Текст книги "Отзвуки родины"
Автор книги: Эльза (Элизабет) Вернер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)
Э. Вернер
Отзвуки родины
ГЛАВА I
Сверкая под золотистыми лучами солнца, темно-синее море забыло про мечтательную, дремотную тишь – оно бурлило и пенилось, вздымая белоснежные барашки. Неумолчный шум прибоя сливался с громкой песней ветра, гнувшего верхушки деревьев прибрежного леса. Нелегкий путь предстоял двум яхтам, спешившим на всех парусах к шлезвиг-голштинскому берегу – сильное волнение кидало их из стороны в сторону, а с севера дул резкий ветер; но на обоих судах рули находились, по-видимому, в надежных руках, потому что яхты твердо держались одного направления и устремились, наконец, к замку, широкая каменная терраса и высокая черепичная кровля которого выглядывали из расцвеченного по-осеннему парка.
Это старое могучее здание еще сохранило следы бывшего укрепления, но без средневековых великолепия и романтизма. На серых от древности стенах не было никаких украшений, и они с таким упрямством смотрели на бушующее море, словно хотели крикнуть ему и его бурям: «Посмейте-ка только приблизиться к нам».
У одного из окон первого этажа стоял стройный красивый юноша лет пятнадцати и с напряженным вниманием смотрел на море. Теперь он отвернулся от окна и крикнул:
– Наконец-то яхты показались! Сейчас причалят.
Старый господин, к которому были обращены эти слова и который сидел за столом, заваленным книгами и тетрадями, выслушал это известие без особенного интереса, так как ответил недовольным тоном:
– Какой толк, Отто, будет от нашего урока латинского языка, если вы беспрестанно подбегаете к окну? Давайте же, наконец, начнем работать!
Но Отто не обратил ни малейшего внимания на приглашение.
– Они идут на всех парусах, волны перекатываются через палубу. Замечательная прогулка!
– Отчаянная прогулка! – возразил старик, качая головой. – Что за безумная мысль устраивать в такую погоду состязания на парусах, да еще с дамами! Но это как раз во вкусе господина фон Мансфельда, а капитан Гарет поддерживает его. Каждый день у них новая причуда. Но теперь вы увидели, что яхты прибыли благополучно; возвратимся же к нашим книгам.
– Противные книги! Из-за них я опять не смог сегодня ехать с ними, – ворчал Отто, но тем не менее сел на место.
Учитель пытался придать своим несколько педантичным, но бесконечно добродушным чертам лица строгость.
– Конечно, кататься на лодках, скакать по полям, охотиться – только этим и занята ваша голова, как будто ничему иному на свете и учиться не надо!
– Да, я вовсе не желаю быть ученым! Я стану солдатом, как и мой отец!
– А вы думаете, что для этого не надо учиться? Да такой мальчик, как вы, вообще не может еще серьезно определить свое призвание. В вашем возрасте еще десять раз меняют свои наклонности.
– В моем возрасте? – обиделся Отто. – Мне пятнадцать лет, а вы и все домашние обращаетесь со мной, как с ребенком. Но пусть только начнется война, я сразу же выброшу весь этот книжный хлам и пойду драться!
– Браво, юнкер Отто! – раздался голос за дверью. Она распахнулась, и на пороге показался мужчина лет тридцати, сильный и энергичный, в костюме, который носили богатые крестьяне в окрестности. Однако, несмотря на это, он чувствовал себя в замке, похоже, своим, так как вошел, не ожидая приглашения, и протянул руку мальчику, который вскочил с радостным восклицанием:
– Арнульф! Наконец-то ты появился снова!
– Ну, да, когда является господин Арнульф Янсен, урок должен кончиться, – с добродушной насмешкой промолвил учитель. – Вовсе не надо делать моего воспитанника еще необузданнее, чем он есть. Мне и так стоит немалого труда удерживать его около книг.
– Охотно верю, – последовал сухой ответ. – Но буквоеда вам все же не удастся из него сделать.
– Вы очень учтивы! – в голосе старика чувствовалась обида.
– Я не думал ничего дурного, – ответил Янсен. – Я полагаю только, что бывают люди, созданные специально для книг, как например, вы, доктор Лоренц; но бывают и другие, созданные, чтобы бороться с жизнью и светом, а в случае необходимости, нанести им сильный удар. А наш юнкер – ну за десять шагов видно, для чего создан он.
– Чтобы нанести удар! – с торжеством воскликнул Отто. – Ах, как я хотел бы, чтобы это случилось уже теперь!
– Не начинайте только, пожалуйста, тотчас же! – Лоренц испуганно закрыл руками любимые книги.
Что касается Арнульфа Янсена, то он только кивнул неистовому Роланду головой, коротко заметив:
– Может быть, это начнется скорее, чем мы думаем. Я хотел поговорить с баронессой, ведь барышня тоже дома?
– Нора поехала кататься с Гельмутом и гостями, – доложил Отто, снова отошедший к окну, – но они уже, должно быть, высадились. Верно! Вот они идут. Теперь-то я, наконец, узнаю, чья яхта была первой в Штрандгольме.
С этими словами юноша ураганом вылетел из комнаты навстречу прибывшим. Молча подавив вздох, Лоренц покорно закрыл книгу, которую держал еще в руке, Янсен же сурово повторил:
– С Гельмутом! Ну, да, конечно, ведь новый хозяин майората теперь здесь.
– Да, уже больше недели, – подтвердил Лоренц. – Вы его уже видели?
– Нет, да не имею особого желания!
– Вы не правы. Барон Гельмут – весьма симпатичный господин.
– И к тому же датчанин! Он не делает из этого тайны, и в мансфельдских поместьях чувствуется уже новый режим!
Лицо воспитателя внезапно приняло серьезное и озабоченное выражение, и он, пожав плечами, произнес:
– Но чего же еще следовало ждать от барона при том воспитании, которое он получил? Он ведь был еще ребенком, когда его мать второй раз вышла замуж и отдала свою руку барону Оденсборгу. Нельзя же было лишить ее единственного сына, а отчим воспитал его по-своему. Его систематически держали вдали от родины и семьи; в этом его несчастье, но не вина.
– Но его вина в том, что в продолжение всех долгих лет он ни разу не спросил о своей родине, – страстно воскликнул Янсен, – что у него никогда не находилось времени приехать туда, где он родился, где похоронен его отец, где жили его дед и бабка. Его вина в том, что он не приехал сюда закрыть глаза старому владельцу майората. Всю свою жизнь он не думал ни об отечестве, ни о семье – пусть же и он испытает, каково человеку, когда о нем никто не вспоминает. Надеюсь, он вскоре вернется туда, откуда прибыл.
– Не думаю, – возразил Лоренц. – Одна уже передача поместий потребует его продолжительного пребывания здесь, а затем ведь всем известна воля завещателя.
Арнульф мрачно насупил брови, и его голос зазвучал сердито и глухо:
– Да, она известна мне! То, что наделал старый барон, ему и в гробу простить нельзя.
– Арнульф!
– Да, да!.. Я сказал и утверждаю это! Всю жизнь он отличался справедливостью, внучка была его любимицей, и вот с последним дыханием он продал ее человеку, ставшему врагом своей родины.
– У вас отчаянная манера выражаться, – недовольно заметил Лоренц. – Продать! Как можно говорить так, когда речь идет о союзе двух близких родственников, чтобы исполнить последнюю волю умирающего! Возможно, старый барон лелеял мысль этим браком обеспечить будущность Элеоноры и ее брата, а главное – он надеялся, что молодой красавице-жене удастся то, что не удалось ему, то есть вернуть Гельмута своим. А вы со своей грубой прямотой сейчас же все перевернете. Сразу видно, что вам недостает женского общества, что вы одиноки в своем большом доме. Вашему дому не хватает хозяйки.
– Мой дом в порядке и без хозяйки! – коротко обрезал Янсен, отворачиваясь к окну.
– Но его хозяину нисколько не повредило бы, если бы там воцарился другой порядок. Вам уже тридцать лет, Арнульф, вы один из самых богатых во всем округе и, куда бы ни постучались, отказа вам не будет. Когда же вы наконец…
– Не трудитесь, пожалуйста! – резко перебил его Янсен. – Не хочу этого! Вот и все!
Старик при такой невежливой отповеди только сердито покачал головой:
– Ну, знаете, немного потеряют наши девушки, если вы не женитесь ни на одной из них.
– Я думаю так же, – подтвердил Янсен, – значит, и горевать не о чем.
Он замолчал, потому что в соседней комнате послышались голоса и затем появились молодой человек в сопровождении девушки и Отто, который говорил с явным разочарованием:
– Так, значит, вы пришли в одно время? А я думал, Фриц Горст будет первым!
– Для тебя было бы приятнее, если бы он опередил меня на несколько сажен? – со смехом спросил Гельмут. – Нет, мой маленький братец, на этот раз капитану пришлось-таки немало поработать, борясь за первенство, и все-таки спор окончился вничью, поскольку яхты прибыли в Штрандгольм одновременно.
Барышня между тем обратилась к обоим мужчинам. С первого взгляда бросалось в глаза, что они с Отто – родные брат и сестра, сходство было поразительным: те же черты, те же темные выразительные глаза, мягкие каштановые волосы, пышными кудрями вившиеся у мальчика и роскошной косой обвившиеся вокруг головы девушки. Но в то время как Отто сиял юной жизнерадостностью, прекрасное лицо его сестры выражало серьезность и холодность, как-то негармонировавшие с ее девятнадцатилетним возрастом. Может быть, оно было следствием надетого на нее траура?
Она дружески кивнула Лоренцу и, с ласковой доверчивостью протянув руку Янсену, промолвила с упреком:
– Мы уже давно не видели вас, Арнульф! Вы были очень заняты?
– Нет, фрейлейн Элеонора, просто я боялся помешать, поскольку здесь находятся господа из Дании, – возразил он, бросая враждебный взгляд в сторону молодого барона.
Последний проявил внимание и подошел ближе.
– Арнульф Янсен, наш сосед, – представила его Элеонора. – Мой двоюродный брат, баром Мансфельд.
– Янсен… Янсен! – медленно повторил Гельмут. – При этом имени у меня в памяти воскресают картины детства. Не были ли мы в детстве товарищами?
– Возможно, господин барон, но мы оба уже давно забыли об этом, – последовал холодный ответ.
– Я – нет, – сказал Гельмут, скорее развеселившийся, чем раздосадованный его неподатливостью. – Моя память не изменяет мне в таких случаях. Она подсказывает мне, например, что уже и тогда Арнульф Янсен был упрям и непреклонен, как сегодня. Таким же вы и остались.
Трудно было найти людей более различных, чем эти двое, стоявшие рядом, и все же они были сыновьями одной страны, дети той же северной родины, белокурые и голубоглазые, истые северяне.
Гельмут фон Мансфельд – изящный и стройный – внешне выглядел как человек светский. Черты его лица, пожалуй, были слишком мягки, и с трудом верилось, чтобы эти нежные белые руки смогли управлять яхтой при таком ветре. Однако во внешности молодого помещика было что-то необыкновенно привлекательное, а недостаток мужественности компенсировался изысканной любезностью. Правда, на жизнь он смотрел, вероятно, не очень серьезно, все его существо дышало непринужденной веселостью, и потому недружелюбие бывшего сверстника нисколько не испортило ему настроения, а только развеселило его.
Арнульф Янсен был четырьмя годами старше; глаза и волосы были у него темнее, чем у молодого барона, лицо загорело от воздуха и солнца, а его жесткие, коричневые руки свидетельствовали о том, что он привык всюду работать сам. Он обладал сильной, мускулистой фигурой; и хотя его энергичные, несколько суровые черты лица нельзя было назвать красивыми, они обращали на себя внимание. Манера держать себя, как и его речь, также не соответствовала общепринятым правилам этикета. Светское обращение было ему или совсем чуждо, или неприятно. Казаться только крестьянином и никем иным составляло для него, очевидно, особую гордость, хотя речь выдавала в нем человека образованного.
– Я не разъезжал так далеко по свету, как вы, господин барон, – ответил он на последнее замечание Мансфельда. – Там – в Копенгагене, Париже и Италии – можно поучиться многому, о чем у нас здесь не имеют ни малейшего понятия.
В его тоне было что-то вызывающее, но Гельмут, похоже, не собирался с ним спорить. Он лишь пожал плечами:
– Во всяком случае, таким образом можно научиться больше, чем сидя годами в своей скорлупе.
Скрытую в словах барона насмешку и полупрезрительное пожимание плечами Арнульф принял как оскорбление и угрожающе встрепенулся.
– Скорлупа, в которой мы сидим, – наша родина! Здесь мы родились, за нее стоим крепко, защищать ее будем своей кровью и всем своим достоянием, и если бы кто захотел отнять ее у нас…
– Арнульф! – вполголоса произнесла подошедшая сзади Элеонора.
Одно ее тихое слово оказало удивительное действие на строптивого молодого человека. Он сразу оборвал свою речь и, казалось, боролся с собой, потому что продолжал уже значительно мягче:
– Но ведь это только такое мнение у нас здесь, господин фон Мансфельд. Так думаю я и так думают все здесь. Но теперь – простите – мне надо поговорить с баронессой!
Кивнув слегка головой, он повернулся и направился к двери. Гельмут полунасмешливо, полусерьезно посмотрел ему вслед:
– Типичный медведь этот Янсен. Но он всегда был таким невежливым и грубым, как настоящий мужик! К тому же он силен, как медведь; кто решался на борьбу с ним, тот в следующий же миг лежал на земле.
– У Арнульфа Янсена в жилах кровь фризов, – спокойно разъяснила Элеонора. – У него и недостатки, и достоинства своего племени. На первый взгляд, такие характеры кажутся иногда суровыми и жестокими, и подчас они действительно такие, но зато выдерживают всякую непогоду, и никакая буря не заставит их отступить с места, которое они захотят удержать за собой.
– И этот серый герой неимоверно импонирует моей кузине, – насмешливо воскликнул Гельмут. – Вообще он, видимо, занимает особое место в замке и считает себя здесь на равных со всеми.
– Он – друг нашего дома.
– Мужик?
Вопрос звучал так же удивленно, как и презрительно. Глаза Элеоноры внезапно вспыхнули, и она ответила с ударением:
– Да, мужик!
– Который спас нам отца, когда он, тяжело раненный, упал в бою, решившем судьбу нашей страны [1]1
Автор упоминает здесь о прусско-датской войне. Шлезвиг-Голштиния – первоначально самостоятельные германские герцогства – в XV в. вынуждена была принять личную унию с Данией: датские короли одновременно были и герцогами шлезвиг-голштинскими. Затем Дания мало-помалу отобрала от герцогства все их права и вольности и постепенно обратила в датские провинции. Голштинцы не могли мириться с таким положением вещей, в герцогствах рос антагонизм против поработителей-датчан, в конце 50-х годов XIX столетия вылившийся в открытую революцию. Последняя была подавлена, но недовольство и брожение только усилились. Эта глухая ненависть к датчанам проходит красной нитью через всю повесть автора и многое объясняет в ней. B шестидесятых годах снова поднялась борьба между Шлезвиг-Голштинией и Данией; в дело вмешалась Пруссия, и вспыхнула прусско-датская война, закончившаяся присоединением Шлезвиг-Голштинии к Дании.
[Закрыть], – стремительно вступился Отто. – Тогда Арнульф, еще шестнадцатилетний мальчик, своим телом прикрыл полковника под жестким огненным дождем, вынес его из сражения, а затем спас от преследования и укрыл в безопасности у своих. Разве ты не знаешь этого, Гельмут?
– Ах, так, значит, он – спаситель дяди Вальдова? – легкомысленно сказал молодой барон. – Совершенно верно, теперь я вспоминаю это обстоятельство. Но я уже давно забыл его. Да кто же в состоянии удержать в памяти все эти семейные предания? Так вот откуда преклонение Элеоноры перед этим героем, который, очевидно, совершенно затмил меня в ее глазах. Если бы он не был мужиком, кто знает, дело могло бы быть гораздо опаснее.
Он громко рассмеялся своей остроте, лукаво взглянув на кузину. Но его взгляд встретился с холодным взором и так же холодно прозвучал ответ Элеоноры:
– Мы говорили о нашем покойном отце, Гельмут, и о несчастной судьбе нашей родины!
– Ах, Господи, конечно, но нельзя же все время говорить лишь о серьезном! – нетерпеливо воскликнул Гельмут и повернулся к дверям, куда в это время входили остальные участники состязания.
– А вот и опоздавшие! – закричал Отто, но теперь его голос звучал по-другому, гораздо сердечнее, чем когда он приветствовал своего двоюродного брата.
Капитан Горст, высокая и плотная фигура которого даже в штатском платье выдавала военного, был уже далеко не юноша – ему можно было дать лет тридцать пять. Темная борода обрамляла его не столько красивое, сколько выразительное лицо. Его манера и речь дышали спокойствием, которое можно было бы принять за флегматичность, не будь у него темных глаз, обычно смотревших так же спокойно и серьезно, но умевших по временам вспыхивать горячей молнией.
Его спутница – нежное небольшое и миловидное существо, на вид приблизительно одних лет с Элеонорой, казалась значительно моложе ее, а две ямочки на ее розовых щечках показывали, что она – далеко не поклонница серьезности. Сейчас, правда, ее прелестное личико выражало сердитое неудовольствие, а в жесте, которым она сорвала шляпу со своей белокурой головки и бросила на первый попавшийся стул, было что-то по-детски капризное.
– Что так поздно, господа? – встретил их Гельмут. – Почему вы пристали у деревни вместо того, чтобы высадиться на террасе? Из-за этого вам пришлось сделать огромный крюк по парку.
Капитан, пожав плечами, ответил:
– По величайшему повелению! Так пожелала фрейлейн.
– Я ни минуты дольше не хотела оставаться на этой яхте, – решительно объявила молодая девушка. – С меня вполне достаточно прогулки при такой ужасной погоде.
– Погода превосходная, – спокойно возразил Горст. – Небольшое волнение и ветерок, лучше которого нельзя желать для прогулки под парусами.
– И брызг, от которых я промокла до костей! При этом наша яхта летела по волнам с такой стремительностью, что я потеряла способность видеть и слышать, а вы, сидя на руле, хохотали над моим страхом. Я не понимаю, как вы могли предложить мне такую прогулку.
– Я? Да я же вас, дорогая моя, изо всех сил убеждал не ехать вместе. Вы настояли на своем.
– Я не могла знать, что море так бурно, – последовал нетерпеливый ответ.
– Это нетрудно было заметить с берега.
– Вы в немилости, капитан, – смеясь, промолвил Гельмут. – Здесь вам защиты ждать нечего, просите скорее прощения.
Но Горст, казалось, не был расположен последовать этому совету, да и едва ли ему легко было получить прощение, потому что девушка со всеми признаками дурного расположения духа бросилась в кресло и сделала такое недовольное лицо, словно поссорилась со всем светом.
– Мы хотели попробовать новый рояль, который я выписал, – сказал Гельмут. – Он поставлен в зале, и я надеюсь доказать моей сердитой кузине, что в этой области я нисколько не уступаю ей.
– Я никогда не сомневалась в твоих светских талантах, – холодно промолвила Элеонора. – Ты пойдешь с нами, Ева?
Фон Бернсгольм откинула назад голову и закрыла глаза.
– Нет, от этой ужасной поездки у меня разболелась голова, и мне необходим полный покой.
– Вот видите, капитан, мы все должны искупать ваши прегрешения, – пошутил барон Мансфельд. – Но Отто пойдет с нами, я попрошу освободить его от латинского урока. Не правда ли, господин Лоренц, ведь вы отпустите его?
Старик-воспитатель вовсе не слушал разговора. Найдя какую-то интересную книгу, он так углубился в нее, что теперь не знал, о чем идет речь.
– Что вам угодно, барон? – спросил он.
– Да я хотел просить вас отпустить с нами моего братца. Предоставьте ему немного свободы: мальчика нельзя переутомлять.
Лоренц покачал головой, но ничего не ответил. Отто с большим неудовольствием отнесся к просьбе, высказанной таким образом.
– Я запрещаю тебе этот тон, Гельмут! Ты все время обращаешься со мной, как с ребенком. Если ты не прекратишь этого…
– Так ты вызовешь меня на дуэль? – насмешливо спросил Гельмут. – Ну, это мы сделаем потом. В твоем возрасте еще не дерутся на пистолетах, а просто вызывают воспитателя и просят его разложить своего воспитанника на школьном столе и всыпать ему порцию «горячих». О, не делай такого свирепого лица, любезный братец! Пойдем, пойдем!
С этими словами барон схватил юношу за руку и увлек за собой.
Несмотря на легкомысленную насмешливость, в его обращении было столько очаровательной обходительности и радушия, что даже Отто перестал сердиться и дал увести себя, а Элеонора и Лоренц последовали за ними.
Капитан Горст намеревался сначала сделать то же самое, но затем внезапно изменил решение: у самой двери повернул обратно и подошел к креслу, в котором по-прежнему полулежала Ева. В продолжение нескольких секунд он, молча, нагнувшись, смотрел на белокурую головку с закрытыми глазами, покоившуюся на подушке, а затем промолвил вполголоса:
– Итак, я в немилости?
Изумленная Ева сердито подняла голову.
– Вы еще здесь? Мне казалось, что вы хотели идти с остальными слушать рояль?
– Нет, я предпочитаю ваше общество.
– Мое? Разве вы не слыхали, что у меня болит голова и мне необходим покой?
– Вы просто не в духе, моя милая барышня, – уверенно-спокойно ответил Горст.
– Ну, хотя бы и так! Однако едва ли ваше присутствие сможет улучшить его!
– Я это знаю. Но так как, вероятно, мы видимся последний раз…
Ева, словно испугавшись, быстро повернулась к нему.
– В последний раз?
– Ну, да! Ведь вы уже завтра намереваетесь вернуться к вашему опекуну, а я через несколько дней покину Мансфельд. Кроме того, я – солдат, а мы, несомненно, находимся накануне войны; поэтому на прощанье я хотел обратиться к вам с просьбой.
Приведенные доводы, очевидно, подействовали смягчающим образом на настроение молодой девушки; недовольное выражение у нее исчезло, и она ответила капитану довольно милостивым тоном:
– Ну, говорите!
– Я люблю вас, Ева, и прошу вашей руки! – кратко и решительно промолвил Горст.
Ева вздрогнула и смотрела на него, словно не все расслышала.
– Вы просите?..
– Вашей руки! Для вас не должно быть тайной, что я давно…
– Господин капитан, вы действительно осмеливаетесь… – с негодованием перебила его Ева.
Горст удивленно взглянул на нее…
– Почему же я не смею объясниться вам в любви?
– Объяснение в любви! Неужели это прозаическое заявление в десять слов вы действительно называете объяснением в любви?
– Вы вообще позволяете мне высказаться? Правда, романтика не в моей натуре, я привык выражаться коротко и ясно.
– Прекрасно, господин Горст, – величественно поднимаясь с места, презрительно промолвила Ева, – я также дам вам ответ в вашем стиле: «Нет»!
– Ева!
– Как вы привыкли, коротко и ясно – «нет»!
Ева снова опустилась в кресло, ожидая ухода отвергнутого жениха. Но она недостаточно оценила его настойчивость. Капитан с полным спокойствием подвинул себе стул и, сев против нее, самым дружеским тоном спросил:
– Почему же, собственно, вы не хотите выйти за меня замуж?
Этот вопрос, видимо, поверг Еву в полнейшее недоумение; вероятно, она и сама не знала почему; по крайней мере, она снова рассердилась и холодно произнесла:
– Мне кажется, я имею право отклонить ваше предложение!
– А я имею право узнать, почему мне отказано!
Ева задумалась. Наконец, она нашла подходящий довод и с торжеством преподнесла его упрямому жениху:
– Вы – пруссак, а я ненавижу пруссаков!
– Это исчезнет само собой, раз вы сделаетесь женой пруссака, – возразил Горст.
– Но вас я ненавижу в особенности.
– О, это совершенно неважно, вы измените мнение, как только мы поженимся, – с полнейшим душевным спокойствием ответил невозмутимый капитан.
– Да я вовсе не собираюсь выходить за вас замуж! – гневно воскликнула Ева.
– Но я собираюсь, – поправил ее Горст.
Для девушки это было уже слишком, и она снова вскочила с кресла.
– Милостивый государь, кажется, вы серьезно сомневаетесь в моем решении; я же уверяю вас, что оно неизменно. Пожалуйста, не старайтесь переубедить меня, ваши труды напрасны. Я непреклонно остаюсь при своем «нет»!
– Это было третий раз! – сухо промолвил Горст. – Теперь я понял.
– И, надеюсь, вы отказываетесь от своего намерения?
– Никоим образом! Совершенно наоборот…
– Господин капитан! – вне себя перебила его Ева, но на этот раз Горст не дал прервать себя, а невозмутимо продолжал:
– Да, да, наоборот, так как я знаю, что причина отказа – не отвращение ко мне, а предрассудки, внешние препятствия, главным же образом влияние вашего опекуна, который ненавидит во мне пруссака и делает все возможное, чтобы оклеветать меня перед вами. Но это ему не поможет; предрассудки я сумею победить, препятствия опрокину, отобью вас у вашего опекуна и до тех пор поведу атаку против вас, пока вы свое троекратное «нет» не превратите в одно «да». Итак, во что бы то ни стало, Ева, но вы будете моей женой.
Все это было выражено с такой уверенностью, что девушка сначала не могла произнести ни слова от гнева. Наконец, она воскликнула с негодованием:
– Слыханное ли это дело! Вы считаете меня совершенно безвольным существом, которое должно подчиниться, если вы вбили себе в голову жениться на мне. Но вы ошибаетесь, у меня есть воля, очень сильная воля, и я это докажу вам. Прощайте, милостивый государь!
Она повернулась к капитану спиной и стремительно вышла из комнаты. Но Горст, похоже, решил не сердиться на прекрасного избалованного ребенка. Он не казался ни разочарованным, ни огорченным, но, посмотрев вслед убегавшей Еве, промолвил со своим обычным спокойствием:
– А все-таки я женюсь на ней!
