Текст книги "Мост через бухту Золотой Рог"

Автор книги: Эмине Эздамар

– Тебе, я вижу, понравилось, ты так здорово кричала. Давай еще раз встретимся, с тобой хорошо.

И мы договаривались о новой встрече, чтобы вместе оттачивать крик.

Наш педагог по сценической речи всегда прерывал урок, когда на улице появлялся какой-нибудь торговец и начинал кричать. У торговцев в Стамбуле особая манера кричать. Стамбульские торговцы все из бедняков, и, чтобы продать свою воду, или бублики, или фрукты, они по семнадцать часов в день ходят по улицам и кричат: «Водаааааа! Водааааа! Водаааааа!», «Бууууублики! Бууууууууу – ублики! Буууууууууублики!», «Банааааааны! Бана – ааааааны! Банаааааааны!».

Поздними вечерами я часто видела уличных торговцев, тащивших по узким крутым переулкам Стамбула свои деревянные тележки, которые они либо толкали перед собой, либо тянули за собой. В тележках бывало еще полно товара. Куда они девают свои тележки, если живут в однокомнатных квартирах со всеми чадами и домочадцами? Может быть, кладут свои баклажаны, или огурцы, или бананы рядом с постелями, чтобы потом, на следующее утро, опять попытаться продать их? Наверное, тогда в комнате всю ночь пахнет не только спящими усталыми человеческими телами, но и бананами и яблоками. Торговать на улицах было запрещено. Специальные полицейские отлавливали уличных торговцев. Сколько раз я видела, как какой-нибудь уличный торговец срывается с места и куда-то бежит со своей деревянной тележкой, из которой вываливаются яблоки и катятся вниз по крутому склону. Случалось и так, что тележка опрокидывалась, и опять по склону катились баклажаны или артишоки. Торговец тогда останавливался подле опрокинувшейся тележки и смотрел на лица прохожих, будто ему хотелось, прежде чем начать собирать свои яблоки, собрать их сочувствие. Их крики, которыми они хотели привлечь к себе внимание, звучали многоголосной музыкой, они кричали на все лады, и эти крики сливались друг с другом, а наш педагог по сценической речи говорил:

– Если бы я мог, я бы пригласил некоторых уличных торговцев петь в опере.

Он велел нам ходить по городу и слушать все эти голоса, чтобы усвоить как следует ораторию Стамбула. Все уличные торговцы были из крестьян, они приходили в Стамбул, и у каждого из них была с собой своя постель, свернутая в рулон. Я часто видела их на мосту через бухту Золотой Рог. Низкий мост раскачивался у них под ногами, а они шли так, словно шагали по пустыне, со свернутыми одеялами на плечах, и мечтали добраться до какого – нибудь источника. Крестьяне говорили: «В Стамбуле все улицы из золота» – и отправлялись в дорогу, оставляя свои деревни, тряслись на грузовиках шесть, семь дней, в надежде, что найдут в Стамбуле работу. О золотых улицах Стамбула был даже анекдот. Приезжает в Стамбул бедняк из деревни и видит: на дороге лежит большой кусок золота, размером с кирпич. Он взял его и бросил в море, потому что думал, будто золота тут навалом. Чего хвататься за первый попавшийся? Наш педагог по сценической речи говорил:

– Пусть кричат уличные торговцы, они умеют это делать как настоящие мастера, их крик – это их боль, из которой рождается музыка. А вы лучше смотрите немые фильмы и учитесь играть молчание. Вы поймете, это очень трудно, но кто сказал, что стать хорошим актером легко? В брехтовском фильме «Куле Вампе» безработный рабочий кончает жизнь самоубийством. Он бросается из окна. Но перед тем как броситься вниз, он аккуратно снимает часы с руки и кладет их на стол. Потом он прыгает и умирает. Как вы будете играть эту сцену? Он не забыл снять часы, потому что подумал о своей семье, которая еще сможет их продать и на это прожить какое-то время. Протянуть. И этот момент, когда он снимает свои часы, сообщает зрителю о характере персонажа гораздо больше, чем все остальное, и одновременно показывает, что такое безработица. Одной такой точной деталью вы можете зацепить зрителя, пробудить у него чувства и одновременно заставить задуматься о социальных причинах. Вы должны смотреть хорошие фильмы и следить за движением камеры. Как происходит переход от общего плана к крупному?

Немые фильмы показывали только в одном кинотеатре, в синематеке. Хюсейн сказал:

– Синематека – это центр левой интеллигенции. А левые профсоюзы покупают на каждый сеанс по двадцать билетов и отправляют по двадцать дворников или рабочих-литейщиков в кино. Они посмотрят фильм и расскажут потом другим. Французский режиссер Жан-Люк Годар сказал: «Кино не знает границ».

Среди фильмов, которые показывались в стамбульской синематеке, были картины из Советского Союза, «Броненосец „Потёмкин"» русского режиссера Сергея Эйзенштейна. Этот фильм я уже смотрела в Берлине с немецкими левыми, второй раз я его смотрела с турецкими левыми. Хюсейн сказал:

– Хорошо, что мы пошли смотреть сегодня. Сегодня здесь будет человек, который знает русский, он будет всё синхронно переводить. Знаменитый турецкий коммунист, который бежал в Россию и провел там много лет.

Турецкий коммунист оказался щуплым мужчиной небольшого роста. Он держал в руках микрофон и переводил субтитры с русского на турецкий. Когда на экране шел дождь, он говорил:

– А теперь, дамы и господа, идет дождь.

Когда на экране появлялась целующаяся парочка, он говорил:

– А теперь они целуются, дамы и господа.

Когда зал рассмеялся, он сказал в микрофон громко:

– Ой!

Левые солдаты подняли бунт против царского релсима. Я все время следила за движением камеры, повторяя тихонько то, что я вилсу: я вилсу старую женщину, пулей ей разбило очки, камера наезжает на очки, я вилсу разбитое стекло. Теперь я вилсу корабль. На корабле недовольные матросы. Камера дает крупным планом мясо, из которого будут готовить обед. Я вилсу, как в мясе копошатся черви, мясо гнилое.

На следующий день я пыталась воспроизвести на сцене те детали, которые камера давала крупным планом. Я купила себе две пары очков, одни были у меня целые, другие – разбитые; я играла, будто меня ударили в лицо: отвернувшись, я быстро заменила целые очки на разбитые и снова повернулась лицом к «зрителям» – к моим однокурсникам и педагогу Мемету. Они увидели разбитые очки, и эта деталь им очень понравилась. Получилось так, будто камера взяла эти очки крупным планом. Даже наш педагог Мемет отметил, что технически этот номер был подготовлен очень хорошо. Еще я посмотрела фильм, который назывался «Горькие слезы». В одном из эпизодов девушка говорит исполнителю главной роли: «Давай поиграем, ты на скрипке, а я на пианино». Она начала играть, а скрипка в футляре еще лежала сверху, на пианино. Молодой человек вынул скрипку из футляра, но не успел он ее как следует приладить, как пошла уже скрипичная мелодия, потому что фильм был плохо синхронизирован по звуку. В конце фильма у девушки обнаруживается туберкулез, и перед смертью она просит молодого человека, чтобы они опять поиграли – она на пианино, он на скрипке. Когда он протянул руку, чтобы открыть футляр, кто – то крикнул из зала:

– Можешь не стараться, скрипка и без тебя сыграет.

На следующий день я показывала на уроке скрипачку и попросила одного студента, чтобы он начал играть до того, как я открою футляр. Все очень смеялись.

Я завела себе тайную театральную школу. Кино. Правда, я ходила в синематеку не только из-за фильмов. В обычном кинотеатре люди после просмотра выходили, застегивали куртки и разбредались по домам. В синематеке все люди смотрели по сторонам, оглядывались, ища знакомых, здоровались друг с другом. Потом они стояли группками перед кинотеатром и обсуждали фильм, и к ним подтягивались другие, кто только что вышел из зала. Тут все знали всех, знакомства здесь завязывались так же легко, как в мечети.

Синематека в Стамбуле была центром левого движения, как кинотеатр на Штайнплац в Берлине. Но в Берлине я видела там только студентов. Здесь, в Стамбуле, я видела много рабочих, и пожилые люди тоже встречались, мужчины и женщины. Мы смотрели русские фильмы о детстве Максима Горького или о Толстом, Толстой раздавал свои земли бедным русским крестьянам. В фильмах о русской революции люди часто погибали от пуль царских солдат, и когда мы выходили из синематеки, многие люди, стоявшие перед кинотеатром кучками, выглядели так, будто они собрались на панихиду. Революционные истории в этих фильмах происходили на русских улицах, и мы, зрители, долго еще потом стояли на улице перед кинотеатром, как будто стамбульские улицы были продолжением революционных улиц из русских картин. Потом мы медленно шли, держась группами, мы шли, словно провожая в последний путь погибших на экране, глядя в спины тем, кто шел перед нами, как и мы, провожая тех же погибших в последний путь. Уходить с улицы не хотелось. Сначала говорили только об убитых, потом начинали обсуждать операторскую технику или постановку света. И когда вся компания загружалась в один автобус или рассаживалась по такси, разговор продолжался, с разговорами они входили в ресторан «Капитан», и, пока официанты сдвигали для них столы, они стояли и всё обсуждали фильм. Мне не хотелось, чтобы революционные улицы из кино обрывались, мне хотелось оставаться на улице, и потому я всегда присоединялась к ним. А вот дворники, которых профсоюзы направляли в синематеку, они никогда не ходили с нами в «Капитан». Я часто слышала, как они говорили, выйдя из зала: «Давайте скорее, уже поздно», и торопились разойтись по домам. Рабочие и интеллигенты двигались с разной скоростью, и казалось, будто у них две разные ночи. Одна ночь принадлежала рабочим и отводилась для сна, другая принадлежала интеллигентам и предназначалась для бодрствования.

Официанты в ресторане первым делом приносили ракэ. Ресторан располагался прямо на берегу, почти у самой гавани. Когда какой-нибудь корабль проходил близко от берега, капитан, глядя на жилые дома на набережной, приветствовал людей, которые как раз собрались ужинать, или в пижамах читали газеты, или, как мы, устроились в ресторане. В ответ мы поднимали наши бокалы, а некоторые женщины бросали на палубу яблоки. Мы сидели за длинным столом. Во главе стола – седобородые старики. Женщин здесь было совсем мало, и, когда я присаживалась к какому-нибудь знакомому, чтобы поприветствовать, я напоминала себе проститутку из бара. Проституток в Стамбуле называли раскрутчицами, они переходили от стола к столу, за которыми сидели одни только мужчины, и «раскручивали» их на дорогие напитки. Подсаживаясь к кому-нибудь за нашим столом, я всегда говорила: «Пришла вас раскрутить». Мулсчины смеялись, я была для них сознательной девушкой. Слово «сознание» было важным словом. И мне нравилось сидеть между бородатыми и безбородыми интеллигентами, потому что я была здесь единственной женщиной. Я исполняла заглавную роль, а мулсчины были моими зрителями. Но потом мне нулшо было одной добираться до дому, и я ехала на последнем пароходе, который назывался пьяным пароходом, потому что в это время с европейской стороны возвращались одни только пьяные гуляки. «Еще подумают, что я проститутка». Я шла будто аршин проглотив и старалась придать своему лицу строгое выражение. Но изобралсать все время порядочную девушку – ах, только не подумайте, что я проститутка! – было тяжело. Ладно, пусть думают, что я проститутка, решила я. У проституток ведь тоже есть матери. И девушке из бедной семьи проще простого оказаться среди проституток: дня два помыкаться в чужом городе – и готово дело. Только два дня без еды, без крова над головой, и нет никого, кто бы тебе помог, – этого вполне достаточно, чтобы самой сдаться в бордель. Я была беременна, но нашлись люди, которые мне помогли. Если бы на моем месте оказалась девочка из бедной семьи, она бы уже давно ходила в проститутках. Мне повезло, что я познакомилась с такими людьми, как Хюсейн, сюрреалисты, киношники из синематеки, мои однокурсники. Многие девушки, оказавшиеся без помощи, вынуждены были стать проститутками. Из всех женщин, которых я встречала на улицах, меня интересовали теперь только проститутки. Они сидели в неоновом свете ночных ресторанов и придавали мне храбрости.

В ресторане «Капитан» интеллигенты рассказывали о своих похождениях прошлой ночи. Они отправились в бордель, но бордель был уже закрыт. Они постучали в окно: «Откройте, мы вам заплатим». Проститутки сказали им: «Валите отсюда, мы не работаем». – «Мы заплатим!» Тогда одна из девиц открыла окно и стукнула одного интеллигента туфлей по лбу: «Получи и проваливай!» Потом все выпили за проституток. От выпитого у всех развязались языки, и один седобородый мужчина начал рассказывать об эротической книге «Банамэ». Этой старинной книге семьсот лет, хранится она в стамбульской библиотеке и никому не выдается, только некоторым профессорам-специалистам. Одного из авторов этой книги звали Насреддин, который, собственно, считается отцом астрономии. Он рассказывает о сыне одного султана, у которого было много-много женщин, со всего света, но в один прекрасный день он потерял свою мужскую силу. Призвали врачей, но никто не мог ему помочь. И тогда призвали в сераль астронома Насреддина, и султан велел ему написать книгу, которая вернула бы его сыну мужскую силу. Насреддин написал, что нужно сделать для того, чтобы у сына султана опять появилось желание: нужно взять птенца, обязательного голого, без пуха и перьев, и положить рядом с ульем. После того как пчелы накусают его, нужно свернуть птенцу голову, положить в горшок, полить базиликовым маслом, сварить, потом как следует размять, растолочь, поместить все в бутылку и залепить ее воском, затем выставить бутылку на три дня на солнце, а через три дня раскупорить, накапать из нее несколько капель масла на кусочек ткани, натереть места между пальцами на руках и на ногах и позвать женщину Седобородый профессор не знал, помог ли рецепт, но тут же перешел к другим рецептам:

– Чтобы вернуть девственность, нужно взять пять граммов шерсти из козьей бороды, шестнадцать граммов виноградного сока, несколько капель уксуса, всё перемешать и поставить варить. Женщину посадить рядом с горшком и заставить семь раз вдохнуть пар, затем смочить кусочек ткани в отваре из козьей бороды, виноградного сока и уксуса и натереть как следует дырку в попе.

Официанты тоже слушали рецепты и только всё подносили ракэ, чтобы истории не кончались.

Другой старик во главе стола сказал:

– В «Банамэ» есть много полезного. Там даются советы, как лучше целоваться и в каком возрасте сколько раз нужно заниматься любовью. Подросткам нужно заниматься этим через день. Между двадцатью и тридцатью годами – два раза днем, один раз ночью, а между тридцатью и сорока – три раза в день. В семьдесят лет рекомендуется два раза в день. Если тебе восемьдесят – то два-три раза в год, а если хочется больше – то четыре. А еще там перечисляются признаки, по которым можно определить, какой у женщины темперамент. Холодную женщину можно вычислить по бровям, длине пальцев, цвету волос, по пяткам, запястьям, щиколоткам, по ноздрям, по пупку, шее, ушам и смеху. Относительно детородных органов там сообщается следующее. Мужские детородные органы меряются пальцами, сложенными вместе, и подразделяются на три группы: первая группа – двенадцать пальцев, вторая группа – восемь пальцев, третья группа – шесть пальцев. Книга рекомендует для широких влагалищ двенадцатипальцевые члены, для средних – восьмипальцевые, для узких – шестипальцевые.

Интеллигент, которого прошлой ночью огрела проститутка, тоже знал эту книгу:

– Первые проститутки в Оттоманской империи появились в 1565 году. Сначала они работали в прачечных, куда приходили одинокие мужчины и сдавали в стирку свое белье. Потом эти прачечные запретили. Тогда они начали работать в сливочных лавках и работали до тех пор, пока оттоманская полиция не установила, что мужчины в этих лавках не только сливками и йогуртом угощаются, но и еще кое-чем. Сливочные лавки тоже запретили. Официальная проституция процветала на невольничьих базарах. Там мужчина мог снять рабыню, взять ее к себе домой на несколько дней, а потом вернуть и сказать: «Она порченая». Были и проститутки мужского пола: в 1577 году некий мужчина набрал себе в городе девять мальчиков, отрастил им волосы, нарядил в женские платья и стал посылать их под видом прачек или гадалок в богатые дома. Так у состоятельных дам появилась возможность принимать любовников. Но в один прекрасный день полиция разузнала об этом, и многие богатые мужчины развелись со своими женами, потому что думали, а вдруг и к их женам приходили эти длинноволосые юноши. Вот почему в 1577 году в Стамбуле появилось так много разведенных женщин.

В «Капитане» мы просиживали часами, потому что истории никогда не кончались. Хозяин «Капитана» ни разу не сказал нам, что ему, мол, пора закрываться, он даже виду не показывал, что ждет только нас. Он посылал на наш стол мелко нарезанные фрукты и, не выходя из своего темного угла, время от времени поднимал свой бокал, присоединяясь так к нашему застолью. Заглядывали в «Капитан» и стамбульские греки. Под утро они так расходились, что начинали швырять на пол тарелки, официанты сметали осколки в море, и они отражались в воде, освещенные лунным светом. Кто-то из компании рассказал, что, после того как однажды сентябрьской ночью 1955 года турецкие националисты разгромили магазины, православные храмы и кладбища стамбульских греков, многие греки так напугались, что со страху уехали в Афины. Какая – то семья, жившая на стамбульском острове, выбросила перед отъездом все свои старые пластинки в море, и эти старые пластинки с чудесными греческими песнями долго еще потом плавали в Мраморном море. Во время этого рассказа неожиданно набежали волны, подкатились к самому «Капитану», так что мы все оказались мокрыми. Ночь была теплой и быстро высушила нас. Мы сидели там в объятиях моря и теплой ночи, и весь мир скукожился до пространства этого ресторана, и было такое чувство, будто я появилась тут на свет вместе со всеми этими мужчинами, молодыми и старыми, и умру вместе с ними, на исходе ночи, но до того мы будем долго сидеть и слушать наши бесконечные истории. Быть может, и я расскалсу какую-нибудь историю, а потом закрою глаза, и море долго будет качать на своих руках наши мертвые тела, а потом мы все поплывем в Мраморное море, как старые греческие пластинки, и всякий, кто нас увидит, подумает, что у каждого из умерших есть в запасе несколько красивых песен.

Иной раз, когда я возвращалась домой поздно ночью, меня встречал отец, которые еще не спал; он сидел перед радио, искал какую-нибудь музыку стучал по нему, пытаясь заставить его, наконец, подать голос. Увидев меня, он говорил:

– Дочь моя, ты стала мужчиной. Ты привезла из Германии новую моду. Ты возвращаешься домой поздно ночью.

А еще он говорил:

– Дочь моя, ты вертишься, как земля во Вселенной, смотри, не потеряйся там, в небесах.

Днем я отправлялась на европейскую сторону в театральное училище, потом шла в синематеку, оттуда в «Капитан» и только потом возвращалась на азиатскую сторону, в родительский дом как в гостиницу. Я спала в Азии, а утром, когда птица Мемиш принималась распевать свои песни, перебиралась снова в Европу.

СИГАРЕТА – ВАЖНЕЙШИЙ РЕКВИЗИТ СОЦИАЛИСТА

Между Азией и Европой тогда, в 1967 году, еще не было моста. Обе части отделялись друг от друга морем, и, когда между моими родителями и мною была вода, я чувствовала себя свободной. В одной сказке молодой человек, спасаясь от великанов, которые его уже почти догнали, бросает на землю зеркало, и зеркало превращается в море, и великаны оказываются на другом берегу. Я могла бы наврать и сказать: «Отец, я пропустила последний пароход и заночевала у своей учительницы». Азиатская и европейская стороны Стамбула были как два отдельных города. У нас в училище рассказывали, будто один из наших преподавателей по актерскому мастерству сделался знаменитым только потому, что Стамбул разделен на две части. В молодости он якобы поехал в Россию и работал там ассистентом у знаменитого русского режиссера Станиславского. Потом он вернулся и сам стал работать режиссером, и все говорили, что он самый лучший режиссер во всей Турции, что он наш Станиславский. Его враги, однако, утверждали, что он тогда сказал всем своим друзьям из европейской части Стамбула: «Прощайте, еду в Россию, к Станиславскому», на самом же деле просто-напросто перебрался в азиатскую часть. Все путешествие заняло у него двадцать минут. Там он, по их словам, ушел на полгода в подполье, обложился книгами Станиславского, выучил их все наизусть, а через шесть месяцев вылез из своей норы на азиатской стороне Стамбула, сел на пароход и снова появился на европейском берегу. Так ли было на самом деле, я не знаю, может бьпъ, это была просто выдумка, чтобы очернить нашего педагога, потому что он был таким знаменитым. Недаром же говорят: если на яблоне много яблок, их сбивают камнями. Я очень любила этого педагога. Ему было уже за девяносто, у него на занятиях мы должны были быстро придумать какую-нибудь историю и сразу сыграть ее на сцене во всех лицах. Иногда он засыпал на уроке. Мемет говорил:

– Это он специально, потому что ваши таланты оставляют его равнодушным. Он показывает вам, как будут реагировать на такое ваши будущие зрители.

Во время спектакля, говорил наш строгий педагог, нужно помнить, что зритель заплатил за свое место, хорошо поел и теперь хочет спать, и потому актер должен его своей игрой разбудить.

Однажды я представляла у него на уроке женщину, которая вышла погулять со своим ребенком. Я играла одновременно и женщину, и ребенка. Наш старый педагог сказал:

– Деточка, ничто тебя не сможет оторвать от театра, только ребенок. Вы видели, как нежно она обращалась со своим ребенком?

Исполняя роль матери, я копировала свою собственную мать и только сейчас осознала, с какой нежностью она ко мне относится. Так я обнаружила в театре свою мать.

Девяностолетний педагог давал толстым студенткам советы, как похудеть. Он говорил:

– Деточка, нужно каждое утро перед завтраком выдавить целый лимон, выпить сок, потом можешь есть все что хочешь.

Если мы разыгрывали на сцене что-нибудь смешное, он смеялся и от смеха мог запросто хлопнуть какую-нибудь сидевшую рядом с ним студентку по коленке. Однажды я тоже хлопнула одного интеллектуала из «Капитана» по коленке. Той ночью все интеллигенты, как всегда, одновременно поднялись из-за стола и пошли всей гурьбой, как будто приклеенные друг к другу. Меня вызвался подвезти на своей машине до гавани один карикатурист, из левых. Он сказал:

– Мужики в «Капитане» всегда встают из-за стола все вместе, чтобы никто не мог ничего сказать за спиной друг у друга.

Я рассмеялась и хлопнула его по коленке.

– Ты не ушиблась? – спросил он.

– А что у тебя за нога такая?

– Деревянная, я ведь член левого движения. «Дай умереть в постели мне с подругою моей, луной». Это стихотворение испанского поэта Лорки, которого убила фашистская гвардия генерала Франко.

Над Стамбулом тоже светила луна, и она была большой. Я сказала Деревянной Ноге:

– Прочти мне что-нибудь из Лорки. Пожалуйста.

Лорка – это была моя парижская любовь, Хорди. Я подумала, Хорди смотрит сейчас на ту же луну, что и я.

 
Да, я увел ее к реке,
думал я – она невинна,
но она – жена другого.
Это было в праздник Сант-Яго,
и даже нехотя как-то.
Когда фонари погасли
и песни сверчков загорелись.
На последнем глухом перекрестке
я тронул уснувшие груди,
и они расцвели мне навстречу,
как белые гроздь жасмина.
Крахмал ее нижней юбки
мне уши наполнил звоном,
как лист хрустящего шелка
под десятью ножами.
Деревья выросли выше,
потонув в потемневшем небе;
горизонт за рекой залаял
сотней собачьих глоток.
За колючим кустом ежевики,
у реки, в камышах высоких,
ее тяжелые косы
на мокром песке разметал я.
Я снял мой шелковый галстук,
она сняла свое платье.
Я снял ремень и револьвер,
она – все четыре корсажа.
Была ее гладкая кожа
нежней жемчугов и лилий,
светлее луны сиянья,
разлившегося по стеклам.
 

На этом месте карикатурист Деревянная Нога подъехал к гавани, где мне нужно было выходить. Я сказала ему:

– Езжай дальше, я хочу услышать всё до конца.

 
Она от меня ускользала,
и, как рыбы, попавшие в сети,
ее белые ноги
бились в свете луны холодном.
Я мчался этой ночью
по лучшей в мире дороге,
на кобылке из перламутра,
забыв про узду и стремя.
Как мужчина, храню я в тайне
то, что она мне сказала.
Разум меня заставляет
быть как можно скромнее.
Всю в песке от моих поцелуев
от реки я увел ее в город.
А острые листья кувшинок
Сражались с поднявшимся ветром.
Я поступил как должно.
Как истый цыган.
Подарил ей шкатулку для рукоделья,
большую, из рыжего шелка,
и не стал я в нее влюбляться:
она ведь – жена другого,
а сказала мне, что невинна,
когда мы к реке ходили. [58]58
  Гарсия Лорка Ф. Неверная жена. (Пер. И. Тыняновой.)


[Закрыть]
 

Когда стихотворение Лорки закончилось, мы оказались у дома Деревянной Ноги. Он сказал мне:

– Только тихо, я живу вместе с матерью.

Он отцепил свою деревянную ногу, мы занялись любовью, он рассказывал в постели веселые истории, и снова я смеялась, и снова я хлопнула, но не по коленке, а по матрасу, отчего на этот раз рассмеялся он. Под утро он сказал:

– Сейчас моя мать поднимется на утреннюю молитву, давай уже пойдем.

Он прицепил свою деревяшку и показал мне белую пустую бутылку из-под ликера. В одном месте я заметила маленькое пятнышко крови.

– В Стамбуле есть стекольная фабрика, на которой работают стеклодувы. У многих из них туберкулез. Наверное, у того, кто выдувал эту бутылку, начался кашель, и сгусток крови попал в стекло.

Мы ехали с Деревянной Ногой по мосту в гавань, как вдруг он резко затормозил, потому что именно в этот момент мост развели для того, чтобы могли пройти большие русские корабли. Мы остались сидеть в машине перед разведенным мостом, мимо нас проходили корабли, направлявшиеся к арабам, и громко гудели. Деревянная Нога прокричал:

 
Порою видится себе он мореходом,
И парус застилает ему взор,
И забывает он об апельсинах, барах,
И только в воду все глядит.
 

Когда мост потом медленно свели, Деревянная Нога протянул мне книгу стихов Лорки и сказал:

– Это тебе.

На пароходе я прочитала одно стихотворение, Лорка писал о двух монахинях. Они сидели под палящим солнцем на лугу и вышивали узоры, перенося на ткань краски природы. Книга была с фотографиями, на одной из них маленький домик, откуда, быть может, испанские фашисты увели Лорку на казнь. Он ведь написал в своем стихотворении: «Дай умереть в постели мне с подругою моей, луной». Дом, выптивающие монахини, которые переносили на ткань краски природы. Быть может, Лорка видел этих монахинь из окон своего маленького дома, а потом увидел, как к нему идут фашисты, чтобы забрать его с собой. На улице светит солнце, ветер колышет траву, фашисты идут по траве, оставляя следы. Трава умирает под их сапогами, уносящими на себе зеленоватые мокрые пятна. В темном доме нет никого, кроме Лорки. Один из гвардейцев взошел на крыльцо и пнул дверь ногой, на двери осталась зелень травы. Интересно, что делал Лорка в этот момент в своем доме? Наверное, время у него растянулось. Там, внутри, время было другое, оно отличалось от того, что было снаружи, у тех, кто пришел его забирать. Я представила себе, как спасаю Лорку. Я успела прийти до гвардейцев. Нарядившись монахиней, проскользнула к нему в дом. Я принесла ему одежду монахини. Он бреется на скорую руку и переодевается. Мы вместе выходим из дома, садимся на лужайку и принимаемся вышивать узор, перенося на ткань краски природы. Когда думаешь об умерших, всегда почему-то кажется, что ты опоздал, что ты не успел. Я начала читать книги о гражданской войне в Испании, прочла «По ком звонит колокол» Хемингуэя. Там была одна сцена, в которой описывается, как герой-антифашист занимается любовью с героиней-антифашисткой, и в этот момент под ними зашевелилась земля, но не потому, что началось землетрясение, и не из-за бомбежки, а от их любви. Герой напоминал мне мою первую парижскую любовь, испанца Хорди. И почему этот Франко все еще у власти, часто думала я и чувствовала себя совершенно бессильной оттого, что он все еще живет и мой Хорди и многие другие должны жить при его режиме. Именно тогда я получила открытку из Барселоны, от Хорди. На открытке была изображена красивая площадь, сплошные кафе, стулья и голуби. Хорди писал, что он пьет за мои красивые глаза и посылает мне привет. Я долго разглядывала открытку, удивляясь тому, что при фашисте Франко в Испании есть такая красивая площадь, что на ней так много кафе, что на улице стоят столы и стулья, что перед ними разгуливают голуби и что Хорди может поднять бокал вина за мои красивые глаза и выпить его. Я удивлялась, что такой человек, как Хорди, из левых, может легально пойти на почту, купить марку и отправить в другую страну открытку. На всякий случай я читала его открытку, отойдя подальше от людей, чтобы никто не видел, чтобы у него потом не было проблем с полицией. Я купила открытку, написала на ней строчку из Лорки: «Зелень глаз твоих люблю, зелень ветра, зелень листьев…»– и бросила в море, с адресом Хорди. Море принесет ему мое послание. Открытка от Хорди наполнила меня таким счастьем, что, когда я прикасалась к каким-нибудь предметам, от меня шел электрический заряд. Я шагала по мосту через бухту Золотой Рог, и в этот момент начался дождь. Я шагала и думала: «Хорди, небо, которому мы столько раз отдавали свою любовь, чтобы оно хранило ее, это небо изливает теперь нашу любовь дождем на головы бедняков, что идут по мосту через бухту Золотой Рог».

Бедность гуляла по улицам города как зараза. Я смотрела на бедняков как на чумных больных и ничем не могла им помочь. Если мне попадался половинчатый человек в инвалидной коляске, я старалась не смотреть ему в глаза, но потом оборачивалась и долго глядела ему в спину. Только слепым я смотрела прямо в глаза. Смотреть в глаза беднякам было тяжело. Я так часто поворачивала голову, чтобы посмотреть через плечо в спину бедности, что у меня заболела шея. На крутых узких улочках стояло много книжных торговцев. Они раскладывали свои книги прямо на земле, и ветер перелистывал страницы; книги о русской и французской революциях или о храбрецах, которые пятьсот лет назад боролись против Оттоманской империи, за что им отрубили головы, сочинения Назыма Хикмета, книги о гражданской войне в Испании. Все убитые, задушенные, обезглавленные, все те, кто умер не в своей постели, – все они восстали в эти годы. Бедность гуляла по городу, а люди, которые хотели в своей жизни что-то сделать, чтобы ее не было, этой бедности, и которые за это были убиты, – они лежали теперь в виде книг на земле. Нужно только наклониться к ним и купить, и тогда эти убитые разойдутся по квартирам, соберутся на полках, будут лежать у изголовья и жить в домах. И люди, которые будут засыпать с этими книгами и просыпаться, – они будут по утрам выходить на улицу и чувствовать себя Лоркой, Сакко и Ванцетти, Робеспьером, Дантоном, Назымом Хикметом, Пиром Султаном Абдалем, Розой Люксембург. Дома я открывала холодильник и, обнаружив в нем мясо или фрукты, говорила матери: