Текст книги "Флорентийский волшебник"

Автор книги: Эндре Мурани-Ковач

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

– Вы поняли?

Посетитель пожал плечами и, ни слова не произнеся, удалился.

Леонардо быстро взял с камина письмо (он ухитрился сжечь другой лист, оказавшуюся тут же страницу из записной книжки), аккуратно сложил его и спрятал под одним из мешочков с краской.

Через полчаса к нему ворвались сыщики.

– Ты переписываешься с изменником Чести! – прогремел главный из них.

Леонардо пришлось последовать за ними в Синьорию.

Полицейский офицер вынужден был, однако, признать обвинение необоснованным, настолько правдивы и логичны были доводы Леонардо. Присутствовавший тут же представитель Синьории даже похвалил его за то, что он порвал со своим продавшимся Чести другом.

Из Синьории Леонардо поспешил прямо к Тосканелли.

Воспроизведенная карта при содействии банкирского дома Пацци через две недели уже была в Генуе. Карта была скопирована Леонардо.

Работал он с особым рвением: «Эх, взглянуть бы и мне на конную статую мудрого императора Марка Аврелия, – размечтался Леонардо. – Вот бы отправиться вместе с Никколо на эллинские острова!»

Но он гонит прочь мальчишеские грезы. Теперь это невозможно. Им начато сразу две картины в мастерской мессера Андреа. А рельеф с изображением лошади, уже почти готовый, ожидает прихода заказчика.

Да, лошадка эта тоже имеет свою историю.

Глава вторая
Венгерская лошадка

Случилось это месяца два назад, в один из воскресных дней.

Верный старой привычке, Леонардо в одиночестве гулял по окрестностям города. Рано утром он поднялся к фьезольским виллам и, отдавая дань старине, в отличном расположении духа заглянул в сад одной из вилл, где, согласно преданию, более ста лет назад развлекалась пикантными историйками компания юношей и девушек, сбежавших в 1348 году из Флоренции от эпидемии чумы. Эти забавные рассказы тут же брал на заметку маэстро Боккаччо. Леонардо с улыбкой вспоминал теперь некоторые из них.

Лето стояло в своей буйно-зеленой красе. Леонардо достал альбом для эскизов. Но рисовать принялся не знаменитую виллу и не беседку, в которой озорная молодежь некогда смеялась над смертью и где сейчас потягивался сонный черный кот. Повернувшись лицом к соседнему полю, он запечатлел унылую корову и отдыхающего неподалеку ослика.

Пастушок играл на свирели, и Леонардо казалось, что нынче вовсе не воскресенье, праздник христиан, а веселое утро в античном мире, где сам он – безмятежный язычник, подглядывающий за Паном, который выманивает очаровательные мелодии из пастушьей свирели.

Вскоре смолкла музыка идолопоклонника Пана. В тишине нежилась согретая солнцем земля, вокруг царил безмятежный покой. Даже ветерок, и тот отдыхал. Вдруг в небе показалось черное пятно – над головой парила птица. Вот она с распростертыми крыльями бросилась неподалеку от Леонардо на землю. Может быть, это был ястреб, а может, другой крылатый хищник. Леонардо тут асе представил себе, как тот терзает, рвет горбатым клювом свою жертву. У Леонардо даже мороз пробежал по коже. Но отвести взгляда от хищника он не мог. Птица с несчастной жертвой – беспомощным зайчонком в когтях – уже взмывала ввысь. Пока можно было различать птицу, Леонардо провожал ее глазами, наблюдая за равнодушными взмахами ее крыльев.

Потом он что-то отметил на полях альбома с помощью своих особых условных знаков. Собственно, это было всего-навсего зеркальное изображение слов – для Леонардо не составляло труда так писать: будучи левшой, он писал справа налево.

Затем он встал, стряхнул с себя истому и зашагал дальше. Миновав ряд вилл, обошел город и, следуя по пути солнца, пошел на запад.

Обед его был скромен: несколько фиников и краюшка хлеба. Когда ему захотелось пить, он постучался в хибарку виноградаря.

Дверь вскоре отворилась. На порог вышла старая женщина. Взглянув на путника, она в ужасе всплеснула руками и замерла; безмолвно вздрагивая, она слушала молодого человека. Леонардо ласково пытался успокоить ее: зачем же пугаться, он просто хотел попросить воды.

Губы старухи дрожали. Едва владея отказавшими от страха руками, она покрывала грудь крестным знамением.

– Ну чего вы меня боитесь? – мягко спросил Леонардо. Наконец, с уст старухи слетели слова:

– Нет, не боюсь я. Ко всем ведь приходит смертный час. Пожила – и хватит.

– Вы, верно, принимаете меня за разбойника с большой дороги? – засмеялся Леонардо, но, увидев обезумевший от страха взгляд старухи, теплым словом уговорил ее успокоиться.

Наконец она призналась в том, что вызвало в ней такой страх.

Старуха испугалась невиданной красоты гостя, сверкавшего золота волос его непокрытой головы, стройного стана и, может быть, даже чересчур красивого одеяния из небесно-голубого шелка.

– Я приняла вас за ангела. – Старуха опустила глаза. Она была одна дома, сын ее – виноградарь – уехал в Фье-Золе. Вот старуха и решила: очевидно, именно этого момента выжидал всевышний, чтобы призвать ее к себе. – А в нашем стариковском понятии, – поясняла она, – образ ангела смерти уже не темный и страшный, а именно такой прекрасный, как ты, сыночек.

Леонардо растроганно улыбнулся.

Его не впервые называли ангелом, более того, один из друзей увековечил Леонардо в образе архангела Михаила.

Но сейчас он совсем не походил на держащего палаш архангела. Это был попросту красивый молодой дворянин. Беседуя со старой женщиной, он небрежно играл рукоятью кинжала. Эта рукоять – остаток подарка синьора Чести. Сломанный в пещере во время сражения с камнем клинок был заменен другим. Ножны, те же луккские ножны, казавшиеся когда-то столь прекрасными, слегка поблекли от времени. Леонардо подумывал о том, чтобы сменить и их. Он любил новые, красивые вещи. А денег не хватало. Правда, он порядочно экономил на питании, редко позволяя себе что-либо кроме овощей, фруктов, хлеба. Он привык к растительной пище, вернее, вынужден был привыкнуть. Отец, с тех пор как вновь женился, вовсе перестал ему помогать, хотя контора его как никогда процветала…

«Ангела», который, как выяснилось, явился вовсе не за тем, чтобы приглашать в рай, а просто, чтобы напиться, старуха усердно угощала теперь вином, притащив целый кувшин из погреба. Леонардо пил молча, утоляя жажду и слушая рассказ хозяйки о жизни сына: он вдовец, ищет теперь новую жену. Сама она, мать, побаивается: кто знает, какова будет невестка? Поладит ли она с ней?

Тени стали длинными, и Леонардо любезно простился.

У ручья он разулся и перешел его вброд. Прохладная вода приятно освежала усталые ноги.

На другом берегу он растянулся на траве и стал рисовать гостеприимную старушку. Раза четыре он начинал и бросал с досадой работу. Хотелось запечатлеть выражение страха на ее лице, леденящий ужас, проглядывавший из-за смирения перед неизбежным, беспомощно шевелящиеся немые губы. Но на бумаге получалось лишь жалкое искажение.

Он в раздумьи перебирал листки альбома, разглядывал наброски головы и искал: в чем же ошибка? Детально разобрав рисунок, Леонардо находил ошибку, тем не менее рисунок снова получался карикатурным.

«Я должен рисовать с натуры», – подумал Леонардо. Но тут же, как бы опровергая эту мысль, принялся рисовать по памяти. Перед ним на бумаге появился кудрявый юноша с точеным носом. Леонардо словно вдохнул жизнь в давно ушедшего с земли грека. Ему вдруг стало неловко. Юноша был похож на него самого.

Недовольный, он пустился в путь, поспешно шагая по тропинкам виноградников. Быстрая ходьба развеяла досаду.

«Урожай будет отличный», – решил Леонардо.

Резво, как в детстве, сбежав по южному склону горы, он заметил группу вооруженных мужчин с взволнованными лицами. На всякий случай Леонардо нащупал кинжал.

На дороге возбужденно спорили семь всадников, затем, спешившись, беспомощно стали топтаться около крытой брезентом повозки. Форма этой кибитки показалась Леонардо необычной.

Он не мог разобрать ни одного слова из темпераментной, странной речи этих людей.

Чужеземцы не обратили никакого внимания на появившегося метрах в двадцати – двадцати пяти от них юношу.

Леонардо, заинтересовавшись, медленно направился к группе спорящих. Подойдя ближе, заметил, что у повозки лежит лошадь. Коренастая гнедая лошадка. Она двигала дрожащей шеей, пытаясь поднять породистую голову. Но, как ни напрягалась сама, как ни силились помочь лошади люди, встать ей не удавалось.

«Нога, что ли, сломана?» Леонардо с сочувствием глядел на мучившееся животное.

Упавшую лошадь ласково уговаривал, подбадривал юноша в красном доломане и украшенной перьями цапли шапке. Наконец, он опустился рядом с гнедой на колени и, что-то бормоча, стал поглаживать гриву лошади.

– Не поможет тут, господин, даже сам всевышний, – покачал головой пожилой мужчина с лихими усами. – Сразу две ноги сломала, несчастная. Что тут горевать? Нужно ее прикончить. Зачем ей зря маяться?

Леонардо не понимал сказанного. Но теперь, когда после возбужденных выкриков и жестов чужеземцы притихли, ему Захотелось снова услышать их необычный говор. Кто они такие? Откуда взялись?

Леонардо внятно поздоровался и остановился возле группы.

С козел ему поклонился монах в коричневой рясе и ответил на приветствие по-латыни. Усатый тоже процедил что-то.

– Как это убить гнедую? – вскочил с колен юноша в красном доломане. – Вы это нарочно, Янош, говорите, чтобы расстроить меня? Что это вы придумали!

– Я дело говорю, – жестко ответил старик. – Нужно заколоть, чтоб не мучилась, и точка.

– Заколоть гнедую? Подарок короля?

– Ну и что? Такая же лошадь, как и все прочие, – заметил усатый. – Вернее сказать, была такая. Бегать-то, господин Габор, она больше не будет. Это как пить дать.

Юноша с детским лицом смахнул слезу. И вдруг разозлился на самого себя: этак распустить нюни, да прямо при солдатах, стыд и срам! Он сжал кулаки. Но гнев его скоро потонул в горе. Он стал умолять:

– Помогите мне, Янош, спасти ее!

Усатый пожал плечами. Молодой человек обвел взглядом всех остальных, но те глядели хмуро. Всем, конечно, жалко было гнедую, да и молодого господина, так близко принявшего к сердцу случившееся, тоже. Но что поделаешь, если нет другого выхода?! Дело это конченое. Зачем убиваться. К тому же есть в запасе другая лошадь, не хуже, и не одна: еще бы, люди самого короля! И не какого-нибудь, а сына Хуняди.

И все-таки тот же Янош, возглавлявший маленький отряд и наиболее опытный из всех, умевший читать в людских сердцах, кое-что придумал для спасения лошадки.

– Этот вот белокурый великан, судя по одежде, не из простых. Похоже, господин. Может, даже доктор. Надо спросить, не знает ли он какого-нибудь бальзама, целебной травы либо заговора. А если нет, то пусть он решит, как быть.

С повозки теперь сошел монах Матэ и, коробя странным акцентом слух Леонардо, принялся переводить сказанное усатым на латынь, пояснив предварительно юному флорентинцу обстановку.

Как оказалось, это были венгры, и ехали они из далекой страны, со своей родины, из-за высоких гор, с берегов Дуная. Путь держали во Флоренцию, там им велено было закупить кое-что для короля. Их светлейший король Матяш Корвин собирался взять в жены неаполитанскую принцессу Беатриче. Достойные такой сиятельной синьорины и роскоши венгерского двора сукна, шелка и ювелирные изделия продаются лишь в лавках и цехах данного славного города. Монах тут же заметил, что несколько лет назад он побывал даже в Риме, у самого папы. Теперь ему поручено королевским двором сопровождать в качестве толмача господина Габора. Да, вот этого самого, оплакивающего свою лошадь юного вельможу. В щекотливом деле закупок король Матяш вполне доверился его вкусу, а также советам флорентийских купцов. И вот, почти приблизившись к цели – ведь отсюда недалеко до города правителей Медичи? – эта глупая лошадь испугалась какой-то взлетевшей перед ней птицы, подвернула ногу и попала под колесо повозки.

После таких обстоятельно изложенных подробностей монах попросил молодого флорентинца осмотреть, коль смыслит он в этом деле, лошадку, можно ли ее спасти.

– Ты скажи ему, что лошадь эту мне подарил мой король Матяш, – перебил Габор подобострастную речь монаха, – и еще скажи, что я куплю ему десяток лучших коней, если он спасет мне мою лошадь.

Леонардо присел на корточки. Перед ним тяжело и шумно дышала гнедая. Губы ее были покрыты пеной.

После недолгого осмотра Леонардо поднялся и печально покачал головой.

– Ну вот, видите! – сказал Янош, правильно поняв жест флорентинца. – Я же говорил вам, что это доктор. Оп понимает. Так же, как и я. Давайте кончать с лошадью, да поскорее. А ну, Ишток, достань-ка топор, он там на повозке.

– Подождите еще немного, – вздохнув, промолвил Габор и огляделся с таким страхом, что Леонардо стало жаль его. Вельможей величается, а еще совсем дитя!

– Ты скажи ему, – обратился Леонардо к монаху, – скажи своему юному господину, что я вижу, как тяжело для него прощание. Спроси, не желает ли он сохранить что-нибудь на память о любимой лошади?

Габор оживился, хотя, как и монах, еще не знал, что задумал флорентинец.

Леонардо знаком попросил освободить ему место. Как только вооруженные чужеземцы расступились, он достал свой альбом и опустился на колени перед раненой, беспомощно извивающейся лошадью.

И стал рисовать. Это странное, доселе невиданное юным Табором занятие утихомирило, усыпило его отчаяние. Через четверть часа Леонардо вырвал лист из альбома. Когда он вручил Габору рисунок, с которого крошечная гнедая умным и печальным взглядом прощалась со своим хозяином, тот не знал, как благодарить флорентинца за подарок.

Подвели пару запасных лошадей, и двое всадников поехали по сторонам грохочущей повозки, чтобы монаху Матэ, устроившемуся на козлах возле кучера, было сподручней переводить их разговор. Монах услужливо дергал головой справа налево и обратно, стараясь не упустить ни одного слова. Он весьма охотно справлял должность толмача.

Во Флоренции Габор пользовался гостеприимством дома Медичи. И неудивительно: предназначенное для закупок золото венгерского короля задолго до приезда Габора влилось в их банкирский дом.

Габор навестил Леонардо в мастерской мессера Андреа. Сдружившись, они много гуляли вдвоем по улицам Флоренции. Никто не смог бы лучше белокурого великана раскрыть перед венгерским юношей достопримечательности и все великолепие этого чудесного, богатого города.

Бывало даже, что друзья и вечера проводили вместе. Леонардо вслушивался в проникновенные, то грустные, то веселые песни Габора, которому подтягивал хриплым от избытка чувств голосом монах Матэ. Потом Леонардо брался за лютню, чаруя гостей мелодиями, послушно льющимися из-под длинных белых пальцев.

Однажды во время прогулки по Соборной площади они разглядывали скульптурные украшения. Габор – разумеется, при посредстве монаха Матэ, а еще больше с помощью собственных рук, губ, глаз и всех мышц лица – объяснил Леонардо, что рисунок – вещь непрочная. Бумага порвется, и рисунок пропадет. Серебристые следы карандаша со временем тоже сотрутся. Не согласится ли Леонардо отлить из металла лошадку ему на память? Точь-в-точь такую, какой была гнедая? Но только не измученную, со страдальческими глазами, а полную силы, на скаку.

Леонардо кивнул. Он подвел своего венгерского приятеля к колокольне. Они подошли с той стороны, где она была украшена любимым, самым любимым рельефом Леонардо, изображавшим крылатого человека. Слева был рельеф всадника.

– В таком духе? – спросил Леонардо.

Габор долго разглядывал лепное украшение, затем пояснил:

– Но чтобы без седока. Одну только лошадь.

И вот Леонардо приступил к выполнению заказа Габора, к рельефу, увековечивающему венгерскую лошадку.

Когда он через неделю, пригласив заказчика к себе в мастерскую, показал ему модель из глины, молодой венгр сделался красным и злым, как перец:

– Нет! Не то! Это должно быть отлито в металл. Ведь я так и заказывал!

Когда Леонардо понял, в чем дело, он, рассмеявшись, обратился к монаху:

– Скажи ему, фра Матэ, что я не забыл, из какого материала должен выполнить заказ… Но необходимо сначала вылепить его из глины, потом отлить в гипсе и только тогда обращаться к бронзе.

Монаху не очень-то удавалось пересказывать на венгерский язык то, что он сам едва разбирал по-латыни. Зато Габор во время своих прогулок с Леонардо по Флоренции усвоил немало итальянских слов.

– Ты говори только проще, на разговорном языке, а не по-латыни, – попросил он Леонардо.

Пока Леонардо возился с отливкой, Габору Мадяру пришлось продолжить свой путь в Неаполь. Здесь, в королевском дворце, уже готовились к помолвке Матяша и Беатриче. На помолвке было достаточно присутствия лишь представителей жениха. Бракосочетание должно было произойти позднее, на берегу Дуная.

По окончании церемонии Габор поспешил во Флоренцию, чтобы погрузить там закупленные дорогие товары, а главное взять у Леонардо законченный бронзовый рельеф, который сохранил бы память о венгерской лошадке.

Глава третья
«Другой ангел»

Больше года прошло уже с тех пор, как Габор Мадяр увез в свое далекое отечество рельеф, увековечивший память о его лошадке, как повозки с тканями и чеканками для дворца короля Матяша покинули Флоренцию, а прекрасная Беатриче – неаполитанское королевство. За это время мессер Андреа после принесшей ему славу статуи Давида создал прекрасный мраморный рельеф по случаю смерти одной из женщин семьи Питти, за что Джулиано Медичи, сбросив личину христианского благообразия, крепким словцом выбранил художника: да как это он осмелился такое великолепие создать для недостойного семейства заговорщиков?!

К счастью, Лоренцо, брат вспыльчивого Джулиано, оказался куда великодушнее. Гуляя как-то по саду, он обратился к своему приближенному, поэту Полициано:

– Я видел новый рельеф Верроккио. Не только за душу берет, но это поистине совершенство! Группа скомпонована так, словно она рождена фантазией великих греков. Ну скажи, могу ли я после этого сердиться на проказника Верроккио? Могу ли считать за оскорбление то, что создано, в конце-то концов, при моем же покровительстве? И может ли произведение искусства запятнать память о моем отце? Тем более, – Лоренцо повысил голос и указал на бегущего навстречу Сандро Ботттичелли, – тем более, что ученик того же Верроккио своей неповторимой кистью воспевает нашу славу – славу рода Медичи.

Раскрытый десять лет назад заговор и потерпевшее крах покушение уже стало забываться, но приближенные Медичи по-прежнему поддерживали и раздували гнев слабохарактерного Джулиано, несмотря на то, что Синьория давно объявила о помиловании замешанных в заговоре семейств. Лишь имена Луки Питти и казненных Альберто Фронзо и Джентиле были преданы анафеме. Изгнанникам разрешалось вернуться.

Седовласый Андреа Чести также мог бы возвратиться в свой дворец, принять секвестрованное имение и развлекаться на вилле, близ дороги на Рим. Но, ожесточившись, он вместе со своими домочадцами продолжал оставаться в Генуе. Правда, связь между Чести и банкирским домом Пацци была фактом общеизвестным.

Лоренцо Медичи вынужден был принять еще к сведению опасность конкуренции, которой грозил богатевший не по дням, а по часам дворянский род Пацци. И эта опасность усугублялась тем, что, увлеченный обществом поэтов, философов, юристов, Лоренцо Медичи не уделял должного внимания делам банкирского дома. Зато он ревностно охранял свою власть. Под его давлением Синьория закрыла дорогу к государственной деятельности Франческо Пацци и иным членам этой семьи. В ответ на эти меры Франческо Пацци, собрав все свое движимое имущество, сбежал в Рим, где папа Сикст демонстративно назначил беженца своим банкиром, бросив тем самым вызов династии Медичи, в чьем ведении до тех пор находился его банк.

Но что за дело было до всего этого Верроккио или Леонардо? Их не касались интриги банкиров и прочих сиятельных особ. Они продолжали углубляться в тайны изобразительного искусства, мечтая о создании новых, еще более прекрасных и совершенных творений.

Грациозный пастушок работы Верроккио – кротко улыбающийся Давид – занял достойное место в палаццо Веккио. Леонардо с некоторым недоумением, но и не без гордости установил, что лицо Давида, соперничающего с великим произведением Донателло, учитель осветил улыбкой, заимствованной у одной из детских головок его, Леонардо, кисти. Теперь Леонардо мог бы вполне довольствоваться достигнутым, если бы успокоенность была присуща его характеру.

О двух мадоннах работы Леонардо долгое время с восхищением говорили в городе. Но мало кто ведал, что возносимых благодаря их жизненности мадонн художник писал с юной жены сэра Пьеро, державшей на руках сынишку. Леонардо чаровала и трогала до слез нежная красота запоздалого маленького брата.

Леонардо углубился в новые работы. Его теперь интересовало воспроизведение обнаженного человеческого тела.

Картон с изображением Адама и Евы купил у Леонардо, расплатившись золотом, приведенный к нему Верроккио чужеземец. Как выяснилось впоследствии, это был посланец португальского короля. Он собирался по рисунку Леонардо Заказать для своего коронованного покровителя пышный настенный ковер.

За этой почестью стали воздаваться иные. В январе 1478 года Леонардо да Винчи был заказан Синьорией алтарный образ для часовни палаццо Веккио. Но едва успел он сделать несколько набросков к картине, как пришлось переключиться на другое. Мессер Андреа выехал по делам в Венецию, прервав работу над большой композицией «Крещение», выполняемой по заказу монахов Валломброзы, давно оплаченной и теперь настоятельно требуемой ими. Учитель попросил Леонардо закончить картину, на которой главные фигуры, Иисус и Иоанн Креститель, были уже написаны им самим, а фигура одного из ангелов – его помощником, всеобщим любимцем Лоренцо ди Креди.

– Тебе придется дописать только другого ангела, – пояснял мессер Андреа, – да отработай, пожалуйста, фон. Сделай что-то в виде ландшафта.

Леонардо охотно согласился. Ему нравилась задуманная учителем композиция, и, хотя евангельская тема сама по себе не была новой, его захватила динамика картины, решимость Крестителя, обнаженное тело Христа.

Мастерская Верроккио в это время состояла из двух просторных смежных комнат. Леонардо с помощью учеников перенес краски и все необходимое во вторую комнату, где его ожидала незаконченная работа, и запер за собой дверь, чтобы никто к нему не входил.

– Хочу остаться наедине с картиной, – пояснил он.

И это оказалось вполне возможным, так как вечно околачивающийся возле Леонардо Лоренцо ди Креди сопровождал теперь Верроккио в Венецию, а назойливый Пьетро Перуджино уже несколько лет назад открыл свою собственную мастерскую.

Кроме того, товарищи Леонардо уже давно привыкли к его причудам, заметив, что он не только отступает порой от своих привычек, но действует как раз наоборот.

И теперь так получилось. Обычно Леонардо нравилось быть в окружении товарищей. Он со свойственной ему подкупающей простотой выслушивал их замечания относительно его манеры письма, не обижался на критику. Улыбка его никогда не была неблагожелательной, слова не задевали и тогда, когда он отвергал совет, – в этом случае Леонардо четко мотивировал свою точку зрения, разъясняя, почему именно он считает правильным продолжать начатую работу в том же духе.

И вдруг он заперся от всех. Ученики, и новенькие, и те, что постарше, недоуменно прислушивались к его шагам, которыми он мерил помещение, подобно попавшему в клетку льву, как подметили товарищи, особенно Амброджо, слывший в мастерской балагуром. Этот самый Амброджо в первый же день затворничества Леонардо решил постучаться к нему. Не получив ответа, он принялся усердно стонать и охать. Леонардо отворил дверь.

– Что с тобой? – спросил он участливо.

– Мой дорогой Леонардо, я подумал, что тебе страшно там одному! – осклабился Амброджо.

«Архангел», как не то в шутку, не то всерьез окрестили Леонардо ученики, после того, как один из них увековечил его в образе архангела Михаила в картине «Странствия Товия», добродушно покачал головой:

– Когда ты наконец образумишься, Амброджо?

И снова заперся.

В смежной комнате опять было слышно, как Леонардо ходит, без устали ходит за закрытой дверью.

– Ну точно лев, – повторял Амброджо. И вдруг прижал палец к губам.

Все насторожились: что опять задумал этот плут?

Амброджо схватил теперь нож и, как безумный, принялся стучать рукоятью в дверь.

– Леонардо! Наш дорогой Леонардо! – Обернувшись, он знаком велел всем следовать его примеру.

Дом гудел от неистовых воплей:

– Леонардо! Леонардо!

На улице останавливались прохожие. Из окон противоположного дома высунулись встревоженные лица.

Леонардо распахнул дверь. Сдвинув брови, он недвижно стоял в проеме.

– Что случилось?

Амброджо подскочил к нему и протянул нож.

– На вот, на тот случай, если ты все же побоишься там в одиночестве, – и засмеялся.

Леонардо на этот раз не пожелал понять шутки. Он взял нож обеими руками. Раздался треск.

Молодые люди встревоженно подбежали к нему.

– Ты поранишь руки! – закричали они наперебой.

На лице Леонардо почти не было напряжения, когда он сломал стальное лезвие ножа. И не какое-нибудь лезвие: уж мессер Андреа умел подбирать себе инструмент.

Леонардо далеко зашвырнул обломки ножа. Затем высоко поднял руки, показав ладони: нет, они не были повреждены. Но тут же сжал их в кулаки. Этот жест был достаточно красноречивым.

– Тебе неприятностей захотелось? – спросил Леонардо у Амброджо.

– Не сердись, ты прав, – опустив глаза, промолвил оскандалившийся проказник. И снова перед ним захлопнулась дверь.

А художник, по-прежнему уединившись, настойчиво продолжал свой путь от картины к окну и от окна к картине.

Так проходили вот уже третьи сутки. Опять свечерело. Леонардо вдруг прекратил странное, казавшееся бесконечным, хождение и, замкнув дверь на ключ, ушел из дому.

Один из учеников посмотрел ему вслед: теперь он шагал вдоль городской стены. Воспользовавшись его отсутствием, Амброджо с товарищами, вооруженные клещами и иными инструментами, проникли в запертую мастерскую.

Но они там ничего нового не обнаружили. Все то же, что было при Верроккио. Леонардо еще не касался его картины.

Обескураженные взломщики сконфуженно оставили помещение. С большим трудом им удалось водворить на место замок, чтобы к возвращению Леонардо скрыть следы озорства.

Три недели провел Леонардо в одиночном заточении. Напрасно искали с ним в это время встречи валломброзские монахи, отец, друзья и самый преданный из друзей Аталанте Милиоротти.

Аталанте Милиоротти был знаменитым певцом, обладавшим чистым божественным голосом. По просьбе Милиоротти, Леонардо нередко сопровождал его пение игрой на лютне или арфе. Нужно заметить, что прославившийся уже в то время певец игре на лютне научился у Леонардо. Юный художник, помимо того, что обучал друга музыке, еще и изготовил для него необычную арфу. С верхней части рамы играющему улыбалось детское личико, а низ инструмента был украшен изображением отдыхающего дракона.

Не раз находил «архангел» утешение в подобных, столь отличных от живописи, занятиях. Порой он видел в ручном труде забаву, в иных случаях чередовал его с разнообразными научными опытами. Приготовляя как-то краски, Леонардо вдруг захотел создать какие-нибудь необычные духи. Он произвел дистилляцию нужного количества воды, извлек из цветов апельсинового дерева масло, затем, долго и кропотливо трудясь, смешал его с эссенцией жасмина. Несколько дней работал он над осуществлением задуманного, и вот склянка наполнилась странно, сладко пахнущей жидкостью. И тогда со словами: «Благоухай, как цветок» он подарил духи Лоренцо.

Случалось, швырнув в сторону кисть, он доставал записную книжку, чтобы набросать какой-нибудь необычный полиспаст или домкрат. Целые дни он проводил за расчетами, чтобы потом отнести изготовленные чертежи механизма – плод насыщенных трудами суток – кому-нибудь из друзей-математиков или Тосканелли. Бывало, закатав рукава, он тут же принимался строгать из дерева части механизма. Но, отложив работу, вскоре забывал о ней, и изобретение покрывалось пылью в одном из уголков его жилья.

На этот раз, после нескольких дней хождения из угла в угол, Леонардо поднял брошенную кисть и стал писать. Писал, не отходя от мольберта. Для него больше ничего вокруг не существовало. Напрасно стучался к нему отец, напрасно пел под дверьми Аталанте сочиненную им на лету шуточную песенку:

 
Нардо, Нардо, я, твой друг,
Вновь от жажды умираю,
Не тверди, что недосуг,
Не пугай, что отстаешь
Ты от колесницы Вакха,
Ибо эта колымага
Под твоим скрипит окном,
Запряженпая ослом,
И осел, конечно, тот,
Кто от Вакха отстает!
 

Но Леонардо дверей не отворял, голоса его никто не слышал, он не шел с друзьями испить чарку-другую под веселую песню, а сидел взаперти. К обеду не появлялся. По утрам, найдя в чулане немного сушеных плодов или сыру, ел с хлебом, запивая водой. И на этом жил до вечера. Но и вечером он ограничивался лишь несколькими ложками супа, молча съеденными на кухне; старая экономка мессера Андреа также не слыхала его голоса. Леонардо без слов удалялся в свою комнату. Иногда у него подолгу горела свеча, но те, что подсматривали, могли видеть только неподвижно сидящего, уставившегося в одну точку молодого художника.

Тем не менее работа продвигалась.

И в одно прекрасное утро Леонардо оставил заветную дверь незапертой, и все же товарищи не решились переступить порога его комнаты, oни ждали, когда он сам пригласит их войти.

Но приглашения не последовало. А ведь Леонардо уже не работал – это было установлено при помощи замочной скважины. Впрочем, в поле их зрения не попадал задумчиво стоящий в стороне Леонардо, который со спокойной проницательностью разглядывал свое произведение.

– Где можно найти мессера Леонардо?

Веселый, беззаботный голос с хрипотцой прервал занятия товарищей Леонардо в первой комнате.

В дверях стоял коренастый мужчина с коротко постриженной бородой. Из-под широкополой шляпы было видно дубленное солнцем, обветренное лицо. Он стоял, расставив ноги и упираясь руками в бока. Ботфорты и кожаные штаны выдавали в нем не то ландскнехта, не то моряка. На боку у него висела шпага.

– Кого вам, синьор капитан? – зычным голосом переспросил балагур Амброджо.

– Мессера Леонардо!

– Громче, не слышу! – крикнул, скривившись, Амброджо и, как это делают тугоухие, приложил ладонь к своему уху.

– Я ищу маэстро Леонардо да Винчи, тысячу чертей и ад погорячей!

– В аду? Нет его там пока. Он только теперь собирается туда! – надсаживал глотку Амброджо. – Пока он еще в пути. Три недели всего, как он схоронился.

– Что-о-о?! Схоронился?!!

– Да, представьте себе, – вздохнул Амброджо.

– Господи! – Посетитель перекрестился. – И где же? – упавшим голосом спросил он.