Текст книги "Зимний лагерь"

Автор книги: Эмманюэль Каррер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)

28

Учительница не вышла к ужину из своей комнаты, и Максим Рибботон, не желавший упустить новую тему для разговоров, снова заговорил о садистах, убивающих детей, и о том наказании, сторонниками которого были они с отцом. Патрик сухо велел ему замолчать. Уткнувшись носом в тарелку, Николя съел картофельную запеканку, которую повар приготовил, чтобы после прогулки дети могли восстановить свои силы. Когда ужин подходил к концу, Патрик предложил в качестве благодарности трижды прокричать «Гип, гип, ура!», и Николя прокричал вместе с другими три раза: «Гип, гип, ура!».

Потом он спросил Патрика, нельзя ли ему в последний раз переночевать в кабинете. Патрик согласился не сразу, поколебавшись, наверное, из-за телефона. Николя пошел спать раньше всех, ни с кем не попрощавшись, никем не замеченный, кроме разве что Одканна, который весь вечер не спускал с него глаз, но Николя избегал встретиться с ним взглядом.

По-видимому, никто не знал, что он уезжает.

Через четверть часа Патрик пришел к нему в кабинет и сказал, что они уезжают завтра рано утром. Нужно хорошо выспаться. Не хочет ли он выпить снотворного, чтобы легче было уснуть? Николя согласился, запил таблетку водой. Снотворное он пил в первый раз. Он знал, что если выпить сразу много таблеток, то от этого можно умереть. В тот период, когда они переезжали и когда отец долго отсутствовал, Николя по всему дому искал флакончик с таблетками, которыми пользовался отец, но тот, наверное, взял его с собой или мама убрала его в ящик, закрывавшийся на ключ.

Патрик присел к Николя на край постели, как будто хотел поговорить с ним, но не находил слов. Ни у кого больше не найдется слов, чтобы разговаривать с ним. У Патрика оставались только те же самые, что и накануне, жалкие жесты: сжать рукой плечо, грустно и ласково улыбнуться. Он даже не решился еще раз сказать «держись», чувствуя, наверное, насколько лицемерно это могло бы прозвучать. С минуту он посидел молча, потом встал. Он собрал и засунул в пластиковый пакет новую одежду Николя, купленную для него в супермаркете, и, перед тем как погасить свет и выйти, положил готовый к завтрашнему дню пакет на пол около кровати. Николя вспомнил о своей сумке, старательно приготовленной к отъезду в зимний лагерь неделю назад. Жандармы, вероятно, нашли ее в багажнике машины и, конечно же, обыскали. Он подумал о том, удалось ли им открыть его сейф и что они в нем нашли.

29

Николя не заметил, как уснул, а на рассвете проснувшись, не сразу понял, где находится – сначала ему показалось, что он был дома, у себя в комнате. Ему стало страшно, потому что пока он спал, дверь в комнату, видимо, закрыли и свет в коридоре погасили, нарушив данное ему обещание. Он позвал шепотом: «Мама», – чуть было не повторил это слово громче, едва не закричал, но сдержался и вдруг сразу все вспомнил. Некоторое время он лежал без движения, надеясь, что ночи не будет конца. На это, наверное, уповают приговоренные к смерти. Его глаза начали привыкать к темноте, и он подумал, не найдется ли чего-нибудь в комнате такого, что могло бы вызволить его из этой ситуации. Остановить течение времени, сделаться неуловимым, помочь ему исчезнуть. Но не увидел ничего. Прятаться под кроватью было бесполезно. Звонить, чтобы позвать на помощь, но кому? И что сказать по телефону?

Николя подошел к окну и увидел на нем решетку. Он провел в кабинете три ночи, но не заметил ее. Или, может быть, ее установили, пока он спал, для страховки, чтобы он не сбежал? Впрочем, она выглядела старой, была накрепко зацементирована, просто раньше он ее не заметил.

Другого выхода, кроме двери, не было. Николя покопался в пластиковом пакете и на ощупь оделся. Когда он надевал куртку, в кармане послышался привычный, мрачный шелест объявления о розыске, на котором была фотография Рене. Николя стал выдвигать ящики стола в поисках денег – побег с ними был бы легче, – но ничего не нашел, тогда он бесшумно открыл дверь и вышел.

Внизу, в зале, горела только одна лампа, слабо освещавшая лестницу, на верхних ступеньках которой он вновь остановился. Патрик и Мари-Анж уже встали, они сидели за столом и негромко разговаривали, но в шале царила такая тишина, что когда Николя наклонился, опираясь на перила лестницы, ему все было слышно.

– Один кусочек, – сказала Мари-Анж, и раздался звон ложечки в чашке.

– Как ни крути, – заговорил Патрик, – дети все узнают очень быстро. И потом, если жителям деревни станет известно, что он здесь, то, учитывая состояние, в котором они находятся, еще неизвестно, на что они будут способны.

– Но он-то ни в чем не виноват, – тихо возразила Мари-Анж, глубоко вздохнув. – Какой ужас! Господи, какой ужас…

Николя услышал, как она всхлипнула, потом Патрик сказал:

– Знаешь, то, что произошло с Рене, ужасно, но его мне еще больше жаль. Предстань себе, таскать за собой подобное… Что за жизнь у него будет?

Молчание, потом, продолжая плакать и мешать ложечкой в чашке, снова заговорила Мари-Анж:

– Хорошо, что его отвезешь ты. Ты ему скажешь?

– Нет, – глухо ответил Патрик, – не смогу.

– Тогда кто же скажет ему?

– Не знаю. Его мать. Что-нибудь в таком роде однажды должно было случиться, она не могла этого не знать. У его отца уже были неприятности два года назад, не такие серьезные, но все же довольно-таки грязная история.

Снова молчание, плач, потом:

– Пойду разбужу его. Пора ехать.

Наверху лестницы Патрик столкнулся с уже одетым для отъезда Николя и пристально посмотрел на него, стараясь по выражению лица понять, слышал ли он их разговор. Но на лице Николя нельзя было ничего прочесть, да и, к тому же, разве это могло что-нибудь изменить?

Когда они спустились вниз, Мари-Анж поставила чашку на стол, вытерла глаза смятым в комок бумажным носовым платком и молча, очень крепко прижала Николя к себе, поцеловала в щеку Патрика, а потом они вдвоем вышли на улицу. На улице было еще темно, в шале все спали. Опять выпал снег, и Патрик с Николя шли по нему, прокладывая себе дорогу. Изо рта шел густой пар, белые клубы которого выделялись на темном фоне елей. Когда они подошли к машине, Патрик попросил Николя подержать его небольшую дорожную сумку, пока он голыми руками очищал заснеженные окна и старался отодрать примерзшие к ветровому стеклу дворники. Покончив с этим, он открыл дверцы машины; Николя хотел сесть, как в прошлый раз, на переднее сиденье, но Патрик не разрешил – они поедут по большой дороге, а ее часто контролируют жандармы.

30

– Хочешь, включу музыку? – спросил Патрик. Николя ответил, что хочет. Держа руль одной рукой, Патрик рылся в коробке с кассетами. Николя размышлял о том, поставит ли Патрик ту кассету, которую они слушали, когда ездили в супермаркет, но тот выбрал другую, более тихую и медленную. Какой-то почти плачущий голос пел под гитару, и, даже не понимая английских слов, можно было догадаться, что поет он о зимней езде по заснеженной дороге, окутанной сном. Николя прилег, соорудив себе подушку из старого потрепанного одеяла, от которого пахло собакой. Он чуть было не спросил у Патрика, есть ли у него дома собака, где и как он живет, но ему не хотелось, чтобы Патрик заподозрил его в попытке завязать разговор, и он ничего не спросил. Наверное, Патрик боялся вопросов, и Николя дал себе слово их не задавать. Его голова лежала за передним сиденьем, и, подняв глаза, он мог видеть растерянный профиль Патрика, сосредоточенно смотрящего на дорогу. Он видел лежавшие на плече волосы, собранные в хвост, державшие руль руки, загорелые и мускулистые, с выступающими сухожилиями, именно такие руки Николя мечтал иметь, когда вырастет, однако теперь он знал, что это уже невозможно. Отопление в машине было включено на полную мощность, чтобы не запотевали стекла. Николя свернулся калачиком, засунул руки между ног и с удивлением заметил, что может дремать, что приятное тепло, плавная, жалобная музыка, успокаивающий шум мотора убаюкивают его, как это бывало при высокой температуре. Еще собираясь в зимний лагерь, он высчитал по карте, что до него четыреста тридцать километров, а сейчас они проехали всего двадцать. Пока Николя ехал в машине, он чувствовал себя в безопасности.

Проснувшись, он увидел, что едут уже по автостраде. Снега больше не было, а небо посветлело. Патрик выключил музыку, чтобы не мешать Николя спать, и отключил отопление. Он сидел очень прямо и смотрел перед собой на дорогу, его «конский хвост» по-прежнему лежал на плече, казалось, что с момента отъезда он ни разу не пошевельнулся. Он, конечно, заметил, что Николя проснулся и сел, но промолчал и лишь через несколько минут заставил себя сказать наигранно веселым тоном:

– Ну как, хорошо задал храпака?

Николя сказал «да», потом снова установилось молчание. Николя ждал появления дорожного указателя, чтобы узнать, какое расстояние отделяло их от города, в котором он жил. Двести десятый километр. Они проделали почти половину пути, и Николя упрекнул себя в том, что, уснув, пропустил эту так быстро промелькнувшую первую половину. Он догадался, что теперь все будет только ускоряться.

Патрик свернул направо, сбавил ход и переключил скорость, подъезжая к автозаправочной станции Эссо. Николя вспомнил о подарочных купонах Шелл и внезапно заплакал. Он плакал, а не рыдал, слезы бесшумно текли у него по щекам. Патрик ничего бы и не заметил, если бы в этот момент не остановился около бензоколонки и не повернулся к нему. Николя не мог остановить слезы, и только опустил глаза. Сидя вполуоборот, Патрик молча смотрел на него, потом прошептал: «Николя…». Только это и оставалось – нежно и отчаянно повторять его имя. И родители Рене станут делать тоже самое, лежа в кровати, где они никогда больше не смогут спокойно спать, и родители того ребенка, замурованного во тьме после неудавшегося наркоза. Другие, как жандарм и Мари-Анж, говорили еще: «Господи», «Пресвятая Дева», «Господи Иисусе». Люди не могли больше разговаривать с ним, и тогда, верующие или неверующие, они цеплялись за эту последнюю надежду – молиться за него, просить у Иисуса Христа, воскресшего или нет, сжалиться над ним.

– Пойдем, Николя, – сказал наконец Патрик, – немного перекусим. Ты же не завтракал, тебе, наверное, хочется есть.

Есть Николя не хотел и догадывался, что Патрик тоже не голоден, но, как только они заправили машину, пошел с ним в кафетерий автостанции.

Около входа в кафетерий находилась стойка с газетами, перед которой Патрика на секунду охватила паника. Он сделал все, что было в его силах, чтобы заслонить газеты от Николя, отвлечь его внимание; Николя подыграл ему, но все равно успел заметить фотографию и слово «МОНСТР» в заголовке, наполовину скрытом сгибом газеты. Патрик поторопился увести его к торговым автоматам, убедившись, что выйти оттуда можно через другую дверь. Он взял себе кофе, а для Николя купил шоколадную булочку и стакан апельсинового сока, потом они сели в уголке, возле туалета, где стояло три серых пластмассовых стола, залитых чем-то липким и заставленных пустыми бумажными стаканчиками. Патрик вежливо поздоровался с единственной посетительницей – блондинкой, которая пила кофе. Она поздоровалась в ответ, улыбнулась, и Николя поразила эта улыбка.

Женщина была одета в меховое пальто, блестящее, будто покрытое росой, из-под которого виднелось синее платье из шелковистой, дорогой ткани. Ее светлые волосы выбились на затылке из пушистого пучка, и их хотелось погладить. На фоне неопрятной серости этого места своим присутствием она создавала ощущение богатства и блеска, но, главное, от нее исходила нежность – обволакивающая нежность, волшебная, почти невыносимая. Она была прекрасна – утонченная, нежная и красивая. Ее спокойный взгляд медленно скользил по стоянке машин, по мрачной обстановке кафетерия и наконец достиг Николя, тогда она опять улыбнулась, и эта улыбка не была ни рассеянной, ни настойчивой, но была адресована ему, именно ему, и окутывала его всего этой исходившей от нее небесной нежностью. Синее шелковое платье с глубоким вырезом слегка приоткрывало ее грудь, и Николя пришла в голову странная мысль: все внутренности в ее теле – кишки, циркулирующая по венам кровь – должны быть такими же чистыми и светлыми, как эта улыбка. Она напоминала ему фею из «Пиноккио». Рядом с ней нечего было бояться. Стоило ей только захотеть, она могла прогнать страх, сделать так, чтобы не происходило того, что уже произошло; если бы она только знала все, то так бы и сделала, это уж точно.

Патрик встал со своего места и сказал, что пойдет на минутку в туалет. Николя понял, что в эту минуту решается его судьба. Он должен поговорить с волшебницей, попросить ее взять его с собой и тем самым спасти. Он не должен будет ничего объяснять, он был уверен, что она все поймет и так, что будет достаточно одной фразы: «Спасите меня, госпожа, возьмите меня с собой». Сначала она удивится, но потом посмотрит на него пристально – с тем вниманием, с той нежностью, которые пронзают сердце и вызывают слезы, – и поймет, что он говорит правду и только она одна может совершить это чудо. Она позовет его: «Пойдем», – и возьмет за руку. Они побегут к ее машине, сядут в нее и будут ехать долго-долго, свернув при первой же возможности с автострады, и он будет сидеть рядом с ней. Ведя машину, она будет улыбаться ему, шептать, что теперь все прошло. Они уедут далеко-далеко, туда, где его жизнь будет похожа на ее жизнь – нежную, утонченную и прекрасную, – и она позволит ему навсегда остаться рядом с ней, там, где не угрожают опасности и царит покой.

Николя открыл рот, но не смог издать ни единого звука. Нужно было привлечь ее внимание, передать послание хотя бы взглядом, чтобы она посмотрела на него, перехватила его молчаливую мольбу – даже этого было бы достаточно, она смогла бы понять. Она сумела бы догадаться об агонии, которую переживал этот маленький мальчик, случайно встреченный в кафетерии автостанции, и понять, что только она одна может его спасти. Но она уже не смотрела на него, она смотрела на улицу, следя глазами за одетым в черное мужчиной, который широкими шагами шел по стоянке, направляясь к ней. Со сдавленным горлом, изнемогающий от возникшей в животе пустоты, Николя увидел, как мужчина подошел, открыл стеклянную дверь, склонился над женщиной и влюбленно поцеловал ее в шею возле непослушных волос, выбившихся из пучка. Она улыбалась ему своей небесной улыбкой, теперь она видела только его. Никогда еще в своей жизни Николя ни к кому не испытывал такой сильной ненависти, даже к Одканну.

– Починили, – сказал мужчина, – теперь можно ехать.

Фея встала и вышла вместе с ним. Закрывая дверь, она помахала рукой Николя и повернулась к нему спиной. Мужчина обнял ее за плечи, стараясь согреть, и Николя увидел, как они пошли к машине, сели в нее и исчезли. Он сжимал под столом руки, его пальцы путались, безнадежно переплетались между собой, и тут он увидел, что на полу среди окурков и пакетиков из-под сахара валяются под ногами какие-то красные и синие нитки. Это упал разорванный бразильский браслет. Николя постарался вспомнить желание, которое загадал, когда Патрик завязывал ему браслет неделю назад, но так и не смог – может быть, он так долго колебался в поисках желания, которое лучше всего защитит его от всех опасностей жизни, что так ничего и не загадал.

31

Всю оставшуюся дорогу Николя старался вспомнить свои последние слова – скорее всего, он произнес их в машине, коротко отвечая на какой-то вопрос Патрика. Он решил, что больше никогда ничего не будет говорить. Это единственное, чем он может себя защитить. Им не удасться вытянуть из него ни единого слова. Он станет глыбой молчания, гладкой и скользкой поверхностью, от которой все беды будут отскакивать, не проникая вовнутрь. Люди, если, конечно, захотят, если наберутся смелости, будут разговаривать с ним, а он не станет им отвечать. Не услышит их. Он не услышит, что расскажет ему его мать, будь то правда или ложь, а скорее всего, это и будет ложь. Она расскажет, что во время объезда клиентов отец попал в аварию, но, по той или иной причине, они не смогут навестить его в больнице. Или более того – что он умер, но никак нельзя ни пойти на его похороны, ни поклониться его могиле. Они еще раз сменят город, может быть, сменят фамилию в надежде укрыться от опустошения и позора, ставших отныне их уделом, но все это его уже не коснется: он будет молчать, он замолчит навсегда.

Когда они подъехали к городу, Патрик еще раз проверил адрес, который ему написали на бумажке, и спросил у Николя, знает ли он, как ехать к нему домой. Николя не ответил. Патрик повторил вопрос, стараясь встретиться с мальчиком взглядом в салонном зеркале, но Николя опустил глаза, и он не стал настаивать. Он остановился около полицейского, и тот указал ему дорогу. Потом они ехали по пригороду под дождем. На улице, где жил Николя, было одностороннее движение, пришлось объехать вокруг домов, зато у самого подъезда было свободное место, и после двух попыток Патрик поставил машину. Он взял вышедшего из нее Николя за руку, как маленького ребенка, но ни слова не сказал, не произнес его имени – его уставшее лицо ничего не выражало.

В тесном подъезде Патрик пробежал глазами висевший над почтовыми ящиками список жильцов, он понял, что Николя не станет ему помогать. Они молча дождались лифта. Раздвижные двери шурша закрылись за ними, Патрик дольше обычного не нажимал на кнопку. Он продолжал держать Николя за руку, крепко сжимая ее. В темном зеркале на стене лифта Николя увидел плачущего себя. Ящик, в котором они были заперты, сначала словно осел, потом рывком стал подниматься вверх. Было слышно, как скрипит трос. У Николя блеснула надежда, что кабина лифта застрянет между двумя этажами, и они останутся там навсегда. Или же, поднявшись до самого верха, кабина сорвется с тросов и разогнавшись упадет в черноту шахты, где они и исчезнут.

Лестничная площадка представляла собой длинный коридор – без окон, но с чередой дверей, дверь квартиры Николя была в конце коридора. В полумраке слабо светилась кнопка выключателя, но Патрик не стал зажигать свет. Они очень медленно шли по коридору. Николя вспомнил фразу, которую Патрик сказал сегодня утром: «Что за жизнь у него будет?». Они дошли до двери, оттуда не доносилось ни шороха. Патрик поднял руку, поднес ее к звонку – и его рука снова замерла, как в лифте, но на этот раз еще дольше, – потом нажал на кнопку. Другую руку он осторожно высвободил из ладони ребенка. Больше он ничего не мог для него сделать. Ковровое покрытие в квартире скрадывало шум шагов, но Николя знал, что дверь сейчас откроется и с этого мгновения начнется жизнь, в которой ему не будет пощады.

Париж, 9 декабря 1994 года

Пор-Эвен, 2 февраля 1995 года

Эмманюэль Каррер (род. в 1958 г.) – автор следующих произведений:

«Вернер Эрцог» (1982)

«Подруга ягуара» (1983)

«Мужество» (1984, книга отмечена премией «Страсть» в 1984 и премией «Призвание» в 1985 г.)

«Усы» (1986)

«Берингов пролив» (1987, книга удостоена «Гран При за научную фантастику» и Премии Валери Ларбо)

«Вне досягаемости?» (1988, Премия Клебера Эдана)

«Я жив, а вы мертвы, Филипп К. Дик» (1993)

«Соперник» (2000)

Повесть Э. Каррера «Зимний лагерь» написана в 1995 г. и отмечена премией «Фемина», по ней снят художественный фильм (режиссер Клод Миллер).

«Николя догадывался, что предчувствие начинает сбываться: зимний лагерь для него будет страшным испытанием».

Эмманюэль Каррер

«Зимний лагерь», гл. 3

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.