Текст книги "Сепсис"
Автор книги: Элина Самарина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Элина Самарина
Сепсис
Пролог
«– Я ненавижу тебя! Слышишь? Ненавижу! Ты – не мужчина! Ты Нарцисс! Красота лишила тебя всего человеческого! У тебя нет сердца, нет души! Ты полностью поглощен своей внешностью! Ты искусственный. Тебе чуждо все живое, натуральное. И привлекают тебя такие же куклы Барби с надутыми губами и грудью. Вас словно тянет друг к другу! А я живая! Живая!!! И мне плохо! Будь проклят тот день, когда я остолбенела от твоей красоты и забыла обо всем на свете! Но теперь я опомнилась. Проснулась…
– Что с тобой? Ты словно обезумела!
– Да, обезумела! Перешагнула грань. Несправедливо, что я страдаю одна. Теперь мы будем страдать вместе! Ты будешь только моим… Моим! Теперь ты не достанешься никому. Никому, кроме меня!
Голос ее дрожал. Но не дрогнула рука: Антонелла плеснула в лицо мужа содержимое флакона. Серную кислоту. Задымился и почернел воротник его сорочки. Галстук скукожился, свернулся в бесформенный комок…»
– Какая чушь! – Отдуваясь, словно избавилась от тяжелой обузы, Влада оттолкнула скрепленные степлером листы. – Какая ахинея!
– Ты о чем? – Алексей оторвался от газеты и пригубил забытый кофе.
– Да вот, сценарий. – Влада брезгливо указала на бумажки. – Макулатурное чтиво.
Алексей размашисто и с удовольствием рассмеялся. Его радовали любые преткновения, какие встречались в увлечении Влады сценой. Нет, он не злорадствовал. Боже сохрани! Он потакал всяким капризам жены, если только они не касались театра. А ее тяги к сцене не поощрял: считал Владу слабой актрисой. На сцене она затеряется в толпе статистов. А быть посредственностью – это не для Влады. Ее стиль – быть лучшей. Первой!
Отложив газету, он поднял на жену заинтересованный взгляд:
– Что тебя так возмутило?
– Да все! Ситуация – банальная. Традиционный треугольник: она – он – она. Жена обливает лицо мужа кислотой, чтобы… Фу! Сколько можно обгладывать эту кость?
– Банальности потому и долговечны, что из жизни взяты. – Алексей мог себе позволить такое великодушие. Он видел, что этот сценарий Влада категорически не приемлет. – Она мужа кислотой обрызгала?
– Ну да! Чтобы он никому не достался. Только ей… Какая фальшь!
– А где ты увидела фальшь? Нормальные отношения: она ревнует, вот и выплеснулась ревность. Я считаю – все нормально. По уму.
– Да ну тебя! Так не бывает, Лекс! А если и бывает, то в плохих фильмах или в шизоидных семьях. Я же с тобой серьезно. А ты…
– И я серьезно. Ну, любит она! Ты можешь допустить, что есть семьи, где жены любят мужей? – Хорошая шутка! Такую может себе позволить тот, кто незыблемо уверен в любви супруги.
– Не станет жена уродовать лицо красавца-мужа, только потому, что его физиономия возбуждает других женщин! Лицо важно только как приманка. А потом… Интересно, полюбила бы я тебя, если бы ты не был красивым? – Она задумчиво поднесла пальчик ко рту.
– Когда любят, логика отступает в сторону, – пожал плечами Лекс. – Любовь непредсказуема. В ней нет места разумным поступкам.
– Может быть, ты прав… Но какой разворот: жена уродует кислотой лицо мужа, чтобы он не достался любовнице! Ну не дебилизм?!
– Конечно, дебилизм. Как большинство нынешних сценариев.
Не уловив подвоха, Влада азартно продолжала:
– А имена: Вольдемар, Антонелла! Где он выкопал эти ходульные имена?
– Как – где?! В сериалах. «Электорат» ждет не дождется вечера, чтобы полюбоваться на Хосе Родригеса или Велту… или как там их зовут? Но людям оставлена возможность переключить канал. Вот и ты: не читай эту муру. – Решив, что проблема исчерпана, Алексей потянулся к газете. – Почитай лучше Булгакова.
– Я бы рада, да грехи не пускают, – Влада горько покачала головой. – Это рабочий сценарий. И мне в нем отведена роль. Роль Антонеллы, которая обливает кислотой своего мужа! Как таракана дихлофосом… Фу!
– А в чем проблема? В конце концов, подойди к режиссеру, выскажи…
– «Выскажи»! Режиссер одновременно и автор сценария. Надутый, самовлюбленный павлин. Каждую реплику считает афоризмом, каждый эпизод – шедевром. А сам – ноль! Туп как сапог. Да ко всему еще дешевый пьяница и бабник. Целый букет пороков!
– Это не пороки, солнышко мое. Для театральной братии – это норма, так сказать, видовой признак. – Алексей сам рассмеялся своей шутке. Она показалась ему точной и остроумной. Однако раздосадованная Влада пропустила остроту Лекса, не оценила ее.
– Я ему как-то заикнулась, что не сможет любящая женщина из ревности изуродовать лицо мужа, а он…
– Э-э! Здесь я с тобой не согласен. Еще как сможет! Ревность на такие поступки толкает! Ревность… – Он замолк и бросил повинный взгляд на жену: Влада была очень ревнива. Сама страдала от этой ревности, а скрыть своих мук не умела. Не умела сыграть… Но как раз это и любил в ней Лекс: ее естественность, неумение притворяться. – Взбешенная женщина готова на все! Может и убить.
– Это – да! – согласно кивнула Влада. – Убить может. Если поймет, что кончилась любовь. Но вот травить мужа кислотой…
– Послушай, солнышко, ну что ты так завелась?! Не нравится сценарий – пошли их всех куда подальше! И вообще, зачем тебе эта бутафория – сцена, декорации, реквизит? Только скажи, – я тебе в доме любую сцену обставлю. И не бутафорией, а натуральным. Все – самое, самое лучшее! Вот и играй свою главную роль. Роль жены, хозяйки дома. Кстати, эту роль ты играешь безупречно. Потому что естественна… Ну что ты дуешься, солнышко? Ты и сама знаешь, что ты не… не Грета Гарбо. Зато вне сцены ты лучше всех! – Алексей присел на подлокотник кресла и наклонил к себе голову Влады. Он вдыхал аромат ее волос, ноздри его чувственно трепетали, глаза покрывались поволокой. – Я люблю тебя, моя роднуля!
Влада с трудом просунула руку за спину мужа и, выбрав удобную позу, вжалась щекой в его грудь. Ее умиротворенный и задумчивый взгляд был устремлен в пространство:
– А я, наверное, все же смогла бы…
– Что – смогла бы? Убить?
– Нет… Облить кислотой. Наверное, смогла бы.
– Брось! Ничего бы у тебя не вышло. Даже в ярости человеку трудно переступить… Тебе не кажется, что мы чем-то не тем занимаемся? – Он изогнулся, заглядывая в пьянящую его бездну глаз. Дыхание стало прерывистым. Подняв Владу на руки и нежно целуя, понес в спальню. На столе осталась недочитанная газета и скрепленная степлером белиберда.
…Они лежали успокоенные, истомленные, счастливые. О чем-то болтали. Кажется, о… Хотя, когда любящие воркуют в постели, совсем не важно, о чем разговор.
Влада удобно устроилась на его груди и вдыхала, вдыхала… Она любила его запах. Если примешивалась парфюмерия, – недовольно хмурилась.
– Говори скорее! – мелкие морщинки требовательности собрались над переносицей. Сюда же сошлись брови. – Говори!
– Влада, чудо мое, да разве можно все время…? Ведь надоест тебе.
– Ты очень умный, но такой глупенький, – хихикнула Влада, глубже зарываясь в Алексея. – Весь русский язык должен состоять только из трех слов: люблю, люблю и люблю! Других не надо… Говори! Скорее!
– Люблю. Очень, очень! До головокруженья… – шептал Лекс и так хорошо, так уютно улыбался.
Морщинки разгладились, успокоенно сложились крылья-брови. Влада, словно котенок, удобнее пристроилась и умиротворенно вздохнула: так хорошо, так уютно! Они были любящей парой. Он – трепетно и нежно, она – неистово, яро, но мучаясь ревностью. Хотя, кто знает, может, без этих страданий не было бы полноценного ощущения счастья!
– О чем ты задумалась?
– Я не задумалась. Я просто плыву на облаке. Плыву, плыву…
– А я с тобой так счастлив, что иногда бывает стыдно перед людьми.
Ее губы дрогнули и изогнулись в полуулыбке:
– Если бы мы с тобой не встретились, ты это сказал бы другой женщине.
Лекс хотел было возразить, но промолчал. Лицо его приобрело наивно-восторженное выражение, свойственное всем влюбленным. Вспомнил, как состоялась их первая встреча.
Часть первая
От тюрьмы да от сумы…
В тот злополучный… Нет, в тот счастливый вечер, спасаясь от дождя, Влада забежала в «Черевички». Бар этот открыли в Москве братья Череванченко. Ходила молва, что братьев надежно поддерживал кто-то из высших сфер. Слухи эти братья всячески подогревали и, в конце концов, сами уверовали в них. И распоясались.
…Взобравшись на высокий стул, Влада с небрежностью завсегдатая – поза, простительная юности, – потребовала у пышноволосого бармена:
– Кофе. Черный. Без сахара. И быстро… – Она недовольно глянула на часики, окантованные фианитом.
Бармен усмехнулся и с нарочитой почтительностью придвинул заказ. Сбоку от бара в телевизоре какая-то смуглянка со страстью ломовой лошади крутила соблазнительными бедрами. Приглушенно звучала музыка. Негромко рокотали голоса за столиками.
Дверца за спиной бармена отворилась, и в зал вышел похожий на бульдога здоровяк. Оглядев зал хозяйским оком, он заметил Владу:
– А где это такие вкусные коленки выдают?
Колени Влады, с аппетитными ямочками, действительно выглядели очень соблазнительно. Сально улыбаясь, Бульдог подсел к Владе:
– А почему така гарна дивчина одна, без парубка? И почему голое кофе, Сеня?.. – не отрывая взора от Влады, обратился он к бармену. – Какой же ты, Семен, негостеприимный! Как можно таку красавицу угощать голым кофем? Я тебя уволю! – Он хохотнул и придвинулся к Владе: – Хочешь, я его уволю?
Окатив прилипалу надменным взглядом, Влада попыталась встать.
– Сколько с меня? – спросила, не меняя брюзгливого выражения лица.
– Постой, красотуля, ты же не ответила на мой вопрос… – Бульдог улыбнулся уже не сально, а криво, с угрозой. – Куда же ты прешься?
– Да пошел ты! – дернулась Влада из цепкой хватки.
– Ты что это, курва, разгулялась?! Небось черным во все дырки даешь, а славянам зубки показываешь… Сидеть, я сказал! – Он уже не говорил, а рычал. Миниатюрная ладонь Влады в его руке казалась кукольной. – Ты что, сука, артачишься?
– Отпусти, гад! – шипела Влада, бросая жалобные взгляды в зал. Туда, где только что рокотали баритоны. Но голоса постыдно стихли. Мужчины повернулись к своим дамам. Тишину нарушала лишь негромкая бразильская самба.
– Сюда смотри, курва! – Возмущенный неуступчивостью Влады, Бульдог озверел. Он выкрутил ее ладошку так, что она скособочилась и чуть не выпала со стула, и не сильно, но унизительно шлепнул ее по щеке.
С другого конца стойки поднялся высокий, атлетически сложенный шатен. Приблизившись, он коротким движением высвободил ладошку Влады и, ухватив лапу Бульдога, стал ее выворачивать. Бульдог напрягся. Жилы на шее взбугрились, вены вздулись, глаза сделались большими и выпуклыми. Шатен же, напряженно улыбаясь, словно участник состязания по армрестлингу, смотрел в глаза визави и отжимал его ладонь. Другой рукой он хлестанул его по щеке: несильно, но оскорбительно.
– Не очень приятно, правда? – спросил у Бульдога.
Тот молча отфыркивался, но уже уступал, кособочился. Бармен, доселе замерший в растерянности, пошаркал ногой под стойкой. Тут же дверь распахнулась и из нее выскочили еще два парубка, удивительно похожих на поверженного хама.
Коротким движением шатен опрокинул Бульдога и встал в стойку. Очень своевременно: те двое неслись на него – разъяренные, опасные. Но парень оказался мастером: через секунду и они оказались на полу. Им на помощь уже спешили вышибалы. И бармен вышел из-за стойки, помахивая бейсбольной битой.
Пришедшая в себя Влада со злорадством наблюдала, как тот высокий красавец разделался с ее обидчиком и с этими. Обернувшись, увидела бармена, приближающегося с какой-то дубиной. Она кинулась на спину толстяка, оседлала, как мустанга, и ухватилась за пышную шевелюру. Но прическа слезла с головы. Тогда Влада стала хлестать париком по лицу бармена. Тот завертелся на месте, отрывая обвившую его горло руку, тряс спиной, двигал плечами, скидывая непрошеную наездницу. Да еще эти шлепки его же париком – ослепляли, позорили.
Все это стало напоминать фарс. Защитник Влады уже разделался с вышибалами и спешил к ней. От дверей вдруг затрелил милицейский свисток: это швейцар отрабатывал свой хлеб. Словом – полнейшая комедия. Но тут очухался Бульдог. Достав нож, блеснул лезвием и вогнал его в спину шатена. Тот, не оборачиваясь, двинул локтем прямо в челюсть Бульдога, и – теперь уже основательно – вогнал его в забытье. Сняв со спины бармена вошедшую в раж Владу, шатен, держа ее на весу, поспешил к выходу.
– Скорее надо смываться. Вон, слышишь, патрульная машина.
Они поспешили к дороге. Влада испытывала необычайный подъем. Незнакомец с озорной встревоженностью оглядывался на играющий огнями бар.
Им повезло. Даже без отмашки синие «Жигули» остановились около возбужденной парочки. Плюхнувшись на задний диван, они снова озорно переглянулись и рассмеялись.
– Куда ехать, если не секрет? – пошутил водитель, внеся свою лепту в их настрой.
– Вперед, шеф, куда угодно, только вперед!
Уже в машине состоялось запоздалое знакомство. Места на заднем сиденье было достаточно, но они сидели, тесно прижавшись, игнорируя свободное пространство. Им было очень хорошо и очень весело.
– Дашоэтоумэнэтакое?! – недовольно повертел плечами Алексей, повторяя известную миниатюру Петросяна. Он сунул руку под куртку и ощупал поясницу. Поднес ладонь к лицу и недоуменно нахмурился.
– Шо это у мэнэ такое? – удивленно повторил он, но уже не пафосно, а со скрытой тревогой. – Откуда кровь? Измазался, что ли?
Но для «измазался» крови было много. И это была еще теплая кровь.
Влада отодвинулась и тоже просунула руку под куртку Алексея. И, как ужаленная, вскрикнула: рубашка и даже пояс брюк были пропитаны чем-то теплым и липким.
Алексей пока еще храбрился, но бодрость шла на убыль. Даже в полумраке было видно, что лицо его побледнело.
– Скорее в больницу! – закричала Влада и для убедительности потеребила водителя за плечо. – Скорее!
Когда подъехали к больнице, Алексей уже был плох. Сунув водителю деньги, он неловко, словно высвобождаясь из тенет, вылез из машины и, опершись о готовно подставленные плечи Влады, зашагал к приемному покою. Она бережно обняла его за талию, стараясь не касаться раненого места. Не потому, что боялась замараться, а чтобы не потревожить рану. А он наклонился к ее ушку и прошептал:
– Если честно, я могу и сам дойти, но когда есть возможность обнять… Извини, я немного притворяюсь. Извиняешь а, Злата?
Влада не стала исправлять, никак не ответила. Игривости Алексея не разделяла. Она вообще боялась крови, а в таком количестве…! Странно, что сама она не потеряла сознания.
…Врач озабоченно осмотрел рану:
– Валентина, обработай и наложи повязку… Ты, приятель, под звездой родился. Рана глубокая, нанесена в самое средоточие жизненно важных органов, но ничего не задето… Под счастливой звездой, – повторил он. – Как фамилия?
– Бравин. Алексей Бравин.
В ординаторской врач набрал «02».
* * *
Патрульная машина лихо тормознула у входа в «Черевички».
– Убег бандюга! – Швейцар зло тыкал пальцем в сторону, куда уехал синий «жигуленок». – Нахулиганил, витрины побил и смылся, сволочь!
Пэпээсовцы, однако, не вслушивались в ворчания швейцара. Вошли в зал с поспешной деловитостью. Зрелище было впечатляющее: трое мужчин все еще пребывали в нокауте. А двое других, охая и морщась от боли, зализывали увечья. Бармен минутой раньше поднял нож Бульдога и упрятал его в простенок, за буфет. Там у него была «нычка»: тайник, где он прятал левый приработок от своих работодателей.
– Сколько бандюгов-то было? – озадаченно оглядывал арену милиционер.
– Трое или четверо… – неуверенно привирал бармен.
Но один из бульдогов гневно осек:
– Один он был… Да баба еще с ним была. Но он один был.
– Один?! Как же один мог столько бизонов порушить? – недуменно хмыкнул пэпээсовец. – Или здесь одни толстовцы: он вас по правой, а вы ему левую? Так, что ли?
– Да не… – юлил Бульдог. – Мы, во-первых, по одному выходили. И потом… он же клиент. Как на клиента руку поднять? И вообще… он какой-то каратист или самбист.
– Боксер он, – подал голос один из клиентов, – боксер, Бравин Леша.
Пэпээшник обернулся к напарнику:
– Иди, сообщи: Бравин.
Тот спустился к машине и включил рацию:
– Аллэ, дежурный. Здесь семнадцатый. В «Черевичках» хулиганство злостное, с пострадавшими и материальным ущербом.
– Нарушителя задержали?
– Нет, чуток не успели. Сбежал он. Но имя есть: БрагинАлексей… или Леонид. А вообще-то этим Череванам давно пора по мусалам надавать. Моя бы воля, я бы этого Брагина к награде… Но как против череванов попрешь? У них же выход на самого…
– А ну прекратить «светские» беседы! – грозно прохрипела вторая, стационарная рация. – Семнадцатый, немедленно организовать поиск и задержание преступника! Ты мне головой ответишь, понял?
– Так точно… – отключившись, пэпээшник зло сплюнул.
И как раз в это время снова ожила рация дежурного по городу:
– Семнадцатый, отмена приказа на задержание. Взяли этого Бравина.
* * *
Врач, вызвавший милицию, уже пожалел о звонке. Хотя что там: «пожалел – не пожалел»: это его обязанность. Если подозрение на криминальное ранение, он обязан оповещать.
Несмотря на то что рана была «счастливой», пострадавший все же нуждался в стационировании: большая кровопотеря. Но необыкновенно скоро прибывшая милиция намеревалась забрать его прямо сейчас. Тем более, сам раненый даже не подыграл врачу, когда тот стал настаивать на вливании крови.
– Да нормально я себя чувствую, – криво усмехался он, подняв руки, чтобы сестре удобнее было перевязывать. – Все нормально.
– Вот и ладушки! – усмехался и «снегирь», с сарказмом поглядывая на врача. – Раз больной говорит, что все в порядке, значит – так оно и есть. А ты, приятель, молодец: классный лесоповал устроил! Вон сколько дубов уложил. – Он иронизировал, но даже ирония не могла скрыть изумленного уважения.
* * *
Надзиратель ввел Алексея в камеру и, сверившись с бумагой, прокаркал:
– Бородин, с вещичками – на выход.
– Ага, Борода, кончилась твоя прогулочка!.. А я че тебе базарил? Теперь догнали, братишки, че Росомаха слов на ветер не пуляет?! – Высокий, сутулый блондин с крысиной мордой окидывал сокамерников торжествующим взглядом близко посаженных, чуть раскосых глазенок. Сидел он, закинув ногу за ногу, причем лежащая поверх нога, как лоза, непостижимым извивом охватывала вторую чуть ли не двумя витками. Лямка майки кокетливо свесилась на бицепс, прикрывая часть сюжетной наколки. Напротив с покорным видом сидело несколько мужиков.
Дождавшись, пока за Бородиным и надзирателем закрылась дверь, Росомаха двумя, словно каталепсией сведенными, пальцами провел по уголкам рта. Повернулся к Алексею:
– А ты, мил человек, че замерз? Повелся, че ли?
– Куда повелся? – с неуверенной, остывающей злостью спросил Алексей.
– Не «куда», а… «Повелся» – значит «шугнулся». «Забздел»… Или по-вашенски, по-культурному – «потерялся». Я вижу, че ты по фенечке не гуляешь! Нар не нюхал, че ли? Ништяк, братуха, обтешешься, своим будешь… Жизнь, она – от сумы и тюрьмы не отрекайся.
Этот тип сразу вызвал омерзение Алексея. Все в нем было противным, отталкивающим: и эта рахитичная гибкость ног, и прямые, как у фанерных мишеней плечи, и раскосые, близко сидящие злые глазки, и – особенно манера говорить. Шипящие звуки произносились им с мягким знаком: обтещещься, жьизьнь, братищька. В его дикции мягкий знак не смягчал, а… опаскуживал звуки.
– Ты, фраерок, падай на место Бороды. Видал, какой миндал? Фартовый ты: не успели принять – и сразу место освободилось.
Алексей оглядел обитателей камеры, посчитал число лежанок и только после этого расположился на покинутых Бородиным нарах. А Росомаха отвернулся, чтобы продолжить прерванный разговор. Приход Алексея, видимо, нарушил какую-то назидательную беседу. Палец худого, как знамение, висел в воздухе. Дождавшись, пока пристроится новичок, худой продолжил нравоучения.
– Так че, братва, жизнь – это профура: куда повернешь, – тем концом она к тебе встанет. Жизнь – она, братуха, как рулетка. Ее не обманешь… Не жизнь плохая, а мы плохие. А жизнь, она, братуха, прекрасная. Ее надо раскумекать, не ошибиться… Ты, братуха, пойми: – продолжал он, не обращаясь ни к кому конкретно, но все его визави уважительно кивали каждому его слову. – Для меня зона и тюрьма – конкретно дом отчий. Нет в России зоны, где меня, Росомаху не знают.
Он явно утомил слушателей, но они изо всех сил изображали интерес. Двое пожилых часто прикладывали ладони ко рту, фальшивым кашлем отгоняя зевоту.
Судя по растерянному, небывалому виду, люди эти были в камерах новичками. Росомаха полуобернулся к Алексею.
– Ну че, осваиваешься? А ты за че залетел?
– Подрался… – чуть помедлив, процедил Алексей.
– За драчку? За хулиганку, че ли? – Голос его стал елейным, змеисто – вкрадчивым, а взгляд подозрительным. – А там, на воле за тебя никто не пострадает?
– Пока только я страдаю! – озлобился Алексей. – Их, козлов, трое было, а я – один. Да еще и ножом меня… И меня же забрали.
– Подожди-ка! – Росомаха ловко, не нарушая сплетения ног, развернулся к Алексею. – Ты назвал их «козлами». Ответишь, если спрос предъявят? Если вдруг на правокачкувыдернут? Обоснуешь?
– Да что ты докопался?! «Ответишь, обоснуешь»! Какая правокачка? Я что, блатной, что ли?.. «Страдает – не страдает»… Я вот точно страдаю! За чужой похмель!
Росомаха полуприкрыл свои наглые глазки и желчно изогнул губы. Неизвестно, чем бы закончился этот возбужденный разговор, но снова заскрипела открываемая дверь.
– Новенького принимайте, – пробурчал надзиратель, впуская в камеру неприметного старикашку. «Новосел» вызывал жалость: темные круги под глазами, поблекший, потерявший выражение взгляд, осанка и походка предельно уставшего или безразличного ко всему человека. Ботинки без шнурков спадали с ног, поэтому передвигался старик, как на лыжах, волоча ноги. И это шарканье еще более усугубляло жалкий вид.
– Пройдите сюда, отец. – Алексей освободил только что занятое место.
– Ну ты даешь, фраерок! Полный валет! – Росомаха рассмеялся, показывая мизинцем на Алексея, и окинул взором сокамерников. Те нестройно поддержали.
А старик, сурово поджав губы, прошел к предложенному месту и спокойно улегся. Не поблагодарил, только слегка одобрительно кивнул: вроде как разрешилуступить ему место.
Алексея такая реакция покоробила. Он присел на край освобожденной им полати и взялся за раненое место.
Старик немного сдвинул ноги в сторону – позволилприсесть! Подложив руку под голову, отвернулся. Вроде бы заснул.
Росомаха, сокрушенно покачав головой, послал Алексею презрительный взгляд и повернулся к слушателям:
– Вот я и говорю: жизнь – как шалава. Сегодня во все дыры дает, а завтра – счет предъявляет… Ага… Меня на том скоке купили теплого. Я же на складку пошел. На мокруху! Угрохал хозяина хаты. Мне лепила воткнул рубль сорок шесть. Ну 146-ю статью. А по совокупности – червонец крышки… Ага… Так приняли меня на первую ходку… А ты, фраерок, куда пристраиваешься? – с утрированной брезгливостью отшатнулся Росомаха от подсевшего Алексея. – Тебе на роду написано – у параши сидеть. Вон братвасвидетели. Так че…
– …так че чавкало свое захлопни, – послышался негромкий, но чем-то завораживающий голос старика. Он лежал в той же позе – повернув голову и прикрыв лицо согнутой рукой. Такой же тщедушный и жалкий.
– Это кто зачирикал? – изумился Росомаха. – Ты, че ли, пень гнилой?! Ха! Пацаны, атас! – Видно было, что старик не разозлил урку, а только рассмешил. – Ты, зимагор, разговаривать, оказывается, можешь! А как насчет спеть?.. Не слышишь, че ли? Спой для меня. Или спляши… Ты слышал, че зовут меня Росомаха? Слышал, пень старый?
– Слышал, не слепой, – рассмеялся вдруг старик, так и не изменивший позы. – Только не росомаха ты, а скунс. И бык доеный к тому же… Не слепой я, потому сразу накнокал портачкутвою – туза бубнового. Если каленый ты, каким рисуешься, – сам скажешь, за что туза бубен накалывают… Ну че повелся? – Старик убрал руку и повернул усталое лицо к Росомахе: – Ты здесь перед случайными пассажирами горбатого лепишь, варганкукрутишь: «на скоке теплого купили», «на хомут кинул»! А я вижу, не блатной ты, а наблатыканый. Полукровка, а за каленого пролезть хочешь. А выверни тебя налицо, – выяснится, что кудлатый ты. И место тебе точно у параши… Сидеть, гнида!
Росомаха – опешивший, растерянный – крутил головой, но слов не находил. Пока еще старикан не напугал: ясно, что хозяйский он, но по афише видать – не авторитетный. Черт какой-нибудь, помойня…
– Ты, дедок, не разгуливайся. А то я и предъявить могу!
– Кому ты предъявишь? – сипло, но заразительно рассмеялся старик. – Ты вон первоходкам уши грей, а мне-то, старому, твои кружева по мудям.
Снова заскрипел металл двери:
– Буракин, на допрос.
Старик неспешно поднялся, легко надел ботинки без шнурков и зашуршал подошвами к двери. А Росомаха вдруг побелел и застыл соляным столбом.
– Е-мое! – не удержал выдоха. Его застывшие глаза, устремленные в дверь, за которой только что исчезло тщедушное тело старичка, тоже побледнели. Побелели. Они уже не напоминали двустволку, а стали, как две дырочки. – Е-мое! Это же… Бура!
Да, это был Бура. Бураков Алексей Антонович. Семидесятилетний рецидивист, отсидевший двадцать восемь лет из своего века.
Авторитетом он стал в конце 60-х. А свой последний срок был смотрящимв колонии строгого режима. Разводил споры он жестко, но обид на него не было: каждое решение он убедительно обосновывал. От законов и понятий не отходил. Уже на размоте была катушка, скоро на волю выходить, когда получилась эта заморочка. Та, из-за которой он сейчас был переправлен в следственный изолятор.
Дело это было такое. Один из осужденных – Яшка Рогов – сфаловал двух зэков на побег. Даже аллею им пообещал пробить, – ну, дорожку на волю обеспечить. А они оба тяжеловесы были – у одного четырнадцать, а другого двенадцать лет сроки были. Вот и подписались, бедолаги, не посоветовались с опытными людьми, поверили Яшке. А он, оказалось, на кума работал. И с кумом они этот план составили. Те двое на решку кинулись, здесь их вертухаи и угрохали. А один из генков – офицер охраны, – шепнул Буре всю подноготную этого побега.
Бура собрал смотрящих отрядов и Яшку тоже приманил под благовидным предлогом. А здесь качалово устроил. Крутился Яшка, изворачивался, но в оконцовке – признался.
Короче, как и положено, объявил Бура виновному крест на хату.Окрестил его на ответ. И ушел. А ребята дали Яшке напоследок косяк с травкой курнуть и повесили на проволоке. А к груди пришлепнули язык отрезанный. Язык легко было отрезать: он у висляков вон как длинно вылазит. А у Яшки и при жизни длинный был. Вот и не поместился во рту. Так и повис Яшка. Повис рядом с дальняком.
А утром, когда зона в туалет на «перепись» пошла, могла братва полюбоваться на Яшку-звякало. Хотели было менты отгородить место, не допускать зэков в дальняк. Да как не допустишь: они же тогда всю зону обоссут и обгадят! И правы будут: нет такого закона, чтобы в уборную не пускать. И снять с петли без эксперта – тоже нельзя. Вот и висел Яшка, вот и усваивали зэки: так будет с каждым, кто стучит.
Начлагеря места от досады не находил. Во-первых, осведомитель ценный пропал, А во-вторых, такая прилюдная казнь надолго лишит его возможности сблатовать агента из зэков.
Как ни шерстили эту уголовную сволочь, но исполнителей не нашли. Были у кума еще стукачи, кроме Яшки. Но и они онемели. То ли в самом деле не знали, то ли свежак висящий лишил охоты стучать. И тогда кум ухватился за самый надежный конец: казнь совершена по всем законам этой уголовной швали. Значит, была правокачка, значит, был приговор. А приговор может дать только Бура. Вот Буру он и дернул.
…В камеру Бураков вернулся только через шесть часов. Все эти долгие часы Росомаха сидел в оцепенении. За это время краснобай ни слова не вымолвил. Только думал, думал… И страдал. «Это ж надо, на такую корягу напороться!.. Куда Буру дергали? Если на допрос, – это одно. А если на свиданку?! Ему же только имя Росомахи шепнуть..! Уй, бля! Его же шепот на все зоны слышен! Иди потом ищи пятый угол!.. Хорошо, если на допрос… Надо же, так попасть! Все б ничего, но выскочило это слово: про парашу. И кого к параше подсаживал?! Буру!!! Э-эх! Попал ты, Сенька! Не простит Бура, ох, не простит! Какая же жизнь поганая штука!» – Росомаха судорожно вздохнул и посмотрел белыми глазами на Буру.
Но тот даже не обратил внимания на Сеньку. Все той же шаркающей походкой, усталый и молчаливый прошел к своему месту. Мимо Росомахи прошел как мимо грязи. К пайке, оставленной ему на подоконнике, даже не притронулся. Только взял кружку с «чаем», внимательно оглядел ее и сделал два-три неспешных глотка. Алексей даже почувствовал, как остывшая влага протекла сквозь пересохшую глотку. А Бура лег, закинул руку за голову и уставился в потолок. Немного погодя, посмотрел на Алексея и постучал по полати рядом:
– Приземляйся, сынок.
Алексей растерянно посмотрел на указанную ему лежанку: там мирно похрапывал лысый кореец.
– Ты, кудрявый, – вдруг послышался угодливый голос Росомахи, – не понял, че ли? Ну-ка, подвинься. Дай человеку кости бросить. – Сенька схватил за руку ничего не понимающего корейца и стащил его с нар. И уже Алексею: – Давай, братишка, отдыхай с чувством.
Бура игнорировал все эти угодничества Росомахи. Он и в самом деле не замечал его. Как ни странно, он даже не отреагировал на «приглашение к параше». Слишком мелким, слишком суетным оказалось все это. Сейчас после утомительного, а при его состоянии – мучительного допроса он вдруг почувствовал, какой пустой и никчемной была вся его жизнь! Эти, совершаемые с серьезными рожами, ритуалы. Эти пустые запреты. Эти придирки к слову: «ты отвечаешь?» «Ты сможешь обосновать?!» Тьфу ты! Какая мелюзговая суета! А он, уже старый человек, что за свою жизнь сделал? Детей нет, ну и внуков, конечно. Дома не имеет. Всю жизнь по казенным квартирам: то зона, то ломбард. Он завистливо посмотрел на прилегшего рядом парня. Того, который место ему уступил. Красавец, богатырь. Прямо дышит здоровьем и энергией.
– Как зовут тебя, сынок?
– Алексей…
– Взаимно, – печально пошутил Бура.
– Не понял, – Алексей приподнялся на локте.
– Я говорю, взаимно. То есть меня тоже Алексеем зовут.
– А, очень приятно, – рассмеялся Бравин.
– Ты, Алешка, этих трекал не слушай… То, что лепят они тебе про «жьизьнь подлую щтуку». Не верь. Жизнь – вещь хорошая. Только надо ее полной грудью вдыхать. На воле. Ни хрена хорошего нет в лагерной жизни… Вот ты здесь пассажир случайный, даст Бог, вывернешься. И держись подальше от этой жизни. Не твое это… Твое дело – работать, хорошо отдыхать, сладко есть-спать и девчат трахать. А все это только на вольняшке есть. А здесь – отдых на деревяшке, пока клопы не сожрут, есть-пить сам видишь: не «Прага», не «Арагви». А трахнуть можешь только Петю… Или Дуньку Кулакову погонять… – Он снова рассмеялся, как прокашлялся. – Хорошее у тебя имя: Алексей.
