Текст книги "Венеция зимой"
Автор книги: Эмманюэль Роблес
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)
5
Оставив машину у приятеля в Местре, Ласснер наконец устроился в своей квартире в Венеции, как следует протопленной к его приезду заботливой Адальджизой. Владелец дома, живший в Болонье, уже давно поручил ей все здешние дела. Адальджиза сдала третий этаж Ласснеру, а второй оставила для хозяина с семьей, чтобы они могли приезжать сюда на лето. Первый этаж был непригоден для жилья, так как штукатурка на стенах совсем отсырела и плиты пола кое-где поднялись, а кое-где провалились. Каменщик заделывал дыры кирпичами и плитками, а один из его приятелей занимался плотничными работами.
– Мы ждали вас вчера, – сказала Адальджиза, маленькая, приветливая, уже начинающая полнеть женщина лет тридцати.
– Я задержался в Милане.
– Муж советовал выключить отопление, но я сказала, что вы можете приехать с минуты на минуту.
– Конечно, Ада, правильно сделали. Вы для меня – просто мать родная.
Вчера он на самом деле задержался с отъездом из Милана, но не из-за Эрколе Фьоре, а потому, что хотел узнать подробности об этом убийстве, ему было по-человечески жаль погибшего. Его коллеги побывали у вдовы Скабиа, на них она произвела впечатление достойной женщины, которая мужественно перенесла обрушившееся на нее несчастье. Журналистам она заявила, что никогда не вникала в дела мужа, но чувствовала; что в последнее время он был чем-то озабочен. Ласснер тоже хотел увидеть вдову помощника прокурора, но опоздал. Полиция уже перекрыла вход в ее дом. Вечером ему показали несколько фотографий мадам Скабиа – тонкие черты лица, бесконечно горестный взгляд. На следующий день рано утром Ласснер купил газеты. Все они на первой полосе публиковали его снимки, хвалили Ласснера за присутствие духа, в одной из них его назвали «прославленным репортером» и привели несколько выдающихся эпизодов из его жизни. Описывалась и сцена убийства так, как он сам рассказал о ней своему приятелю из агентства. Конечно, напечатали также портрет «несчастного Скабиа», «человека долга», «неподкупного судьи» и т. д. Ласснер долго рассматривал фотографии помощника прокурора: молодой человек с пышной шевелюрой, живыми глазами, со слегка насмешливой улыбкой. Ласснер вспомнил выражение ужаса на его лице, когда он повернулся к убийце.
Около восьми часов Ласснер собрался ехать в Венецию, он уже вышел на лестницу: и тут в квартире зазвонил телефон. Сначала он колебался, потом вернулся и подбежал к аппарату. Мрачный голос медленно спросил:
– Вы Ласснер?
– Что вам надо?
Пауза. Намеренная? И затем:
– Мы до тебя еще доберемся!
Ласснер не сразу положил трубку. Его удивила не столько угроза, сколько нелепый переход с «вы» на «ты». Но, спускаясь бегом по лестнице (лифт опять не работал!), он уже не думал об этом.
Выбравшись из бесконечных в такое время пробок при выезде из Милана, Ласснер включил приемник, чтобы послушать новости. Передавали подробности об убийстве Скабиа, но не сообщили ничего нового. Впрочем, кое-что его заинтересовало. Например, то, что мадам Скабиа отвезла к своим родителям семилетнюю дочь, дабы избавить девочку от тягостной атмосферы, царившей в доме. Коммунисты решительно осудили это убийство. Один из друзей Скабиа взволнованно говорил журналистам о чувстве долга и высоких моральных качествах погибшего. Другой его товарищ сказал, что в последние дни Скабиа все чаще угрожали в письмах и по телефону.
Едва приехав, Ласснер сразу сел печатать фотографии в лаборатории, которую оборудовал сам. Женевское издательство заказало ему альбом на тему «Венеция зимой», а в одном из выставочных залов Лондона ему предложили устроить выставку по собственному выбору.
Он любил это свое убежище в Венеции, о котором не знали и лучшие друзья. Больше всего он ценил здесь тишину, и особенно беспредельную, темную, живительную и успокаивающую тишину ночи.
Не раздумывая, Ласснер прежде всего напечатал крупным планом лицо убийцы Скабиа.
Он прикрепил фотографию к стене в передней, направил на нее свет маленького прожектора. На мотоциклисте был круглый шлем – коричневый и блестящий, серовато-черный воротник свитера закрывал нижнюю половину лица, на котором выделялись огромные очки из плексигласа, исполосованные отблесками света. Убийца напоминал какое-то чудовищно увеличенное насекомое. Впечатление усиливали глаза, смотревшие сквозь стекла очков, – злобный взгляд человека, разъяренного тем, что его фотографируют.
На следующий день к нему зашел Пальеро. Корабельный плотник был сейчас без работы и, как он выразился, «мастерил» кое-что для частных заказчиков на первом этаже. Там ему на время предоставил место приятель-каменщик.
Ласснер заказал Пальеро рамы и фанерные щиты, на которые он потом наклеит фотографии для выставки в Лондоне.
Пальеро был старше Ласснера. Коренастый, курносый, с гривой мелко вьющихся волос, плотник тосковал по прежнему ремеслу, по жизни на корабле, по стоянкам в чужих городах. Он всегда плавал только по Средиземному морю и лишь однажды ходил на грузовом судне в Амстердам; он надолго запомнил портовые кварталы, проституток в витринах и свои тогдашние похождения.
Судя по газетам и журналам, сообщавшим о следствии, которое вел Скабиа по делу о значительной утечке капиталов за границу, Пальеро сделал вывод, что неофашисты из «Черного порядка», должно быть, совершили это убийство по поручению финансовых магнатов, с которыми тесно связаны.
Ненавидеть «Черный порядок» у Пальеро были чисто личные причины. Однажды в воскресенье, когда он служил во флоте в Таранто, он стал жертвой нападения «Черных» на «Народный кружок». Тогда плотника чуть не зажарили живьем. Среди бела дня налили под дверь бензин, который растекся по плиточному полу вестибюля и просочился в библиотеку, где находился Пальеро. От спички вспыхнуло все. За несколько секунд огонь охватил читальный зал, деревянные панели, газеты и книги. Сам он едва успел спастись, выпрыгнув из окна во двор, и сломал при этом ногу. Пальеро долго стоял, засунув руки под лямки комбинезона, и смотрел на фотографию убийцы.
– И долго он будет здесь висеть? – спросил Пальеро.
– А что?
– По мне, так лучше повесить сюда какую-нибудь красотку, куда приятнее! К тому же сразу видно, этот тип страшно на тебя разозлился.
– Это точно, – сказал Ласснер, которого разговор забавлял.
– Могу дать тебе отличный «Беретта» [8]8
Марка револьвера.
[Закрыть], не револьвер, а игрушка.
– Никогда не ношу оружия.
– Почему?
– Из принципа.
– Сказал бы я тебе, что думаю о таких принципиальных…
– И все же давай пообедаем вместе – приглашаю. Пойдем в один ресторанчик, здесь недалеко, там тебе подадут солнце в бутылке.
– Согласен, – сказал Пальеро.
Он еще несколько секунд задержался у снимка на стене, словно завороженный безжалостным взглядом мотоциклиста.
6
Увы, на ее объявление никто не откликался. Элен уже начала отчаиваться, сомневаясь в своем предприятии. Вынужденное безделье расслабляло, опять накатывала тоска.
Однажды после полудня она зашла в церковь. Элен не была верующей и не надеялась обрести здесь душевное успокоение – ее воспитали атеисткой, даже в ранней юности таинства веры не очень волновали Элен. Она заглянула в храм, чтобы укрыться от надвигающейся грозы. Элен сидела одна в полумраке; зарево горящих свечей освещало подножие статуи девы Марии в бархатном, расширяющемся книзу плаще, на голове мадонны сверкала корона. У нее было кукольное личико, а вдохновенно устремленный в небо взгляд, по правде говоря, казался глуповатым.
Здесь, под шум дождя, стучавшего по крыше, Элен вспоминала, как после того приема Андре стал к ней более внимателен, но по своей привычке никогда не делал комплиментов, терпеть не мог этого «сентиментального сиропа». Он хвастался тем, что хорошо знает женщин, но, если у него и был какой-то опыт, он совсем не разбирался в психологии своих подруг, может, из-за равнодушия – ему достаточно было их тела, – а скорее всего просто не способен был их понять. Андре прямо говорил, что не любит интеллектуалок и предпочитает женщин «растительного типа», к которым не без грубоватой иронии причислял и Элен.
А потом наступил тот ужасный вечер, полный мрачных предзнаменований. Андре пришел к ней как обычно, но выглядел хмурым, чем-то серьезно озабоченным. Он ничего не рассказывал, но Элен интуитивно угадывала, что это его настроение как-то связано с ней.
Немного погодя без всяких объяснений Андре неожиданно решил ехать домой. Она припомнила даже, что хотела помочь ему надеть пальто, и это вызвало у него раздражение. Элен слышала, как он внизу нетерпеливо заводит мотор. Она бросилась к окну: в сумерках удалялись огни его машины, и у нее почему-то тревожно сжалось сердце.
Дома Андре удивила тишина. Он окликнул служанку, потом вспомнил, что у нее выходной. В спальне – никого. Ванная комната была открыта, Ивонна лежала в ванне с изрезанными запястьями, погруженная до подбородка в красную воду.
Все последующие дни Элен ждала известия из клиники в Отейе, куда отвезли Ивонну Меррест. По ночам не гасила света, боясь темноты, ненадолго засыпала, но тут же просыпалась – ее душила тревога.
Как только Андре узнал, что жизнь Ивонны вне опасности, он бросился к Элен, но она ему не открыла. Заперев дверь на засов (у него были ключи), она неподвижно сидела в глубине спальни и слушала, как он звонит и ломится в дверь. Потом по телефону он упрекал ее, говорил, что не понимает ее поведения.
Она съехала со своей квартиры, поселилась в гостинице на улице Святых Отцов, но на следующий день он, неизвестно каким образом, ее разыскал.
Шел ноябрь месяц, было холодно, они встретились днем в кафе на набережной Сен-Мишель и потом долго бродили вдоль Сены. Андре понимал волнение Элен, считал, что оно естественно, однако ругал ее за то, что она «ведет себя как ребенок». Почему его жена так поступила? Во время очередной ссоры, желая унизить Ивонну, он с вызовом бросил ей, что у него связь с Элен и что связь эта длится уже два года! Он заявил, что, если Ивонна не желает с этим мириться, есть простой выход – развод. Он ушел, оставив жену в отчаянии. И уже потом, у Элен, вдруг испугался.
По Сене тянулась длинная вереница барж. Элен запомнила, как ее возмутили тогда беспредельный эгоизм и жестокость Андре. Низкие облака рассеивали свет, и от этого становился рельефнее весь пейзаж, деревья на берегу, башни Консьержери. Она запомнила и то, как сказала ему спокойно, но твердо: «Мы не должны больше встречаться», а он, удивленный и оскорбленный, очень больно сжал ее руку своими сильными пальцами – прохожие оглядывались на них. Андре просил, требовал объяснений. Элен заявила: «Эта женщина любит тебя, и я не хочу причинять ей страдания». Андре с жаром воскликнул: «Но я не люблю ее! Я больше ее не люблю!» Какой-то мужчина, гулявший с собакой, остановился, стал наблюдать за ними, словно готовый вмешаться. Элен осторожно высвободила руку, убеждая Андре, что здесь не место и не время для такого серьезного разговора. Как бы то ни было, она ни в коем случае не хочет продолжать связь, которая привела к трагедии. Уже темнело. Сена бурлила у мостовых опор. Они расстались, он – взвинченный и злой, она – потрясенная, но тем более решительная, что уже был куплен билет на самолет в Венецию.
7
Наконец-то на адрес Карло из газеты пришли ответы на ее объявления, все четыре в одном конверте. Один подписан господином Куртом Хёльтерхофом, он хотел бы брать уроки французского три раза в неделю. Почерк у него нервный, угловатый, с удлиненной верхней перекладиной буквы «т» на конце слов. Элен никогда не занималась графологией и не знает, что сказать о характере человека по его почерку, хоть это ее очень интересует. Ничего она не может угадать и о Фьоренце Поли, которая хочет, чтобы ей ежедневно читали произведения французских писателей – классиков и современных. Ее почерк – с очень высокими буквами, с завитушками у заглавных (с претензией, как отметила Марта). Эта дама уточняет, что о времени нужно договориться по телефону. В конце письма дается его номер, но адреса нет. Молодой человек – «мне восемнадцать лет» – сразу пишет, что хотел бы усовершенствоваться во французском, но просит вначале «оговорить условия», это подчеркнуто красным карандашом. И наконец, какая-то мать семейства желает, чтобы ее девятилетний сын обучался английскому языку, у него есть уже начальные знания. Письмо явно написано не ею, потому что подпись сделана другой рукой.
После получения писем Элен впервые спала спокойно. Отклики на ее объявление об уроках убедили ее в там, что она правильно поступила, уехав из Парижа, оставив все и бросив Андре. Быть может, здесь родится новая Элен, но она сомневалась в этом. Пережитое потрясение все еще угнетало ее, она считала, что теперь ей суждено окончательно чего-то лишиться, в чем-то ограничить себя, как-то обеднить свою жизнь.
Начала она с адреса, указанного в последнем письме, просто потому, что идти было недалеко, дом находился в соседнем квартале, рядом с церковью деи Кармини, где недавно она пряталась от грозы.
Ее встретила молодая, живая, улыбчивая женщина. Квартира на первом этаже была, правда, темноватая, но очень просторная, со множеством дверей и белеными стенами. Все сверкало чистотой, мебель была навощена, посуда блестела, а с потолка свешивалась люстра из розового и голубого венецианского стекла, обернутая в целлофан.
Женщина пригласила Элен сесть, предложила кофе. Это она хотела, чтобы ее сын Марио, который сейчас в школе, брал уроки английского языка.
– Мой муж работает на «Монтекатини», знаете, алюминиевый завод в Маргере. Он коммунист и предпочел бы, чтобы Марио изучал русский язык. Я же ему сказала: мы никого не знаем в России. Пусть Марио научится говорить по-английски, тогда потом, если не найдет здесь работы, он всегда сможет поехать в Австралию к своему дяде Альберто. Это мой брат, он там живет. У него небольшая верфь: он делает лодки и неплохо зарабатывает.
Потом заговорили о другом; подавая кофе, хозяйка расспрашивала Элен о том, как она попала в Венецию (та ответила, что интересуется историей). Узнав, что Элен хочет поселиться отдельно от родных, хозяйка тут же предложила квартиру неподалеку, за которой ей поручено присматривать. Квартира с обстановкой, и очень приличной. К тому же хорошо отапливается. Правда, сдается только до августа. Она так расписала эту квартиру, что Элен решила ее посмотреть.
Дом с потрескавшимся фасадом и зелеными жалюзи на окнах и в самом деле был совсем близко. Элен понравились три комнаты на втором этаже, и расположены удобно – две выходили окнами в переулок, одна – на канал. Кухня и ванная крошечные, но уютные. Правда, обои в большой комнате со множеством экзотических птиц не понравились Элен: фазаны с длинными, закрученными спиралью хвостами порхали по стенам среди зеленовато-желтой листвы. Но это неважно, Зато хозяйка хвалила качество и удобство постели («Посмотрите, какой матрас – чистая шерсть!»), изобилие и разнообразие посуды, удобство отопления – повсюду радиаторы. А как тут тихо! Единственный жилец наверху почти не бывает дома, а мужчина, чьи шаги слышны внизу, на первом этаже, работает там временно.
Они договорились о плате и сроках, назначили день переезда и, наконец, условились, что за уроки, которые Элен будет давать ее сыну, мать два или три раза в неделю будет стирать ей и помогать по хозяйству. Ее звали Адальджиза Массина, по-видимому, она была ровесницей Элен. Очарованные друг другом, женщины, прощаясь, расцеловались.
После полудня, прежде чем пойти к Курту Хёльтерхофу, о встрече с которым она условилась по телефону, Элен зашла на почту. Из Парижа ей переслали несколько писем, ничего важного – одно насчет квартиры, которую она освободила.
Курт Хёльтерхоф жил возле Арсенала. Окна его дома выходили на небольшую площадь, которую украшал старинный фонтан с красивой чугунной оградой, увитой плющом, дверь открыла старая дама, высокая, седая, почтенная. Это была сестра господина Хёльтерхофа. Сам он уже спускался к женщинам, шагая как автомат. Он был тоже высокого роста, худой, с торчащими на носу волосами и прозрачными ушами. Он провел Элен в загроможденную папками и книгами комнату. В углу ее взгляд привлек застекленный шкаф, в котором стоял какой-то черный мрачный манекен. Господину Хёльтерхофу было, наверное, за семьдесят, и то, что он в этом возрасте хотел заниматься французским, немного удивило Элен. Она согласилась на вполне приличную сумму, которую он предложил ей за разговорную практику, темы они выберут вместе. Эта первая встреча оказалась такой приятной (старик держался немного чопорно, но был неподдельно любезен), что Элен забыла о гнетущем присутствии манекена за стеклом.
Однако вечернее посещение синьоры Фьоренцы Поли оказалось не таким приятным. Синьора Поли сама назначила время и сухо просила не опаздывать. Служанка с восковым цветом лица впустила Элен, молча провела к хозяйке – огромной женщине с одутловатым лицом, настоящей горе мяса, лежавшей на диване, прикрыв ноги одеялом. Длинная комната с окнами, закрытыми толстыми шторами, законопаченная, душная, была заставлена тяжелой мебелью, всякими вазочками, цветами в горшочках. Телефон находился под рукой у хозяйки. Фьоренца Поли посмотрела на Элен маленькими злыми глазками, проверяя впечатление, которое произвела на посетительницу. Вместо приветствия презрительно сказала:
– Для парижанки вы не слишком-то элегантны. Этот костюм уже вышел из моды. Я ожидала другого, думала, что у вас больше вкуса!
Элен растерялась, не зная, что сказать – бывало, она так же чувствовала себя с Андре, который любил грубить ей и причинять боль.
Мадам Поли все же пригласила ее сесть, указав на кресло голой по локоть рукой, жирной и белой, зазвеневшей браслетами и засверкавшей кольцами. На чистом французском языке она сказала, что у нее диабет и плохое зрение из-за начинающейся катаракты, поэтому ей требуется ежедневное лечение и она не может читать и смотреть телевизор. Конечно, мадам Поли разрешается слушать магнитофон и радио, но все это лишь болтовня и глупости, за исключением немецких передач с их восхитительными симфоническими концертами. И вот ей пришла в голову идея пригласить кого-нибудь, кто бы ей читал, потому что она обожает французскую литературу, а один знакомый сообщил ей об объявлении Элен. Театральным жестом она показала на полки с книгами, закрывавшие целую стену.
– Здесь сокровища вашей культуры. Не знаю, мадемуазель Морель, устроит ли вас мое предложение. Может быть, вы не собирались читать здесь шедевры, а хотели продавать мне уроки грамматики? (В ее устах слово «грамматика» звучало как нечто крайне вульгарное.)
Что могла ответить Элен? Вечером она сказала Марте, что в присутствии этой женщины чувствовала себя «как кролик перед удавом».
Мадам Поли говорила быстро, но ее крошечный рот, зажатый толстыми нарумяненными щеками, казалось, едва двигался. Порой опасные огоньки мелькали у нее в глазах, выдавая какие-то неутоленные страсти. Она долго и бесцеремонно расспрашивала Элен, то и дело с нарочитой кокетливостью поглаживая свои локоны. Что Элен делает в Венеции в такое время года? Почему оказалась здесь? И надолго ли? И как можно предпочесть Парижу этот город-болото? Она осталась недовольна тем, что Элен отвечала очень сдержанно.
– Я вижу, вы не хотите ничего мне рассказывать. Ну что ж, это ваше дело. Но вы должны понять, ведь я не могу принимать у себя кого попало. Разных авантюристов здесь всегда было много, хватает и теперь. Ну ладно, там увидим. Я буду хорошо платить, поскольку вам нужны деньги. Расплачиваться буду чеками. Пусть вас это не смущает. Мой муж очень богат. Довольно жалкий тип. Живет в Риме, но аккуратно высылает причитающуюся мне сумму. Не хочет, но вынужден. Мои адвокаты в этом заинтересованы и следят за ним в оба.
Почти без всякого перехода, приподнявшись на горе подушек, она указала на книгу «Опасные связи» [9]9
Роман французского писателя XVIII в. Шодерло де Лакло.
[Закрыть]и попросила прочитать из нее отрывок.
– Думаю, вы никогда не слышали об этой книге, – сказала мадам Поли, – Это настоящий шедевр. Для вас – прекрасная возможность познакомиться с ним. А главное, мы проверим, подойдете ли вы мне. Постарайтесь читать не слишком уныло.
Элен хорошо выдержала это маленькое испытание и была принята. Договорились, что Элен будет читать ежедневно с двух до четырех, кроме воскресенья. Довольная тем, что нашла себе дело, Элен решила: овчинка стоит выделки и можно иногда стерпеть уколы самолюбия, с чем Марта была не согласна. Тетя вообще жалела племянницу, которая так плохо приспосабливалась к этому жестокому времени, безжалостному к слишком нежным душам. Ей хотелось, чтобы Элен была твердой, боевой, способной постоять за себя. Уж тогда бы бедняжка быстрее нашла свое место в жизни и не стала бы так долго терпеть этого Андре Мерреста, которого Марта считала «садистом с уязвленным самолюбием».
Юноше, жившему довольно далеко, на границе древнего гетто, Элен, не найдя в справочнике номер его телефона, ответила письменно, чтобы, как он выразился, «оговорить условия». Убедив Карло в правильности своего решения, она занялась переездом, попросила Антонио, мужа Амалии, помочь перенести вещи. Каменщик работал в соседнем доме, где затопило первый этаж.
– Ох уж эта вода! – сказал он сокрушенным тоном человека, который безнадежно борется против стихии. – Она здесь все время поднимается. Или, точнее, мы погружаемся в нее.
– Что же можно сделать? – спросила Элен, дрожа от сырости в этом помещении, пропахшем тиной.
Паяльная лампа резко освещала каменщика.
– Что сделать? Да ничего, это как смерть. Мы тоже погружаемся в нее. Рано или поздно она свое возьмет.
На следующее утро Элен устраивалась на новой квартире. Распаковала на кровати принесенные Антонио чемоданы. Адальджиза была тут же, открывала жалюзи; проверяла радиаторы, снимала чехлы с кресел, восторгалась бельем, которое Элен укладывала в комод. Особенно ей понравился бюстгальтер.
– Бог ты мой, какая у вас красивая грудь! Мне бы он был мал!
Немного спустя они услышали, как верхний жилец быстро спускается по лестнице.
– Он журналист, работает в Милане. Это он сфотографировал убийство судьи Скабиа. Вы, конечно, видели это фото?
Элен ответила, что не знает, о чем речь, так как в последнее время не читала газет, но припомнила, что Карло при ней действительно говорил об этом.
– Вы витаете в облаках, – добродушно сказала Адальджиза. Уходя, они увидели, что дверь мастерской внизу открыта. Низкое окно этого помещения выходило на улицу. В закопченном камине горели доски. В глубине комнаты, в полумраке, лежали кирпичи, мешки с цементом, стояла тачка. Все это выглядело мрачновато.
Ласснер в габардиновом плаще и Пальеро в комбинезоне разговаривали, стоя у верстака. Они обернулись к проходящим женщинам.
– Это наша новая соседка, – сказала Адальджиза. – Правда красивая? К тому же добрая и милая.
– Полная твоя противоположность, – сказал Пальеро, его массивную львиную голову с пышной шевелюрой освещали сбоку отблески огня.
– Не слушайте этого грубияна! – засмеялась Адальджиза.
Элен же почувствовала на себе взгляд Ласснера; этот взгляд, казалось, проникал насквозь и жег ее изнутри. Несмотря на свою застенчивость, она отважно в упор посмотрела на репортера.
– А не отпраздновать ли нам ваше новоселье? Кажется, по-французски говорят «повесить крюк над очагом»?
– С удовольствием! – сказала она, охваченная каким-то счастливым волнением.
– Вот и прекрасно!
Адальджиза захлопала в ладоши:
– Замечательная идея!
Снова оставшись одна и потом, во время обеда с Карло и Мартой, Элен уже чувствовала себя молодой, по-настоящему молодой, обновленной, будто ни один мужчина до сих пор не прикасался к ней.
На следующей неделе Элен легко и с удовольствием занималась с мсье Хёльтерхофом и с юным Марио, сыном Адальджизы, мальчишкой с живым умом, который держал себя с ней по-приятельски: когда ему надоедало заниматься, он прямо заявлял об этом и, извинившись, шел играть.
А вот с мадам Поли ей все время приходилось быть настороже. Эта дама никогда не упускала случая уколоть Элен за что-нибудь, не имеющее никакого отношения к ее обязанностям.
– Вы что, никогда не пользуетесь косметикой? И зря – у вас нездоровый цвет лица.
В следующий раз она поинтересовалась, есть ли у Элен любовник.
– Нет? Как же вы обходитесь в вашем-то возрасте? Ведь это же вредно. Вы плохо одеваетесь, безвкусно, хотя фигура у вас хорошая. И потом, вам надо изменить прическу. С этой вы похожи на тюремную надзирательницу.
И принималась советовать: если Элен хочет завести любовника, нужно обязательно выбирать южанина.
– Они, правда, дикари, но, поверьте мне, гораздо темпераментнее всех остальных. Они уж не теряют время на пустые фразы. Сразу принимаются за дело.
После первого сеанса чтения был перерыв, во время которого служанка, вызванная звонком, подала кофе с рассыпчатым диетическим печеньем. Мадам Поли использовала эту паузу не для того, чтобы обсуждать прочитанное, а чтобы ругать своего мужа. Она говорила о нем как о чудовище, циничном и неблагодарном:
– Без меня он никогда бы ничего не добился. Он не умен. Я – его мозг. Мне пришлось помогать ему делать карьеру, подталкивать его, как осла, который не хочет идти вперед. И представляете, вместо благодарности он еще и изменял мне! Имел наглость изменять! И заметьте, тогда, когда я была молода и красива и кое-что умела в постели! Да еще как! Но будьте уверены, раз уж он сделал меня «рогоносицей», я ему отплатила похлеще. Да еще с лучшими его друзьями!
Она расхохоталась. Глаза ее при этом сузились, крошечный бледно-розовый рот раскрылся, обнажая частые и мелкие зубы, как у мурены или морского угря.
Элен слушала, не вставляя ни слова, с неподдельным вниманием. Эта женщина беспрестанно ее удивляла, постепенно раскрывая перед ней мир; полный презрения и ненависти, о котором Элен даже не подозревала. Однажды после чтения хозяйка подарила ей роскошный шарф.
– Берите, вам он к лицу.
В следующую субботу вечером, как предлагал Ласснер, Элен пригласила на новоселье Адальджизу и ее здоровяка мужа Леарко (рост метр восемьдесят), а также чету Амалия – Антонио и Марту с Карло, но тетя пришла одна, потому что Карло участвовал в чемпионате по бриджу, организованном его клубом, и до воскресенья был занят. Он передал с тетей две бутылки граппы [10]10
Виноградная водка (итал.).
[Закрыть], Пальеро же пришел со своей подружкой, о которой он сказал, что она вылитая Лоллобриджида, но хоть эта Анна-Мария была и славная девушка, на кинозвезду она походила мало, а скорее напоминала маслину. Ласснер тоже пришел и принес шампанское и розы. До последнего момента Элен боялась, что его не будет. По словам Адальджизы, он часто неожиданно уезжал в Милан или Рим. Они не виделись с тех пор, как познакомились в мастерской Пальеро, но она слышала, как он ходит наверху, и его присутствия было достаточно, чтобы отогнать терзавшие ее порой навязчивые мысли.
Слава богу, он пришел! Ласснер держался легко и уверенно, глаза его, казалось, все видели, все схватывали и, останавливаясь на Элен, выделяли ее среди других. Под его взглядом она терялась, ей казалось, что у нее нет памяти, нет прошлого, и вся она только здесь, в настоящем. Ей хотелось быть красивой и привлекательной, и для этого вечера по совету мадам Поли она слегка подкрасилась. С порога Марта простодушно воскликнула:
– Кажется, воздух Венеции тебе действительно на пользу!
Ласснер и Элен немного поговорили, стоя у окна, за которым виднелся ночной канал, похожий на бездонную пропасть. Ласснер сказал, что готовится к выставке и целые дни печатает фотографии всвоей лаборатории: «Столько часов сижу в темноте, что уже сам кажусь себе кротом», Но скоро он все закончит и тогда наконец будет свободен и сможет наслаждаться очарованием зимней Венеции.
Нужно было уделить внимание другим гостям, и Элен вернулась к столу, но у нее осталось впечатление, что за эти минуты Ласснер каким-то странным образом вошел в ее жизнь.
Позже, когда все веселились и Пальеро предложил распить шампанское, Элен вдруг стало страшно, что ее ожидания, основанные на каких-то смутных признаках, обманут ее, не оправдаются.
