Текст книги "Флорентийский волшебник"

Автор книги: Эндре Мурани-Ковач

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Глава четвертая
В семейном кругу

По дороге домой Леонардо долго раздумывал: поведать ли домашним о своем приключении у лесного ключа. Бабушка Лучия, наверное, придет в ужас и начнет плакать, услыхав о грозившей ее внуку опасности; возможно, ему даже запретят бродить в одиночестве по окрестности – а ведь эти прогулки приносили ему столько радости! Правда, через несколько дней вернется из Пистои друг его, Никколо, и тогда они снова смогут гулять вдвоем. Но, как ни мил ему Никколо, все же было бы нежелательно постоянное присутствие попутчика. Порой хочется побыть одному. Приятно долгими часами молча любоваться природой, впитывать в себя красоты божьего мира.

Больше всего Леонардо любил оставаться один. С весны много дней провел он наедине с природой.

Дядя Франческо развешивал рисунки племянника на стенах своей комнаты. Сначала это было изображение дома, затем сада, вот появилось плодовое дерево причудливых очертаний, родное гумно на хуторе; последующие рисунки уводили все дальше от дома, порой они ограничивались единственным неведомым цветком. Дядя Франческо любовался рисунками мальчика, с восхищением и поклонением относился к его способностям. Сначала и Леонардо находил радость в том, что перед ним покорно ложилось на бумагу все желаемое, благодаря чему он как бы обретал некоторую власть над прекрасным. Но за последние месяцы в его радость стало вкрадываться недовольство. Он видел, что природа намного красивее, намного богаче, чем тщательно выводимые им линии. Они волновали юного рисовальщика лишь до того момента, пока не появлялись на бумаге. Тут он находил отображение неуклюжим, застывшим. Рассматривая его рисунки, отец только улыбался, и трудно было понять, что скрывается за его улыбкой: одобрение или снисхождение. Зато покойная мать, вернее, именуемая матерью синьора Альбиера, не скупилась на похвалы. А разве можно сравнить те первые, робкие наброски с теперешними его рисунками… Бабушка же при виде плодов его стараний грустно покачивала головой:

«Разве я что смыслю в этом, крошка моя? Мне, к примеру, только иконы и нравятся. Их краски радуют мои очи. А на твоих серых картинках все такое малюсенькое, что я не пойму даже, что к чему. Просто я верю тебе на слово, когда ты говоришь, вот это конюшня, а вот это дерево – миндаль».

Тогда Леонардо нарисовал каштановый лист на всю страницу.

«Неужели вы и это не различаете, бабушка?»

«Различаю, Нардо, как не различить. Только к чему все это? Как настоящий каштановый лист. Но их на одном только дереве – сотни и сотни. А сколько таких деревьев! Хотя бы даже на нашем клочке земли! Ух-х! Спроси-ка деда. Ну к чему их срисовывать, эти листочки?»

Ответа на этот вопрос у Леонардо не нашлось. Но он чувствовал, что бабушка в чем-то неправа. Когда однажды он поведал свои сомнения отцу, сэр Пьеро снова только улыбнулся.

«Да, конечно, все это не так просто. Я имею в виду твои сомнения насчет сути искусства. Но в данный момент мне, к сожалению, не до этого, я спешу».

Да, сэр Пьеро вечно спешил. Особенно с тех пор, как не стало его жены. За это время он провел в родном доме в общей сложности, пожалуй, не больше половины одного дня. Он по целым неделям оставался во Флоренции и даже в воскресные дни выискивал себе в городе все новые и новые неотложные дела.

Что касается деда Антонио, то, как зорко ни глядел он вокруг себя на мир, как точно ни определял состояние виноградных гроздей на побегах, качество и сочность их плодов, при виде серых линий на белой бумаге только подслеповато моргал. Накопленный им богатый жизненный опыт был тут неприменим, давать внуку советы или наставления в этой области он не мог.

Таким образом, Леонардо не к кому было обратиться за помощью, разве только к дяде Франческо. Но его суждения казались мальчику слишком замысловатыми. Он говорил, например, так:

«Посмотри-ка на эту черешню. Хороша! – восклицаю я, когда вижу ее впервые, и это первое впечатление уже неизменно. Хороша, потому что нравится мне. Я могу объяснить, почему. Потому что она щедро плодоносит, потому что ствол у нее прямой, крона пышная, ветви крепкие и умело подрезаны. Но что я могу сказать о рисунке, сделанном с дерева? Что рисунок хорош, потому что мне нравится. И только потому. Ведь это нарисованное дерево плодов не дает, его срубленными ветвями мы растапливать печей не сможем, прививать его нельзя, птица в его листве не отдохнет, если только не возьмешь да не пририсуешь туда дрозда… Но почему мне рисунок нравится? Возможно, моя провинциальная ограниченность мешает мне ответить на этот вопрос… Возьмем теперь другой пример! Лист, который ты нарисовал бабушке. Лист каштана, где тобой выведена каждая прожилка. Я вижу: он совсем как настоящий. Начать сравнивать? Излишне. Знаю, ты был добросовестен и точен. Тем не менее рисунок этот мне все же не нравится. Лист просто скопирован тобой, и, разумеется, доказывает ловкость твоих рук. Но, глядя на него, я не ощущаю живого листа, я не чувствую, что ты любил изображаемое. Да, да, для того, чтобы назвать рисунок прекрасным, он должен внушать нечто такое…»

Подобные разговоры отнюдь не проливали света на непонятное, не рассеивали сомнений. Но они наталкивали на мысль, что есть вопросы, на которые нельзя ответить одним словом: да или нет. Вернее, над ними следует хорошенько подумать, пока найдешь подходящий ответ, что Леонардо и делал. Инстинктивно он стремился все постичь, все объяснить. Рисование было наиболее подходящим способом подчинить своей воле окружающий мир. Воля эта, однако, в нем еще не окрепла. Укреплять ее – это он уяснил себе – можно исключительно стремлением к правде. Ему знакома была известная латинская пословица, ее не раз он слышал от своих домашних: «Лгуна легче поймать, чем хромого пса».

И Леонардо гнал прочь от себя ложь. Но не будет ли ложью умалчивание о чем-либо? К тому времени, как он достиг Винчи, нашелся и ответ: да, будет.

И он чистосердечно рассказал дома обо всем пережитом в пути. Конечно, он рассказал это не сразу, не тотчас же по прибытии, а дождался, когда за ужином собралась вся семья, рассчитывая в случае чего на заступничество дяди Франческо, а в крайнем случае, и деда. Он предвидел, что защитники понадобятся. Бабушка Лучия, как и следовало ожидать, сразу же начала плакать и сокрушаться. Но вот обращенный к всевышнему монолог ее оборвался: на пороге стоял сэр Пьеро.

Леонардо едва узнал отца, который снял траур, облачившись – пожалуй, с излишней юношеской поспешностью – в модный бархатный камзол фисташкового цвета и такой же плащ.

– Вот и правильно, сынок. Год скорби миновал! – вздохнула бабушка, сразу забыв так взволновавший ее перед тем рассказ внука. Теперь она допытывалась у сына, что нового, есть ли надежда сменить печальную участь вдовца на более приятную?

– Это не к спеху! – отшучивался сэр Пьеро. – Сначала мне хотелось бы наладить как следует дело своей флорентийской конторы.

Леонардо нисколько не интересовала техника заключения контрактов, да и деятельность нотариуса вообще. Такое же отношение к этой профессии было и у деда, который нарушил традицию многих поколений семьи – отверг правовые науки, ведущие на стезю нотариуса, и вернулся к земле. Его примеру последовал и дядя Франческо, которого даже любимая астрономия не смогла заставить изменить земледелию.

– О чем опять размечтался? – спросил как-то отец у Леонардо, когда они сидели в саду.

Леонардо смотрел на ласточку, которая выпорхнула из-под стрехи и, мелькнув, взмыла высоко в небо.

– Хочу летать, как птица, – проговорил он.

– Летать? – громко рассмеялся отец.

– Что же, наука обладает крыльями, – тихо вставил дядя Франческо. – А у древних – и искусство тоже.

Сэр Пьеро при этих словах снисходительно пожал плечами.

Но то обстоятельство, что сын его «помешался на рисовании», навело сэра Пьеро на размышления. Он переговорил по этому поводу кое с кем во Флоренции. Побывал у самого маэстро Верроккио. И теперь, когда сонный Леонардо ушел спать, сэр Пьеро собрал его рисунки, которые бережно хранились у дяди Франческо.

– Утром я возвращусь во Флоренцию. Возьму с собой Это добро. Пусть решают сведущие люди, сможет ли мальчишка добиться чего-нибудь на подобном поприще. Ведь, в конце-то концов, и эта профессия вполне подходит знатному человеку. Между прочим, я привез и Леонардо новую куртку. Ему тоже нора снять траур. Бедняжка Альбиера! – вздохнул он, но отец его, старый Антонио, отвернулся, почувствовав фальшь.

В самом деле, сэр Пьеро как раз накануне обратил внимание на юную дочь одного из своих флорентийских коллег, всеми почитаемого сэра Джованни Ланфредини…

За окном пронеслись две летучих мыши.

– Пойдемте-ка спать, – поднялся дед Антонио.

Вскоре дом да Винчи погрузился в глубочайший покой ночи.

– Я провожу вас немного, отец, – предложил утром Леонардо, при этом он весело похлопал Неттуно по шее.

Чалый сэра Пьеро в полной сбруе рыл копытом землю у садовой калитки.

– Смотри, чтоб сразу домой, – вздохнув, предостерегла Леонардо бабушка Лучия.

Да только напрасно.

Когда у восточных ворот отец простился с Леонардо, он, вместо того чтобы возвратиться домой, у первой же развилки тропы повернул на юг и вскоре добрался до тенистых скал. Здесь Леонардо с интересом стал оглядываться. З^аметив невиданную им до сих пор породу мха, он вырезал кинжалом маленький квадратик и опустил в суму. Надо будет показать деду. Среди скал он вел лошадь под уздцы. Что-то тянуло, влекло его вниз по каменистой, постепенно расширяющейся тропе, с обеих сторон окаймленной веерообразными папоротниками. И вдруг перед ним открылся темный зев пещеры.

Леонардо остановился. Ему еще не приходилось видеть пещеры с таким широким сводчатым входом. Какой же огромной должна быть она внутри. Там, внизу, в долине Арно, есть, правда, пещера в таком роде, о ней еще в детстве он слышал, что это – обиталище ведьм. Но у той пещеры вход узкий, хотя внутри она сразу же расширяется, и конца ей не видно.

Вход же в эту пещеру широкий, прямо как портал луккского собора. Вместо небольших, рельефно выступающих по сторонам его обломков, Леонардо чудились статуи святых. Когда он подвел Неттуно к пещере, лошадь громко заржала.

Что это она почуяла? Что ей померещилось?

Сжав рукоять кинжала, Леонардо отпустил поводья и медленно двинулся вглубь.

Но какое разочарование! Всего несколько шагов, и широкий сводчатый вход как бы внезапно сузился. Перед Леонардо была совсем небольшая щель… Он с трудом протиснулся в нее. Тут оказалось темно, оттого что пещера круто поворачивала, Леонардо coгнулся, опираясь сжавшей кинжал рукой о колено.

Им владели теперь два противоречивых чувства. Страх перед грозной темнотой и любопытство. Вдруг ou наткнется там на что-нибудь удивительное, неведомое?

Любопытство побороло страх, и Леонардо стал пробираться внутрь пещеры. Но сквозь толщу темноты сюда не проникало ни лучика света. И все же он сумел в этой глухой темноте заметить, вернее, ощутить, где-то над головой нечто знакомое. Послышалось шуршание. Конечно же, эго летучая мышь. Ничего особенного, ничего колдовского.

Когда он выбрался из пещеры, ему пришлось зажмуриться. Так ослепителен показался дневнои свет, хотя у входа в пещеру было сумрачно. Неттуно заржал еще тревожней.

– Ступай поищи себе корма! – шлепнул Леонардо лошадь по крупу. И Неттуно, словно бы поняв, весело побежал к сочным папоротникам. А Леонардо, усевшись на землю, достал альбом и зарисовал вход в пещеру.

Спустя неделю на вершине красноватой скалы снова можно было увидеть склоненную голову Леонардо.

Внизу, у берега реки, на затененной ивами тропинке показался всадник. Он уже издали махал рукой.

Но Леонардо не подымал головы, его блестящие глаза не видели быстро приближающегося верхового, а ведь тот вел за собой Неттуно.

Там, на вершине скалы, золотистой вуалью рассыпались длинные волосы, затеняя бумагу, на которой уже вырисовывались очертания гор и долины с вьющейся вдалеке рекой, окаймленной ивами.

Всадник подъехал к скале.

– Нардо! – окликнул он юношу.

Отвесная скала отразила его голос. Эхо перекрыло гул быстрой реки, шелест ив.

– Нардо!

Наконец голос долетел до вершины скалы. Леонардо с досадой стал оглядываться. Потом лег на живо г и посмотрел вниз:

– Кола?! Это ты? И чего это ты вздумал мешать мне? Никколо мог бы обидеться. Но он знал своего друга, поэтому, привстав в седле, еще сильнее замахал рукой:

– Скорей, скорей спускайся! Быстро! Отец твой из города приехал. Это он велел позвать тебя. Ты сразу же поедешь с ним во Флоренцию!

– Иду! – крикнул Леонардо, всполошившись. Он уже догадывался, в чем дело.

Его рисунки накануне исчезли со с ген комнаты дяди Франческо. Бабушка не преминула шепнуть ему на ухо: отец прихватил их с собой в город.

Ровесник Леонардо, Пикколо был значительно ниже его ростом. Тем не менее с другом он разговаривал в тоне некоторого превосходства, особенно с тех нор, как вернулся из Пистои, где трое суток пировал на свадьбе. Пировать – это да, это для синьора, отец которого – богатый землевладелец, Леонардо же, сына скромного нотариуса, ждала доля ученика во Флоренции. Правда, Нардо тоже не станет чьим угодно учеником. Никколо, перед тем как поехал на поиски друга, слыхал разговор о том, что сэр Пьеро показал рисунки своего сына маэстро Андреа Верроккио и тот выразил готовность принять Леонардо в ученики.

– Ты опять размечтался? – спросил Никколо.

– Я рисовал.

– Ну, как я понимаю, тебе и впредь не придется тосковать но рисованию. Твой отец намерен тотчас же возвратиться во Флоренцию. А бабушка уже укладывает твои пожитки. Жить будешь там же, где и обучаться. У мессера Андреа.

– У кого?

– У Верроккио.

– У Верроккио?! Да знаешь ли ты, что это значит? Ведь Это знаменитый художник! – воскликнул Леонардо и обнял друга.

Никколо продолжал держаться с некоторым превосходством.

– Покажи, что ты нарисовал?

– Дома, дома! – бросил Леонардо и поспешил к лошади. Ему теперь было не до рисунка. В приливе радости он обнял за шею Неттуно. – Ну, поехали!

Лошади едва успели перейти на рысь, как Никколо осадил своего коня. Леонардо удивленно взглянул на друга а поехал шагом.

– Знаешь, – начал Никколо, – мне жаль, что ты оставляешь меня. Тебе этого теперь, конечно, не понять.

– Конечно, нет. – В глазах Леонардо сверкнула насмешливая искорка. Но правая рука его уже легла на плечи Никколо. – Мне ведь тоже тебя очень недоставало, когда ты ездил в Пистою.

– А теперь мы не увидимся с тобой целый год или, может быть, даже больше. Что ж, буду один стрелять в цель. А куда ты денешь свой лук?

– Дарю его тебе. Все равно, во Флоренцию я его не возьму.

– Ну, а когда вернешься?

Леонардо пожал плечами. О возвращении он совсем не думал.

Четырнадцатилетнее пылкое сердце влекло его во Флоренцию.

Среди оливковой рощи уже виднелись дома Винчи. Никколо остановил свою лошадь.

– Нардо! Скажи, ты останешься моим другом?

– Навеки, – с чувством сказал Леонардо и протянул ему руку.

– Навеки, – прошептал Никколо Кортенуова и вдруг указал на небо: – Гляди, перелетные птицы.

Глава пятая
Наблюдательные глаза, улыбающиеся глаза

– Нет! Никогда ничего не забывай! – С этими словами Андреа Верроккио опустил руку на плечо своего нового ученика. Леонардо обернулся, и на лице его тут же погасло вспыхнувшее было негодование. Он с благодарностью и ожиданием смотрел на учителя. По его заданию Леонардо с самого полудня срисовывал вырезанные из дерева геометрические фигуры и, нужно сказать, небезуспешно. Наносимые им на гладь бумаги кубы, призмы не утрачивали своего объема, они продолжали оставаться ощутимыми телами – хоть в руки бери! Справившись с заданием, Леонардо, однако, не положил пера, которым сегодня работал весь день, а принялся украшать нарисованные фигуры цветами, увивать их необычайными дикими травами, лесными папоротниками, пока наконец на бумаге не показались заросшие обломки какого-то воздвигнутого из камней-великанов древнего сооружения.

Когда старший ученик, перуджинец Пьетро,[6]6
  Перуджино, Пьетро (настоящее имя – Пьетро ди Кристофоро Баннучи, ок. 1446–1523) – крупный итальянский живописец эпохи Возрождения.


[Закрыть] увидел эти рисунки пером, он с грубой бесцеремонностью накинулся на Леонардо:

– Откуда ты выкопал этот бурьян?

– Из памяти, – ответил Леонардо.

Перуджинец на секунду опешил, решая, как быть: ударить новичка или нет? Связываться с ним не так уж безопасно; этот ангелочек недавно один разделался с тремя учениками, когда те стали его дразнить.

Пьетро тоже дразнили – он это хорошо знал, но только за глаза. Побаивались его кулаков. И все же один из товарищей дружески предостерег его:

«Не будь, Пьетро, таким паинькой».

«Как это паинькой?» – не понял перуджинец.

Его друг пояснил: оказывается, мало того, что Пьетро слепо придерживался каждого указания маэстро – отчего в его работах, сделанных в мастерской, а также в картинах, написанных с натуры, не было ничего самобытного, – выполнив задание, он еще донимал Верроккио вопросами: так ли думал маэстро? Правильно ли он уловил мысль маэстро? Он не стеснялся спрашивать мнение Верроккио о мельчайших деталях. Не замечая насмешек товарищей, Пьетро подробнейшим образом уточнял у мастера, справа налево или слева направо повести складки на одеянии гипсовой фигуры, насколько раздвинуть занавес на окне нарисованного им интерьера. Бывало и так, что он останавливал на пороге собравшегося уже уходить Верроккио, чтобы выяснить, правильно ли он понял, что следует больше добавлять белого в ультрамарин.

А этот дерзкий новичок осмеливается своими каракулями полностью изменить все задание.

– Из памяти?! – Перуджинец еще больше рассвирепел оттого, что его грозные выкрики нисколько не подействовали на новичка – его взгляд по-прежнему оставался ясным. – Ты, ты должен все, все забыть, когда работаешь!

– И цветы?

– И цветы, и деревья, и, травы. Ты должен приступать к заданию, будто только что на свет родился!

– А как же природа? – спорил Леонардо, но теперь уже в его синих глазах сверкали молнии.

– Забудь все! Когда ты в мастерской, должен забыть все свои прежние цветочки!

– Нет! Никогда ничего не забывай! – раздался тихий голос вошедшего Верроккио, и он опустил руку на плечо новичка. – Ты же, Пьетро, – продолжал мастер, вглядываясь в рисунок Леонардо, – в другой раз думай над тем, что говоришь. Лучше бы ты указал Леонардо на его профессиональные заблуждения, чем прививать ему ложные идеи. Почему ты не объяснил Леонардо того, чему я тебя учил по фресковой живописи? Посмотрите, ребята! – К ним подошли еще трое учеников. – Замысел Леонардо можно считать правильным. Совершенные геометрические фигуры он решил оживить, сочетая их с еще более совершенным, более разнообразным растительным миром. А вот с осуществлением тут вышла неувязка. Что до кубов и прочих фигур, то в общем он правильно передал перспективу…

– Святую перспективу! – съязвил подошедший к группе, самый старший из учеников, Сандро.[7]7
  Боттичелли, Сандро (настоящее имя – Алессандро Филипени, 1445–1510) – выдающийся итальянский живописец эпохи Возрождения.


[Закрыть]

– Да, хоть ты и иронизируешь, именно святую перспективу! – взглянув на Сандро, сказал Верроккио. – Или, иными словами, ту закономерность в нашей профессии, согласно которой мы, нанося предметы на плоскость, должны передать ощущение изменения их величины по мере отдаления этих предметов. Однако же Леонардо забыл об этом, отобранная растения. Посмотрите-ка: цветы заднего плана такой же величины, как то, что расцветают на переднем плане. Ты это видишь, мальчик мой?

Леонардо поднял глаза на учителя.

Вот он здесь, среди простых юношей, в своей темно-синей праздничной одежде, человек, обладающий большими знаниями, живописец, ваятель, ювелир, гравер и даже музыкант в одном лице. Маэстро Андреа Верроккио. Бывший ученик крупнейшего флорентийского ваятеля, легендарного Донателло,[8]8
  Донателло (настоящее имя – Донато ди Никколо ди Бетто Барди, 1386–1466), выдающийся итальянский скульптор эпохи Возрождения


[Закрыть] ныне уже сам является прославленным учителем искусств в городе алой лилии. Открытое лицо мастера теперь затенено головами плотно окруживших его учеников. Кажется, что он говорит даже тогда, когда узкие губы у него плотно сомкнуты. Добродушные карие глаза блестят, как редчайший драгоценный камень.

– Вечереет, – сказал, отходя от группы, Сандро.

Тон у него был пренебрежительный, движения самоуверенные. О, недолго пробудет он здесь, в этой мастерской, где воображают, будто готовят мастеров на все руки. Сандро ожидает богатое наследство. Отец его – уважаемый флорентийский гражданин. Сам он, Сандро, пришелся по душе некоронованному властителю города, Подагрику Медичи, и теперь по утрам в одной из зал его дворца работал над круглой иконой, где, между прочим, запечатлены и двое сыновей банковского короля – Лоренцо и Джулиано. Сандро, несомненно, примут в цех живописцев, и он откроет свою собственную мастерскую. Но он будет заниматься только живописью – хотя, как и мессер Андреа, начинал пробовать свой талант на поприще ювелира. Сандро из уважения к своему первому учителю – ювелиру Боттичелло присвоил себе его имя и требовал, чтобы его называли Боттичелли.

– Да, в самом деле вечереет, – пробормотал Пьетро. – Маэстро! Может, Нардо приготовит на завтра краски?

– Утром успеется! – махнул рукой Верроккио. – Сейчас он получит другое задание. Надевай, мой мальчик, плащ и пойдем со мной.

Перуджинец, сердито бурча, отошел прочь, головы учеников сомкнулись за спиной учителя.

– Интересно, что это старик опять придумал? Что за очередное поощрение для любимчика Леонардо?

Старик? Мессеру Андреа всего тридцать лет. Он в расцвете творческих сил. В голове его бурлят все новые идеи. Он завален заказами, едва поспевает их выполнять. Верроккио подумывает даже оставить ювелирное дело и ограничиться занятиями живописью и ваянием, которые волнуют его душу, вдохновляют к творчеству.

Он окинул взглядом свою мастерскую: начатые или наполовину законченные чеканные украшения, картины, алтарные створки, рисунки, эскизы. Вот солонка, изготовленная по заказу дома Медичи.

Сегодня после полудня, когда Верроккио явился во дворец, чтобы взглянуть на еще, правда, незаконченное произведение своего самого талантливого помощника Сандро, глава дома – правитель Флоренции – пригласил его в свою опочивальню.

– Как вы находите, получается картина у вашего ученика?

– О да, ваша милость.

Верроккио не мог говорить о Боттичелли без гордости. Он был очень высокого мнения об усердном молодом человеке, попавшем к нему уже с довольно солидными знаниями из мастерской фра Филиппо.[9]9
  Липни, фра Филиппо (ок. 1406–1469) – итальянский живописец эпохи Возрождения.


[Закрыть] Правда, в некотором отношении искусство ученика всегда оставалось чуждым мессеру Андреа. Взять хотя бы вот эту картину, исполненную почему-то в форме круга! Сандро с большим изяществом смягчил лицо Мадонны. Но несмотря на точное воспроизведение деталей, богоматерь получилась у него слишком воздушной. Сандро следует, скорее, традициям старых мастеров, чем его учению, хотя во время занятий он без конца твердит ему: правдивость – главное, это все. И ту же самую одухотворенную улыбку необходимо искать и находить в реальной жизни.

Он долго раздумывал над картиной: как бы совместить Это невесомое парение, это божественное очарование с выражением подлинного материнского чувства? И кто будет тем счастливцем, кому это когда-нибудь удастся?

– Мессер Андреа в настоящее время, конечно, очень занят? – спросил Пьеро Медичи в тоне, требовавшем лишь утвердительного ответа.

Верроккио кивнул.

– Ах да, наша солонка, – вспомнил Подагрик, уставившись в потолок. – И еще заказ братьев-пиаристов? Знаю, знаю, – проговорил он, опустив веки. – Потому-то мы и решили, щадя вас, поручить исполнение большого алтарного образа только что упомянутому мною вашему ученику, а нашему верноподданному Сандро.

Говоря, он поглядывал на художника сквозь завесу ресниц, и лицо его при этом все больше искажалось. Но в данном случае не боль уродовала черты тирана, а ирония. Владыка Флоренции следил: удастся ли маэстро подавить в себе чувство оскорбленной гордости, вызванное тем, что крупный Заказ достанется не ему, а его ученику.

Однако на добродушном лице художника не было даже следа удивления. Это не понравилось Медичи.

«Разве попробовать повернуть нож в ране его самолюбия», – подумал он и резко сказал:

– А знаете ли вы, что это будет за картина? Мы решили написать ее в честь раскрытия заговора своры Луки Питти и неудавшегося коварного покушения. Мы желаем, чтобы всякий мог у алтаря помолиться за упокой души низвергнутых нами врагов.

Острие этих слов явно направлялось против Верроккио. Хотя художник был далек от всяческих интриг, во Флоренции каждый знал, сколько он трудился, выполняя заказы домов Питти и Чести. Да и его новых заказчиков, отцов монастыря Сан-Марко, никак нельзя было назвать сторонниками двора Медичи.

Мессер Андреа, однако, не только не оскорбился, но, казалось, вовсе не понял скрытых намеков. Он в простых словах попросил разрешения привести во дворец одного из своих новых талантливых учеников, чтобы показать ему шедевр Донателло.

Подагрик равнодушным мановением руки отпустил художника и тут же обратился к своему секретарю:

– Есть какие-нибудь известия о бежавшем Чести?

– Он находится в Генуе.

Из легких Подагрика вырвался свистящий звук. Лицо скривила гримаса язвительного смеха.

– Знал бы этот несчастный, что щепок Джентиле признался мне во всем: он, оказывается, умышленно запутал старика в это дело. Юнец просто решил заграбастать имущество своего почтенного дядюшки. Увы, жадные руки его больше ни за чем не потянутся… – Хохот Медичи потонул в приступе кашля.

Джентиле Чести по приказу Пьеро Медичи и вынесенному соответственно приговору флорентийской Синьории только что был обезглавлен в подвале тюрьмы.

Кровь его еще алела на палаше заплечного мастера, когда взору Леонардо предстал клинок совершенно иного рода. Бронзовый меч «Давида» Донателло.

Леонардо стоял возле своего учителя и не отрываясь глядел на прекрасное бронзовое изваяние пастуха в причудливой шляпе, с обнаженным изящным торсом, мягко отражавшим рассеянные лучи заходящего солнца.

На сад спускался предвечерний туман. Отчеканенные осенью золотые листья тихо шуршали, выстроившиеся вдоль ограды большеголовые георгины поникли. Близость вечера, к тому же осеннего, навевала грустные мысли о бренности бытия, а стройное обнаженное тело Давида олицетворяло вечное торжество юности и силы.

– Нет, ты вглядись, вглядись хорошенько, – проговорил мессер Андреа.

Леонардо был смущен. Он никак не мог разобраться в овладевшем им странном чувстве. Взгляд его соскользнул с бронзовой фигуры, у пьедестала которой цвели посаженные садовником цикламены, чьи нежные, бледные лепестки еще не ужалили холода.

– Учти, это крупнейший ваятель, – вздохнул мессер Андреа. – Удастся ли и мне когда-нибудь создать нечто подобное?

– Давид, тот самый, что победил Голиафа… – прошептал Леонардо, снова обратив взгляд к скульптурному изображению. – Пастушок! Наверное, он тоже любил животных, луга, леса. И, конечно, много бродил. Потому такой поджарый! – И в его наблюдательных глазах блеснул свет каких-то новых мыслей.

Верроккио сдвинул брови.

– Правда, он худ. Но не в этом дело. Главное, что перед тобой изображение обнаженного человеческого тела после более чем тысячелетнего перерыва. После мрачных столетий невежества и задавленности мой учитель Донателло впервые осмелился отлить в бронзе нагое тело человека. Он является продолжателем великолепных эллинских и римских традиций!

Они распрощались со статуей и покинули дворец Медичи. Обойдя Соборную площадь, Верроккио повел Леонардо по темным узким проулкам, по дороге рассказывая о виденных им в Риме руинах былой славы.

Наконец Верроккио остановился возле неприметного домика.

– Ты хорошо разглядел статую? Давай-ка теперь навестим ее творца.

На крылечке сидела старая, морщинистая женщина.

– А, это вы, мессер Андреа? Как хорошо, что вы пришли. Уж на этот раз вам не придется уйти голодным.

– Помилуйте, любезная Тереза, я ведь никогда не бываю голоден.

– Ладно, ладно, рассказывайте. Помню вас еще учеником. В то время вы могли бы съесть даже камни, из которых дом этот сложен. А ведь тогда они еще не крошились так, как теперь! Знаете, у нас сегодня гости. Арендатор привез из деревни настоящие лакомства. А ведь бедный маэстро, увы, уже ничего не может есть. Только попивает крошечными глоточками бульон да молочко. И не диво – девятый десяток пошел. В таком возрасте человек больше ничего и не желает – что касается пищи, конечно, – ибо маэстро желает спасения своей души, а еще он непрочь бы отправить ко всем чертям своих племянников со всей родней, которые только и делают, что ходят и досаждают ему. Не из любви! Не думайте, пожалуйста! Это народ алчный. Зарится на наследство… Старуха продолжала ворчать себе под нос. Верроккио переступил порог первой комнаты. Из кресла у окна выкатился толстый флорентинец.

– А, маэстро Андреа!

– Да-да, мессер Россо. А вот это – мой самый юный ученик.

– Хорошо, что вы пришли, маэстро! По крайней мере избавите моего дядюшку от нежеланного посетителя. Этот мужлан явился из небольшого поместья дядюшки в Прато, он арендует его. И только и знает что ноет.

– А как чувствует себя маэстро? – спросил Верроккио.

– Как всегда. на ладан дышит. Потому при нем постоянно находится кто-нибудь из семьи. Сами понимаете…

Верроккио вошел в спальню с закопченными стенами. Леонардо испуганно выглядывал из-за его плеча. На постели лежал иссохший старец. В мерцающем свете подвешенной у изголовья лампады его лицо с ввалившимися щеками казалось окаменевшим. Но его оживляли глаза, проницательные, быстрые. Возле кровати, прямо на голом полу, сидел высокий худой человек с черными волосами. При виде гостей он тотчас поднялся.

– Ну, я пошел.

Со стороны постели прозвучал хрипловатый, совсем тихий, как легкий вздох, голос:

– Оставайся, Джованни! – Но тут же увядшие губы растянулись в улыбке: – Андреа!

Его быстрый взгляд с Верроккио перескочил на Леонардо, изучающе задержался на его лице.

– Мой ученик. Сын сэра Пьеро да Винчи. Я уже говорил тебе о нем, мой учитель. Я привел Леонардо к тебе. Благослови его. Он достоин этого.

Леонардо смущенно опустил глаза. Арендатор оторопело молчал.

– Вот как? – послышалось с порога ехидное замечание толстяка.

– Уходи! – задыхаясь, проговорил старик, повелительно взглянув на него. – Уходи.

– Хорошо, дядюшка! Хорошо, – примирительно сказал толстый племянник и исчез.

Больной некоторое время смотрел на дверь, затем возмущенно прошептал:

– Украл у меня кубки. Меня грабят. Все обирают меня. И ждут моей смерти. Но они ошибаются. Имения моего им не видать. Оно будет твоим, мой верный Джованни.

Арендатор схватился рукой за подбородок. Леонардо заметил, какие у него узловатые пальцы.

– Ты, Андреа, завтра приведи ко мне какого-нибудь нотариуса, – хватая воздух ртом, часто говорил старик. – Лучше всего отца этого мальчика. Ладно? Подойди ко мне, мой мальчик! Дай посмотреть на тебя. Хоть глаза у меня уже слабые и параличом я разбит, но все еще могу отличить настоящего человека. Итак, ты желаешь стать ваятелем?