Текст книги "Зимний лагерь"

Автор книги: Эмманюэль Каррер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

10

Перед тем как уйти на урок, учительница и инструкторы стали обсуждать, что делать с Николя, и снова сварили кофе. Он сидел вместе с ними, отдельно от других детей и, казалось, окончательно утвердился в роли создающего проблемы ребенка.

– Слушайте, – сказал Патрик, – не возиться же с этим всю неделю. Очень даже может быть, что его отец совершенно забыл о сумке, уехал за двести километров отсюда, и если мы будем ждать, когда он вернется, то совсем испортим мальчишке жизнь в лагере, а заодно с ним и всем остальным. Я вот что предлагаю, возьмем деньги в общей кассе, купим ему самое необходимое, чтобы он мог участвовать во всем, как другие. Идет, малыш? – добавил он, поворачиваясь к Николя.

Николя был вполне согласен, учительница тоже одобрила это предложение.

После обеда, в часы, отведенные для чтения или отдыха, Патрик и Николя вышли из шале. Было тепло, солнце светило сквозь обнаженные ветви деревьев. Поскольку перед шале, на покрытой грязью площадке, Николя не увидел никакой другой машины, кроме автобуса, он подумал, что на нем они и поедут в деревню и что водителю будет, наверное, странно везти только двух пассажиров. Но Патрик прошел мимо автобуса, похожего на неподвижного дракона, а потом метров сто спускался вниз по дорожке. Чуть в стороне стояла желтая четверка «рено», Николя не заметил ее, когда приехал в шале. Патрик открыл дверцу со стороны водителя и сказал: «Карета подана!» Он сел, снял с шеи длинный кожаный шнурок, на котором были подвешены ключи. Николя хотел сесть на заднее сиденье, но Патрик наклонился, чтобы открыть вторую переднюю дверцу.

«Эй, ты что? Я тебе не персональный шофер!» Николя колебался: садиться на переднее сиденье ему было строго запрещено. «Давай, пошевеливайся!» Он послушался. «Сзади все равно такой бардак…» Николя робко посмотрел назад, словно опасался, что из-под рваного клетчатого одеяла ему в горло вцепится огромная собака. На заднем сиденье валялся спальный мешок, старые картонные коробки, чемоданчик с кассетами, моток веревки, металлические предметы, наверное, снаряжение для альпинистов.

«Ты все-таки пристегнись», – сказал Патрик, включая зажигание. Мотор заглох. Патрик попробовал еще раз, нажимая подольше на педаль: никакой реакции. Николя испугался, что Патрик выйдет из себя, но тот лишь скорчил рожу, скорее потешную, и, повернувшись к Николя, объяснил: «Терпение. Она у меня такая. Ее надо ласково попросить». Он опять повернул ключ, совсем тихонько нажал на педаль акселератора и, отпуская другую педаль, прошептал: «Вот так… Вот так… Славный зверь». Николя не смог удержаться и возбужденно хихикнул, когда автомобиль тронулся и начал спускаться по петляющей дороге.

«Ты музыку любишь?» – спросил Патрик.

Николя не нашелся, что ответить. Он никогда не задавал себе подобных вопросов. У него дома музыку никто не слушал, даже проигрывателя не было, а в школе все относились к урокам музыки как к мучению. Учитель, месье Риботтон, проводил музыкальные диктанты, то есть извлекал из пианино звуки, которые надо было записывать нотами в специальной тетради с нотными линейками. У Николя ничего не получалось. Ему больше нравилось под диктовку месье Риботтона писать краткие биографии великих композиторов: по крайней мере, это были слова, буквы – и он знал, как они пишутся. Месье Риботтон был очень маленького роста, с очень большой головой, и, несмотря на страшные приступы гнева – один раз он, согласно школьным легендам, разошелся до того, что швырнул табуреткой в голову одного ученика, – его считали довольно смешным. Чувствовалось, что другие преподаватели не очень-то уважают его, впрочем, в школе никто не относился к нему с особым почтением. Его сын, Максим Риботтон, такой же маленький и нескладный, как отец, учился в одном классе с Николя. Николя не испытывал симпатии к этому неискреннему, потному лентяю, мечтавшему стать в будущем инспектором полиции, однако не мог думать о нем без болезненного сочувствия. Как-то раз один мальчик, сидевший в первом ряду, протянул ноги на помост и нечаянно испачкал подошвами своих ботинок брюки месье Риботтона, который пришел от этого в ужасное бешенство. Но это не возбудило страха, не прибавило учителю уважения, а вызвало, скорее, презрительную жалость к нему. В горьком возмущении ноющим тоном он говорил, что ему надоело ходить в школу, где учителю пачкают брюки, которые он с таким трудом смог купить, что все дорожает, а он получает мизерную зарплату, что если родители ученика, испачкавшего ему брюки, имеют средства каждый день платить за химчистку, тем лучше для них, но у него таких средств нет. Голос его при этом дрожал, казалось, он вот-вот расплачется, и Николя тоже захотелось плакать из жалости к Максиму Риботтону, в сторону которого он даже не осмеливался взглянуть и который должен был терпеливо вынести эту сцену унижения своего отца перед учениками, во время которой тот с потрясающим бесстыдством выплескивал свою обиду на жизнь, так сильно его побившую. Поэтому, когда на перемене Максим Риботтон спокойным и даже шутливым тоном говорил о случившемся, уверяя, что, если его отец закусывает удила, беспокоиться не стоит, потому что он быстро отходит, Николя очень удивился. Он ожидал, что после этой сцены Максим Риботтон молча покинет класс и больше никогда не вернется в школу. А потом станет известно о том, что он заболел. Несколько детей по доброте душевной пойдут навестить его, и Николя представлял среди них себя, выбравшего из своих игрушек такой подарок, который не обидел бы Максима Риботтона. Он воображал себе его благодарный взгляд, измученное температурой осунувшееся лицо и похудевшее тело. Однако подарки и дружеские слова окажутся бесполезными – в один прекрасный день все в школе узнают о смерти Максима Риботтона; группа детей, имеющих доброе сердце, пойдет на его похороны, и, чтобы доказать, что у них действительно доброе сердце, они дадут обещание хорошо вести себя по отношению к его убитому горем отцу, месье Риботонну. Они не будут больше шуметь на его уроках, а к именам великих композиторов, которые он произносил с уважением, придумывать идиотские рифмы, вроде «Шуман – штурман» или «Адан – драбадан».

Кроме имен этих композиторов, Николя ничего не знал о музыке, но вместо того, чтобы сознаться в этом, решил уклончиво ответить, что, конечно, музыка ему нравится. Он уже с опасением ждал следующего вопроса, который тут же и был задан; «А какую музыку ты любишь?»

– Ну Шумана… – сказал он наугад.

Патрик с уважением и вместе с тем иронически хмыкнул и сказал, что такой музыки у него нет, а есть большей частью песни. Он попросил Николя помочь ему выбрать запись, а для этого взять на заднем сиденье маленький чемоданчик и зачитывать для него названия на кассетах. Николя так и сделал. Ему было трудно справляться с английскими словами, но когда он запинаясь осиливал первый слог, Патрик договаривал остальное и уже про третью кассету сказал, что эта подойдет. Он вставил ее в магнитофон, и с середины зазвучала песня. Голос был хриплый, насмешливый, струны гитары звенели резко, как удары хлыста. Это создавало ощущение силы и одновременно гибкости, напоминая прыжки хищного зверя. Когда подобную музыку передавали по телевизору, родители Николя недовольно убавляли звук. Если бы в обычной ситуации об этой музыке спросили мнение Николя, он сказал бы, что она ему не нравится, но в тот день его переполнял восторг. Сидя рядом с ним, Патрик отбивал ладонью лежавшей на руле руки ритм и время от времени подпевал певцу, вторя ему на высокой ноте. Машина ехала в абсолютной гармонии с музыкой: ускоряла движение, когда та была быстрой, плавно поворачивала, когда та замедлялась; все вибрировало в такт музыке – шины, льнувшие к шоссе, изгибы дороги, переключение скоростей и особенно тело Патрика, который, ведя машину, мягко покачивался с улыбкой на губах, с глазами, сощуренными от пронизывавших ветровое стекло солнечных лучей. Николя никогда не слышал ничего, лучше этой песни, все его существо слилось с нею, ему хотелось, чтобы это длилось всю его жизнь – ехать на переднем сиденье машины и слушать такую музыку, а позднее стать похожим на Патрика: так же хорошо водить машину и чувствовать себя так же свободно и независимо.

11

– Так, – сказал Патрик, отрывая дверь супермаркета, – а теперь займемся делом. Что нам нужно?

Только теперь, придя в себя от упоения после закончившейся езды, Николя вспомнил, зачем они сюда пришли: он вспомнил, что его сумка осталась в багажнике у отца, а отец, наверное, уже погиб.

– Ты помнишь, что было у тебя в сумке? – спросил Патрик.

– Ну, смена белья, – сказал Николя, которого этот вопрос привел в замешательство.

Конечно, Патрик и без него знал, что было в сумке, ведь всем сказали взять одни и те же вещи, список которых был вручен родителям. Правда, помимо обязательных вещей, можно было взять одну или две по своему выбору, книжку или какую-нибудь игру, а у Николя в сумке лежала еще и клеенка, которую учительница порекомендовала положить, чтобы он мог постелить ее под простыню на случай, если описается в постели. Сказать об этом Патрику Николя не решился.

– Еще был мой сейф, – подумав, добавил он.

– Твой сейф? – удивился Патрик.

– Да, небольшой такой сейф, мне его подарили, чтобы я мог прятать туда секреты. Чтобы его открыть, нужен шифр, и его знаю только я.

– А если ты его забудешь, то что будет?

– Не смогу открыть сейф. Но я знаю его наизусть.

– Ладно, а если тебя хорошенько стукнут по голове, и ты потеряешь память? Ты его хоть записал где-нибудь?

– Нет. Нельзя. Все равно, если я потеряю память, то забуду и место, где записал шифр.

– Верно, – согласился Патрик. – Видать, тебе палец в рот не клади.

Николя колебался, не зная, сказать Патрику или нет, что с этим сейфом дело обстоит, вообще-то, не так уж просто. Когда отец подарил ему сейф, в пакете вместе с ним был запечатанный конверт, в котором лежал листок бумаги с записанным шифром. Отец посоветовал шифр выучить наизусть, а листок уничтожить, Николя так и сделал. Но вскоре ему пришла в голову мысль, что, прежде чем отдать конверт, отец вскрыл его, потом, прочитав шифр, снова ловко заклеил его и теперь имел доступ к сейфу. Может быть, время от времени он заглядывал туда, желая узнать, что Николя прячет там от него. Может быть, он и подарил его только для этого. Не будучи уверенным в полной секретности, Николя вел себя очень осторожно и не клал в сейф ничего, кроме купонов, полученных на бензоколонках. Если отец и открывал его, то, наверное, был разочарован. Хотя, скорее всего, отец был теперь мертв. Николя удержался от искушения сказать об этом Патрику, поскольку это было еще неточно, и с нарочито безразличным видом ограничился тем, что предложил:

– Если хочешь, могу его тебе сказать, этот шифр.

Патрик покачал головой:

– Не надо. Ты же меня совсем не знаешь. А что если ты мне скажешь шифр, а я сразу же тебя пристукну и пойду украду твои секреты?

– Да ведь они же в папиной машине.

– Не хочу я знать твой шифр. Меня это не касается. Ни шифр, ни то, что лежит в твоем сейфе.

Он улыбнулся и, делая вид, что целится в Николя из пистолета, спросил:

– И что же лежит у тебя в сейфе?

– Ничего интересного, – ответил Николя, нахмурившись.

В секции детской одежды ему взяли рубашку из плотной шерсти и непромокаемые лыжные брюки, которые Николя стал мерить в кабине, пока Патрик ходил за всем остальным: двумя парами трусов, двумя майками, двумя парами теплых носков, шерстяным шлемом и зубной щеткой. Брюки по размеру подошли, но оказались длинноваты, и Патрик ловко закатал штанины, сказав, что все нормально, мама потом их подошьет, если сочтет нужным. Делать покупки в обществе Патрика Николя очень нравилось: они с ним не топтались часами на месте, не колебались, как его родители, между двумя фасонами, двумя цветами, размерами, не морщили озабоченно лоб перед необходимостью принимать решения. Николя хотелось, чтобы ему, кроме всего прочего, купили тренировочный костюм, зеленый с сиреневыми вставками, как у Патрика, но, ясное дело, попросить об этом у него не хватило смелости.

Расплачиваясь, Патрик обменялся несколькими фразами с кассиршей. Сразу было видно, что его волосы, затянутые в хвост, его удлиненное лицо с очень голубыми глазами, непринужденная манера двигаться и шутить нравились молодой, смешливой девушке. «Это ваш молодой человек?», – спросила она, показывая на Николя. Патрик ответил, что нет, но если никто не затребует его через год и один день[2]2
  В соответствии с правилом для найденных предметов, сданных в полицию, потерянная вещь возвращается хозяину в течение года и одного дня; если по истечении этого срока вещь не востребована, то она признается собственностью того, кто ее нашел.


[Закрыть], то он согласен оставить его себе. «Мы с ним вполне нашли общий язык», – добавил он, и Николя с гордостью повторил про себя эту фразу. Ему хотелось небрежно сказать и другим, что он нашел с Патриком общий язык. Николя посмотрел на полученный накануне в подарок бразильский браслет, завязанный вокруг запястья, и дал себе слово, что когда над ним не будет больше родительской власти, он отпустит волосы и будет носить хвост.

В машине Патрик снова включил музыку и, покачиваясь в такт мелодии, произнес другую знаменательную фразу: «Слушай, а тебе не кажется, что мы с тобой – нефтяные короли?» В течение нескольких мгновений до Николя не доходил смысл этих слов, означавших, что у них все хорошо, что они не скучают и на самом деле беспокоиться не о чем, но когда он понял это, то почувствовал веселое возбуждение, как будто речь шла о пароле, о котором они договорились друг с другом и который был предназначен исключительно для их личного пользования. Отвечая Патрику, он боялся, что его тонкий голос сорвется и прозвучит совсем по-детски, но справился со своим страхом и смог ответить так, словно не придавал этой фразе никакого значения: «Точно. Мы – нефтяные короли».

12

После полдника дети обычно играли: в «угадай профессию», подражая движениям, характерным для разных ремесел, в «холодно-горячо», отыскивая спрятанные предметы, или в театр. Но в тот день Патрик сказал, что они займутся кое-чем другим.

– Чем? – спросили его.

– Сейчас увидите.

Следуя его указаниям, дети сдвинули к стенам столы, скамейки и прочую мебель, которая находилась в зале. Потом он выключил свет, оставив его зажженным только в холле, но и этого хватало, чтобы в зале было достаточно светло. От таких таинственных приготовлений дети пришли в возбуждение, двигая мебель, они приглушенно смеялись, высказывали всякие предположения: в привидения будем играть или столы вертеть. Наконец Патрик хлопнул в ладоши и призвал всех к спокойствию. «Теперь, – сказал он, – ложитесь на пол. На спину». Пока все укладывались на пол, в зале продолжал царить легкий беспорядок и раздавался смех. Оставшись стоять один, Патрик терпеливо дожидался, пока каждый из детей уляжется на своем месте. Не спеша, спокойным тоном, он дал несколько советов, которые могли помочь найти наиболее удобную позу: сначала нужно потянуться, стараясь при этом не выгибаться; спина должна касаться пола; руки положить ладонями вверх; закрыть глаза. «Закрыть глаза…», – повторил он едва ли не мечтательно, как будто сам с наслаждением закрывал их, собираясь заснуть, и замолчал. Установившуюся тишину нарушил чей-то нетерпеливый голос:

– А теперь что надо делать?

– Ты что, не понимаешь? – ответил кто-то другой, – он же нас гипнотизирует!

Этот меткий ответ был встречен смешками, не вызвавшими со стороны Патрика никакой реакции. Чуть позже, через некоторое время, он ответил, как будто услышал только заданный кем-то вопрос: «Ничего не надо делать… Мы все время что-нибудь делаем, о чем-нибудь думаем. Сейчас ничего не делаем. Стараемся ни о чем не думать. Мы здесь, вот и все. Расслабляемся. Все внимание – в себя…». Его голос звучал все спокойнее и задумчивее. Патрик медленно ходил по комнате, между лежавшими на полу телами детей. Николя скорее почувствовал, чем услышал, как он прошел рядом с ним. Он приоткрыл глаза и тотчас снова закрыл, боясь, что попадется.

«Дышите медленно, – сказал Патрик. – Животом. Надувайте живот, как мяч, и сильно втягивайте его, дышите медленно и глубоко…». Несколько раз подряд он повторил: «Вдох, выдох…», – и Николя почувствовал, что все дети слушаются его, следуют этому ритму. Он подумал, что у него ничего не получится. Когда в школе проводился медицинский осмотр и приходилось дуть в трубку, жизненная емкость легких у него всегда оказывалась самой маленькой, и сейчас он чувствовал в груди что-то похожее на тиски, которые не давали циркулировать воздуху. Он вдыхал и выдыхал чаще, чем другие, прерывисто, хватая ртом воздух, как утопающий. Но Патрик продолжал говорить, голос его все более удалялся, странным образом оставаясь в то же время очень близким. «Вдох… выдох», – говорил он теперь, и Николя, сам не понимая как, почувствовал себя включенным в общее дыхание, ставшим частью этой волны, которая росла и спадала вокруг, обволакивая его. Он слышал дыхание других детей и сливавшееся с ним свое собственное. Повинуясь голосу Патрика, его живот медленно вздымался и опускался. В нем образовывалось пустое пространство, с каждым вдохом наполнявшееся воздухом, подобно тому, как вода во время прилива заполняет расщелину в скале.

«Вот и хорошо, – вскоре сказал Патрик. – Теперь думаем о своем языке». Где-то в зале раздался оставшийся безответным смешок. Николя мельком подумал, что если бы все засмеялись, то он тоже засмеялся бы, находя смешным думать о своем языке, но было тихо, и он, следуя за остальными, думал о своем языке, касающемся неба – Патрик сказал, что именно так язык должен лежать во рту, – он проверял его тяжесть, плотность, текстуру: гладкий и влажный в одних местах, он был шершавым в других. Ощущение становилось все более странным. Язык во рту разросся, стал огромным, как необъятная губка, которая могла задушить его, но в тот самый момент, когда он со страхом подумал об этом, Патрик рассеял его опасение, сказав: «Если язык слишком раздулся и мешает вам, то сглотните слюну». Николя, сглотнув, вернув ему нормальные размеры. Однако он по-прежнему чувствовал язык, словно впервые отдал себе отчет в его существовании. Потом Патрик велел им думать о носе, следить за движением воздуха в ноздрях. Затем – сосредоточить внимание на веках, между бровями, на затылке. Оттуда он перешел к рукам, и, начав с пальцев, которые заставил расслабить один за другим, поднялся до локтей, потом до плеч. «Ваши руки стали тяжелыми, – говорил он, – очень тяжелыми. Такими тяжелыми, что врастают в пол. Даже если захотите, вы не сможете их приподнять…», – и Николя действительно почувствовал, что не смог бы. Он растекся по полу, как лужа, мысленно витал над своим неподвижным телом и в то же время продолжал жить в нем, как в доме с глубоко заложенным фундаментом, обследуя проходящие по его членам коридоры, открывая двери темных и теплых комнат – теплых, в особенности. Ощущение тепла теперь преобладало, и Николя не удивился, когда Патрик стал рассказывать о нем, советовать поддаться ему, оценить его по достоинству, дать захватить себя этому глубокому, но ласковому теплу, которое текло по венам и выступало на поверхности кожи, вызывая легкое пощипывание и желание чесаться, которому лучше было не уступать: «Но если очень хочется, то ни чего страшного – можете почесаться». Как он догадывался обо всем этом? Откуда знал о тех необыкновенных ощущениях, которые испытывал Николя, и как мог описывать их в тот самый миг, когда они возникали? И то же самое происходило с другими детьми? Смешки больше не раздавались, слышалось только спокойное дыхание, повиновавшееся голосу Патрика. Все, подобно Николя, проникли на эту таинственную территорию, которая расстилалась внутри них самих, все с одинаковым доверием слушали гида. Пока Патрик говорил – а теперь дошла очередь до ног, до каждого пальца, одного за другим, до икр, коленей и бедер, – с ними ничего не могло случиться. Внутри своих тел они находились в безопасности. Время шло. Как долго это продолжалось?

Николя вдруг почувствовал, что Патрик склонился над ним. Тихонько хрустнуло его колено. Он присел на корточки, его руки плашмя легли на верхнюю часть груди Николя, сразу под ключицами. Руки лежали неподвижно. Сердце Николя выскакивало из груди, а успокоившееся на какое-то время дыхание снова участилось. Он не решался открыть глаза, боясь встретиться взглядом с наклонившимся над ним Патриком. Очень тихо, как будто усмиряя беспокойного зверя, Патрик сказал: «Ш-ш-ш…». Его ладони все тяжелее давили на грудь Николя, кончики его вытянутых пальцев, еще сильнее вдавливаясь в тело Николя, прижимая его плечи к полу. Николя казалось, что он прерывисто дышит, мечется во все стороны внутри собственного тела, стукаясь о перегородки, и в то же время он знал, что ничего подобного снаружи не видно. Николя понял, что Патрик старался помочь ему лучше расслабиться, но, несмотря на эти усилия, его тело было по-прежнему каким-то оцепенелым, напряженным. Он слышал над собой спокойное дыхание. Вспомнил об анатомическом муляже компании Шелл – с крышкой на груди, которую можно было открыть, чтобы рассматривать внутренности. Патрик давил на эту крышку, он хотел приручить то, что было под ней, но там царил ужасный беспорядок, как будто все органы Николя, обезумевшие от страха, старались спрятаться как можно дальше от крышки, которую ощупывали эти решительные теплые руки, и в то же время Николя хотелось, чтобы они остались лежать у него на груди. Он с трудом удержался от стона, когда руки ослабили давление, потом медленно оторвались от него. Дыхание Патрика отдалилось, когда он вставал, колено опять хрустнуло. Николя приоткрыл глаза, слегка повернул голову и увидел, как он наклонился над другим мальчиком, стал расслаблять его. Он снова закрыл глаза, по телу вдруг пробежала судорога. Взял ли отец купоны из сейфа? Успел ли он получить муляж до того, как с ним произошла авария? Чтобы успокоиться, он опять стал представлять себе, что будет, когда зазвонит телефон (может быть, прямо сейчас, пока Патрик молча нажимает на грудь другого мальчика), как после этого пройдет вечер, обычный порядок которого будет нарушен ужасной новостью, как потом наступит ночь, завтрашний день, как начнется его сиротская жизнь. В то же время он думал, что нехорошо поддаваться таким плохим мыслям, так можно все сглазить. Что он сказал бы, если бы телефон зазвонил и в самом деле, если бы все, что он придумал, чтобы погрустить и пожалеть самого себя, действительно произошло? Это было бы ужасно. Он стал бы не просто сиротой, он чувствовал бы себя виноватым, страшно виноватым. Как если бы он убил своего отца. Однажды, уже в который раз призывая Николя быть благоразумным, отец для примера рассказал историю одного своего бывшего школьного товарища, который угрожал младшему брату ружьем, в шутку, конечно, не подозревая, что ружье заряжено. Он нажал на спусковой крючок, и младший брат получил пулю прямо в сердце. А что было потом? – мучался Николя. Что с ним сделали, с этим ребенком-убийцей? Что нужно было с ним сделать? Наказать его было нельзя, он был не виноват, к тому же, и наказан уже. Тогда пожалеть? Но как можно пожалеть ребенка, совершившего подобное? Что ему при этом говорить? Разве возможно представить себе, что родители смогут ласково обнять его и сказать, что все прошло, все забыто и теперь все будет хорошо? Нет. Что же тогда делать? Попытаться солгать, чтобы не сломать ему жизнь, придумать не столь ужасную версию: сказать, что это был несчастный случай, и постепенно убедить его в том, что это правда? Ружье выстрелило само, он и в руки его не брал, он здесь ни при чем…

– Очень медленно, – сказал Патрик, – начинаем двигаться… Сначала ноги. Повращайте ступнями… Вот так… Не спеша. Теперь можно открыть глаза.