Текст книги "Флорентийский волшебник"

Автор книги: Эндре Мурани-Ковач

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

– Позвольте мне, ваша светлость, представить вам моего друга, моего выдающегося друга, Аталанте Милиоротти, знаменитейшего певца Флоренции, которого синьор Лоренцо Медичи избрал, дабы он спел вам лучшие песни города алой лилии.

Аталанте тоже скинул свой плащ и в белоснежном наряде поспешил опуститься перед герцогом на колено.

– Рад вас видеть, друзья, – проговорил Лодовико Моро. – Лира эта, как я погляжу, инструмент необычный. Кто знает, может быть, и вы оба тоже необычные…

– Я всего лишь слуга, – с учтивой улыбкой поклонился Аталанте.

А Леонардо стоял перед полукругом зрителей с таким видом, будто собирался помериться с ними силой. И вдруг его взгляд смягчился: ему кивнула, улыбаясь в трогательном ожидании музыки, та самая, одетая в белое, девушка. Она шепнула что-то сидевшему рядом молодому священнику, тот передал ее слова дальше, и они волной докатились до герцога.

Лодовико Моро резко поднял голову.

– Правда. Совершенно верно. Тонкий знаток и ценитель искусств, синьорина Цецилия Галлерани и на этот раз права: сегодня вечером у нас действительно начался конкурс. После долгих и утомительных странствий по нашим владениям среди бед войны мы снова, спустя большой промежуток времени, обрели возможность послушать наш оркестр. Перед нами уже дебютировал сегодня молодой миланский певец. Обратим теперь наши взоры к флорентийскому певцу и мессеру Леонардо. Посмотрим, кто выйдет победителем в сегодняшнем устроенном экспромтом состязании…

– Тому достанется вот этот цветок. – И возлюбленная синьора Лодовико Цецилия Галлерани вынула из-за декольте красную розу.

– Я бы не пожалел за ваш цветок бриллиант. Нельзя ли мне выкупить его у вас? – спросил герцог с высокомерной улыбкой.

– Нет, – рассмеялась девушка, – пусть наш щедрый повелитель побережет свои бриллианты для другого дела.

– Итак, вам придется выступать порознь, – обратился герцог к стоявшим рядом перед публикой Леонардо и Аталанте.

– О, милостивый синьор, кто же в таком случае будет аккомпанировать мне? – в отчаянии спросил Аталанте.

– Не тревожься! Синьор Лодовико, конечно, позволит мне, – Леонардо вскинул кудрявую голову, – тихонько подыграть моему другу.

И, даже не дождавшись согласия герцога, Леонардо, как будто тон задавал здесь он, а не Лодовико Моро, обратился к гофмейстеру:

– Я прошу стул.

Слуги тут же принесли на сцену обитый бархатом табурет.

Совсем тихо зазвенели струны, сильный металлический голос Аталанте смело взмыл, и над залой прозвучало:

 
Любовь, в твоих цепях томлюсь года,
Но ты – жестокий страж, я – узник твой —
Едины. Нас не разделит вражда,
Порой ты даже говорить со мной…
 

– Данте, божественный Данте, – прошептала одними губами Цецилия Галлерани.

Слушатели, среди которых, кроме нее, разве что придворный поэт Беллинчони был знаком с сонетом бессмертного флорентинца, затаив дыхание, слушали пение Аталанте.

Когда на его устах замер последний звук, и только лира продолжала, все затихая, всхлипывать, герцог встал.

– Ко мне, ко мне на грудь!

И среди восторженных выкриков публики он обнял поспешившего к нему Аталанте.

Гофмейстер выронил из рук трость. Но кто мог в эту минуту заметить его оплошность? Кто обратил на него хотя бы малейшее внимание?

– Ты будешь моим певцом. Моим первым певцом! – прижимая к себе Аталанте и похлопывая его по широкой спине, воскликнул герцог. – Синьорина Галлерани! Сюда вашу розу!

– Состязание еще не кончилось! – возразила девушка в белом. – Сейчас мы послушаем соло на лире. – И она красной розой указала на Леонардо.

– Мне хотелось бы кое-что сказать, – обратился Аталанте к герцогу.

– Слушаю вас.

– Я не могу умолчать о том, что музыку к исполненному мной сонету Данте написал мессер Леонардо.

– Музыка хороша! – кивнул довольный синьор Лодовико. – Хороша и дружба. И мы охотно послушаем сольное исполнение твоего друга.

Первые звуки скорее угадывались, чем слышались. Казалось, кто-то просыпается прекрасным утром и из сада в комнату все настойчивее врывается гам весны; что ни миг, обворожительней и ясней становится пение птиц. Аккорды постепенно усиливались. Наконец, струны зазвенели в полную мощь, создавая впечатление игры целого оркестра, воплощающего в мелодии вздохи колышимых сильным ветром лесов и гул приближающегося могучего морского вала. Но вот грозный гул переходит в нежные звуки, – под лиру танцуют на росистой лужайке русалки. Танец кончился, родилась новая мелодия, сменившаяся в свой черед одной нотой, которая долго терзалась на одной струне. И вдруг, сладко замирая, зазвучала человеческая речь. То был обыкновенный, но чистый и сильный мужской голос, голос Леонардо:

 
Частенько в памяти всплывает разное,
Но чаще вспоминаю я о ней.
Мне шепчет вкрадчиво: – Твоя прекрасная! —
И сердце бьется, и дышать трудней!
 

Строки Данте. От смысла их мелодия не только не отвлекала внимания, но, наоборот, зажигая сердца, прочно запечатлевала в них всю могучую силу чувства. Каждый из присутствующих как бы ощутил в своей собственной груди пыл влюбленного сердца давно истлевшего порта. И снова Зазвенел невидимый оркестр, упрятанный волшебными руками мессера Леонардо в серебряный череп и его струны. Когда он отнял руку от струн и на лире замер последний звук, слушатели, словно окаменев, продолжали сидеть на своих местах, как бы ища глазами только что виденное чудо, но тщетно, потому что, завороженные, они уже забыли, что это было за чудо.

Долгие секунды держало людские души в своих оковах волшебство, повергши залу в глубокое оцепенение.

Тишину первым нарушил вздох Цецилии Галлерани, затем ее тихие слова, эхом прокатившиеся по рядам.

– Волшебник! Флорентийский волшебник!

И та, что первая прошептала эти слова, подошла к неподвижно стоявшему Леонардо и робко протянула ему красную розу.

И тут же поспешила к герцогу. Чуть склонив набок голову, она спросила его:

– Правда, волшебник?

– Флорентийский волшебник! – повторил Лодовико Моро и протянул руку художнику. – А ты будешь моим самым первым музыкантом!

Леонардо улыбнулся:

– Я не музыкант.

– Нет, ты крупнейший из всех музыкантов Италии. Может, ты мне не хочешь служить?

– Да нет, я с радостью. Только…

– Что только?

– Не в качестве музыканта…

– Какую же должность ты хотел бы получить?

– Военного инженера.

– Военного инженера?! А не заблуждаешься ли ты, мессер Леонардо? – И он тут же обратился к одному почтенному синьору: – Ты слышишь, старик Гаджио? – Он снова повернулся к Леонардо: – Об этом у нас будет разговор впереди. Правда, не нынче вечером. Но как-нибудь потолкуем. – И герцог, любезно кивнув Леонардо, взял под руку затянутую в белый шелк Цецилию.

Глава пятая
Письмо

В течение последовавшей за конкурсом недели правитель Милана трижды вызывал к себе Леонардо. С глазу на глаз они обстоятельно и долго говорили обо всем. Но искренность, теплота пизанских дней не вернулись. Напрасно проявлял герцог чуткое понимание, напрасно восторгался Леонардо прежней силой мечты синьора Лодовико и теперешними великими, высоко парящими планами достигшего власти правителя – художник ни на миг не мог забыть мольбы в чистом взгляде трепетавшей в грубой мужской одежде беглянки Лауры.

И Мавр точно почуял тайну, сокрытую от него Леонардо. Его испытующий взгляд то и дело недоверчиво вонзался в искрящийся хрусталь синих глаз Леонардо. Иной раз герцог под личиной бесшабашности и легкомыслия вдруг переводил разговор на какую-либо отдаленную тему, надеясь таким образом выпытать у художника его секрет.

От внимания Леонардо не ускользнуло и другое обстоятельство. Когда верный своей старой привычке, он порой целыми днями бродил по улицам, то замечал, что следом за ним вытянувшейся, дразнящей тенью движется то одна, то другая безмолвная мужская фигура. Приняв это к сведению, он ни шагу не делал больше без своего надежного кинжала.

Аталанте, которого герцог принял с завидным жалованьем на службу, вручив ему на хранение «поющий конский череп», поселился в замке. Леонардо же, с разрешения синьора Лодовико, ознакомился с военным снаряжением замка и башен, с военными мастерскими, вел переговоры с ворчливым и нелюдимым Бартоломео Гаджио, главным военным инженером герцогства, затем разыскал в своем сундуке прежние записи, зарисовки и чертежи и написал письмо такого содержания:

Так как я, светлейший государь, уже достаточно видел и изучал произведения всех тех, которые считают себя мастерами и изобретателями военных орудий, и [убедился в том], что замысел и действие этих орудий ничем не отличаются от обычно применяемых всеми, я хотел бы, чтобы без ущерба для кого бы то ни было ваша светлость выслушала меня, причем я открываю ей свои секреты и предлагаю на ее усмотрение в удобное время оправдать на опыте все то, что частично и вкратце ниже изложено:

1. Я знаю способ делать чрезвычайно легкие и легко переносимые мосты, пригодные для преследования врагов и для бегства от них, и другие безопасные и предохраненные от огня и поражения, легко поднимаемые и опускаемые. Знаю также способы сжигать и разрушать мосты противника.

2. Я знаю способ, как во время осады какого-нибудь моста спустить воду из рвов и как сделать множество мостов, щитов, лестниц и других приспособлений, нужных в таких предприятиях.

3. Также, если благодаря высоте стен или укрепленности места, или его положения при осаде невозможно будет пользоваться бомбардами, я знаю способ разрушить всякую цитадель или другого рода крепость, если только она не построена на скале.

4. Кроме того, я знаю системы удобнейших и легких в перевозке бомбард и умею метать ими камни наподобие града. И их дымом нагонять великий ужас на врага с большим для него уроном и смятением.

5. Также я знаю способы прокапывать тайные изогнутые ходы без всякого шума, даже если бы пришлось проходить под рвами или под рекой.

6. Также я могу сделать закрытые и совершенно неуязвимые колесницы, которые со своей артиллерией, ворвавшись в ряды врагов, вызовут поражение войска любой величины. И за ними сможет следовать пехота совершенно безопасно и без затруднения.

7. Также, если потребуется, я могу сделать бомбарды, мортиры, и огнеметные приборы прекрасной и целесообразной формы, не похожие на обычные.

8. Где нельзя применить бомбарды, я сконструирую катапульты, манганы, стрелометы и другие орудия удивительного действия и не похожие на обычные; вообще в соответствии с каждым данным случаем могу сконструировать бесконечное множество разных приспособлений для нападения и защиты.

9. И если случилось бы быть в море, я знаю множество систем приспособлений для нападения и защиты и [мне известны] суда, которые не будут повреждены ни выстрелами бомбард любой величины, ни действием пороха и дыма…

Леонардо перечитал письмо. Как много сказано в нем! И он способен претворить в жизнь все перечисленное здесь. Гарантия этому – имеющиеся чертежи. Помощницей при их составлении была ему наука, наука о механике. И наблюдательность. Наблюдательность художника.

Но неужели сам-то художник в нем умер?! Нет. А все это он изложил для того, чтобы убедить синьора Лодовико: не пустая прихоть толкнула его на то, чтобы предложить свои услуги в качестве военного инженера. Ведь сейчас идет война с Венецией.

Внезапно он подумал о том, что мессер Верроккио уже, наверное, приступил к большой конной статуе, увековечению образа Коллеони. Учителя не интересуют военные орудия. Пожалуй, он в известной степени прав.

И Леонардо продолжил письмо:

10. В мирное время я надеюсь выдержать сравнение со всяким в архитектуре, в постройке зданий, как общественных, так и частных и в проведении воды из одного места в другое.

Также я берусь в скульптуре, в мраморе, бронзе или глине, как и в живописи, выполнить все, что возможно, не хуже всякого желающего помериться со мной.

Можно будет также выполнить бронзового «Коня», что принесет бессмертную славу и вечный почет счастливой памяти синьора вашего отца и славному роду Сфорца.

Да, да. Не только Верроккио может состязаться с памятью Донателло. Ему, Леонардо, дано превзойти их обоих. Он создаст великое творение своей жизни, памятник герцогу Сфорца, отцу Лодовико. Для славы рода Сфорца? О нет, для своей собственной.

И он снова взялся за перо.

Если какая-нибудь из вышеизложенных вещей покажется кому-нибудь невозможной и неисполнимой, я готов показать ее на опыте в вашем парке или в любом другом месте по выбору вашей светлости, которой я всеподданнейше себя препоручаю.

Леонардо еще раз, последний, пробежал глазами написанное. Затем подписал письмо и поспешил в замок.

Флаг правителя Милана снова оказался снятым с окна башни. Герцог неожиданно выехал из города.

Леонардо ошеломила эта весть.

– Мессер Леонардо, – обратился к нему один из придворных, – у меня к вам поручение от герцога. Ступайте скорее к казначею.

– К казначею? – Леонардо с облегчением вздохнул: ведь он в последнее время существовал на одолженные у Аталанте деньги и на те несколько сольдо, которые Томмазо получал за свой труд в кузнице.

Придворный проводил его к казначею, шепнув по пути:

– Мессер Леонардо включен в список инженеров герцогства.

Леонардо удовлетворенно кивнул. Не напрасно, значит, посвятил он герцога в свои мысли.

Но приятное расположение духа как дым рассеялось, когда казначей выплатил ему первое жалованье. Пять золотых дукатов.

– Это за месяц? – удивился Леонардо. – Нет ли здесь недоразумения?

– Что вы! Какое может быть недоразумение? Я столько же выплачиваю выдающемуся архитектору, мессеру Браманте,[28]28
  Браманте, Донато (1444–1514) – знаменитый итальянский архитектор эпохи Возрождения.


[Закрыть] – сообщил казначей.

При виде удрученного лица Леонардо придворный рассмеялся. И тотчас побежал рассказывать новый курьез.

Леонардо возмущался не зря. Его другу Аталанте была назначена плата в четыре раза больше. Знал он также, что при дворе герцога даже посредственный музыкант получал, по меньшей мере, двенадцать дукатов в месяц.

И все же он не почувствовал сожаления от того, что не пошел в музыканты.

Его занимали мысли о созидательном труде. Сжимая в руке свернутое трубочкой письмо, он пошел домой.

Леонардо ждал возвращения герцога.

Лодовико Моро приехал через две недели. Леонардо впустили к нему в первый же день, и художник вручил правителю Милана свое письмо.

Он следил за выражением смуглого, оливкового оттенка, лица. Но оно было непроницаемо, казалось, лицо это принадлежит неживому человеку. Оно напоминало маску, и притом маску жестокости. А ведь синьор Лодовико с интересом читал письмо. На некоторых из пунктов он в задумчивости задерживался. Затем снова принимался читать. Наконец молча кивнул.

– У меня имеется при себе несколько зарисовок, – сказал Леонардо и раскрыл папку, которую до этого держал под мышкой.

Синьор Лодовико внимательно и понимающе разглядывал чертежи, вникал в суть дела, подробно расспрашивал о некоторых деталях и поощрительно слушал вдохновенные объяснения Леонардо.

– Да, да, – кивал то и дело синьор Лодовико, – все Это необычно и интересно. Это, может быть, перевернет существующую военную науку. Особенно хороша боевая колесница! Какая же великолепная выдумка! Заслуживает всяческого внимания.

– Как только ваша светлость изволит отдать приказ, тотчас же можно приступить к делу.

– Все это хорошо, мой дорогой маэстро, только приказа такого я не отдам.

Синьор Лодовико наслаждался видом оторопевшего Леонардо. Он признавал талант, более того, гениальность Леонардо, он ощущал силу этого человека и не пожелал видеть возле себя мужа, в чем-либо превосходящего его самого. Ему доставляло теперь удовольствие кичиться своей властью. Он наслаждался возможностью играть судьбами других людей.

– Мы заключили мир, мессер Леонардо. Больше не воюем. Войне конец. Мои очи не желают видеть эти смертоносные машины.

– Мир! – с искренней радостью воскликнул Леонардо, тут же позабыв обо всех этих военных планах, как будто не он сидел ночи напролет над этими изобретениями.

Леонардо указал на письмо:

– «…а в мирное время…» – процитировал он свои же слова.

– Да, да, – закивал синьор Лодовико, утратив при виде радости Леонардо приятное ощущение самодовольства. Его задело, что художник нимало не сожалеет о напрасно затраченных трудах и потерпевших крах богатейших своих идеях. Что это за человек, в конце-то концов? Может быть, в самом деле он непостижим, как сказала Цецилия? Волшебник?!

Мавр решил казаться великодушным, добрым.

– Будет здесь у нас вдоволь архитектурных работ. Я даже подумываю об одной картине. Но об этом мы еще поговорим.

– А как же бронзовый всадник? Памятник Сфорца?

– И об этом еще подумаем. Времени хватит. Я, конечно, уже не так молод… но, хоть мы с вами, мессер Леонардо, люди и не первой молодости, тем не менее нет необходимости решать все в нынешний же день. Вернее, нынче мы… – Он вдруг умолк.

В залу вошла Цецилия Галлерани.

– Я помешала? – спросила она, очаровательно склонив набок голову.

– Что вы, что вы! Мессер Леонардо как раз собирался уже покинуть меня.

– Мессер Леонардо, – тихо сказала возлюбленная герцога, – быть может, не знает даже, что я тоже играю на лире. Когда-нибудь и мне хотелось бы попробовать свои силы на том серебряном конском черепе. А если меня попросят, я и спою, чтобы услыхали… чтобы услыхали в музыке, в пении, не только очарование…

– Что вы имеете в виду, синьорина? – спросил герцог с презрительной усмешкой.

– Простоту, – засмеялась Цецилия Галлерани и без смущения прижалась к широкой груди своего возлюбленного.

Леонардо откланялся.

Лодовико Моро нетерпеливо махнул рукой. Леонардо уже шел к дверям. Но, обернувшись, еще раз взглянул на стройный девичий стан. В своем фисташкового цвета бархатном наряде Цецилия Галлерани напоминала нимфу. Тонкий пояс в виде золотой цепочки ловко обхватывал ее удивительно тонкую талию.

Не глядя на своего возлюбленного, она протянула ему руку. Ее длинные ресницы вздрагивали. Она не улыбалась. Зато взглядом обласкала богатырскую фигуру удалявшегося художника.

Глава шестая
Еще один ангел

Весной – первой проведенной Леонардо в Милане весной – в мастерскую Амброджо де Предиса бурей, как и подобает матерому морскому волку, ворвался Никколо.

Леонардо в это время уже в седьмой раз набрасывал фигуры к заказанному алтарному образу. Швырнув прочь уголь, он сгреб в свои объятия хохочущего друга и подкинул его под самый потолок.

– Ну а теперь хватит! – засмеялся Никколо, ощутив на миг пол под ногами. – Что ты делаешь с достоинством человека! Еще хорошо, что семья моя не видит этого позора!

Зато теперь он, в свой черед, изо всех сил сжал Леонардо.

– Твои лапы – что железные тиски! – с удовлетворением признал художник, потирая бока.

– Поэтому-то, наверное, мне и боятся давать сына в руки. Я бы с ним вместе приехал, да и Хайлу забрал бы с собой, но наши чересчур осмотрительные соседушки и все повитухи Генуи воспротивились. По их мнению, мои крошки еще очень слабы. А ведь…

– Значит, сын родился?

– Вот, храню для тебя в кармане письмо, где черным по белому написано… Я уже сообщал тебе, что настало время моему синьору Чести возвратиться. Вот я и взялся доставить его сюда. Понимаешь, я бы и малыша своего прихватил, да не дали. Ох, если бы ты видел это существо! Такое пухленькое, одно слово, бутуз. И, если тебе это еще не известно, прими к сведению: зовут его Леонардо. И, само собой разумеется, ты ему приходишься крестным отцом – per procura. Твой подарок крестнику я заберу с собой. А сейчас меня интересует, что ты малюешь? Пока только этюд? А ну-ка? Очень даже можно разобрать. Это будет Мадонна? Не правда ли? А вот это – младенец! Ну точь-в-точь Хайла и маленький Нардо. А это кто? Еще один ангел? С тем нее успехом его можно принять за такого, как ты теперь, бородатого пророка. Тут еще у тебя полная неразбериха. Скажи, он получится таким, как тот… тогда?

– В таком же роде, только в миланском издании.

– Ну так вспрыснем же сие миланское издание!

Перед предложением весельчака Никколо нельзя было устоять. Да Леонардо не очень-то и противился. Он отложил в сторону все дела. Отбросил даже мысли о работе. Кутили втроем: Леонардо, его друг детства Никколо и Аталанте, охотно принимая в компанию всех встречных. Так безмятежно пролетела согретая солнечными лучами первая неделя мая. Шаловливые ветры несли с гор вместе с запахом сирени аромат полных приключений скитаний ушедшей юности…

Никколо прибыл в Милан, сопровождая своего хозяина, синьора Андреа Чести, чье разбитое параличом, немощное тело вдруг год назад обрело силу. С тех пор синьором Андреа снова овладели беспокойные мысли, побуждавшие его к еще более дерзким, чем некогда, предприятиям.

Видавшее виды, постепенно одряхлевшее судно «Санта-Кроче» он продал, но лишь после того, как построил другое. Свое новое трехмачтовое детище Чести назвал «Кораджо», что значит «отвага». И, само собой разумеется, капитаном его был назначен Никколо.

Андреа Чести явился теперь в Милан с целью убедиться в достоверности сообщения о том, что дружба между Лоренцо Медичи и Лодовико Моро находится в стадии охлаждения. Если это правда, то росту дома Чести ничего не препятствует. Следует только как можно скорее склонить Лодовико Моро к снаряжению большого судна и проведению совместной с Чести операции: их суда должны обогнуть Черную Африку и таким путем подплыть к берегам Индии. Синьор Лодовико лукаво и любезно сыпал словами, подававшими надежду на согласие. Он вел пространные переговоры со смелым новатором, пострадавшим от Медичи. Терпеливо выслушал даже капитана Никколо, который поведал ему о своем путешествии в Африку, развернув при этом добытые во Флоренции от доктора Тосканелли карты. Вскоре, однако, щедрый на средства и добрые советы Чести узнал, что правитель герцогства Миланского – таков был официальный титул Лодовико Моро – посвятил в планы кругосветного путешествия… Медичи.

Глубоко оскорбленный, Чести незамедлительно принял меры: упразднив свое миланское представительство, сдержанно простившись с синьором Лодовико, он тотчас же отправился назад, в Геную.

Насколько Леонардо был рад нежданному появлению своего друга Никколо, настолько же обрадовался, узнав о внезапном его решении отплыть. На это у Леонардо были особые причины.

В один из солнечных весенних дней он с Никколо и Аталанте побывал в Павии.

– Я должен взглянуть на новые постройки, – пояснил он свой отъезд Амброджо и всем прочим миланским знакомым.

У строящихся зданий, однако, трое добрых друзей задержались недолго. Они поспешили свернуть в один из переулков.

За полгода маленькая Лаура – то есть Катарина да Винчи, как теперь звали ее, – выросла и превратилась в красавицу девушку. Она нисколько не скрывала своей радости, когда после столь долгого отсутствия ее «любимый братец» все же явился к ней.

– Что и говорить, Катарина – преданная сестра! – сочувственно кивала головой вдова доктора. – Сколько рассказывала она мне про вас, мессер Леонардо! И как ждала!

Она тут же отвела в сторону художника и пожаловалась ему: в последние дни подле ее дома слоняются какие-то подозрительные личности. Нет, конечно же, не студенты, о них она бы и словом не обмолвилась (ведь это настолько естественно, что лоботрясы осаждают дом, у окон которого юная красавица поливает цветы). Эти люди даже справлялись о Катарине у соседей.

Беда пришла, как заключила вдова, в воскресенье. Живший у одной из ее соседок благородный миланский гость поинтересовался, не является ли эта девушка родственницей казненного Симонетты, ибо, по его мнению, она похожа на канцлера. А раз уж пошли толки…

Этот разговор застиг Леонардо врасплох.

На всякий случай, он призвал вдову к осторожности. Но достаточно ли одной осторожности?! Защитит ли она при нападении?

Возвратившись в Милан, он обратился к Андреа Чести. Старый скиталец как раз в это время был оповещен о двурушничестве Лодовико Моро.

– В Геную! Скорей обратно в Геную! – выкрикивал оп вне себя.

С трудом успокоившись, синьор Чести все же внимательно выслушал Леонардо. И тотчас же предложил причалить в Павии, чтобы забрать с собой девушку.

– Можешь быть спокоен за нее, мессер Леонардо!

Кажется, Андреа Чести впервые так обратился к Леонардо. По праву давнего знакомства и живой памяти о проведенных с юным Нардо часах тяжелых испытаний он, встретясь с ним вновь, прижал его к груди, как родного сына.

Леонардо с улыбкой показал на его подарок:

– Рукоятка все та же!

– Никогда, мальчик мой, не выпускай из рук эту вещицу. Что поделаешь, коли мы в такой век живем!.. Кисть ли будет сжимать твоя рука иль долото – ты всегда будь наготове схватиться за рукоять этого оружия.

Леонардо проводил синьора Чести и Никколо до самой Павии. Здесь опечаленная Лаура выслушала доводы Леонардо, доказывавшего, что ей необходимо перебраться в Геную.

– Когда же я увижу тебя снова, мой дорогой братец? – И она полным мольбы взором взглянула на художника.

Леонардо не ответил. Он проводил девушку к экипажу и заботливо помог ей встать на подножку. Лаурой овладело отчаяние. Не в силах расстаться с Леонардо, она с плачем схватила его за руку.

– Так надо… – тихо проговорил он и добавил: – Там ты будешь в безопасности!

– Она заменит мне дочь, – грустно заметил Андреа Чести, погладив мокрое от слез лицо Лауры.

Дочь Чести!.. У Леонардо перехватило дыхание. Но он тут же с силой захлопнул дверцу экипажа.

– Не горюй, старина! – Никколо потрепал друга по плечу. – Постарайся как можно скорее побывать у нас в Генуе. Но только, чур, – предостерегающе поднял он палец, – когда и я буду дома! А то, чего доброго, и Хайла потеряет рассудок от твоих золотистых кудрей, как эта вот малютка! – И он кивнул вслед удаляющемуся экипажу, в маленьком заднем оконце которого все еще виднелся трепещущий кружевной платок.

Никколо сердечно обнял друга и вскочил на коня. Леонардо с тяжелым сердцем смотрел на вздувавшийся, словно от морского ветра, темный плащ Никколо.

– Это ваша сестра, мессер Леонардо? – спросил совсем рядом бледнолицый молодой человек.

Художник не заметил, когда он приблизился.

– А в чем дело? – Голос Леонардо звучал сурово. Нисколько не мягче были и последующие его слова: – Я, собственно, не имел чести…

Агент правителя Милана предпочел не связываться с этим угрюмым великаном, рука которого слишком нервно вздрагивала на рукояти кинжала.

– Виноват, – пробормотал он и быстро удалился.

На улице появилась ватага веселых, горластых студентов. Их крики встревожили весь квартал. Держа друг друга под руки, они, словно волна, унесли испуганного незнакомца.

Леонардо в беспокойстве то и дело задавал себе вопрос: доберутся ли без помех его друзья с опекаемой им девочкой до Генуи.

Но мрачные мысли оттеснила улыбка, едва Леонардо вспомнил последние проведенные с Никколо минуты. Вот уж друг так друг. Брат по сердцу. Как он его обнимал! С каким мужеством скрывал боль прощания.

Последнее рукопожатие Лауры тут же было забыто им. Что могла значить для него грусть девушки, ее затуманенные отчаянием бирюзовые глаза теперь, когда воображение разжигали другие глаза…

Цецилия Галлерани пригласила его к себе еще перед рождеством. Обстановка ее дворца, порядок и все, что встречало тут посетителя, свидетельствовали о том, что это действительно обиталище фаворитки одного из богатейших правителей Европы. Но, помимо всего, великолепное убранство отражало еще и утонченный вкус хозяйки.

Мебель, чеканка были делом рук лучших мастеров Флоренции и Венеции. Стены украшали французские ковры. Перед одним из них Леонардо с удивлением остановился. Его внимание приковало изображение стройной девушки. У ее ног отдыхало сказочное однорогое чудовище. Их окружал пышный, играющий многоцветными красками сад.

– Не правда ли, она похожа на меня? – спросила, улыбнувшись, Цецилия Галлерани. – А ведь, говорят, ковру этому более ста лет, к тому же он французского происхождения. Скажите, мессер Леонардо, вы любите французов?

– Я был знаком лишь с немногими из них. Помню, один поэт этой страны посетил Флоренцию. Он казался мне чванливым и капризным, с ним трудно было найти общий язык. Мало того, что он именовал себя лучшим парижским поэтом, – заметьте, в правильности этой оценки никто из нас так до сих пор и не убедился, – он еще хвастался своим глубоким знанием творчества древних. Один из моих приятелей даже решил по этому поводу сыграть с ним шутку. Он на скорую руку набросал несколько причудливых, путаных фраз. Как попало, более того, преднамеренно ошибочно строя латинские предложения. Затем, со словами, что это недавно найденные строки Цицерона, поднес писанину французу. Надо было видеть, как француз тут же вошел в раж и стал вдохновенно распространяться о великой премудрости, скрытой за этими бессмысленно подобранными словами. Когда же наш приятель обрисовал ему настоящее положение вещей и грянул хохот, француз выхватил шпагу и непременно искромсал бы всю нашу безоружную компанию, если бы…

– Если бы?…

– Если бы один из нас не схватил его за ухо и не втолковал ему, что невежливо, глупо, более того, невозможно утопить в крови веселую шутку флорентинцев.

– Скажите, пожалуйста, мессер Леонардо, – хрупкая Цецилия подняла глаза на художника. – уж не вы ли, случайно, и есть тот самый «один из нас»?

Огромная фигура Леонардо сотрясалась от беззвучного смеха.

Цецилия взяла его за локоть и повела дальше.

– У меня вы познакомитесь с поэтами иного рода. С иными французами. Посол короля месье Дюнуа, например, – образованный и знающий цену юмору человек. К нам он явился из страны, где процветает остроумие. Вы, надеюсь, слыхали о Матяше Корвине?

Вскоре Леонардо действительно встретился во дворце Галлерани с французским послом, весьма располагающим к себе человеком, и, главное, с поэтами, которые не только в качестве поклонников окружали прекрасную Цецилию, но и как ее братья по перу.

Однако при первом визите художника Цецилия Галлерапи представила его лишь юному священнику, своему родственнику. Он один присутствовал, когда Цецилия пригласила гостя присесть и своим чистым, милым голосом спела ему несколько сочиненных ею самой песен. Поэтесса сама аккомпанировала себе на лире, и Леонардо мог убедиться не только в ее музыкальности, но и наблюдать за длинными пальцами прекрасной женской руки, ловко перебиравшими струны.

Эти пальцы уже давно околдовали Леонардо. Казалось, каждый из них способен был думать и рассказывать! Вернувшись домой, Леонардо несколько раз воспроизводил по памяти руку Цецилии. На одном рисунке ее пальцы заставляли звенеть струны арфы, на другом – обнимали свиток. Особенно выразительным был указательный палец, этот необычно гибкий палец, который тогда, при первом посещении Леонардо, уперся в грудь молодого священника.

– Братец! Вели закрепить четвертую пуговицу на своей сутане. А то как бы она не потерялась и ты не утратил вместе с ней свое счастье.