Текст книги "У алтаря"
Автор книги: Эльза (Элизабет) Вернер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)
Глава 9
Прошло более трех месяцев; лето уступило место осени, и дикий, холодный ветер свирепствовал в горах. Все, кто проводил зиму в городе, уехали из своих имений. В замке Ранек тоже готовились к переезду в столицу. Старый граф уже давно был в городе по обязанностям службы и теперь приехал только на несколько дней в Ранек за женой и сыном.
На другой день после приезда он с утра отправился к своему брату в монастырь, и сейчас они оба сидели в креслах в кабинете прелата. В комнате ничего не изменилось – она была так же роскошно обставлена, не хватало лишь солнечного света, льющегося из окон. За ними виднелись горы, покрытые туманом, воздух был холоден и влажен.
– Однако довольно о столичных новостях и политике, – сказал граф, – я хочу узнать, как поживает Бруно. Что, он все еще в Р.? Как его здоровье?
– Он здоров, – сухо ответил прелат.
– Что же, он ревностно относится к своим новым обязанностям?
– Очень ревностно! – тем же тоном проговорил настоятель.
Сухой, холодный тон брата поразил графа.
– Что с тобой? – воскликнул он. – С Бруно случилось какое-нибудь несчастье?
– Ничего хорошего я тебе не могу сообщить!
– В чем дело? Умоляю тебя, говори скорее! – попросил граф, вскакивая с кресла.
– Отец Бенедикт давно превзошел и твои, и мои ожидания, – насмешливо ответил прелат. – В три месяца своего пребывания у отца Клеменса он сделался настоящим апостолом среди горного населения. В Р. стекается масса народа, Бог знает откуда, для того только, чтобы видеть и слышать отца Бенедикта. Он действительно проповедует поразительные вещи, и нужен только небольшой толчок, чтобы он открыто перешел на сторону противной нам партии, которая с радостью признает его своим.
– Господи, Твоя воля!.. – воскликнул граф. – Зачем же ты допустил это? Отчего не остановил его вовремя?
– Потому что не подозревал всей опасности. Я всегда считал Бенедикта ненадежным, но никак не ожидал, чтобы он так быстро прославился, приобрел такое влияние.
– И ты ничего не предпринял?
– Все, что можно было сделать, сделано, но слишком поздно. Бенедикт успел бросить искру в сознание народа. Я очень долго щадил его, отчасти ради тебя, отчасти из-за себя, так как мне хотелось сохранить для монастыря талантливого человека. В первый раз в жизни я совершил ошибку и жестоко наказан за нее.
– Что же собственно сделал Бруно? – с тревогой спросил граф. – Когда я уезжал, ты был вполне доволен им.
– Да, сначала. Его первые проповеди были блестящи, правда, может быть, слишком смелы, но я этого и желал. Наша обычная манера проповедовать очень устарела; теперь больше, чем когда бы то ни было, нам нужны энергичные, пылкие ораторы, умеющие так подействовать на народ, чтобы он продолжал видеть в нас своих могущественных, сильных друзей, на которых он всегда может опереться. Бенедикт обладает именно таким даром действовать на массы. Я с большим интересом следил за его успехами, но он зашел слишком далеко. Несколько раз я предостерегал его, но мои предостережения не действовали. Я решил отозвать его, но в последний праздничный день он сказал такую проповедь… такую… – прелат остановился, не находя нужных слов. – Надо быть безумным, чтобы проповедовать такие вещи, ведь он не мог не знать, что губит себя…
– Что же, он произнес что-нибудь против католицизма? – встревоженно спросил граф.
– Хуже! Его проповедь была чисто революционной пропагандой. Местные жители и так представляют собой дикий, необузданный народ, как вообще горцы. Постоянная борьба с тяжелыми условиями жизни в горах вырабатывает в них протест против тех, кто стоит выше их, даже против духовенства. Ограниченный и слабовольный Клеменс дал своей пастве слишком много свободы, а тут еще революционная проповедь Бенедикта. Мы здесь всеми силами стараемся сдерживать непокорных, число которых растет, а там, в горах, проповедуют полное неуважение к духовенству.
Прелат поднялся с места и с необычным волнением стал ходить взад и вперед по комнате.
– Что же ты решил сделать с Бруно? – спросил граф, внешне равнодушно, но в то же время с большой тревогой следя за каждым движением брата.
– Естественно запретил ему читать проповеди и вызвал сюда для объяснений. Я убежден, что он исполнит мое приказание и на днях явится в монастырь. Принять более решительные меры я пока не могу. Горцы в своем фанатическом обожании Бенедикта ни за что не выдали бы его, если бы, конечно, подозревали, что ему предстоит.
Граф вздрогнул при последних словах настоятеля и сдавленным голосом спросил:
– А что ему предстоит?
– То, что полагается по монастырскому уставу. Бенедикт подлежит духовному суду и будет принужден испытать всю его строгость.
– Брат, ты ведь не станешь…
– Чего я не стану? – перебил графа настоятель, останавливаясь перед ним. – Неужели ты думаешь, что я могу и теперь защитить Бруно? Для тебя, конечно, не существует ничего невозможного, раз дело касается твоего любимца, Оттфрида ты никогда не любил.
Граф молча отвернулся.
– Я понимаю, – продолжал прелат, – что ты не чувствуешь никакой привязанности к графине, – ты женился на ней только для того, чтобы увеличить блеск нашего дома, принес себя в жертву семейным традициям. Понятно, что она осталась чужой для тебя. Но я не могу постичь, как можешь ты так равнодушно относиться к собственному сыну?
– Оттфрид мне несимпатичен своим эгоистическим характером, – ответил граф. – Лицом он похож на меня, но в нем нет ничего общего с моим темпераментом.
– Я знаю, кто унаследовал твой темперамент, – заметил прелат. – Будь осторожен!.. Твой темперамент уже довел тебя однажды до невозможного положения, из которого тебя вывела только моя рука. Если бы твоя любовная связь…
– Замолчи! – грозно крикнул граф. – Ты лучше, чем кто-либо другой, знаешь, что это была не любовная связь, а брак.
Прелат насмешливо пожал плечами.
– Брак! – повторил он. – Хорош брак между людьми разных исповеданий, заключенный где-то за границей, без согласия родителей и многих других необходимых условий!.. Католическая церковь не признает таких протестантских браков, она считает их недействительными.
– Тем не менее я не потерплю, чтобы бросали тень на репутацию моей покойной Анны. Нас венчал священник в церкви. Откуда могла знать восемнадцатилетняя девушка, что по нашим законам протестантский брак недействителен? Все то, что случилось потом, должно пасть укором только на меня, а уж никак не на нее.
– Ты поступил так, как тебя обязывала поступить честь нашего рода. То, что было просто глупостью для незначительного офицерика, становилось преступлением, когда офицерик превратился во владетеля майората, единственного представителя рода Ранек. Этой мещаночке не следовало протягивать руку к графской короне, за свою дерзость она и поплатилась. Счастье твое, что она умерла, и так было достаточно возни с ее ребенком.
– Он никогда не принадлежал мне, – с глубокой скорбью возразил граф. – Ты сейчас же предназначил мальчика для монастыря, сам занимался его воспитанием и только изредка позволял мне видеться с ним.
– Неужели я должен был допустить, чтобы весь свет узнал о твоей тайне? Своей безумной нежностью ты ни в ком не оставил бы сомнения, что Бруно – твой сын. Какое бы он мог занять в свете положение рядом с графиней и Оттфридом? Монастырь был его единственным прибежищем. Ты знаешь, на что мы оба рассчитывали. Разве наша вина, что он в слепом увлечении отталкивает руки, которые хотели поднять его на высоту, что он сам стремится в бездну?
– Ну, это минутное увлечение; Бруно одумается и вернется к нам! – несмело проговорил граф.
– Нет, он никогда не вернется, – решительно заявил прелат, отрицательно покачав головой. – Он потерян для нас навсегда. В нем заговорила его протестантская кровь, которая мстит нам за то, что мы хотели сделать из него католического монаха.
Прелат снова начал быстро ходить взад и вперед по комнате. Граф последовал за ним и, с умоляющим видом положив руку ему на плечо, прошептал:
– Пощади его, пока ты еще можешь сделать это, пока ты – его единственный судья. Пощади в лице Бруно мою кровь… ведь она и твоя также.
– Я не пощадил бы и тебя, Оттфрид, если бы ты пошел против меня, – с ледяной холодностью возразил прелат. – Ты не знаешь, что позволил себе Бенедикт. Вот его последняя проповедь, слово в слово, – прибавил он, доставая из портфеля листки исписанной бумаги, – а вот перечень книг, которыми он пользовался для своей проповеди.
Граф быстро отстранил от себя бумаги, насмешливо заметив:
– Я вижу, вы окружили Бруно шпионами.
– Неужели ты думаешь, что я, зная характер Бенедикта, оставлю его без всякого наблюдения? Это было бы слишком глупо. Бенедикт в рядах наших противников представляет для нас страшную опасность. При его увлекательном красноречии сотни преданных слуг церкви перешли бы на враждебную сторону, последовали бы его примеру. Он ненавидит монашество, а также католическую церковь, и его ни под каким видом нельзя выпустить из наших рук.
– Что же ты предполагаешь сделать с ним? – спросил граф с всеувеличивающимся беспокойством.
– Ты уже дрожишь от страха за своего любимца, – с неприятной улыбкой сказал прелат. – Успокойся, теперь не средние века! Прошло то время, когда непокорных монахов замуровывали в стены монастыря или подвергали пыткам. Теперь мы подчинены светскому правосудию и должны давать отчет о каждом члене нашего братства. Нам поставлены очень узкие рамки.
– Я это знаю, – мрачно возразил граф, – но знаю также, что вы находите способы самостоятельно расправляться со своими жертвами. Вы объявляете непокорного монаха безумным и удаляете его от посторонних глаз. Это дает вам право на всевозможные телесные и душевные пытки. Сколько было действительно душевнобольных в числе тех, кого вы назвали безумными? Я думаю – немного! Большинство лишились рассудка в ваших руках. Не говори мне о монастырском сострадании к людям, я знаком с ним слишком хорошо. Я спрашиваю тебя еще раз: что ты сделаешь с Бруно?
– Что бы я ни задумал с ним сделать, ты в любом случае не можешь помешать мне, – ответил прелат, взглянув на брата холодным, безжалостным взглядом. – Ты не имеешь на Бенедикта никаких прав; раз он поступил в монастырь, он теряет все родственные и всякие другие связи с миром. Он принадлежит мне, настоятелю монастыря, и я поступлю с ним так, как посчитаю нужным.
– Ни за что и никогда! – воскликнул граф. – Я не допущу, чтобы Бруно стал твоей жертвой; достаточно я подчинялся твоей необузданной воле, теперь мы дошли до предела. Повторяю тебе – не трогай Бруно, я подниму весь свет для его защиты, предъявлю свои права и разоблачу тебя и весь твой монастырь!
Прелат отступил на несколько шагов. На лбу у него появилась грозная морщина, как всегда у Ранеков в порыве гнева.
– Ты, вероятно, с ума сошел, Оттфрид, что решаешься угрожать мне? – все с тем же ледяным спокойствием произнес он. – Да кто поверит твоим разоблачениям? Разве на моем имени и моей чести лежит хоть малейшее пятнышко? Если ты вздумаешь заговорить о том, что произошло двадцать лет тому назад, то где у тебя доказательства? Попробуй, впрочем. Начни с Бруно. Он прежде всего спросит тебя о своей матери.
Граф побледнел и молча опустил руки.
– Бенедикт никогда не любил тебя, – безжалостно продолжал прелат, – твою заботу о нем, твою нежность он всегда отклонял с каким-то страхом, он испытывает какое-то инстинктивное недружелюбие к тебе. Открой ему роковую тайну, и он всеми силами души возненавидит тебя.
Настоятель нашел правильный путь для того, чтобы образумить брата.
– Я знаю, – беззвучно проговорил граф, и легкая судорога исказила его лицо, – и вот именно этого я и не могу перенести. Ты всегда упрекал меня за мою любовь к Бруно, но что бы ты ни говорил, я нахожу, что это чувство – самое лучшее, что осталось во мне. Во всяком случае, предупреждаю тебя, брат, что наступил конец твоей власти надо мной. Если Бруно провинился, суди его по законам, которые дают тебе духовные и светские права, но не смей делать его жертвой вашей монашеской мстительности. Этого я не потерплю! Ты не скроешь от меня судьбу Бруно, я сумею узнать, что с ним случилось, и тогда покажу вам, что может всесильный граф Ранек! Твоему духовному владычеству тоже можно положить предел, и я ни перед чем не остановлюсь, если ты выведешь меня из себя. Прощай!
Граф ушел. Его последние слова, произнесенные спокойным тоном, подействовали на прелата сильнее, чем можно было ожидать. Настоятель мрачно посмотрел вслед брату, он убедился, что граф ускользнул из-под его влияния и знал, что, если Оттфрид пожелает, то его неограниченной власти на самом деле придет конец.
Прелат был погружен в самые мрачные мысли, когда в кабинет вошел своей скользящей походкой его помощник.
– Я пришел узнать приказание вашего высокопреподобия относительно отца Бенедикта, – проговорил он вкрадчивым голосом. – С завтрашнего дня мы можем ждать его с часа на час. Вам угодно будет лично выслушать его объяснения?
– Объяснения? – резко возразил прелат. – Ни о каких объяснениях не может быть и речи! Если он подтвердит свои слова – в чем я не сомневаюсь – мне останется только строго наказать его. Я уже сообщил его святейшеству об этом случае и жду ответа, хотя знаю наперед, что мне будет предоставлено право действовать по своему усмотрению.
– Я тоже убежден, что вам будут даны самые широкие полномочия, – подтвердил приор, благоговейно глядя на потолок. – Нужно строго наказать дерзкого, оскорбившего святую католическую церковь, примирить ее с нами…
– Бросьте, пожалуйста, этот елейный тон! – нетерпеливо прервал настоятель своего помощника. – Вы знаете, я не люблю ханжества, в особенности когда между нами нет посторонних. Нам нужно не церковь примирять с собой, а оградить свой монастырь от опасности. Пример отца Бенедикта может вызвать подражание, а это пошатнет устои монастыря. Вот потому я и решил применить к Бенедикту высшую меру наказания.
Глаза приора вспыхнули торжеством, но он поспешил скромно опустить их. Прелат был в таком раздраженном состоянии, что следовало вести себя крайне осторожно.
Хитрый монах сразу догадался, что привело настоятеля в дурное настроение; он знал о визите графа и был убежден, что между братьями состоялся разговор о Бенедикте.
– Несомненно, здесь нужна высшая мера наказания, да как бы не помешал граф Ранек! – осторожно проговорил приор. – То есть я хочу сказать, что граф, вероятно, употребит все свое влияние, чтобы вымолить у вас прощение для своего воспитанника.
– В таких обстоятельствах я не поддаюсь влиянию брата! – сухо возразил прелат.
– Я знаю это, ваше высокопреподобие, хорошо знаю, – льстиво произнес монах. – Однако граф проявляет такой необычайный интерес к отцу Бенедикту, что может помимо вашего желания…
Приор вдруг умолк. Он боялся сказать лишнее, но тот факт, что прелат выслушал его предположение, убедительно свидетельствовал о ссоре, происшедшей между братьями из-за отца Бенедикта.
– Граф, очевидно, знает или, по крайней мере, догадывается, что ожидает его любимца, – еще тише и вкрадчивее продолжал монах после некоторого молчания, – и вряд ли пожелает…
– Вы, кажется, забываете, что здесь только я один могу чего-нибудь желать или не желать! – резко оборвал своего помощника прелат, гордо поднимая голову.
– Никоим образом не забываю этого, ваше высокопреподобие! Вся суть в том, что с отцом Бенедиктом нужна особенная осторожность. Мы могли поступать как угодно строго с другими непокорными монахами, наши братья-бенедиктинцы говорили прихожанам все то, что мы им приказывали, и послушные духовные чада удовлетворялись их показаниями. Теперь будет не то. У отца Бенедикта есть могущественный защитник в лице графа Ранека. Графа очень любят при дворе, а наш государь весьма легко смотрит на религиозные вопросы. Если дело дойдет до него, то малейший произвол с нашей стороны может окончиться гибелью монастыря.
Приор прекрасно знал, какое впечатление производят его слова на настоятеля. Последний, конечно, все это уже обдумал и взвесил, но не хотел показать свое беспокойство подчиненному.
– Во всех духовных делах решающий голос принадлежит мне, – высокомерно возразил он, – и я не подчинюсь ничьему желанию, ни брата, ни кого-либо другого, какое бы высокое положение он ни занимал. Я тридцать лет управляю монастырем, и всегда служил примером для всей страны, на моей репутации нет ни одного пятнышка. В других монастырях бывали беглецы, отщепенцы, о них знали все кругом, но наш монастырь оставался чист, и никакая дурная молва не коснулась его. Что бы у нас ни случилось, мы не выносили сора из избы, и отпавший от нашей церкви не выходил из пределов монастыря. Бенедикт или вернется к нам раскаявшимся, или жестоко поплатится за свое отступничество. Ни граф Ранек, ни даже сам император не изменят моего решения. Надо мной, духовным лицом, существует лишь одна власть – власть папы в Риме.
Прелат выпрямился во весь рост с чисто королевским величием. Приор снова видел перед собой могущественного настоятеля, который не склонится ни перед кем, и низко опустил голову, как бы пораженный этим величием.
– Однако было бы очень рискованно ставить на карту честь и даже само существование монастыря из-за одного отщепенца, – осторожно начал он опять. – Отец Бенедикт вызовет много неприятностей своим возвращением, лучше, если бы он вовсе не вернулся сюда.
– Нет, он вернется, – решительно возразил прелат, – и ответит мне за каждое свое слово. Я убежден, что он не сделает попытки бежать.
– Да, если от него будет зависеть возвращение, то он, несомненно, вернется, – заметил монах. – Но ведь может возникнуть какой-нибудь несчастный случай… Пути в горах так опасны. Ливни, которые прошли в последнее время, сделали многие дороги совершенно непроходимыми. Отец Бенедикт очень неосторожен, он ходит один по горам с разными требами, и с ним легко может случиться несчастье.
Прелат посмотрел на своего помощника долгим, пристальным взглядом, затем повернулся к нему спиной и отошел к окну. Скрестив руки на груди, он смотрел на расстилавшуюся перед ним картину осенней природы.
Монах последовал за настоятелем.
– Я говорю, конечно, лишь о несчастном случае, – вкрадчивым шепотом продолжал он, – но нельзя не сознаться, что такой случай был бы для нас как нельзя более кстати, он вывел бы нас из крайне тяжелого положения. Отец Бенедикт ни за что не раскается; отнестись к нему снисходительно – значит открыть двери для кощунства и поощрить его последователей, если же вы решите строго наказать его, то нам предстоит нешуточная борьба с графом Ранеком. Я положительно не вижу никакого выхода.
Прелат упорно молчал.
– Несчастный случай развязал бы нам руки, – продолжал приор, еще ближе подходя к настоятелю. – Он освободил бы наш монастырь от позора и избавил от конфликта со светской властью. Граф Ранек тоже не мог бы ничего иметь против нас, ибо кто же виноват, если случилось несчастье?
Монах говорил очень тихо, но с ударением на каждом слове. Настоятель стоял неподвижно, лицо его оставалось непроницаемо спокойным.
– Когда должен вернуться отец Бенедикт? – спросил он наконец.
– Думаю, что послезавтра.
Наступила длинная тяжелая пауза. Настоятель медленно повернулся, холодным взглядом посмотрел на приора и равнодушно произнес:
– Да, вы правы: несчастный случай был бы лучшим решением вопроса. Однако не в нашей власти приказать, чтобы он произошел,
– Ваше высокопреподобие… – начал приор, но остановился и пристально посмотрел на своего начальника, точно хотел проникнуть в самые сокровенные его мысли.
Прелат невольно взглянул на письменный стол, где лежала революционная проповедь отца Бенедикта, и со значением произнес:
– Отец приор, я ничего не приказываю и не разрешаю, помните это, но если что-нибудь делается для блага церкви, то я оправдываю и отпускаю всякий грех.
Приор молча поклонился, теперь он знал, что нужно делать. Поговорив еще несколько минут о текущих делах, он простился с настоятелем.
Последний стоял у письменного стола, положив руку на проповедь отца Бенедикта. Когда дверь за приором закрылась, он посмотрел ему вслед с глубоким презрением и прошептал:
– Ничтожный человек!.. Ты хотел сделать меня орудием твоей ненависти к отцу Бенедикту! Бери же все сам на свою голову! Во всяком случае, я охотнее пожертвовал бы десятью подобными приорами вместо одного Бенедикта. К сожалению, другого выхода нет…
В это же время приор стоял у окна коридора, соединявшего квартиру настоятеля с другими помещениями монастыря, смотрел на закрытые туманом горы и внутренне торжествовал:
«А, ты позволил себе угрожать мне, – со злорадной улыбкой думал он, – теперь ты попомнишь это! С моей стороны было бы большой глупостью допустить, чтобы Бенедикт вернулся: он мог бы выдать меня! Теперь же я в полной безопасности. Что бы ни случилось, настоятель всегда будет на моей стороне; при самом худшем исходе он вынужден защищать меня, так как в моем лице защищает доброе имя всего монастыря. Да, отец Бенедикт, вы захотели быть апостолом, а будете мучеником!»
