Текст книги "Флорентийский волшебник"

Автор книги: Эндре Мурани-Ковач

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Глава седьмая
Карнавал

Мессер Андреа решил увлечь своих учеников новым делом. Как всегда, он сам показывал пример, работая вдохновенно, в одной рубашке, хотя в дымоходах подвывал холодный ветер и раскрытые ставни жалобно пищали на петлях.

Горы обволоклись уже снегом, и в камин, что вделан в центр одной из стен мастерской, то и дело подбрасывает поленья самый младший и усердный из учеников – Лоренцо.[18]18
  Лоренцо ди Креди (ок. 1459–1537) – итальянский живописец и скульптор эпохи Возрождения


[Закрыть]

– Лоренцо! А, Лоренцо! Это из-за тебя весь сыр-бор разгорелся? – ворчит перуджинец, который с того времени, как Боттичелли открыл собственную мастерскую, считался самым авторитетным помощником маэстро. – Да, из-за тебя, – накидывается он на малыша, которому едва исполнилось десять лет. Голос у Пьетро грубый, лающий.

– Из-за меня? – спрашивает мальчик испуганно и виновато, готовый вот-вот расплакаться.

– Разве не ты Лоренцо?

– Я, – пищит новичок.

– И ты не слыхал слов маэстро? Он сказал, что мы все должны торопиться из-за капризов великолепного Лоренцо. – И, довольный своей шуткой, перуджинец вдруг заливается громким смехом. Считая остроту удивительно удачной, он победоносно оглядывает присутствующих.

Мессер Андреа добродушно улыбается, двое учеников хихикают, только Леонардо даже бровью не поводит, он сосредоточенно всматривается в натянутый перед ним шелк, будто вовсе не слышит рассчитанного на эффект замечания Перуджино. Левая рука уверенно сжимает кисть, он плавно выводит на шелковом знамени контуры женского лица.

– Эй ты, левша! – взвывает вдруг злее ветра перуджинец. Невежественный и суеверный, он все еще находит нечто сатанинское в том, что у этого счастливчика с лицом ангела работа лучше спорится левой рукой.

Заказ поступил от Лоренцо Медичи. Сын Подагрика после войны с венецианцами, несмотря на свою молодость, все больше оттеснял от власти больного отца, руководя городом самостоятельно, по собственному усмотрению. Торгово-банковские дела мало интересовали его, и он, не без доли пренебрежения к ним, предоставил их отцу. В иных же вопросах Лоренцо не считал нужным прислушиваться к мнению старика. Так, оформление празднеств он поручил мессеру Андреа, хотя ему хорошо была известна подозрительность, с которой Подагрик – Лоренцо тоже так величал своего родителя – относился к Верроккио.

Итак, в мастерской велись подготовительные работы к праздничному шествию, расписывались знамена, огромные щиты – ими должны были быть украшены поле и постройки на местах рыцарских состязаний, возобновленных теперь Медичи-сыном.

Все было закончено к сроку. До последней минуты, пока оформление не было доставлено на место, напряжение в мастерской не ослабевало. Только тогда ученики Верроккио побежали домой, наспех умылись, переоблачились в праздничные одежды, и вот они уже выходят на площадь Санта-Кроче, чтобы присутствовать на торжественном открытии весеннего карнавала.

Толпы народа запрудили поле. Места художникам достались неважные, а им, как никому, хотелось все видеть. Сам мессер Андреа волновался, словно дитя. Перуджинец Пьетро с трудом скрывал свое нетерпение.

Но вот пронзительно звучат фанфары. Шествие приближается. Крикливая, гудящая, как морской вал, толпа вынуждена сжаться, чтобы дать дорогу шествию. На ветру колышутся белые и красные знамена, а со стороны улицы уже слышен ритмичный цокот копыт. Едут воины. Флорентинцы и чужеземные всадники едут по одному и по двое в богатых доспехах, многие в одеждах незнакомого покроя, на их шлемах вьются великолепные яркие перья.

За ними движутся в старомодных полосатых одеждах дворяне, потомственная флорентийская знать. Все – верхом на чистокровных скакунах. По случаю карнавала они решили олицетворять традиции прошлого столетия. – Медичи! Медичи! – проносится по толпе. Теперь на поле выезжает одинокий всадник. Он молод, еще совсем мальчик. Его квадратное, цвета слоновой кости лицо обрамляют пышные черные волосы. Губы надменно сжаты. Да это сам Джулиано Медичи! Толпа на миг затихает при виде его серебряного плаща и сверкающего в слабых лучах зимнего солнца крупного рубина на шапке.

– Одежда эта обошлась в тысячу дукатов, – сообщает своему приятелю каменщик, стоявший возле Леонардо.

Трудно понять, гордится ли бесправный мастеровой расточительностью юного Медичи или за его словами кроется горечь, порицание.

Теперь снова, еще торжественней прежнего, играют медные трубы. Величавые звуки оттеняют барабанный бой, доносящийся с края площади. Толпа разражается овациями, окружая кольцом очередного, одиноко едущего шагом всадника. Это – Лоренцо Медичи. Старший сын Подагрика.

Великолепный боевой конь вороной масти нервно дергает головой. А седок неподвижен. Он спокойно сидит в седле и в правой руке держит красно-белое шелковое знамя, на белой полосе которого то появляется, то исчезает написанное рукой Леонардо светозарное лицо, напоминающее лик древней богини. Портрет возлюбленной Лоренцо Медичи, прекрасной Лукреции Донати. Ее голову обрамляет радуга – символ красоты и мира. Одежда всадника проста. Лишь на груди его изредка поблескивает серебряный герб с лилией. Лоренцо замечает Верроккио. Он с улыбкой кивает ему.

Толпа смыкается вокруг Медичи. Городская охрана, высоко подняв алебарды, с бранью прокладывает дорогу владыке.

Опять раздаются трубные звуки, барабанный бой. Начинается турнир.

Оттуда, где стоит со своими учениками Верроккио, не видно всего поля, только правая его сторона. Там ожидает поединка чужеземный паладин в тяжелых латах. На шлеме его вьются, красиво подобранные, белоснежные перья, на щите – львиная голова.

– Француз, – передается из уст в уста.

Леонардо, не отрывая глаз, следит за огромного роста иноземцем, который, пришпорив коня и взмахнув украшенным белыми лептами копьем, понесся через турнирное поле. Когда справа показался противник француза, зрители загудели:

– Флорентинец! Флорентинец!

Броню этого всадника скрывает бледно-голубой плащ, на груди у него – крупная алая лилия. На вид он не менее сильный, чем француз. Нижняя часть его лица защищена забралом. Кто же он, этот флорентинец?

Зрители возбуждены, думают-гадают, спорят: кто победит? Слышатся замечания, предположения, пререкания.

– Чужеземец нападает ретивее, зато флорентинец ловко парирует! – раздаются голоса.

Сражение теперь хорошо видно Леонардо. Француз выбивает копье из рук рыцаря с красной лилией. Тот оказывается полностью во власти чужеземца. Но что это? Француз не пользуется определенным преимуществом? Зрители взволнованы. Француз, гарцуя, отходит в сторону и знаком велит герольду[19]19
  В данном случае, распорядитель на рыцарских турнирах.


[Закрыть] подать его противнику оброненное копье.

– Это он сглупил, – пробурчал перуджинец. – Ему ничего не стоило бы теперь победить.

Мессер Андреа промолчал.

Состязание на копьях – джостр – продолжается. На этот раз, кажется, француз окончательно победит: он чуть не вышиб флорентинца из седла. Тот покачнулся, выскользнувшая из стремени нога в броне беспомощно повисла в воздухе. И все же флорентинец посылает лошадь вперед; отбросив щит, он хватает под уздцы коня противника, и, дернув их, сам отскакивает в сторону. Затем, вывернувшись, пронзает со спины копьем французского рыцаря.

– Не по правилам! – крикнул кто-то в первом ряду.

– Ну чего ты, в нашу же пользу! – одернул его сосед.

Француз падает с коня. Звон ударившейся о камни брони эхом отдается по всему полю.

Победитель молодцевато едет перед трибуной знати. Вот он сбрасывает шлем.

Леонардо кажется знакомым его смуглое лицо. Но откуда он знает этого человека? О, ночь в Лукке!

– Сальвиати! – прокатывается гул по полю. – Сальвиати! Приближенный Медичи!

Торжество победителя разделяют далеко не все. Усиливается ропот возмущения. Флорентинец держался не по-рыцарски. Рядом с Верроккио кто-то горячо доказывает, что Сальвиати не должен участвовать в дальнейших состязаниях.

– Его руки обагрены кровью! – негодует каменщик. – Это не паладин, а наемный убийца.

– Замолчи, – одергивает его сосед, взглядом указывая на человека с сузившимися под надвинутой меховой шапкой глазами – члена Синьории.

«Сальвиати», – мысленно произносит Леонардо, вмиг утратив праздничное настроение.

А над полем уже звенят флейты и свирели. Зрители опять оживляются.

– Идут ряженые!

Откуда-то с противоположной стороны поля доносятся обрывки песен, щелканье погремушек, слышен барабанный бой, но теперь уже совсем не торжественный, а игривый.

Задорный.

Сальвиати объезжает на коне поле. На голове его – венок. В руках он горделиво держит знамя Лоренцо Медичи. Ветер играет легким шелком, то и дело являя радугу, а в ее обрамлении – лицо красавицы.

У Леонардо что-то подкатывает к горлу. Его работа! Его рук дело! Та улыбка… И этот наемник! Тут, вместе! Напрасно пытается Верроккио удержать его: он до тех пор протискивается, пробивается сквозь людскую толщу, пока, наконец, ему не удается выбраться из толпы.

Леонардо сворачивает в переулок и спешит, нет, бежит прочь от этого места. Прочь! Прочь! Ну, а дальше что? Перед кем сможет он открыть свое сердце, кому выразит страшное, давящее отвращение?

А доктор? Как он сразу не вспомнил о нем? И дорога его – теперь уже не бессмысленный бег: она имеет цель – дом мессера Паоло дель Поццо Тосканелли.[20]20
  Тосканелли, Паоло дель Поццо (1397–1482) – итальянский ученый-гуманист, космограф и астроном.


[Закрыть]

– К Тосканелли Леонардо привел когда-то случай. С осени Леонардо стал заниматься механикой у мессера Бенедетто. Новая наука настолько увлекла его, что все вечера он проводил в своей комнате, терпеливо трудясь над изготовлением различных инструментов. Возгордившись самодельным, необычным по форме и умещающимся на двух ладонях точильным станочком, он решил в один из воскресных дней отвезти его в подарок в Винчи.

Дядя Франческо долго разглядывал станок, потом заставил Леонардо разобрать его и объяснить, как ускоряется движение колеса с помощью привода. Выслушав ответ, он похвалил племянника.

Дед теперь уже мог только кивать головой. Он сидел в кресле у окна, уставившись померкшим взглядом в одну точку.

– Старик едва видит, – сказал дядя Франческо, выйдя с Леонардо в сад. – Но признаться не желает. Через четыре года ему исполнится сто лет. Если доживет, конечно, – добавил он печально.

Леонардо, спасаясь от тоски, убежал из сада, изгородка, гоня прочь тяжкие мысли. Единым махом он взобрался на ближнюю гору. Но и это не успокоило его и, едва отдышавшись, он помчался дальше.

Вдруг он очутился среди знакомых скал, и перед ним широко разинула пасть знакомая пещера – гнездовье летучих мышей. У него снова, как когда-то, появилось непреодолимое желание протиснуться в пещеру, окунуться в ее кромешную темноту, ему захотелось проникнуть туда, куда еще не ступала нога человека. Правда, прежнего любопытства, смешанного со страхом, больше не было.

Зато ему удалось забыть на время про деда Антонио, не думать о смерти, о том, что всему приходит конец. Ужас от неминуемого грядущего перестал сжимать горло, когда он вошел в пещеру.

Теперь он решил продвинуться дальше того места, которого достиг два года назад, но, пройдя в глубь пещеры несколько шагов, наткнулся на камень, упал и поранил колено.

Разозлившись, Леонардо пырнул кинжалом торчавший из Земли камень. Он был небольшой, но держался крепко, и Леонардо бросился к нему, чтобы с помощью кинжала вырвать его, но сломал кинжал. Зато в руках остался кусок камня. Леонардо не жалел сейчас кинжала – он торжествовал победу. Покидая пещеру, он захватил с собой в качестве трофея отколотый от камня кусок.

Как порода камень этот ничего особенного собой не представлял. Кусок его с двумя остриями и квадратным основанием напоминал выдернутый зуб.

Но сбоку виднелась, словно высеченная сталью, волюта. Или это выжжено? У Леонардо промелькнула же мысль, что, может быть, это улитка пробороздила его…

Тут ни дядя Франческо, ни даже мессер Бенедетто во Флоренции не могли дать никаких объяснений. Но последний посоветовал Леонардо обратиться к доктору, мессеру Паоло дель Поццо Тосканелли, который был не только медиком и философом, но слыл несравненным исследователем природы.

Тосканелли не отличался общительностью и встретил посетителя настороженно, однако взгляд его вспыхнул, как только Леонардо, после краткого объяснения, протянул ему камень.

Язык Тосканелли тут же развязался, и он стал рассказывать своему новому знакомому о поглощенных морскими волнами мирах, о море, некогда затопившем тосканскую землю.

После рассказов, уводивших Леонардо в безграничные дали, он поместил камень в шкаф, где хранил свою коллекцию пород. Но, услыхав толковые вопросы гостя, вместо того, чтобы закрыть шкаф, стал выбирать оттуда камни различных цветов, веса и происхождения и класть их по очереди ему на ладонь.

Всего, что узнал от ученого Леонардо, ему было мало и он обрадовался, когда Тосканелли предложил ему зайти и в другой раз. Леонардо неоднократно пользовался затем его приглашением.

Как-то Тосканелли разостлал на огромном столе карту мира, вычерченную им самим от руки. Постукивая по столу кулаком, доктор говорил: если бы смельчаки отправились в плавание по испанскому океану, то, держа курс все время на запад, достигли бы Индии.

Увлеченный рассказом доктора о чужих землях, неведомых племенах, устрашающих обычаях, Леонардо засыпал Тосканелли вопросами, жадно впитывая каждое его слово.

– А когда вы были там? – спросил Леонардо.

Тосканелли нервно ерошил свои седеющие, но непокорно падающие на лоб кудри.

– Я еще никогда не покидал Флоренции.

– Выходит, все это только сказки?

– Сказки? Эх, дитя ты, дитя! Это – правда. Чистая правда. Пускай я пи разу в жизни не бывал за стенами Флоренции, но разве ты не знаешь, что Флоренция – центр мира? Что сюда прибывают люди с разных концов света? А раз уж они тут, то рано или поздно меня разыщут, ибо ни у кого больше нет такой точной карты, по которой каждое мыслящее существо сможет ориентироваться, как в своей квартире. Вот приходят и рассказывают. Не один путешественник побывал у меня. Были персы и индусы, турки и англичане. Говорил я с моряком-португальцем и купцом из Московии. Порой приходилось изъясняться только знаками. Один посетитель – бродячий арабский ученый – целую неделю пробыл у меня, и, должен сказать, мы отлично друг друга разумели. Посмотри: это платок того аравитянина, а вон там – китайский ларчик, а это горшок, в котором цветет роза, – венгерский, да, да, хочешь верь, хочешь нет.

Морское дно и венгерский цветочный горшок, африканский ветер и окаменевшая много тысячелетий назад рыба витали в речи доктора, откладываясь в голове Леонардо сначала сумбурно, потом приобретая все более стройную систему. Много чего узнал Леонардо в стенах маленького флорентийского домика о мире, о давно минувших временах, о силе природы – и все это так, между прочим, за разглядыванием кусочков камней или скелетов животных.

Иногда Леонардо уходил глубоко взволнованный, но неизменно с ощущением, что он еще ближе подобрался к тому, главному, называемому мессером Паоло смыслом жизни. Когда же Леонардо, не довольствуясь услышанным, хотел сразу вникнуть в «смысл жизни» доктор говорил:

– Смысл жизни – это все! – И, закрыв глаза, он простирал руки.

На этот раз Леонардо пришел в дом доктора потрясенный, полный возмущения. Служанка пропустила его в кабинет. Здесь он застал Тосканелли, склонившегося над раскрытой книгой. Явившийся в день праздника молодой человек, боясь, что он потревожил, оторвал ученого от важных дел, робко приветствовал его.

Тосканелли поднял голову от книги.

– Что это, Нардо, разве ты не пошел на гуляние?

– Я оттуда, – сказал Леонардо и тотчас умолк.

Перед заваленным приборами и книгами столом доктора все, взволновавшее Леонардо перед тем, вдруг показалось таким ничтожным. К чему говорить тут о Сальвиати, о своем отвращении к нему, о событиях той страшной ночи в Лукке? И как объяснить, что заставило его покинуть празднество, отчего звуки флейт и свирелей терзали его слух, в то время, как он очень любит музыку?

Но доктор, как бы уловив последние обрывки его мыслей, поднял глаза.

– Я люблю музыку. В прошлый раз ты сказал мне, что играешь на лютне. Я устал. Возьми вон там инструмент. Сыграй мне что-нибудь.

Леонардо потянулся за лютней. Осторожно перебрал лады. Инструмент оказался в порядке, можно было его не настраивать.

Леонардо взял легкие аккорды. Нежные звуки разнеслись по дому. Сердце игравшего сразу же обласкала умиротворенность. И сладость какой-то неведомой или давно минувшей боля. Нет, эти чувства ни к чему.

Он положил лютню.

– Не могу играть. Доброй ночи!

И тотчас же за ним закрылась дверь.

Ученый внимательным взглядом проводил белокурого молодого человека.

«И чего это я так рано ушел? – спрашивал себя Леонардо. – Ведь сумерки только начинают спускаться».

Навстречу ему по улице с шумом шли веселые люди в масках.

Леонардо свернул в переулок. Он бежал от веселья. И в то же время оно манило его. Он возвратился на площадь Санта-Кроче. Здесь уже развели костер, вокруг которого, держась за руки, притоптывала молодежь.

– Нардо! Где же ты пропадал? – услыхал он робкий, заискивающий голос маленького Лоренцо.

Леонардо даже не обернулся, он увлекся зрелищем кружившегося на фоне огня людского венка. Ему хотелось плакать и ликовать. Как прекрасно все это! Мучительно и прекрасно, хоть трудно совместить эти два понятия.

Чья-то рука мягко опустилась на его плечо. Дружеская ободряющая рука.

Он услышал голос мессера Андреа:

– Работать и размышлять будем завтра, а нынче – карнавал, так ведь, Леонардо?

И с этой минуты в пылающем свете костра, среди вертящихся с визгом людских голов, Леонардо думал только о той девичьей головке, изображение которой он, полагаясь на свою память, начал мысленно воспроизводить.

Часть вторая
ВОССТАВШИЙ АНГЕЛ

Глава первая
Два друга

В стенах Флоренции, где, согласно летописанию, занимались тремястами тридцатью тремя профессиями, лжемудрецы в островерхих колпаках по расположению небесных светил определяли характер человека, предсказывали будущее. Но на то, чтобы предсказать необычную, полную приключений, судьбу Пикколо, друга детства Леонардо, не хватило бы фантазии и слов ни у астрологов в долгополых балахонах, ни у беззубых, гадающих на золе старух, ни у бродячих цыганок, ни, тем более, у родных Никколо.

Единственный сын владельца замка Винчи в детстве вовсе не выказывал склонности к приключенческой жизни. В те годы, когда решительный и храбрый, жаждущий необычного, Леонардо подрастал в усадьбе своего деда, хрупкий чернявый Никколо казался в сравнении с ним чересчур смирным, не в меру осмотрительным. Это он пытался удерживать Леонардо от чреватых опасностями далеких прогулок. А когда Это ему не удавалось, он нехотя, понуро плелся за своим другом. Правда, позднее он уже старался быть вожаком, со свойственным дворянину превосходством. Так он водил Леонардо и дядю Франческо на колокольню, где они изучали небесные светила. Держался он будто бы независимо, но по сути дела во всем подражал другу. Впрочем, не во всем. Он не мог, например, подобно Леонардо, с карандашом в руке соперничать с самим богом, копируя сотворенное им, или силою воображения создавать совсем новое. Никколо преклонялся за это перед другом, хвалил его рисунки и не упускал ни одного удобного случая, чтобы похвастать его талантами.

Дружба эта была настоящая. Когда Леонардо поступил в мастерскую Верроккио, Никколо затосковал. Он до тех пор донимал отца, пока тот не позволил ему переселиться к сестре во Флоренцию.

И только здесь стало явным, какое действие оказало на Никколо общение с Леонардо. Насколько эта дружба повлияла на характер мальчика. В то время как ученик Верроккио в восторге от найденного призвания, увлеченный занятиями, запирался теперь в мастерской, друг его не выдержал во Флоренции и двух месяцев, так мучительно тесны показались ему городские стены. Им овладело непреодолимое желание покинуть их. Уехать в далекие края, увидеть неведомые земли. Свою тайну он открыл одному Леонардо. Никколо влекло море.

Когда-то юный Кортенуова и Леонардо вместе увидели его впервые. В одно ясное, весеннее утро они, прогуливаясь по склону Монте-Альбано, заметили за пизанской равниной тоненькую серебряную полоску. Дядя Франческо сказал, что Это вовсе не полоска, а безбрежный водный простор, уходящий в неизмеримую даль.

Друг детства синьора Кортенуова, Лоттино, жил в Пизе, У него было старое суденышко, кочующее с тканями от Флоренции до Генуи.

Однажды вечером, сбежав из дома сестры, голодный и запыленный, Никколо явился к Лоттино и, рассказав, чей он сын, попросил принять его на судно; он-де желает изучить профессию моряка. Друг отца пообещал сделать все возможное, но той же ночью послал в Винчи нарочного с запросом, как ему поступить.

На другой день синьор Кортенуова сам прибыл верхом в Пизу. Видимо, взбудораженный влагой осушенных еще на заре кубков, вместо приветствия и советов, он так ударил сына, что в глазах Никколо накренился весь мир, подобно знаменитой пизанской башне.

Но ощущение это продолжалось недолго. Гораздо больше пострадал отец-обидчик. Достигнув предела раздражения, он ощутил страшную боль в пояснице и лопатке. Скривившись, оп остался таким на всю жизнь. Он не смог забраться больше на своего коня, и его, еле живого, уложили на повозку, которая доставила больного домой, в городок Винчи. «Кривой Кортенуова» – это прозвище так и осталось за ним до самой смерти. Никколо, не дождавшись даже отъезда повозки, вскочил на отцовского коня и, ни с кем не простившись, ускакал. В Ливорно он коня продал и нанялся юнгой на одно неаполитанское судно.

Долгое время не имел Леонардо вестей от своего друга.

А годы шли то лениво, то с непостижимой быстротой. Юный ученик превратился в молодого художника, принятого в цех живописцев Флоренции.

Он снова поселился у мессера Андреа, но теперь уже не в качестве ученика, а как выдающийся его помощник, получивший здесь отдельную комнату и самостоятельную работу.

В одно утро, когда он возвратился со своей обычной прогулки, к нему явился какой-то бродячий торговец. Он вручил Леонардо письмо из Генуи.

Сердце Леонардо сильно забилось: на печати он тотчас узнал герб рода Чести. И после многих бурных лет, принесших столько горя и радости, вдруг перед Леонардо явился образ молодой девушки, сверкающая юность Франчески Чести, ее улыбка. Что же сталось с ней?

– Вы не ошибаетесь? Действительно ли мне адресовано письмо? – спросил он торговца.

– Оно прямо из дома Чести, – прошептал тот, зная, очевидно, что во Флоренции все еще нельзя вслух произносить имя дворянина-мятеяшика: и стены имеют уши.

А ведь Подагрик уже умер, и властителями своими склоненный перед тиранией город признал его сыновей. Умерла и «другая» мать – юная Франческа, которую так трудно было считать матерью. Ее унесла неумолимая чума. Она ушла из жизни бездетной, так же, как и синьора Альбиера, вырастившая Леонардо. Сэр Пьеро, однако, очень скоро сообщил сыну, что собирается вновь жениться. В связи с этим молодой человек покинул дом отца. Мессер Андреа с распростертыми объятиями встретил возвратившегося назад любимого ученика. Через некоторое время окунувшийся в работу Леонардо узнал, что молодая Маргаритта, новая жена отца, родила ребенка. То был первый законный сын сэра Пьеро.

В какую минуту жизни становится мальчик юношей, а юноша мужчиной? Разве можно это точно определить?

Плотными слоями откладываются в нас яркие впечатления, невесомые чувства, переживания, слова и звуки, цвета и формы. Напрасно донимаем мы вопросами бессонные ночи. Когда же наконец успокаиваемся на том, что мечты наши несбыточны, что желания не обретают крыльев, что нет бальзама против слез и нет объяснений вспыхнувшему вдруг беспричинному веселью, тогда в одно прекрасное утро в нас что-то нежданно проясняется и мир начинает казаться иным. То, что вчера еще было нам в тягость, нынче радует нас, то, что считалось напрасной надеждой, вдруг становится реальным.

Тем не менее, в глубине сердца, в тайниках памяти мы сохраняем кое-что из чувств прошлого. И они порой неожиданно возникают вновь, как сочтенные умершими, но чудом уцелевшие родные.

Так и Леонардо теперь, взглянув на печать, осознал, что он не забыл давно исчезнувшей, освещенной пламенем свечи и погашенной затем занавесками паланкина улыбки. И именно эту улыбку – иногда невольно – оживлял он, увековечивая на лицах своих, полных очарования, мадонн, в углах губ кротких святых.

Леонардо с трепетом вскрывал конверт.

Но не о Франческе повествовало под гербом Чести прошлое. Письмо было от далекого друга детства, Никколо, исчезнувшего в безбрежье морей.

Мой славный Нардо!

Не знаю, чем ты теперь занимаешься, пишешь ли иконы для алтарей благочестивых монахов или, швырнув прочь кисть, заделался рыцарем, завоевывающим славу в единоборстве, – я прослышал, будто во Флоренции возобновили старый обычай. Строки эти я направляю в адрес мессера Андреа, надеюсь, они найдут тебя. И не как-нибудь, а в добром здравии, баловнем Мадонны или – ежели тебе угодней – Муз.

Сообщаю тебе, что блудный сын, как именуют меня, если еще не умерла память обо мне в стенах нашего затхлого замка Винчи, не растрачивал понапрасну ни времени, ни сил, ни бодрости духа, хоть и ушел самовольно из-под отцовской опеки. Как тебе, вероятно, стало тогда известно, мой план уговорить друга отца принять меня на судно не удался. И это обстоятельство, показавшееся мне в то время бедой, привело меня впоследствии на путь капризного счастья. Синьор Лоттино имел всего-навсего одно полуразвалившееся суденышко, болтавшееся лишь вдоль западных берегов Италии, меня же в Ливорно французский капитан по фамилии Бенуа принял на свое быстрокрылое двухмачтовое судно, на котором потом я и обучился морскому делу, побывав на берегах Испании, восточных стран и даже Африки.

Друг твоего детства, твой сверстник, пишущий эти строки, можно сказать, не только не оскандалился в своих странствиях, наоборот, смею уверить тебя, даже не раз отличался, в особенности во время нападения одного алжирского пиратского судна. После боя мой капитан, а также и матросы прозвали меня «Черным дьяволом». Это звучит, конечно, немного неблагочестиво, но не без лести для меня. Однако я вовсе не собираюсь неумеренным самохвальством толкать тебя на грех, именуемый завистью, хотя я хорошо знаю, что в прошлом ничто не было так чуждо твоему сердцу, как это чувство, которое, увы, так часто въедается в души в равной мере христиан и еретиков. И я надеюсь, в этом отношении ты не изменился. Ограничусь лишь сообщением, что, в сотый раз побывав в школе моряков – на море, не раз избежав смертельной опасности и спасшись при кораблекрушении близ чертовых берегов Сицилии, на днях в Генуе я нанялся помощником капитана на трехмачтовое судно синьора Андреа Чести, которое гордо рассекает волны между Марселем и языческим Востоком.

Но все пережитые приключения, масса узнанных, затем забытых людей, не смогли вытеснить у меня из памяти твоей юношеской поездки в Лукку, в то время как я по необдуманности и из чувства семейного долга пировал тогда на пистойской свадьбе. Я рассказал об єтом как-то синьору Чести, и он вспомнил о тебе с большой теплотой. Из его слов я понял, что он отлично знает верность твою мечте: ты и ныне переводишь краску, дерево, глину? Он шлет тебе привет, возможно, это именно и заставило меня написать сие письмо. Тебе, другу моего детства. Дело в том, что от одного придурковатого моряка, некоего Христофороса, я прослышал, будто во Флоренции проживает чудак, по имени Тосканелли, располагающий всевозможными картами. Нам, то есть мне и моему капитану, хвастуну Балтазару Болио, понадобилась карта, указывающая путь дальше, к эллинским островам. Синьор Чести оживился, узнав о римских раскопках – быть может, ты слышал, пару лет назад в Риме откопали огромную конную статую одного из императоров. Вот он и решил отправить нас на острова, не наткнемся ли и мы на удивительные статуи славных эллинов. Для твоего успокоения сообщаю, что синьор Чести находится в хороших отношениях и в постоянной коммерческой связи с Высокой Портой в Константинополе, так что мы могли бы в относительной безопасности прогуливаться там под парусами. (Безопасность рта обеспечена, увы, неверными!)

Итак, я тебя прошу, разыщи-ка ты этого самого доктора Тосканелли, попроси снять копию с названной карты, и пусть ее перешлют сюда. Расходы берет на себя банк Панда, где, по распоряжению синьора Чести, хранится для этой цели 100 дукатов.

И карту перешлют сюда сами Панда.

Не знаю, слыхал ли ты что-нибудь о моем отце? Бедняга уже десятый год разбит параличом, говорят, от недугов он размяк, как старуха. У своих пистойских родичей я узнал кое-что о нем, как видишь, я не подлинный, не отъявленный «Черный дьявол».

Дьяволу чужды порывы благодарности (так толковал мне один бродячий монах, фра Джулио, которому надоела обитель. В настоящее время он отличный знаток парусного дела). Я же существо благодарное. Благодарен и тебе за то, что в детстве ты пробудил во мне страсть к приключениям. Если встретишь дядю Франческо, передай: я премного обязан ему за его науку. Знание небесных светил моряку еще нужней, чем ночным всадникам в горах Монте-Альбано.

Я бы рад был получить от тебя весточку, Нардо, мой брат по сердцу. В надежде на это заканчиваю свои строки и если я имею на то право – благословляю тебя и всех твоих домочадцев.

Никколо Кортенуова да Винчи, помощник капитана морского судна «Санта-Кроче»

3 сентября 1476 года, Генуя

Леонардо читал письмо стоя. Торговец терпеливо дожидался.

– Я очень вам благодарен, – обратился к нему Леонардо.

– Вы ничего не передадите? Я через пару дней возвращаюсь в Геную. Охотно доставлю ваш ответ.

При последних словах торговца Леонардо уловил в его глазах искру недоброго огня.

«Что бы это могло значить?» – промелькнуло в голове у Леонардо. И тут же явился второй вопрос: а что если тут западня? Если так легко наладить связь через банкирский дом Панда, для чего тогда этот посредник? Уж не братья ли Медичи подослали шпиона? Письмо само по себе, сдается, безвредное. Или это тоже только кажется?

И Леонардо принял решение: так как Чести изгнанник, поддерживать с ним связь – преступление.

– Писать я ничего не буду, – произнес он с притворным равнодушием. – По прибытии вашем в Геную скажете, что на письмо, присланное из дома Чести, у меня может быть лишь один ответ. Даже в том случае, если оно написано другом детства. Вот, глядите!

Подойдя к камину, он положил письмо на каминную полку. Зажег свечу и поднес к бумаге. Письмо охватило пламенем. Через мгновение от него остались лишь обуглившиеся клочки. Леонардо собрал их и спокойно бросил в камин.