Текст книги "У алтаря"

Автор книги: Эльза (Элизабет) Вернер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

– Я вижу, что причинил вам боль своим подозрением, – продолжал он все тем же мягким, тихим голосом, – но у меня было для него основание. Граф Ранек уже однажды объяснялся вам в любви, и вы не оттолкнули его.

Люси невольно сделала испуганный жест. Откуда отец Бенедикт знает это? Неужели он все видит насквозь?

– Да, я знаю, что граф Ранек объяснился, – повторил монах, – но ему недоступно чувство настоящей любви, он никогда не понимал и не испытывал его, он недостоин чистой, истинной привязанности. Поверьте мне, фрейлейн Гюнтер, и держитесь от него подальше. Я не только советую вам, но и очень прошу об этом.

В голосе отца Бенедикта слышалось с трудом сдерживаемое волнение. Подобное предостережение Люси уже слышала третьего дня от своего брата, но повелительный тон Бернгарда вызвал у нее лишь желание поступить ему наперекор. Совсем другое впечатление произвели на Люси кроткие слова – «очень прошу вас об этом». Они были сказаны так тихо, что едва донеслись до ее слуха, но почему-то проникли в самую глубину сердца и причинили боль.

Девушка наклонила голову и вытерла глаза. Она ничего не ответила, ничего не обещала, но видно было, что просьба монаха не пройдет бесследно. Молча повернула она по направлению к своему дому. Отец Бенедикт сделал было движение, чтобы последовать за ней, но вдруг остановился, охватил рукой ствол дерева, у которого стоял, и прижался к нему. Люси оглянулась; казалось, она ждала от него чего-то, надеялась, что он простится с нею. Но ни один звук не сорвался с крепко сжатых губ молодого монаха, только его взгляд неотступно следил за молодой девушкой, пока ее светлое платье не скрылось совершенно за густыми кустами, росшими у дома Гюнтера.

Вдруг позади отца Бенедикта раздались шаги. Он быстро обернулся и увидел перед собой Оттфрида. Граф или возвращался домой по той же дороге, или специально следил за Люси и монахом и шел следом за ними в некотором отдалении.

Отец Бенедикт видел, что объяснение неизбежно, и, стоя у дерева, спокойно ждал, пока Оттфрид подойдет к нему. На лице графа не осталось и следа недавнего раздражения, оно было невозмутимо ясно, только на губах играла злобная улыбка.

– Позвольте, ваше преподобие, вернуть вам вашу вещь, – насмешливо проговорил он. – В порыве рыцарских чувств и взятых на себя обязанностей вы совершенно забыли об этой книге. Не станете же вы уверять, что фрейлейн Гюнтер читает Спинозу во время прогулок в лесу?

Удар попал в цель. Лицо монаха побледнело, он в замешательстве взгляда на книгу, но быстро овладел собой.

– Да, это моя книга! – спокойно ответил он и протянул за ней руку.

– В высшей степени интересное чтение, – тем же насмешливым тоном продолжал граф, не выпуская творение Спинозы из своих рук, – очень интересное, но, насколько мне известно, изучение таких книг запрещается уставом монастыря. Я слышал, что монахов строго наказывают за это… Может быть, я ошибаюсь? Будьте так любезны, ваше преподобие, разрешите мое недоумение.

– Вы совершенно правы, граф, – полным презрения тоном сказал отец Бенедикт, – монахи не имеют права читать и держать Спинозу у себя в монастыре, вот почему я и занимаюсь изучением его только тогда, когда бываю в лесу, вне стен монастыря. А теперь можете пойти и донести господину настоятелю о моем преступлении, если находите, что донос – подходящее для вас занятие.

– Я запрещаю вам, господин монах, говорить такие оскорбительные вещи по моему адресу! – запальчиво заметил Оттфрид.

– Ведь вы мне грозили доносом, – холодно произнес отец Бенедикт, – и я ответил вам на основании ваших же слов.

Оттфрид надеялся, что сразит монаха вещественным доказательством, имевшимся у него в руках, но, убедившись, что его цель не достигнута, сердито отбросил книгу.

– Суть, конечно, не в Спинозе, – снова начал он, – а в том, что вы позволяете себе вмешиваться в мои дела. Я знаю, что мой отец желает назначить вас моим духовником, и считаю нужным предупредить вас, что никоим образом не потерплю, чтобы вы критиковали мои действия и поступки. Может быть, мужикам вы и можете импонировать своим вмешательством в их частную жизнь, но со мной рекомендую вам быть осторожным.

– Для меня, как духовника, совершенно безразлично, имею ли я дело с графом или простым мужиком, – гордо возразил отец Бенедикт; – то, что я вправе предпринять по отношению к мужику, допустимо и для графа. Но не в этом дело. Я «вмешался», как вы выражаетесь, не в качестве вашего духовника, а просто в качестве мужчины, видящего, что желают погубить неопытного, доверчивого ребенка. Если вы чувствовали, что поступаете честно по отношению к молодой наивной девушке, то почему остановились здесь? Путь в Добру открыт каждому. Мы могли пойти втроем, однако вы предпочли остаться. Почему? Вероятно, у вас имелась какая-нибудь задняя мысль, когда вы предложили свои услуги мадемуазель Гюнтер?

– Во всяком случае вас я не стану посвящать в свои планы! – высокомерно проговорил Оттфрид. – Повторяю, что впредь я не потерплю вашего вмешательства. Если я кое-как мирюсь с вами, то только из уважения к своему отцу и дяде, но не к вам.

– Я это знаю и уверяю вас, граф, что ничуть не нуждаюсь в вашем уважении!

Презрительный тон, которым были сказаны последние слова, взбесил Оттфрида.

– Не забывайте, пожалуйста, с кем вы говорите, господин Бруно! – воскликнул он. – Вы, кажется, совершенно забыли, что монашеское одеяние, придающее вам столько смелости, надето на вас исключительно по милости моего отца – вашего благодетеля. Если бы не он, вы стояли бы теперь в лакейской ливрее за моим стулом и должны были бы исполнять каждое мое приказание.

Оттфрид не подозревал, какое действие произведет на монаха его оскорбительная фраза. Отец Бенедикт смертельно побледнел, руки его судорожно сжались, и он таким взглядом посмотрел на графа, что тот невольно отступил и крепче прижал к себе ружье.

– Вы сейчас же возьмете обратно свои слова, – не помня себя от гнева, вскрикнул монах. – Сейчас же, не сходя с этого места!

– Ай-ай, ваше преподобие, – насмешливо заметил Оттфрид, – вот истинно смиренное обращение, подобающее духовному лицу! Может быть, вы сейчас же вызовете меня на дуэль? По вашему виду как будто похоже на то.

Насмешка графа еще более возбудила отца Бенедикта. Он бросился к Оттфриду, и выражение его лица было таким страшным, что граф поспешил достать большой охотничий нож, висевший у него сбоку. Он ничего не мог придумать хуже этого. Заметив движение Оттфрида, молодой монах бросился к нему, вырвал у него из рук нож и с такой силой толкнул графа, что тот ударился о дерево.

Оттфрид в свою очередь побледнел. Последнее оскорбление заставило его потерять рассудок. Он вскинул на плечо ружье и прицелился; но в следующий же момент ружье было сброшено чьей-то посторонней рукой, и руки молодого графа очутились как в железных тисках.

– Бруно, Оттфрид, разойдитесь! – раздался голос графа Ранека старшего, мужественная фигура которого вдруг оказалась между обоими противниками.

Старый граф тоже был в охотничьем костюме. Он охотился невдалеке, и громкий разговор молодых людей привлек его внимание. Он подоспел как раз вовремя, чтобы не допустить могущего произойти несчастья.

– Говорю вам, разойдитесь! – строгим тоном повторил он, еле сдерживая голос, дрожащий не то от гнева, не то от сильнейшей тревоги. – Что случилось?

Оба противника молчали, но появление старого графа произвело на них совершенно разное впечатление. Оттфрид, который признавал авторитет отца, опустил ружье и отошел на несколько шагов, тогда как разъяренный Бруно продолжал стоять на том же месте, держа в высоко поднятой руке охотничий нож. На его лбу образовалась характерная суровая морщина. В порыве гнева и старший граф Ранек, и прелат имели совершенно такой же вид, какой был в данную минуту у отца Бенедикта. Не к наследнику майората перешла фамильная черта старинного дворянского рода Ранеков, а к скромному монаху.

Старый граф, несмотря на свой гнев и беспокойство, не мог не заметить этой морщины на лбу отца Бенедикта; в его глазах промелькнули гордость и нежность, он узнавал себя в этом благородном лице.

– Бруно, в твоих руках оружие? – воскликнул он с ударением на слове «твоих».

Отец Бенедикт вздрогнул; он понял намек и, невольно взглянув на свое монашеское одеяние, выпустил нож из рук.

– Вы поссорились? – продолжал свой допрос старый граф. – Кто первый начал ссору и что послужило причиной?

На этот вопрос не последовало ответа.

– Бруно, – с упреком обратился старый граф к отцу Бенедикту, – ты подумал бы по крайней мере о своем сане. Разве подобает духовному лицу приходить в такую дикую ярость?

– А разве мой сан обязывает меня выслушивать оскорбления? – возразил отец Бенедикт, мрачно взглянув на графа. – Граф Оттфрид заявил мне, что если бы его семья не облагодетельствовала меня, то я стоял бы в качестве лакея за его стулом.

– Оттфрид, ты осмелился сказать это? – воскликнул граф, бросая гневный взгляд на сына.

– Я указал отцу Бенедикту его место, – высокомерно ответил молодой граф, – он несколько забылся передо мной.

– Если ты действительно произнес эти слова, то обязан сейчас же извиниться! – резко заявил старый граф.

– Ты требуешь от меня, отец…

– Оттфрид, сейчас же извинись! – перебил сына старый граф.

– Никогда и ни за что! – решительно воскликнул Оттфрид и с такой ненавистью взглянул на монаха, что старый граф решил не доводить дела до крайности.

– Оттфрид сейчас еще слишком разгорячен, – сказал он, подойдя к отцу Бенедикту и положив ему руку на плечо – Когда он успокоится, то возьмет свои слова обратно. Будь уверен, Бруно, он извинится, я во что бы то ни стало заставлю его сделать это.

– Мне не нужно, граф, вынужденное извинение, – холодно ответил отец Бенедикт, стараясь освободить свое плечо от руки графа, – я хотел сам потребовать удовлетворения от оскорбившего меня человека, мне не нужно постороннее вмешательство.

– Постороннее!? Бруно!

Упрек прозвучал с грустной нежностью, но это не тронуло монаха. Наоборот, в его глазах как будто промелькнуло отвращение, появлявшееся каждый раз, когда старый граф делал попытку сблизиться с ним.

– Я очень хотел бы, граф, не пользоваться ни вашими благодеяниями, ни вашим расположением, – резко проговорил отец Бенедикт, – я всегда ненавидел благодеяния, которые вы навязывали мне. Еще когда я был ребенком, вы избрали для меня монашеский путь и зорко следили за тем, чтобы в юношестве я не свернул с этого пути на другую дорогу. Я ничем не могу отплатить вам за то, что вы сделали для меня, и должен всю жизнь чувствовать к вам благодарность! Вы дали мне известное общественное положение, хотя при этом убили во мне всякую личность. Скажу вам откровенно, что вы сделали бы гораздо лучше, если бы оставили меня в той среде, к которой я принадлежу по происхождению; я был бы мужиком, поденщиком, в поте лица зарабатывал для себя кусок хлеба, но был бы более счастлив и более благодарен вам, чем за эту жизнь у алтаря!

Оттфрид с негодованием слушал речь отца Бенедикта, находя, что неблагодарность последнего переходит всякие границы. Молодой граф не понимал и своего отца. Как мог тот спокойно смотреть на дерзкого монаха, который попирал ногами все, что было для него сделано? А всеми уважаемый граф Ранек допускал это, на его лице не было и следа гнева, только бесконечная печаль!.. И действительно, при последних словах отца Бенедикта граф отвернулся и закрыл рукой глаза.

Эта молчаливая грусть заставила монаха смягчиться.

– Вы, вероятно, считаете меня страшно неблагодарным? – несколько потеплевшим голосом спросил он. – Конечно, вы правы. Я всегда видел от вас только добро и так плачу вам за него! Я понимаю, что это возмутительно, но не могу чувствовать по-другому.

Монах поклонился графу и ушел.

Оттфрид некоторое время следил за ним взглядом, затем посмотрел на отца, укоризненно покачал головой и с ударением заметил:

– Неужели, отец, ты можешь позволить, чтобы с тобой говорили таким образом?

– Ты-то уж молчи, Оттфрид, – возразил старый граф. – Это дело касается меня одного. Лучше хорошенько запомни следующее: никогда не смей оскорблять Бруно. Понимаешь? Никогда!.. Я постараюсь, чтобы и он в свою очередь не задевал тебя. Если вы не можете переносить друг друга, тогда держитесь подальше один от другого, только не проявляйте такой ненависти. Помни, я запрещаю тебе оскорблять Бруно! В крайнем случае я сам буду вашим судьей.

Оттфрид промолчал, но в первый раз у него возникло какое-то подозрение. Почему его отец так щадит этого монаха? Нежная забота о других была вовсе не в характере графов Ранек. Несмотря на то, что Оттфрид был единственным сыном, наследником майората, он никогда не видел со стороны отца ни малейшего проявления нежности. Да и теперь тот оказал явное предпочтение отцу Бенедикту! В чем же дело? Что представляет собой ненавистный монах?..

– Однако пойдем, – сказал старый граф, по-видимому, желая отвлечь сына от его мыслей. – Нам давно пора вернуться домой.

Оттфрид повиновался, но предварительно поднял с травы книгу отца Бенедикта и собрался сунуть ее в свой ягдташ.

– Что это у тебя? – рассеянно спросил старый граф.

– Любимая литература отца Бенедикта, – со злобной иронией ответил Оттфрид, показывая книгу.

Граф Ранек прочел заглавие и ужаснулся.

– Еще и это! – воскликнул он. – Господи, что же будет в конце концов? – и, сунув книгу в свой мешок, обратился к сыну: – Ничего не говори дяде, я сам потолкую с Бруно относительно чтения подобных книг. Пойдем скорее!

С подавленным гневом шел Оттфрид рядом с отцом. Ему стало окончательно ясно, что с проклятым монахом ничего не поделаешь! Уж слишком открыто отец стоял на его стороне!

А Люси в это время входила в сад, подступавший к самому дому в Добре. Рейх собиралась прочесть ей суровую нотацию по поводу того, что она убегала одна Бог знает в какую даль, но, увидев заплаканные глаза молодой девушки и подавленное выражение ее лица, остановилась на полуслове и, подбежав к Люси, испуганно спросила:

– Бога ради, скажите, что случилось с вами, Люси? Кто-нибудь обидел вас?

Молодая девушка отрицательно покачала головой и попыталась заговорить с гувернанткой прежним непринужденным тоном, но ничего не выходило. Она взглянула на чернеющий вдали лес и вдруг, охватив руками шею воспитательницы, спрятала лицо на ее груди и, не говоря ни слова, залилась горючими слезами.

Глава 7

Католический монастырь праздновал один из своих больших праздников. Как всегда в таких случаях, монастырская церковь была местом сбора верующих всей округи, так что, несмотря на обширные размеры, едва могла вместить под своими сводами огромное количество молящихся. Обедню служил сам настоятель, окруженный наиболее уважаемыми духовными лицами. Солнечные лучи, врываясь через сводчатые окна, играли всеми цветами радуги в хрустальных подвесках люстр и бегали зайчиками по мраморному полу. Могучими аккордами неслась с хор музыка; вместе с волнами ладана поднимались вверх звуки человеческих голосов, с горячей молитвой обращенных к Господу. Стоя у алтаря, настоятель совершал службу. Его внушительная фигура казалась еще более величественной в торжественной обстановке богослужения. Он высоко поднял дароносицу, и вся толпа молящихся опустилась на колени; казалось, что люди поклоняются именно ему, этому благословляющему их красивому, властному старику.

За спиной настоятеля находился отец Бенедикт. По заведенному в этом монастыре обычаю, в дни больших праздников все монахи снимали черное одеяние и облачались в богатые шелковые рясы светских священников. Отец Бенедикт был в дорогом, расшитом золотом облачении и казался еще красивее, чем обычно. Его бледное лицо, обрамленное длинными темными вьющимися волосами, привлекало внимание присутствующих, стоявших в первых рядах; не одно женское сердце сильнее билось при виде молодого священника, но он холодно и неподвижно смотрел на алтарь, казалось, полностью поглощенный богослужением. Однако мысли его витали далеко. Он слышал шум стекающего с гор ручья, видел уединенную поляну в темном лесу и сквозь облака ладана – девичью головку с каштановыми локонами и большие синие глаза, влажные от слез. Губы отца Бенедикта крепко сжимались, он старался оттолкнуть от себя это видение, преследовавшее его день и ночь, не дававшее ему покоя даже во время службы у алтаря. Ведь он монах, и его мечты о молодой девушке – преступление…

Многие монахи относились к богослужению с привычным равнодушием профессионалов. Внешне они проявляли полное благоговение перед церковным обрядом, но, как только пение хора отвлекало от них внимание молящихся, начинали вполголоса беседовать между собой.

– Бенедикт сегодня очень красив, – прошептал один из священников, отец Евсевий, наклоняясь к стоявшему рядом с ним приору. – Когда он в черном, трудно себе представить, какой у него в сущности внушительный вид.

– Военный мундир был бы ему гораздо более к лицу, – с усмешкой так же тихо отвечал приор, бросая многозначительный взгляд на семью графа Ранека.

– Обрати внимание, как смотрит на Бенедикта граф Ранек, – пробормотал отец Евсевий, – можно подумать, что только его одного и видит. Ты не находишь, что граф очень мрачен сегодня?

Усмешка снова пробежала по губам приора, но он низко склонил голову и молитвенно сложив руки, принял смиренный вид, однако при этом насмешливо заметил:

– Его сиятельство, вероятно, предпочел бы видеть отца Бенедикта в качестве наследника майората, а Оттфрида на его месте, у алтаря!

– Глупости! – возразил отец Евсевий, тоже смиренно склоняя голову. – Неужели ты веришь темным слухам?

– Я верю лишь собственным глазам, а они у меня очень зорки, как тебе известно. Нужно только стараться, чтобы эти слухи не достигли ушей Бенедикта; он и так слишком высокомерен, а когда…

Громкий голос настоятеля заглушил последние слова приора. Служба подходила к концу. Толпа молящихся двинулась к выходу, почетные посетители тоже поднялись с мест, прелат со своей свитой удалился во внутренние покои.

Отец Бенедикт вышел в ризницу и, не снимая праздничного облачения, о котором, видимо, совершенно забыл, стал смотреть через окно на раскинувшуюся за ним залитую солнцем долину и возвышающиеся вдали горы.

Вдруг одна из боковых дверей ризницы открылась и в нее вошел приор.

– Вы еще в полном параде, отец Бенедикт, почему же это? – резко спросил он. – Обедня давно окончилась, а вы не разоблачаетесь?

– Я совершенно забыл переодеться! – ответил отец Бенедикт и сделал движение, чтобы уйти, но приор задержал его:

– Вы хотели говорить с отцом настоятелем?

– Да!

– Отчего непременно сегодня, в такой большой праздник? Разве у вас неотложное дело?

– А вас это очень интересует, ваше преподобие? – холодно спросил отец Бенедикт.

Приор взглянул на дерзкого подчиненного с начальственным видом и сухо возразил:

– Вы, кажется, забываете, что я являюсь посредником между простыми монахами и настоятелем? В высшей степени нетактично обращаться к его высокопреподобию, минуя меня.

– Я знаю, что существует такое правило; но ведь это правило, а не запрещение, – спокойно ответил отец Бенедикт. – Кажется, отец настоятель ничего не имеет против моего поступка, так как охотно согласился принять меня. Впрочем, вам, ваше преподобие, незачем тревожиться. Ведь я буду говорить с его высокопреподобием о своем личном деле и ни о чем другом.

Последние слова были так подчеркнуты, что приор невольно насторожился.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил он еще строже.

– Хочу сказать, что ничего не сообщу отцу настоятелю о некоторых монастырских делах, как, например, о том, почему ему до сих пор не подают сведений об оставшейся части монастырских денег.

Приор внезапно побледнел, и его острый взгляд еще более враждебно впился в лицо отца Бенедикта.

– Может быть, вы можете дать его высокопреподобию эти сведения? – насмешливо спросил он.

– Сведений дать не могу, – спокойно ответил отец Бенедикт, – но в состоянии указать путь, который многое разъяснит его высокопреподобию. Вероятно, вы помните, ваше преподобие, что бывший казначей незадолго до своего увольнения внезапно заболел? Вы, его постоянный духовник, находились в отсутствии, и мне пришлось исповедовать его.

Приор побледнел еще сильнее.

– Казначей вам в чем-нибудь сознался? – дрогнувшим голосом пробормотал он.

– Почти, хотя не назвал никого! Видно, этот человек прошел хорошую школу. Я, конечно, не надоедал ему расспросами, поскольку его положение и без того было очень тяжелым. Однако исповедь казначея навела меня на мысль, что главный виновник не он, а другое лицо, в руках которого он был лишь простым орудием. Он утаил деньги не для себя. Я убежден, что если отец настоятель окажет на казначея известное давление, ему нетрудно будет узнать всю правду.

– Вы действительно сделали важное открытие, – внезапно охрипшим голосом заметил приор и отвел глаза, так как не мог вынести презрительного взгляда своего подчиненного. – Очень жалею, что вы не сообщили о нем отцу настоятелю тогда же. Ведь это произошло уже несколько недель тому назад.

– Если бы мне не противно было стать доносчиком, то я, вероятно, так бы и поступил. Увидев, что его высокопреподобие принял все меры для того, чтобы хищения из кассы прекратились, я решил не возбуждать вопроса о признании, сделанном казначеем. Я не коснулся бы этого пункта и теперь, если бы вы не вывели меня из себя своими преследованиями. С тех пор как я здесь, вы не оставляете меня в покое, злоупотребляете своей властью начальника. Все ваши придирки, правда, лишь булавочные уколы, но и они становятся невыносимыми, когда повторяются беспрестанно. Прошу вас пощадить меня! Многие в монастыре заслуживают большей ответственности за сделанное ими, чем я.

Если бы отец Бенедикт был менее горд и бесстрашен, он испугался бы взгляда приора, в котором отразилась готовая на все смертельная ненависть.

Молодой монах даже не подозревал, как неосторожен был его поступок; он с презрением отвернулся от приора и вышел из ризницы.

Приор несколько секунд молча смотрел ему вслед, и в голове его проносились злобные мысли: «Он осмеливается грозить мне! Болван-казначей открыл ему глаза на некоторые вещи. Ну, уж я постараюсь, чтобы он не смог сделать еще большую глупость. Да и вы, отец Бенедикт, берегитесь! До сих пор вы были для меня только неудобны, теперь становитесь опасны. Пора убрать вас с моего пути!»

Прошло еще несколько времени. Богато сервированный, обильный монастырский праздничный обед окончился. Настоятель любил в торжественные дни показать богатство монастыря и умел принять всех – и высоко стоящих, и простых людей – с чарующим гостеприимством. Почти все посетители уже разошлись, и прелат прошел к себе.

В назначенный час отец Бенедикт вошел в покои настоятеля. Камердинер провел его прямо в сад, где его высокопреподобие гулял после обеда. Еще издали была видна его высокая фигура в черной рясе с усыпанным бриллиантами большим крестом на груди. Густые серебристые волосы прелата прикрывала круглая бархатная шапочка.

Большой, прекрасно ухоженный монастырский сад мог бы оказать честь и королевскому замку. Бывший граф Ранек ничего не проиграл, избрав себе жизнь монаха. Его брат, владелец майоратного имения, не мог сравниться с ним по богатству и силе влияния; прелат чувствовал себя неограниченным властелином и повелителем в той среде, в которой проводил свою жизнь.

Однако не все благоговели перед настоятелем монастыря, и в частности отец Бенедикт. Его не прельщало великолепие, окружавшее прелата. Может быть, он и мечтал когда-то, что займет со временем такое же почетное место в монастыре, но если у него и были такие честолюбивые мечты, они давно исчезли. Теперь он смотрел на настоятеля и на всю роскошь окружающей обстановки так же холодно-равнодушно, как утром – на толпу, стоявшую на коленях в ожидании его благословения.

Прелат был в тот день настроен очень милостиво. Он знаком подозвал к себе монаха, почтительно стоявшего в некотором отдалении, и ласково заговорил с ним.

– Вы хотели видеть меня, отец Бенедикт? В чем дело? Я готов выслушать вас.

– У меня просьба к вашему высокопреподобию.

Настоятель с некоторым изумлением взглянул на монаха. До сих пор тот ни разу не обращался к нему, а лишь коротко отвечал на предлагаемые вопросы и молчаливо повиновался всем требованиям.

– Говорите! – ободряющим тоном сказал он.

– Несколько недель тому назад сюда приезжал священник из провинции. Он просил вас, ваше высокопреподобие, дать ему помощника для исполнения духовных треб ввиду того, что болезненное состояние и преклонный возраст не позволяют ему удовлетворить всех прихожан. Вы еще не решили, кого послать ему в помощь?

– Нет, не решил!

– В таком случае, ваше высокопреподобие, прошу вас назначить меня.

– Вас? Почему? На каком основании? – удивленно спросил настоятель.

Отец Бенедикт потупился. Он чувствовал, что краснеет под испытующим взглядом прелата.

– Мне, мне… хочется деятельности. Жизнь в монастыре обрекает меня на полную праздность. Я – самый младший из священнослужителей, и потому мне совершенно не приходится исполнять священнические обязанности. У меня остается так много свободного времени…

– Но ведь вы употребляете его с большой пользой, – прервал его настоятель, – вы день и ночь сидите над книгами. Неужели вы потеряли интерес к науке?

Отец Бенедикт ничего не ответил, но краска залила его лицо. Он не мог и не хотел назвать настоящую причину, заставлявшую его бежать из монастыря.

– Ведь место, на которое вы проситесь, самое худшее из всего, что можно себе представить, – продолжал настоятель. – Там, высоко в горах, вы будете отрезаны от всех людей, от всего мира. Вам придется иметь дело с жителями жалкой, бедной деревушки и довольствоваться весьма суровой обстановкой, ни о каких удобствах не будет и речи.

– Я молод и не изнежен, – тихо ответил отец Бенедикт; – кроме того отцу Клеменсу нужна помощь только в течение нескольких месяцев, пока не наступит весна.

– Странно! Я думал кого-нибудь послать в горы в виде наказания, – задумчиво произнес настоятель, не спуская своего проницательного взгляда с лица собеседника, – и уж никак не ожидал, что один из моих приближенных сам пожелает ехать к отцу Клеменсу. Хорошо, я подумаю о вашей просьбе.

Молодой монах молча поклонился, но не уходил, так как настоятель не сделал знака, что он может удалиться. Несколько секунд стояла полная тишина, но по лицу отца Бенедикта видно было, что он хочет и не решается сказать еще что-то.

– Ваше высокопреподобие… – наконец произнес монах.

– Вы желаете еще чего-нибудь? – спросил прелат.

– У меня сегодня утром была жена Игнатия Ланка; ее муж при смерти и желает причаститься. Бедная женщина умоляла сделать на сей раз исключение и приобщить больного.

– Вы, конечно, отказали ей? – строго проговорил прелат. – Вы знаете, что ее муж – богоотступник, что он был участником движения, направленного против нас.

– Игнатий Ланк – самый честный крестьянин во всем округе, – возразил отец Бенедикт прерывающимся от волнения голосом. – Он всегда относился почтительно к монастырю и еще недавно спас жизнь отцу Евсевию, когда тому грозила опасность утонуть.

– Он переменил образ мыслей?

– Нет!

– В таком случае откажите ему в причастии и, если он умрет, не служите по нем панихиды.

– Ваше высокопреподобие… – начал было отец Бенедикт.

– Молчите и повинуйтесь! – остановил его прелат.

Монах замолчал, но руки его непроизвольно сжались в кулаки. Настоятель заметил это движение и недовольным тоном проговорил:

– Как странно, что в таких неприятных случаях обращаются именно к вам! Почему жена Ланка не попросила отца Евсевия или кого-нибудь другого из старших монахов, которые менее дичатся людей и более доступны, чем вы?

– Вероятно, потому, что, несмотря на мою неприветливость, они чувствуют, что из всех обитателей монастыря у меня одного есть сердце.

Неосторожные слова непроизвольно сорвались с уст монаха, и их нельзя было уже вернуть обратно. Если бы он сказал эту фразу в присутствии приора, то мог бы ожидать самого строгого выговора, но настоятель смотрел на отца Бенедикта так же снисходительно, как и раньше.

– Владейте лучше своим сердцем и головой, – спокойно заметил он, и это спокойствие показалось молодому монаху более ужасным, чем самый строгий выговор. – Вашего сердца здесь совершенно не нужно, а голова должна работать лишь во славу монастыря и католической церкви. Не забывайте, что вы обещали беспрекословно подчиняться требованиям монастырских правил, и научите свое сердце и голову добровольно склоняться пред ними, иначе вас могут насильно заставить сделать это.

Отец Бенедикт ничего не возразил, да ему и нечего было сказать.

– Что касается вашей просьбы, – вдруг переменил тему настоятель, – то я склонен исполнить ее. Можете собираться. Послезавтра поедете в горы.

– Благодарю вас, ваше высокопреподобие!

Молодой монах хотел удалиться, но прелат остановил его и произнес, положив руку на его плечо и глядя ему прямо в глаза:

– Когда вы уедете, то, конечно, и я лично, и монастырь в особенности перестанем влиять на вас, вы будете вне всякого контроля. Вы знаете, какие надежды возлагает на вас граф Ранек. Хотя вы – самый младший член нашего братства, но я считаю вас наибольшей силой нашего монастыря и не хочу, чтобы вы были потеряны для нас. Помните, отец Бенедикт, что клялись перед алтарем принадлежать католической церкви и телом, и душой; эта клятва связывает вас навеки. Если явится искушение, не забывайте о своей клятве. Я отпускаю вас, так как убежден, что вы не способны на клятвопреступление.

Молодой монах побледнел еще сильнее, но спокойно выдержал пытливый взгляд прелата. Очень редко случалось, чтобы настоятель говорил таким тоном с подчиненными; обыкновенно он ограничивался выговором или наказывал провинившихся, но никогда не уговаривал, не предостерегал никого. Отцу Бенедикту в словах и тоне прелата послышалась не снисходительность начальника, а обращение равного с равным.

– Я знаю, в чем клялся, и сдержу свою клятву! – коротко ответил он.

– Вот и прекрасно!.. Я жду отца приора и сообщу ему сейчас же о вашем назначении. Можете идти!

Не успел отец Бенедикт выйти из сада, как туда вошел приор. На его лице кроме почтительности выражалось и беспокойство – по-видимому, он боялся, что молодой монах все-таки сказал настоятелю о «некоторых вещах». Однако его тревога скоро улеглась. Прелат был очень милостив и снисходительно выслушал доклад приора о событиях дня. Только в конце разговора он сказал вскользь:

– Ах, вот еще что: отец Бенедикт на этих днях уедет отсюда. Отец Клеменс просил у нас помощника, и вот отец Бенедикт едет к нему, в горы, по собственному желанию.