Текст книги "Не убий: Сборник рассказов [Собрание рассказов. Том II]"

Автор книги: Елизавета Магнусгофская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

ДУРНОЙ ГЛАЗ

– Да где это ты, матушка моя, пропала? Неужели всенощная тянулась до десяти часов?

Девушка молчала, виновато опустив в землю глаза. Руки ее, теребившие носовой платок, выдавали сильное волнение.

– Да нет, Анна Павловна, всенощная кончилась раньше, – затараторила благообразная старушка в темном платке, – а вот с Катенькой неладное приключилось. Побледнела это она в церкви, гляжу я, думаю: вот-вот упадет… Я вывела ее посидеть в притвор. Ну, а как пошли люди-то из церкви, я побоялась идти с ней, чтобы не затолкали. Ну, так мы и переждали, пока все разошлись, и пошли тихонечко.

– Что это с тобой, Катенька? – меняя тон, спросила мать, вглядываясь в бледное лицо девушки.

– Лихорадит, мамаша, – нехотя отозвалась та, и снова передернула ее дрожь.

– Простудилась, видно, как намедни от тетки под проливным дождем возвращалась. Ну, иди, Господь с тобою… – Мать перекрестила девушку широким крестом. – Ерофеевна принесет тебе чаю с малиной.

В спальне полутемно. Душно. Пахнет не то мятой, не то ромашкой. Катерина сидит в одной рубашке на постели и, покачиваясь со стороны на сторону, как человек, у которого что-нибудь болит, смотрит в одну точку.

– Легла бы, Катюша, что так сидеть, – говорит Ерофеевна.

– Нет, я не хочу спать… Мне страшно, Ерофеевна…

– Ну, чего же, ласточка моя, ведь слышала ты: все будет хорошо.

– Страшно, очень страшно… Ерофеевна, разве же это правда, что, ежели желать человеку зла – то исполнится?..

– Конечно… Сама знаешь, если молиться за кого, желать добра, благословлять, – то Бог услышит и пошлет по молитве. То же и зло: если пожелать кому, да как следует – сбудется, беспременно сбудется…

– А ежели человек ни в чем не повинный?

– А это уже все равно: проклятие, как и благословение – оно слепое, кому послано, к тому и прицепится…

Наступило молчание. Где-то, на другом конце дома, гулко и протяжно пробило одиннадцать часов.

– Ерофеевна!

– Что, милая?

– А ведь это – большой грех… желать человеку зла? Ведь Бог накажет за это?

– Не накажет тебя, голубушка моя. Ты ведь чистая. А грех твой я на себя возьму… Вот, даст Бог, поправлюсь ногами, пойду на богомолье, в Киев – все грехи заодно замолю… А ты бы легла, право, а то, неровен час, мамаша зайдет – еще не поздно…

Девушка послушно легла, но сна не было ни в одном глазу. И настойчиво вспоминалась все одна и та же картина.

Темная, мрачная комната, освещенная одной свечой. Какая-то странная жаровня с потрескивающими угольками. На огне – черный котелок. Свет падает на лежащее в воде кольцо, и красный его рубин кровавым глазом смотрит в темноту. Наклонившись над котелком, шепчет какие-то зловещие слова отвратительная, растрепанная старуха.

– Смотри теперь в воду, девушка, видишь?

– Ничего не вижу.

– Смотри еще, смотри…

Старухины слова так и режут ухо.

– Ну?

– Не вижу, не вижу…

Старуха проводит беззвучным кошачьим жестом по ее черным волосам. Катерина устало закрывает глаза. Наступает тишина, нарушаемая только потрескиванием углей и шипением воды.

– Открой глаза! – приказывает старуха.

Опущенные веки поднимаются и широко открытые зрачки смотрят прямо в воду.

– Видишь?

– Вижу, вижу… Это ведь я, как в зеркале… Я сижу у окна. Темно. Сегодня обещал придти Ваня. Ерофеевна – слышишь – он уже свистит. Ерофеевна, да бери же скорей ключ от калитки… Боже мой, какая она копунья… Да не забудь привязать Барбоску, а то помнишь, как он напугал нас в прошлый раз. Барбоска, Барбоска!.. Ну, Ерофеевна, возьми же его!.. Ваня, милый… Нет, не надо… Я сама сойду сейчас в сад, ведь тепло… Милый, как долго ты заставил себя ждать!..

Старуха проводит рукой над водою.

– Ваня, где же ты? Ваня!.. Ах, вот он… Какой бледный и грустный… Что с тобой? Или нет, молчи, я знаю… Завтра твоя свадьба… Ах, Ваня, Ваня… Если бы ты любил меня, не побоялся бы ослушаться отца… Видно, тебе его деньги дороже, чем моя любовь… Боишься – лишит наследства…. Говоришь – будешь всю жизнь любить меня… Неправда, скоро разлюбишь… Разве можно не любить жену-красавицу? Ваня, разве же я хуже ее? Разве мои черные глаза не ярче ее тусклых очей? Разве мои руки не белее ее рук? Разве мои черные косы не прекрасней ее бесцветных волос?..

И снова проводит старуха костлявой рукой над котлом. Сдвинулись черные брови. Злой огонь загорается в широко открытых очах девушки.

– Подлая разлучница!.. Что смотришь на меня, улыбаешься? Думаешь – он будет любить тебя? Никогда, никогда… Как же я ненавижу твои голубые глаза, твои красивые плечи!.. Будь ты проклята!..

Криком вырывается это у Катерины… Рука поднята, словно хочет нанести удар врагу.

– Тише, тише! Рано еще, девушка, заносить руку, – невозмутимо говорит старуха. Катерина снова закрывает глаза. В жуткой комнате молчание. Ерофеевна с беспокойством смотрит на бледное лицо девушки.

– Где я? Ерофеевна, ты здесь?

– Здесь, здесь, ласточка моя… Напугала ты нас всех, как крикнула на Надьку.

– Бабушка, – хватает Катерина костлявую, сморщенную руку, – изведи ты ее!.. Все отдам я тебе, что имею!.. Денег нет у меня, мамаша не дает… Но у меня есть бриллиантовые серьги, есть дорогой перстень, жемчужное ожерелье. Я все отдам тебе… Изведи только ее, подлую!..

Алчностью загораются маленькие старухины глазки.

– Я могу дать тебе зелья, – шепчет еле слышно она, – подмешай в питье – в три дня сгорит…

– Нет, нет, не хочу я этого, бабушка… За это на каторгу идут.

Усмехается бабка. И от улыбки – еще отвратительней ее лицо.

– За Камалкино зелье еще никто на каторгу не пошел. Ну, коли ты трусиха, мы иначе сделать можем… И не я сделаю – сама сделаешь… Ты ненавидишь ее, отвечай?

– Ненавижу, бабушка.

– Желаешь ей погибели?

– О, еще как! – глаза Катерины сверкнули злобой.

– Ну, вот и желай. Желай каждый час, каждую минуту. Проснешься ночью – вспомни ее недобрым словом. Как закричала ты давеча: «Будь проклята», – так и кричи каждый час твоей жизни… Злые глаза у тебя, девушка, – живо изведешь супротивницу…

– Разве у меня дурной глаз, бабушка? А я и не знала…

– Дурной, дурной… Ох, дурной для твоих супротивников… Ну, иди домой, ложись спать, и не забывай совет Камалкин. Увидишь: не выпадет еще снег, как не будет у тебя злой разлучницы…

– Ерофеевна, Ерофеевна!.. Ну, вот, ты дремлешь и не слышишь, как он свистит…

– Да чудится тебе, ласточка моя. Так и вечор было: свистит, говорит, свистит, а вышла к калитке – нетути никого. Не придет он сегодня – поздно, а вот завтра утречком я…

– Не надо, Ерофеевна… Он не придет, видно, никогда. Вот уже две недели, как не кажет глаз. Не любит он меня больше, вот что. Ерофеевна, видала, какими глазами смотрела на меня вчера Надька? Чует, подлая, что бросил он меня… И что нашел в ней? Ерофеевна, разве я хуже ее? Лгала твоя бабка, все налгала! Уж как целовала я ее вчера, а сама думала: «Будь ты проклята, подлая!» Днем и ночью думаю я о ней, – а ей хоть бы что – цветет пуще прежнего… Ерофеевна, послушай… Теперь и впрямь свистят. Ерофеевна, это он. Да бери же скорее ключ, там, под подушкой!..

– Милый, любимый… Не уходи же ты так скоро… Две недели не был у меня, а теперь бежишь, торопишься… Али не любишь меня больше?

– Ну, перестань… Сама знаешь, что люблю. А надо идти домой. Наденька завтра именинница, грех ее сердить… Приду в другой раз, голубушка…

– Да. Наденька, Наденька… Знаю, не любишь ты больше меня, любишь жену свою. А я ненавижу ее, ненавижу!.. Ну что же, иди к ней, не смей возвращаться никогда!.. Ну, иди же!..

– Какая ты недобрая, Катерина… – серьезно сказал он, – а я и не знал, что у тебя такие злые глаза…

– Мои глаза – злые только для супротивников… – повторила Катерина слова знахарки и добавила: – а для тебя они добрые и хорошие… Ну, не уходи!.. Останься со мною… хоть немножко!..

– Неправду сказала ты мне, бабка! Сказала – изведешь ее, а стало еще хуже, чем было. Не любит меня больше милый, знать, опоила его зельем жена, приколдовала к себе… Или я мало дала тебе? У меня есть еще дорогой перстень. И его отдам – изведи ты только, пореши мою разлучницу.

– Мало терпения у тебя, девушка. Ну, иди сюда, садись подле Камалки – смотри в воду. Судьбу увидишь, свою судьбу… Что видишь, девушка?

– Богатый дом. Много гостей, будто праздник. Дом-то, как будто, знакомый. Ну, конечно. Это загородный дом Бочаровых. А вот и старик Бочаров. И Ваня с ним. А Надька-то, Надька как разрядилась… В пух и прах… И как ласков с ней Ваня… А еще говорит, что не любит… Берет за руку, смотрит в глаза… Больно, бабушка, больно!

– Смотри! – властно приказывает старуха, – сама хотела видеть.

– На лодках, дяденька, Нил Семеныч? Какой вы добрый… Это – подарок ко дню моих именин? Миленький дядя, славный мой! Я поцелую дядю. Можно, Ваня?

– Ну, так и быть, можно, – улыбается муж.

И, наклонившись к Надиному ушку, шепчет ей что-то… раковым цветом заливается Надя.

– К лодкам, к лодкам!

Шумной гурьбой валит вся компания к реке. У пристани, качаясь на волнах, белеют три лодки, украшенные цветными фонариками.

– Как будет красиво, когда стемнеет, – радуется, как ребенок, Надя. – Зажжем фонари…

– Сюда, Надежда, ко мне… А вот мужа и не пустим, а что? Сегодня я ухаживаю за племянницей!..

Молодежь со смехом занимает места в первой лодке. Все льнут к весельчаку-дяде, особенно девушки.

– Нет, вправду, садись лучше во вторую, Иван, а брат Сергей пусть идет в третью. Распорядиться надо будет. Корзины-то я уже велел поставить.

– Все в порядке, дядя.

– Ну, отваливай, с Богом…

За рекой догорает полымем заря. Ровно всплескивает вода, ручейками сбегая с весел. С первой лодки несутся звуки разухабистой русской песни. Что серебряный бубенчик, звенит, выделяясь из хора, голосок Нади.

– Не возитесь, ребята, – успокаивает расходившуюся молодежь Нил Семенович. – Ну, долго ли до греха. Эх, правду сказал брат, не следовало бы брать с собой вина. Да слышь, что ли, Андрюшка, перестань баловаться! Ну, чего сел на борт? Сойди, говорят тебе! Видишь, как лодка-то кренится. Андрюшка!..

Крик заглушает слова дяди – крик, раздавшийся со второй лодки и подхваченный на третьей…

Крики, стоны, суетня…

Только две лодки с бледными, перепуганными людьми плывут по тихой глади засыпающей реки.

– Видела?

– Видела, – дрожа, как в лихорадке, отвечает словно очнувшаяся от страшного сна Катерина. – Это так будет, бабушка?..

– Это так было. Нету у тебя больше, девушка, злой супротивницы…

Счастливо, богато, на зависть всем живут молодые. Не чает души в своей Катерине Иван, никогда не надеявшийся стать ее мужем.

Много ласк дарит он любимой жене, но не может прогнать из глаз ее тяжелую кручину, понять которой не может никак. И никто не знает, отчего так грустна порой Катерина… И только старая Ерофеевна свято, как могила, хранит эту страшную тайну…

Часто, часто в сумерки, когда муж не возвращался еще из Гостиного двора, идет Катерина в теплую горницу к старушке, и, сев на скамеечке у ее ног, шепчет:

– Страшно… Ерофеевна… страшно мне… Мне опять снилось, что иду я к исповеди… Почему всегда один и тот же сон, Ерофеевна? Батюшка – старый-престарый, а глаза строгие, как у Николы-Чудотворца. Говорю ему, в чем согрешила. А он смотрит на меня и говорит:

– Не все сказала, Катерина… Был у тебя еще один тяжкий грех…

Я же лгу, – а сама смотрю ему прямо в глаза: «Нет, мол, не было».

А батюшка отвечает:

– Так не дам я тебе отпущения, не дам, не дам…

Страшно мне, Ерофеевна… Страшно…

– Чей это заколоченный дом?

– А это дом купцов Бочаровых, богатые купцы. Хорошие люди. Богобоязненные, честные. Да не дает Бог счастья… Вот теперь Иван – хороший человек, тихий, и за что, за какие грехи Бог наказал – одному Ему ведомо. Женился он на красавице – и богата, и умна, и добра была… Года не прожил с ней – утонула в реке, как раз на свои именины…

Погоревал, погоревал, ну а потом женился на второй… Вестимо – человек молодой… Тоже была и красавица, и умница… Работница какая, рукодельница – каких воз духов для церкви не вышивала… У нас, у Николы-Чудотворца… Все, почитай – ее работа… Уж так дружно жили они, так хорошо… А вот – прожил с ней года два – и отправил в желтый дом… И чего бы, кажется, ей – так ее любил Иван, что просто зависть брала смотреть…

А вот, решила она, говорят люди, – будто виновна в смерти Надежды, его первой жены. Кричит: «Это я убила ее… Я сжила ее со света своими злыми глазами…»

А глаза ее, и впрямь, были злые-презлые, черные… блестящие…

А сама злой не была – Царство ей Небесное…

Видно, крепко любила мужа-то, не перенесла разлуки – сама себя порешила в больнице…

НЕ УБИЙ

Глафира Ивановна встала очень рано. Впрочем, она и ночью-то почти не спала – все боялась проспать.

Все в комнате было убрано еще с вечера, но Глафира Ивановна все же находила себе дело: то вытрет и без того блестящую крышку рояля, то обдернет белоснежную занавеску, то передвинет цветы.

Цветов Глафира Ивановна наставила всюду: очень любит их Валя.

Сестра должна была приехать восьмичасовым поездом. Но он значительно опоздал: ночью на сороковой версте от города были повреждены пути. И на станции сказали, что не знают даже приблизительно времени прихода поезда. Поэтому Глафира Ивановна решила ждать сестру дома. Но ожидание было ужасно томительным.

Она не видалась с сестрой больше года. Последнее свидание длилось пять минут – там, в больнице.

Валя была единственным дорогим Глафире Ивановне существом, единственной, к кому была привязана ее стареющая душа.

Старая девушка сильно волновалась при мысли о свидании. Но к радости примешивалось чувство гнетущего беспокойства.

Есть же такие кошмары, которых не в силах смыть никакие страдания, никакие раскаяния, никакие запоздалые упреки совести…

Нет, нет… Заняться чем-нибудь, чтобы не лезли в голову непрошеные воспоминания!

Звонок…

Сердце старой девушки забилось громко и часто, когда она рванулась к двери. Валя стояла в дверях, в своей короткой осенней кофточке, фетровой шляпе с черным пером – в том самом костюме, в котором видели ее два года назад в Киеве…

Только похудела она. Особенно исхудали ее красивые руки, которыми, не без основания, так гордилась молодая женщина.

– Глаша, ты не встретила меня даже на вокзале!

Это прозвучало укоризненно.

Глафира Ивановна, стоявшая минутку в каком-то оцепенении, рванулась к сестре и молча обняла ее. У обеих показались слезы.

– У тебя нет багажа? – спросила Глафира Ивановна, и сейчас же почувствовала всю неловкость своего вопроса, когда сестра сказала:

– Откуда же… Я надеюсь, ты покормишь меня, – прибавила Валя, – я не успела позавтракать на вокзале.

– Да чего же я стою! – засуетилась Глафира Ивановна, – ведь у меня все давно готово… Самовар кипит уже больше часа… Подкладываю угольки… Давай чемоданчик – снесу в твою комнату… Идем в столовую… Или ты сначала пройдешь к себе умыться с дороги? Там, в твоей комнате…

– Моя комната, – протянула Валя, отворяя дверь, – как давно не была я здесь… Сколько лет прошло с тех пор, Глаша?.. Я вышла замуж четыре года назад…

Валя остановилась на пороге светленькой комнаты, залитой утренним солнцем, и долго-долго смотрела на знакомую обстановку. Потом прислонилась к косяку и как-то так, сразу, беззвучно заплакала.

– Валя, успокойся, – мягко дотронулась до ее плеча сестра.

– Это сейчас пройдет… Я давно не плакала…

Валя вытерла глаза.

– «Там» я не плакала никогда… Даже не вспоминала. А вот – увидела свою комнату – и воскресло все… Ведь это все было сном, мучительным сном? Ну, скажи мне, что я никуда не уезжала, что никогда не была замужем, что зовут меня – Валя Крутилова!..

Она говорила нервно, как говорят люди, которым долго не с кем было перемолвиться словом. Может быть, чуть-чуть театрально…

– Успокойся, милая, – тихо сказала старшая сестра, – конечно, все – сон, все пройдет… Ведь и вся наша жизнь – сон…

Грустная улыбка промелькнула по лицу Вали.

– Хорошо тому, кто может себя утешать верой…

– А ты разве не веришь?

Сердце старой девушки екнуло.

– Не знаю… Ты думаешь: здесь – сон, а там наступит пробуждение? А я вот думаю – там сон, вечный сон… Да, впрочем, не все ли равно, что будет там… Мне хочется жить, Глаша! Разве недостаточно страдала я эти годы? Я молода, я хочу жить, наверстать все, что потеряла… Жить хочется, Глаша… Мне двадцать пять лет… И молодость пройдет так скоро-скоро…

Уставшая с дороги Валя давно уже спала. Глафира Ивановна сидела на своей кровати и думала, думала…

Ей все еще не верилось, что Валя, которую она считала навеки потерянной, что Валя опять с ней… Но какое-то гнетущее чувство отравляло эту радость.

Глафира Ивановна ожидала увидеть постаревшую, осунувшуюся женщину, с признаками страдания на лице. А увидела – прежнюю Валю. Правда, слегка похудевшую и побледневшую, но по-прежнему кокетливую и живую.

Смотрела на ее холеные руки, аппетитно намазывавшие хлеб, и не могла отделаться от мысли:

«А ведь руки эти зарезали человека!..»

«Валя – убийца», – мысль, с которой не могла, вот уже два года, освоиться Глафира Ивановна.

И в миг свидания с сестрой мысль эта заработала с новой силой…

…Глафира Ивановна была против брака сестры. Зная ее капризный и себялюбивый характер, она болела душой за судьбу Вали. И притом, Валин жених, Каменский, внушал ей какое-то неприятное чувство.

Не такого мужа желала она любимой сестре: ей нужен был спокойный, уравновешенный человек, способный обуздать ее любящую крайности натуру. Но Каменский – он производил впечатление очень легкомысленного человека – и молод. Всего на три года старше Вали.

Глафира Ивановна взялась за неблагодарную задачу – убедить Валю в ошибочности ее выбора. И добилась только того, что между сестрами пробежала первая тень.

Но когда она стала получать от Вали короткие, но дышавшие восторгом первого счастья письма – она бранила себя старой идиоткой.

– Ведь Валя счастлива, а я хотела помешать ее счастью!..

Но сердце старой девушки не верило в его прочность…

Так прошло около двух лет. А потом в Валиных письмах зазвучали новые нотки. Ничего определенного, но именно эта недоговоренность, неясность и стала беспокоить Глафиру Ивановну. Порывалась поехать в Киев сама, но все мешали дела: она была начальницей гимназии.

Наконец, воспользовалась летними вакациями и отправилась к сестре.

Всего два года не виделись сестры, но Валино замужество, новая жизнь, новые люди, – все это поселило между ними какой-то холодок.

Глафира Ивановна видела, что Валя страдает, но она замкнулась в себе, хранила упорно полное молчание о своих переживаниях.

Помог случай. Как-то, войдя невзначай в переднюю, Глафира Ивановна увидела сестру, прильнувшую ухом к замочной скважине. По-видимому, та подслушивала разговор на лестнице. Глафиру Ивановну испугало выражение ее лица – чужое, злое.

– Валя!

– Уйди, – прошептала та, – уйди!..

Глафира Ивановна пожала плечами и ушла к себе. Но не успела закрыть за собой двери, как раздался звонок, и в передней послышались громкие голоса.

– Опять, опять ты был с нею! – говорил чужой голос, так мало напоминавший мелодичный Валин голосок.

– Случайность, – лениво оправдывался муж.

– Не лги! Я слышала часть вашего разговора…

Теперь Глафира Ивановна вспомнила, как раздражительно отзывалась Валя о жившей этажом выше опереточной певице, которая своим вечным пением «действовала ей на нервы». Говорила, что будет искать новую квартиру, как только кончится срок контракта. И все снова и снова возвращалась к этому вопросу.

Глафире Ивановне стало все ясно.

Боже, как безнадежно пошлой была вся эта история…

Но Валя, бедная Валя…

Прошел июль. Половина августа. Глафира Ивановна все сидела в Киеве, не решаясь оставить сестру, все больше и больше углублявшуюся в свои переживания. Валино состояние страшно беспокоило…

В конце августа, когда кончился контракт, Глафира Ивановна уговорила Каменского переменить квартиру. Переехали в совсем другую часть города.

И Валя заметно оживилась.

Но перемена была ненадолго. Однажды Валя пришла домой вечером очень расстроенная и возбужденная. Прошла прямо к себе, легла. Ночью у нее поднялась температура, сделался бред. Хотела послать за доктором. Валя капризничала и не позволяла.

Она не вставала весь следующий день. А когда в комнату входил муж – сестра заметила это – притворялась спящей.

Около восьми часов вечера Глафира Ивановна вошла к сестре и страшно удивилась. Валя стояла, совершено одетая, перед зеркалом и прикалывала шапочку.

– Господь с тобой, куда ты?.. Марш обратно в постель!

– Мне надо идти! – твердо ответила Валя.

– Куда ты пойдешь, ведь ты совсем больна!

– Физически я не больна, Глаша… Это все оттого, что я вчера узнала… И я должна убедиться… Сегодня – или никогда… Понимаешь: сегодня или никогда.

Валин голос дрожал. Глаза блестели. Слова были похожи на бред.

– Я тебя не пущу! – сказала сестра.

– Пустишь! Ты не смеешь меня держать, не смеешь!

В Валином голосе прозвучали истерические нотки.

– Я должна, наконец, знать все. Я знаю, что они сегодня встретятся. Он и сейчас у нее.

– Да, может быть, ты ошибаешься, и муж вовсе не изменяет тебе?

Глафира Ивановна в первый раз назвала вещи своими именами.

– Не изменяет! – истерически засмеялась Валя. – Да он изменял мне с первого же месяца после свадьбы! Ах, ты этого не знала? Ты была так наивна? Ну, не все были так наивны, как ты… Ну, а теперь пусти, – я должна быть там!..

Как горько упрекала себя все эти годы Глафира Ивановна, что не сумела удержать сестру в этот роковой вечер…

… – Я не хотела его убить, – говорила на суде Валя, – я вообще не помню, как все это произошло…

Осталось в памяти, как я отпирала дверь своим ключом. Дом был построен по-старому, ключи у всех квартир почти одинаковые… Я случайно сохранила ключ от нашей прежней квартиры… Он подошел…

Помню: прокралась по коридору до последней комнаты… Спальни… Там я увидела их…

А потом был туман… туман… Я очнулась, увидевши кровь… И когда она кричала…

В руках у меня был нож… Но откуда я взяла его – не знаю…

Больше полугода длилось предварительное заключение. Потом еще долго продержали Валю на испытании в психиатрической лечебнице.

Затем было судебное разбирательство. Глафира Ивановна приехать не могла. «Та» осталась жива и выступала на суде свидетельницей… И это было для Вали тяжелее всего…

Газеты раздували процесс в сенсацию. «Из ревности зарезала мужа» – аршинными буквами писали они в заголовках…

Суд Валю оправдал, как совершившую преступление под влиянием аффекта.

Да, судьи оправдали ее.

Ну, а совесть?

«Разве совесть не зовет ее властно на суд? – думала Глафира Ивановна, ворочаясь на своей узкой постели. – Неужели она может жить, как все, быть беззаботной, веселой, „пользоваться жизнью“, – как говорила она сейчас? Неужели можно вычеркнуть из жизни эту черную страницу, словно ее вовсе и не было?»

Глафира Ивановна опустила на подушку свою седеющую голову и глубоко задумалась о судьбе единственного близкого ей существа, казавшейся ей загадочной и скорбной…