше уже не мог оставаться снаружи под проливным дождем, где каждая минута отнимала у меня последние остатки сил; кроме того, мне показалось, будто я расслышал короткие сдавленные рыдания за дверью в противоположной стене.
Выпрямившись и взглянув на обоих злодеев, я не смог сдержать усмешки, настолько велики были ужас и замешательство, отразившиеся на их физиономиях. Дик Ханиман, с отвисшей челюстью, остолбенел, выпучив на меня глаза, где удивление и растерянность боролись с чисто мистическим страхом. Что касается Кроуфорда, то он издал испуганный вопль, уцепившись обеими руками за стол, затем схватил бутылку и единым духом осушил ее, уронив пустую посуду на пол.
«Теперь настал мой час», – подумал я, обнажив рапиру, и шагнул к ним, не произнося ни слова; оба молча попятились назад, строго придерживаясь ритма моих шагов, словно в каком-то странном танце. Ханиман наполовину вытащил шпагу из ножен и уставился на меня как на привидение – по-моему, он действительно сомневался, живой я человек или дух.
В такой манере мы совершили круг по комнате, и я не пытался приблизиться к ним, поскольку намеревался внезапным толчком распахнуть дверь в стене и выпустить Марджори, после чего проводить ее до наружной двери и удерживать бандитов на пороге до тех пор, пока она не доберется до Ролло и не уедет благополучно из этого разбойничьего вертепа; что будет со мной потом, меня уже не интересовало.
Замысел казался вполне реальным, но, к сожалению, ему не суждено было осуществиться, потому что, как только я приблизился к двери на стене, чердачный люк над моей головой открылся и оттуда показалась сначала одна нога, за ней вторая, а за ними и все туловище здоровенного верзилы, медленно и тяжело спускавшегося вниз по лестнице. Когда он достиг ее подножия, я заметил в его руке увесистую дубину, а на рябом лице с жесткой щетиной черных волос печать злобы и порока.
– Что здесь творится, во имя Сатаны? – хриплым басом проговорил он. – Кому взбрело в голову устраивать скандалы в моей гостинице? Ты кто такой? – рявкнул он, заметив меня.
Я ничего не ответил, но, видя, что дело принимает скверный характер, прижался спиной к внутренней двери и встал в позицию.
– Черт бы тебя побрал! – заорал верзила. – Убери прочь свою булавку! А вы, два дурака, – обернулся он к Ханиману и Кроуфорду, – не могли уладить свое дельце без шума? Да ты никак глухой, – обратился он ко мне, видя, что я не обращаю на него внимания. – Убери шпагу, кому сказал!
– Ради Бога! – воскликнул Кроуфорд. – Не подходи к нему! Это вурдалак с того света!
В ответ здоровяк замахнулся дубиной и готов был броситься на меня, когда Ханиман схватил его за руку и что-то прошептал ему на ухо.
– Пусть будет так, – проворчал верзила, судя по всему, хозяин притона. – Но смотри, не испорти также и это дело!
– Положись на меня, – уверенно сказал Ханиман и шагнул ко мне с обнаженной шпагой в руке.
– Итак, – осклабился он, – нам, похоже, выпала судьба встретиться снова, мастер Клефан; но вот что я тебе скажу: на сей раз расстанемся мы не так, как прежде!
Я не ответил ему ни слова, но, как только он стал в позицию, яростно атаковал его, ранив в руку, ибо понимал, что если не справлюсь с ним в ближайшие секунды, то мне будет конец. Спустя мгновение я ранил его вторично, но тут остальные два, опасаясь, как бы я не вышел победителем, набросились на меня. Верзила с дубиной налетел справа, а Кроуфорд – слева, и я приготовился подороже продать свою жизнь, потому что, конечно же, не надеялся одолеть сразу троих. Отведя шпагу назад, когда здоровяк замахнулся на меня дубиной, я прыгнул вперед, нырнул под его поднятую руку и с налета вонзил ему клинок в подреберье. В ту же секунду Ханиман метнулся ко мне: я почувствовал острую боль, словно докрасна раскаленная спица прожгла мне грудь с правой стороны, и понял, что серьезно ранен. Но в то время я был поистине невменяем: не обращая внимания на боль, я выдернул шпагу из тела верзилы, который с тяжелым стуком грохнулся навзничь, и с гневным возгласом повернулся к Ханиману.
Испуганный моим решительным видом и, несомненно, выражением моего лица, Кроуфорд бросился бежать и выпрыгнул в окно, а Ханиман, считавший меня уже мертвецом, попятился назад с отчаянием в глазах и сдавленным криком, застрявшим у него в горле. Я настиг его и вонзил в него шпагу по самую рукоять; он рухнул безжизненной массой на пол, а я остался стоять один посреди комнаты, глядя на двух человек, которых я убил. Но тут я услыхал, как дверь за моей спиной отворилась, и, обернувшись, увидел Марджори, появившуюся на пороге. Я не произнес ни слова, потому что не мог говорить, так как в груди у меня хрипело и клокотало и я чувствовал, как горячая волна поднимается к горлу, грозя затопить меня.
– Так-так, сударь, – услышал я ее голос, – вы поистине галантный кавалер и верный рыцарь, однако во всем виноваты вы, поскольку…
Больше я ничего не слышал, ибо горячая волна поднялась уже к самому моему рту, мешая дышать: меня охватили дурманящая слабость и головокружение, глаза заволокло розовым туманом… Я закашлялся, и кровь алыми струйками начала просачиваться сквозь мои стиснутые зубы, стекая по подбородку. Я едва стоял, раскачиваясь на нетвердых ногах как пьяный, и тут я увидел страх – дикий, беспредельный ужас, вспыхнувший в глазах госпожи Марджори; в следующее мгновение я рухнул ничком на залитый кровью пол, прямо к ее ногам…
Рассказывать осталось немного, и все же, будь у меня время, я с удовольствием задержался бы на тех событиях, которые сопутствовали моему возвращению к жизни. Меня буквально вырвали из цепких лап смерти, и весна уже была в самом разгаре, прежде чем я смог снова встать на ноги, а к тому времени, когда я вернулся в Керктаун, боярышник уже стоял в полном цвету и древесные почки набухали и трескались, превращаясь в крохотные зеленые листочки. Саймон рассказал мне об этом, Саймон, мой верный спутник, вновь оказавшийся рядом со мной в нужную минуту, Саймон, лишь один-единственный раз опоздавший прийти мне на помощь.
После того как я оставил его в Плимуте, он долго не мог успокоиться, предчувствуя недоброе, и вскоре, убедившись в истинном характере девицы Розы Трегартен, поспешил последовать за мной. И хорошо сделал, потому что, почти нагнав меня в Гилфорде, он не стал там задерживаться, но, наткнувшись на постоялый двор у лондонской дороги, обнаружил в нем Марджори, сидевшую на окровавленном полу в компании двух мертвецов, держа на коленях, как показалось Саймону с первого взгляда, голову третьего, которым был я. После этого я целый месяц отчаянно боролся за свою жизнь, постоянно ощущая рядом с собой присутствие любящего существа, безотказно исполнявшего все мои желания. И может быть, нам повезло, что в то время нас не оказалось в Лондоне, так как королева после казни Марии Стюарт обрастала свой гнев на сановников и министров, подтолкнувших ее на этот шаг, и весь двор пребывал в панике и смятении.
Как я уже говорил, жизнь постепенно возвращалась ко мне, и вскоре я узнал, как Кроуфорд, по поручению Ханимана, с помощью поддельного письма, якобы написанного мной, заманил в ловушку мою бесценную госпожу Марджори, но, когда я попросил у нее прощения за то, что насмеялся над ее страхами и опасениями, она и слышать ничего не захотела и только весело рассмеялась, хотя в глазах у нее стояли слезы.
– Нет-нет, Джереми, – сказала она, – хоть ты частенько не понимал меня и во многом ошибался, то насколько же я была неправа, когда упрекала тебя, раненого, едва живого, в ту страшную ночь. Мы оба получили хороший урок, и давай сделаем из него правильный вывод, поблагодарив Бога за то, что Он был милостив к нам!
– Аминь, – очень серьезно сказал я, почтительно снимая шляпу.
Таким образом, мы оба вернулись в Файф; старый джентльмен и Саймон составили нам компанию, а также и сэр Джаспер, ибо маленькому рыцарю опять пришлось поспешно покинуть двор. По его настоянию дона Педро Базана отпустили на свободу под честное слово, за что сей последний отплатил ему тем, что похитил документы милорда Лестера и под покровом ночной темноты исчез вместе с приличной суммой в золотых монетах; мы его больше не видели до самого года Непобедимой армады, когда вновь встретились с ним при довольно странных обстоятельствах; впрочем, это уже другая история.
Я вспоминаю также, что именно в тот год я обнаружил наконец секретное укрытие де Папильона. Огромный испанский галеон выбросило на берег у того самого рифа, где погибла «Сова» и с которого мы с де Кьюзаком ловили рыбу. Саймон и я посетили это место с инспекторской проверкой, ибо я к тому времени был уже коронным судьей и человеком с положением. Мы оба промокли до нитки, обследуя корабль в надежде обнаружить среди обломков что-нибудь достойное внимания, и развели огонь, желая обсушиться. По несчастной случайности ветром занесло искру в чащу сухого кустарника у подножия скалистой стены, и, когда пламя погасло, я обнаружил в ней сквозную нору, вход в которую был искусно замаскирован ветками и травой; таким образом, тайны де Папильона больше не существовало.
Я должен сообщить вам также, что установил каменное надгробие над местом последнего упокоения моего отца в старом церковном дворе и резной деревянный крест над одинокой могилой, где были погребены смертные останки странного человека, жившего на берегу в те холодные зимние месяцы.
Я хотел бы много еще рассказать вам о наших дальнейших похождениях с Саймоном и о мужестве любящей женщины, моей жены, с которым она защищала меня на громком судебном процессе, сфабрикованном моими недругами, но я вынужден заканчивать, потому что слышу, как эти два маленьких негодяя, Саймон и Джаспер, мои внучата, зовут своего деда, чтобы тот вновь поведал им множество раз уже пересказанные истории, которые они так любят слушать; особенно им нравятся рассказы о Железной Деве и о битве с гигантской змеей в дупле мертвого дерева. Они расспрашивают меня и требуют все новых и новых подробностей до тех пор, пока наконец моя старая голова не пойдет кругом и я с напускным гневом не прогоню их прочь. Но прежде чем я отложу перо и оставлю чернила высыхать в чернильнице, я должен отметить, что благодарен Господу за многое, но за три вещи в особенности, а именно: за любовь госпожи Марджори, за дружбу с Саймоном Гризейлом и, наконец, за ловкий прием де Кьюзака, без которого никогда не были бы написаны эти строки.
