Текст книги "Одного человека достаточно"
Автор книги: Эльс Бэйртен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
Эльс Бэйртен
Одного человека достаточно
Els Beerten
Eén mens is genoeg
© 2014 by Els Beerten
© Новикова К., перевод на русский язык, 2020
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020
* * *
Часть I
Окно
«Жди меня» – вот что ты сказал. Сказал, что это будет твой день. А потом запрыгнул на велосипед и с широкой улыбкой умчался прочь по улице.
И вот прошло девять месяцев. Бывали дни, что плохо начинались и еще хуже заканчивались. Я их все пережила, Луи. Но как только ты окажешься тут, перед моей дверью, я все тебе выскажу. Чтобы ты раз и навсегда уяснил, что в следующий раз я не справлюсь.
Первым делом ты захочешь сесть на скамейку. Повезло – воздух сегодня прозрачный, и даже из моего окна видно Францию.
Ты любишь смотреть на Францию, Луи. «У них там всегда отличная погода, и для любого найдется место», – вот что ты всегда говорил. Какое-то время я думала, что ты там. Я давно уже так не думаю. Ты не подведешь свою семью, потому что тогда ты подведешь сам себя. Тогда ты станешь никем.
Рожденная сиять
Я родилась в марте сорок четвертого, через семь лет после нашего Луи. Всю войну родители перебивались с хлеба на воду, но все же произвели меня на свет. Я этого долго не могла понять. Если бы моим первым ребенком стал Луи, других мне было бы не нужно. Я была бы счастливейшим человеком на земле.
Кажется, я родилась очень легко. Едва только наш отец вышел из комнаты, как мог уже возвращаться обратно. Он наклонился над колыбелью и, должно быть, так громко застонал, что его было слышно на другом конце деревни. «Нет ребенка красивее Жюльетты», – так он, должно быть, сказал, и невероятно, что у него могло родиться такое красивое дитя. Затем надел куртку и пропал.
Прождав три дня, мать обернула меня теплым платком, положила в колыбель рядом с печкой, обулась и направилась прямо в кафе «У башни». Там она выволокла отца из-за стойки бара и не отпускала до тех пор, пока они не оказались у нашего дома. Она открыла дверь и пнула его под зад, да так сильно, что он плашмя грохнулся на пол, сломав передние зубы и нос. Мать закрыла дверь, перешагнула через него, подошла к колыбели, расстегнула кофту и приложила меня к груди.
Он пролежал на полу час. Потом открыл глаза, с трудом поднялся, стер кровь с губ, со щек, с носа и с пола, развернулся и пошел к двери.
Мать сидела у печки, я все еще лежала у нее на груди.
– Что это он удумал? – спросила она.
– Ничего, – сказал отец, – вообще ничего, – и распахнул дверь.
Она больше не пойдет за ним, сказала наша мать. Больше никогда.
Дверь закрылась. Наш отец сел на пол, закрыл лицо руками. Самый красивый ребенок на земле, простонал он, у него такого красивого получиться не могло, не поискать ли ему чего у себя на голове, хотя он и так знал.
Наша мать улыбнулась. И продолжая улыбаться, встала перед ним – чтобы он как следует рассмотрел свою жену – самую быструю, самую умную, самую красивую женщину в округе. Разве она похожа на ту, что отдаст сердце какому-то проходимцу? Она хотела только своего мужа, его и никого больше.
Он кивал. Мне, потом ей, потом опять мне, и так целый час.
– Наша Жюльеттеке, – промямлил он. – Наша. Рожденная сиять.
– Так и есть, – кивнула наша мать.
Когда мне было два года, я знала Отче Наш, Аве Марию и «Погляди, как месяц над деревьями светит»[2]2
Детская песенка в честь праздника Синтерклааса, персонажа нидерландского и фламандского фольклора.
[Закрыть]. Руки на полу, нога в воздухе, затягивала песню, и все принимались ахать: «Аах, что за ребенок, что за чудо».
Должно быть, тогда все и началось.
«Жюль и Жюльетты»
Наш Луи видел, как ушел отец, и как мать его вернула, и как отцовский нос навсегда стал кривым из-за нее. Я сразу поверила Луи: ведь если наша мать вобьет себе что-то в голову, она ни перед чем не остановится.
Мать хотела не только отца, еще она хотела большую семью. Наша Миа была с ней не согласна, поэтому заставила себя ждать восемь лет. Как раз тогда, когда они уже не верили, что это произойдет, все и произошло.
– Три – хорошее число, – сказал наш отец.
Жили мы не на широкую ногу, но и не нуждались, потому что отец работал в поте лица. На самом деле на двух работах: он был шахтером и держал свой собственный танцевальный оркестр. Он пел и играл на аккордеоне, наш Луи был трубачом. Еще в оркестре были гитарист и барабанщик.
Мне едва исполнилось пять лет, когда они взяли меня с собой. Мне нужно просто смеяться, сказал отец в самый первый раз – смеяться так, как умею только я. Я еще не слишком твердо стояла на ногах, мои коленки в гольфах были слишком худыми, но я смеялась и смеялась, и все вздохнули «ааааах», и тут началась музыка, и ноги сами по себе пошли в пляс, а все продолжали ахать. Отец сказал, что он еще никогда не зарабатывал столько чаевых, что мне теперь можно выступать с ними каждый раз и что теперь наше название «Жюль и Жюльетты». На следующей неделе оно уже красовалось на большом барабане, на куртках музыкантов и на плакате. «Сегодня: “Жюль и Жюльетты”». Я была во множественном числе.
Наш Луи держался за трубу еще лежа в колыбели, а я начала танцевать раньше, чем научилась ходить, но наша Миа оказалась из другого теста. В первые годы жизни она постоянно болела. Днем у нее текло из носа, ночью она выкашливала легкие. «Наша болезненная малышка», – так ее называли родители.
– У нашей Миа слабые легкие, – говорила мать, – ей нужно к специалисту.
– На какие деньги? – спрашивал отец.
– Будем есть на один бутерброд меньше.
– Я и так знаю, что он скажет, – говорил отец. – Что все само пройдет.
Специалист сказал, что они оба правы. У Миа действительно слабые легкие, и, вероятно, это пройдет само по себе. Но все же будет полезно, если малышка подышит морским воздухом – нет ничего лучше для легких.
– Нам надо на море, Жюль.
– Оно слишком далеко.
– Тогда давай купим машину.
Наш отец покачал головой. И продолжал качать. Знать бы, на какие деньги, мама.
– Болезнь моей матери добром не кончилась, – сказала она.
– У нашей Миа не испанский грипп.
– Ты так в этом уверен?
– У нее даже нет жара, – отвечал отец.
Каждую зиму мать заводила этот разговор. Испанка – худшее, что может выпасть на долю человека. Наша мать только успела родиться, как сразу же стала наполовину сиротой. Она всегда громко и долго всхлипывала, рассказывая об этом. «Такое меняет людей», – говорил тогда наш отец, обнимал ее и кивал нам. Я никогда не спрашивала, почему он кивал. В эти мгновения отец смотрел на меня так, словно я всегда его понимала. И я, само собой, молчала.
К счастью, специалист не ошибся. Наша Миа становилась все менее и менее болезненной. У нее почти никогда не текло из носа, и кашляла она теперь только изредка, как любой человек; она ходила и разговаривала, как мы все. Когда ей исполнилось три года, она пошла в школу. И с тех пор больше ни разу не болела.
«Теперь она будет выступать с Жюлем и Жюльеттами», – сказал отец, когда нашей Миа исполнилось пять. Так и случилось. У нее здорово получалось мне подражать, так что вскоре мы уже вдвоем плясали и беззвучно открывали рот под песни. Не потому что я не умела петь, я-то могла подхватить любую мелодию и повторяла ее без ошибок. Отец говорил, что у меня абсолютный слух, а для певицы это дар божий. Когда-нибудь он возьмет меня с собой в Париж, но пока что я слишком нужна Миа. Я – ее пример для подражания, я же понимаю это?
– Вас обеих зовут Жюльеттами? – спрашивали нас.
– Обеих! – отвечала наша Миа и смотрела так умильно, и смеялась так радостно, что никто не мог удержаться, чтобы не потрепать ее за щечку и не вздохнуть: «Какая же миленькая у тебя сестричка!»
Я всегда кивала, это было нетрудно. Пусть моя сестрица и была самым милым ребенком на земле, но вечер каждого понедельника предназначался только для меня. В первый час отец учил меня нотной грамоте, потом мы пели песенки, он со своим аккордеоном, я со своим абсолютным слухом. Ты и я, Жюльетта, мы рождены сиять. И хотя мне было всего тринадцать, и впереди лежал долгий-долгий путь, вечером понедельника я сияла.
Гены
Старый доктор ушел на пенсию, а его пациентов передали доктору Франссену. Поговаривали, что он заходил к каждому. Так оно и было, потому что как-то в воскресенье вечером он оказался перед нашим порогом.
– У нас никто не болен, – сказал отец.
– Вот и отлично, – ответил доктор. Он просто зашел познакомиться.
Есть кофе, сказала наша мать, или он хочет бутерброд, или, может быть, чего покрепче?
Доктор Франссен предпочел что покрепче. Мать взяла у него куртку, отец дал рюмку и помахал нам. «Смотрите, вот наше будущее, – сказал он торжественно, – наш Луи, наша Жюльетта и наша Миа». Доктор Франссен улыбнулся нам. Мы улыбнулись в ответ.
– Как занимательно, – сказал доктор.
Мы посмотрели на него с удивлением. Занимательно, доктор Франссен?
– Малышка, – ответил он, – ее волосы.
Его взгляд скользнул по Луи, по мне, по матери и по отцу. Я поняла, о чем он. У нас четверых каштановые волосы, а волосы Миа черные, как вороново крыло.
Отец спросил, что в этом плохого.
– Плохого? Да это же прекрасно! – ответил доктор Франссен. Должно быть, заложено где-то в генах, в генах, повторил он, понятно ли нам, что он имеет в виду?
Конечно, понятно, может, мы и простые люди, но уж точно не отсталые.
– Музыканты-гении, – сказал доктор Франссен, – раз могут каждого заставить пуститься в пляс.
Мы вновь вытаращились на него.
– «Жюль и Жюльетты», – пояснил он. – Лучший танцевальный оркестр в округе, так мне сказали.
– Так и сказали? – засмеялся отец. – Налей-ка ему еще, – обратился он к матери.
У Миа и правда были чудесные волосы. Волосы кинозвезды, так называла их мать, эти волосы нельзя отрезать. Она расчесывала их каждый день до тех пор, пока они не начинали сиять, как зеркало. «Можно в них глядеться», – говорила она, обнимала меня и чмокала в макушку. И мы вместе гляделись в волосы Миа.
– Почти близняшка, – смеялась мать.
И не было ничего прекраснее этих слов. И хоть я не видела того, что видела она, я, само собой, кивала.
Сбиться с пути
Наш барабанщик считал, что матери тоже нужно найти местечко на сцене.
– Мы можем дать ей бубен, – сказал он.
– Нас столько, сколько надо, – ответил отец.
– У тебя самая красивая жена в округе, Жюль, глупо этим не воспользоваться. Боишься, что все будут смотреть на нее, а не на тебя?
Одним движением отец схватил барабанщика за ворот и поднял его по меньшей мере на десять сантиметров над землей. Если он еще раз рискнет заикнуться о ней, отец переломает ему руки и ноги.
Я бросилась к Луи и все ему рассказала.
– Ну наконец-то, – сказал он.
– Руки и ноги!
– Эх, Жюльетта, наш папа и мухи не обидит. – Он глубоко вздохнул. – Вот бы он разок так на маму разозлился.
– На маму?
– Целый цирк, а не женщина, дрожь пробирает. Когда-нибудь из-за этого случится беда.
– Беда?!
– Потом, Жюльетта.
От Луи я направилась прямо к отцу.
– Луи говорит, что мама – это цирк.
Отец вдруг посмотрел на меня очень серьезно, приоткрыл рот и сразу закрыл его. Я начала переминаться с ноги на ногу от нетерпения: если он продолжит вот так молчать, я никогда не узнаю, что Луи имел в виду и правду ли он сказал.
– И что когда-нибудь от этого будет беда, па.
– Он не должен был так говорить, Жюльетта.
– Но он так сказал, па.
– Послушай, детка, – начал он, – люди не железные, а твоя мать тем более. Ей в жизни досталось, ты это знаешь. Расти без матери, такого и злейшему врагу не пожелаешь. Как бы там ни было, ты храбрая девочка, Жюльетта, и надеюсь, что, если когда-нибудь мать будет в тебе нуждаться, ты будешь рядом.
Я смотрела на него с открытым ртом.
– Я об этом не прошу, я это знаю.
Храбрая девочка. Даже если я ею не была, я бы ею стала.
– Можешь не волноваться, па.
Он глубоко вздохнул.
– И не забывай о Миа. Позаботься, чтобы малышка не сбилась с пути. Ты ведь старшая сестра, Жюльетта.
Даже если бы он попросил меня позаботиться обо всем роде человеческом.
Я кивнула настолько серьезно, насколько смогла. Он улыбнулся, и не было на земле никого красивее моего улыбающегося отца. И обо всех галактиках позабочусь, если нужно, па. И этого будет мало.
Смерть
Нашему отцу и сорока не было, когда он умер. Вся деревня собралась в «У башни». Только в этом кафе был телевизор, а в тот вечер «Красные дьяволы»[3]3
Бельгийская футбольная команда.
[Закрыть] играли против голландцев. Час перед началом матча предназначался для нашего оркестра.
Вообще-то кафе было маловато для настоящего выступления. Мы отправили барабанщика и гитариста домой, но места все равно не хватало. Это не мешало нам выкладываться по полной. Деревня накачивалась пивом и плясала без удержу, наш отец играл и пел на разрыв аорты, Луи трубил так, что трясся потолок, я била по тарелкам до звона в ушах, а Миа выбивала туфельками искры из пола. В тот вечер «Красные дьяволы» должны были выиграть, и «Жюль и Жюльетты» собирались внести в их победу серьезный вклад.
И тут что-то случилось. Треск, короткий вскрик, и звук падения чего-то тяжелого. Танцы прекратились. Я обернулась. Наш отец лежал на полу, у него из носа текла кровь, я достала носовой платок, чтобы ее вытереть, но Луи схватил меня за руку и удержал.
– Нет смысла, – сказал он.
Я увидела, что у него в глазах слезы и из носа течет.
– Возьми свой платок, Луи. – Я вырвала руку, наклонилась над отцом и начала стирать кровь с его усов. Я терла его кожу до тех пор, пока она не покраснела.
– Па, вставай.
– Малышка, он умер, – сказал кто-то.
– Ничего подобного, – ответила я.
Меня подняли и посадили на стул.
Это был 1959 год. Четвертое октября. Через два часа «Красные дьяволы» закончили свой худший матч с голландцами. Девять – один.
Все из-за микрофона. Должно быть, его губы еще были мокрыми от пива. Должно быть, он слишком близко наклонился вперед, влажные губы дотронулись до микрофона, и ток прошел сквозь тело прямо в сердце.
– У него было слабое сердце, – сказал доктор Франссен. – Если бы это не случилось сегодня, возможно, случилось бы завтра. Без всякого микрофона.
Наш отец мог справиться с чем угодно. В тот день он всех поднял в пляс своей песней, всех. А потом упал неподвижно. Как такое может быть, что в одну секунду в человеке столько жизни, а в другую – не остается ничего. Этого я никогда не могла понять.
Это был самый ужасный день в моей жизни.
Блеск
После похорон были пироги, кофе и пиво для семьи и друзей. Я обходила всех с кофе и подливала, когда он кончался. Гитарист и барабанщик стояли с пивом около крана. Они подняли кружки вверх, когда я прошла мимо.
– За твоего отца, – сказали они, чокнулись и опрокинули пиво одним глотком.
Потом с печалью посмотрели на свои пустые кружки.
– И что теперь будет с «Жюлем и Жюльеттами», – вздохнул барабанщик, – я не знаю.
Тут подошел наш Луи. По его лицу я поняла, что он тоже не знает.
– Мы же не прекратим выступать, – сказала я взволнованно.
Найти вокалиста не так уж и трудно? Может быть, им смогла бы стать я.
Я открыла рот; Луи меня опередил.
– Без нашего папы уже не будет того блеска.
– Он был как цемент, – вздохнул барабанщик, – без цемента дом не построить.
Он посмотрел на Луи.
– Что думаешь делать?
– Меня уже позвали играть в три оркестра, – ответил мой брат.
Как будто нас никогда не существовало. Если бы только отец это слышал.
– Луи? А что, если я буду петь?
– Ты?!
Я кивнула со всей решительностью, чтобы он увидел, что я это всерьез.
Он покачал головой.
– Потерпи чуть-чуть, Жюльетта, твое время еще придет.
Его время, очевидно, пришло. В будние дни он работал школьным учителем, а по пятницам, субботам и воскресеньям – музыкантом. До 18 лет он играл в футбол. Если бы он за год до этого не повредил колено, то все еще бегал бы по полю.
Большая часть людей умеет делать лишь пару вещей, но Луи был хорош во всем. Я даже иногда завидовала. Но теперь, когда отец умер, а я тонула в печали, мысль о Луи, о том, что он может все, дарила утешение. Наш Луи не даст нам пропасть. Это самое меньшее, что ты можешь сделать, если ты хорош во всем.
Комедия
– Мы не станем сидеть и унывать, – сказала наша мать через неделю после похорон. – Этим мы его не вернем. Но сперва нужно еще кое-что.
Кое-чем оказался склеп, который она заказала, такой большой, что мог бы вместить всех нас. Если только мы не женимся и не заведем по десять детей. Но в этом случае о нас смогут позаботиться эти самые дети.
– Я заплатила сразу за целый век, – сказала мать, – можно не беспокоиться.
– Век, – повторила я, – это долго.
– Девяносто девять лет, – сказала наша мать.
Она заказала мраморную табличку на склеп, чтобы на ней выбили «Семья Энгелен»[4]4
Engelen – ангелы (нид.).
[Закрыть].
– Чтобы не ошиблись, – сказала она.
И еще сказала, что на этом наши деньги закончились. Я увидела, как Луи побледнел.
– Ты шутишь, ма.
Да он вообще представляет, сколько стоил такой склеп? Он молчал. Мы все трое молчали. Мы отлично знали, он и я, и даже Миа, что обычная могила обошлась бы намного дешевле, но смысла говорить это матери не было.
Она подняла глаза.
– Он будет рад своей прекрасной могиле.
А потом она начала плакать.
– Ма, – сказал Луи.
Она затрясла головой, достала платок и прижала к губам.
– Я так его любила.
– Мы тоже, ма, – сказала я.
Она замолчала. Посмотрела на нас троих. Ее лицо опять исказила гримаса.
– Не так сильно, как я.
Она всхлипывала так громко, что мне пришлось прижать руки к ушам. Тут я увидела, как Миа соскользнула со стула, обошла стол, залезла матери на колени и обняла ее за шею. Я опустила руки. Если уж эта малышка могла вытерпеть стенания нашей матери, я должна хотя бы попробовать.
И тут Луи вскочил. Его стул с грохотом упал на пол.
– Прекращай эту комедию, ма!
Мы все трое в испуге уставились на него. Мать опять начала всхлипывать.
– Комедию? Луи, ради бога!
– Заткнись!
Наступила мертвая тишина. И в этой тишине Луи начал говорить. Слышала ли она хоть раз, как плакал наш отец? Нет? А вот он, Луи, слышал. Может ли она представить, каково это? Слышать, как отец плачет за стенкой, оттого что она где-то там, сидит с рукой в штанах другого – да-да, какого-то другого мужика, об этом рассказывали у школьных ворот, и всегда именно в тот момент, когда он шел мимо. Но пусть она не беспокоится, он все время ее защищал, пресекал их вранье, ведь его мать – достойная женщина. Хуже всего было то, что он знал, что они не врали. Он не мог сосчитать, сколько раз он лежал и надеялся и молился – да-да, молился побелке на потолке, чтобы она наконец образумилась, вернулась и попросила у отца прощения. И бедный отец принял бы ее с распростертыми объятиями, ведь он так ее любил. Но раз за разом входная дверь открывалась, когда комнату уже освещал рассвет. Да это гребаное чудо, что отцовское сердце выдержало так долго.
Прежде чем кто-то из нас успел вымолвить хоть слово, Луи сорвал куртку с вешалки. Дверь с треском захлопнулась за его спиной. Мать посмотрела на меня. Ее глаза были выпучены от страха.
– Он слетел с катушек, – прошептала она.
Я встала. Посмотрела на дверь. В моей голове все перемешалось, все, что рассказал наш Луи. Что, если это правда? Я схватила куртку, надела ее. И тут наша мать сказала то, что заставило меня остаться.
– Мне жаль. – Вот что она сказала.
И сказала: теперь все будет по-другому. И сказала: кто-то должен присматривать за Миа. И что кто-то должен этому ее научить.
Если бы только отец не сказал, что мать однажды будет нуждаться во мне. Если бы только он этого постоянно не повторял. Если бы только я не дала ему обещание.
Я сняла куртку, повесила ее на вешалку и снова села. Посмотрела на мать.
– Я поищу работу, – сказала я.
Это был второй самый ужасный день в моей жизни.
Святой, потому что святой
– Он скоро прибежит обратно, – сказала мать на следующий день. – Ему придется сделать самое умильное лицо, чтобы мы впустили его.
Но наш Луи не вернулся. Священник разрешил ему жить в помещении школьного сторожа, оно как раз стояло пустое. Священник держал его для парней вроде Луи, для них всегда найдется работа, говорил он.
– Чем я могу отплатить? – сказал ему Луи.
Церковный органист умер, вздохнул священник.
– Но я умею играть только на трубе, – ответил Луи.
Что, если он начнет брать уроки? Приход может взять на себя расходы. И Луи не придется забивать голову арендной платой.
– Будет сделано в лучшем виде, – сказал Луи.
И не мог бы он еще стричь газон за церковью, раз в пару недель, весной и летом?
Газон за церковью оказался целым парком. Он отнимал времени больше, чем уроки, но наш Луи был вынослив как вол. Он никогда не жаловался. Я это знала, потому что он не скрывал от меня ничего из того, что с ним происходило. Он считал, что я все могу выдержать. А значит, я правда могла.
В первое время я заходила к нему каждый день.
– Наша мама – шлюха, – сказал он однажды.
– И все же она наша мама, – ответила я.
– И шлюха.
– Она плачет целыми днями.
– Это крокодиловы слезы, Жюльетта. Она хоть раз спросила, каково нам приходится, как велико наше горе, например? Нет? Так я и думал.
Он сказал, что я могу переехать к нему жить, если хочу. И Миа тоже.
– Тогда у нашей матери никого не останется, – сказала я.
Наверное, я могла бы заметить это по той жадности, с которой она в воскресенье вечером доставала из шкафа свои лучшие наряды и красила губы. Но еще я видела, как она молилась, часами. Обычно она начинала около трех, когда большинство людей надевали воскресные наряды и шли на прогулку. Наша мать никогда не ходила на воскресные прогулки, она молилась. В полной тишине, с молитвенником на коленях, глаза закрыты, лицо обращено к портрету святого Себастьяна на стене кухни. Я не могла понять, как ей удавалось держать глаза закрытыми, ведь там было на что посмотреть. От взгляда на полуобнаженный торс святого, на его крепкие мышцы и черные кудри меня бросало в жар. Это стрелы в его теле делают его святым? – спросила я однажды. Он святой, потому что он святой, ответила наша мать, и большего ей не требуется, чтобы молиться за все добро в этом мире. И мне следует понять, как это всегда понимал мой отец, что потом ей нужно выйти развлечься. Она же всегда благополучно возвращалась домой, не так ли?
Она наша мать, и она молилась за все добро в этом мире. Конечно, я все понимала.
